Инструкция к жизни

Виталий Старовойтов, 2022

Русская мигрантка с имперскими амбициями обсуждает с американским психологом как правильно жить. Новый тоталитарный режим Аляски обошёлся с Джошуа крайне жестоко – его помощь партизанам была раскрыта и теперь на кону стоит не только его жизнь, но и жизнь его семьи. Единственный шанс спасти её – это убедить лицо диктатуры штата – осевшую на Аляске русскую по имени Эбигейл, – что та проживает свою жизнь неправильно, что она несчастна и ей требуется помощь психолога. Джошуа является лицом западного культа свободы, а Эбигейл олицетворяет суровый диктат. Она проживает на Аляске достаточно давно, чтобы сменить себе имя на иностранное, но также она всё ещё помнит русский мир, по которому порой тоскует. Диалог между двумя культурными и политическими противоположностями должен привести нас к ответу на извечный вопрос: "Как же всё-таки правильно жить?"

Глава 1. «Простодушный»

— Вы заметили произведение Вольтера? Вы его читали? — Интересуется Джошуа.

— Нет, я не читала Вольтера, но это как раз то слово, которое я искала. — Эбигейл оставляет в покое книжный шкаф и возвращается в кресло: — А я вот не знаю, какое моё первое воспоминание. Может подскажете, как правильно определить?

— Выберете то, которое, как Вам кажется на уровне интуиции, первое. Либо выберете то, которое больше нравится.

— Тогда я определилась, дорогой доктор. Это были похороны моего мертворождённого брата, мать отказалась меня на них брать, хотя я очень хотела пойти…

« — Не нужно тебе туда идти. — Мать топчется в коридоре на скрипучем паркете, одевается.

— Почему? Это не честно!

— Послушай, тебе правда лучше остаться.

— Тогда и на твои похороны я тоже не приду! — Выкрикивает девочка глупость, которую по началу даже не понимает. Мама, конечно, мгновенно оборачивается, и глаза её, кажется, потрескиваются, как стекло под ударом камня. Эбби всё-таки осознаёт, что сказала глупость, но уже поздно. Хлопок двери и пустота внутри.»

— Вот моё первое воспоминание, милый доктор. Я не была на её похоронах, если вам вдруг интересно.

— Почему же?

— После её смерти я сбежала. Она была последним лучом света в том городе. — Вспоминает Уизерстоун. — А знаете, кто был ещё одним? Мой добрый пёс Шарик. Это занятная история и её вам необходимо услышать. Нам придётся вернуться во время, когда мне было всего лет десять. Тогда наш пёс подцепил какую-то инфекцию, жутко страдал, а к ветеринару попасть в те года у нас вряд ли бы получилось, сами понимаете, погромы. Даже ветеринары больше уделяли времени ранам людей, нежели животных, так что отец решил сходить с псом в лес и пристрелить его из охотничьего ружья, чтоб не мучился. Как же папа страдал от понимания той мысли, я не могла на это смотреть, а потому решила накормить нашего пса маминым снотворным, чтобы он уснул крепко-крепко и больше не мучился. Тогда отцу не пришлось бы его убивать…

« — Кушай, мой хороший. Кушай. — Юная Эбби гладит по голове бедолагу пса, что с трудом уплетает корм в миске перед собой. Скушав лишь меньшую часть, Шарик приподнимает морду и вновь жалобно скулит от свербящей боли.

— Тихо, дружочек, тихо… — Эбби прижимает Шарика к себе. — Подожди немного и всё закончится.

Шарик, кажется, понимает её и скулёж прекращается. Вот-вот всё закончится. Пёс подёргивается, жалобно поскуливает, но из объятий не вырывается. Он постепенно утихает, сердце его останавливается. Эбби не уйдёт. Она будет с ним до конца.

— Когда ты проснёшься, я буду рядом. — Шепчет Эбби ему на ушко.»

— Он не проснулся. — Вспоминает ведьма. — Когда отец узнал о произошедшем, то он ничего не сказал, но посмотрел на меня так… Благодарно.

— А откуда Вы? Я слышал, вы русская.

— Владивосток.

— У моей жены где-то была открытка с этим городом.

— Я даже знаю, что там на ней изображено.

— Эбигейл, давайте лучше вернёмся к нашим историям. Вы сказали, что мать и пёс были для вас последними лучами света во Владивостоке, но как же остальная семья? Вы упомянули отца, с ним что не так было?

— Он спившийся отброс, только и делал, что рюмки опрокидывал. Знаете, дорогой доктор, я знаю, какое следующее воспоминание мне стоит Вам рассказать. Я была изгоем в классе. В школе я подвергалась унижениям, каждый день мои вещи портили, меня оскорбляли, бывало даже, что доходило до рукоприкладства. Но худшим моментом этих унижений стал день, когда мне не повезло в раздевалке задержаться после физкультуры. Какой же это был класс? Кажется, четвёртый…

«Эбби затягивает ремешок джинс, поправляет футболку и идёт к выходу, когда на пороге показывается мальчишка. Его зовут Паша, он главный заводила класса. Самый популярный мальчик среди прочих, высокий, но с неприятной рожей. И вот он стоит здесь, перед юной Эбби, улыбаясь по-уродски. Любую унижающую пакость, которую он скажет сейчас, придётся проглотить и выплюнуть в ответ нечто несуразное.

— Эй, челы, а она здесь. — Говорит Паша, а после позади него появляются ещё двое.

— Привет. — Здоровается один из них. Эбби не отвечает, лишь смотрит исподлобья.

— Слушай, мы тут с пацанами посовещались и решили тебе помочь. — Паша подходит ближе.

— Мне не нужна помощь. — Шепчет Эбби в ответ, да ещё и так негромко, так невнятно, что ребята с трудом понимают слова.

— Эт как эт не нужна? По-моему, очень нужна. Ты себя видела? Вот смотри, ты же стрёмная, тебя кто такую захочет?

— В смысле «захочет»? — Эбби отступает назад, глубже в раздевалку, пока парнишки наступают. Последний из них осторожно закрывает дверь. Становится страшно.

— Трахнуть. Чего тупишь? Трахнуть тебя кто такую захочет?

Эбби молчит. Она не знает, что и сказать, руки слабеют, колени дрожат, а Паша продолжает улыбаться, как дурак.

— Мы тебе поможем. Ты пойми, кроме нас, трахнуть тебя никто в жизни не возьмётся. У тебя вон, лицо дебильное и сисек нет. Так что давай, раздевайся. — Паша хватает её за ремешок, но Эбби тут же убирает его руку. Паша вздыхает и говорит:

— Не ломайся! Ты пойми, дура тупая, никому ты кроме нас не нужна. Ты ещё спасибо нам скажешь.

Эбби цепенеет. Они окружили её, страшно пошевелиться. Её сцепил паралич. Она больше не может ничего сделать, только дрожать, как промокший котёнок. Чужие руки снова обхватывают её ремешок, в этот раз расстёгивая без преград. Жгучие ладони уходят под футболку, они ощущаются болезненно, но нет сил сопротивляться. Их все забрал ужас.

— Умница, хорошая девочка. — Шепчет Паша, приспускает джинсы Эбби и поворачивает ту к себе спиной. Глаза начинают чаще моргать, собирают влагу, но никто не смотрит в её глаза.

— Пацаны, я чур первый, как договаривались. — Говорит гордо Паша, никто и не возражает, школьники лишь перешёптываются и посмеиваются. Их ладони сальные, каждый из них отвратителен, но сделать не получается ничего просто не получается, есть лишь немое подчинение, которое непонятно, но ничего иного просто нет.»

— Это был плохой день. — Рассказывает ведьма. — Когда я пришла домой, то никому ничего не сказала, дождалась, пока мы поужинаем, ляжем спать. Лишь тогда я заплакала по-настоящему. Может час, может два, мне было очень плохо. А утром, когда я пришла в школу, то узнала, что они стали трепаться. Кто-то им верил, кто-то нет, но с тех пор меня стали обзывать шлюхой. Они стали травить меня ещё грубее, ещё злее. И это слово… «шлюха». Как же я его ненавидела, ведь из меня сделали жертву, я была жертвой, но меня всё равно окрестили этой «шлюхой». Это было для меня символом несправедливости. Хотя позднее мне стало очевидно, что и моя вина там есть. Стоило закричать, убежать, да что угодно. Просто бороться.

— Ваш ступор — защитная реакция. У каждого она индивидуальна, ничего виноватого в этом нет, я сам слышал десятки, если не сотни подобных историй. А после войны… После войны их лишь стало больше.

— Как же хорошо, что теперь у нас есть картель, который наведёт порядок и сократит количество жертв всяких отбросов до минимального значения. Вы ведь тоже этому рады, верно, милый доктор?

— Это ни к чему, Эбигейл. Эта ваша провокация. Мне жаль, что Вам пришлось это пережить, но Вы ведь понимаете, что и солдаты Лос-Сетас любят позволить себе лишнего на новых территориях.

— Но только благодаря этим солдатам ваша дочь может не бояться всяких злодеев.

— Вы угрожаете мне её убить.

— Лишь по вашей вине! — Эбби разводит руками. — Вы виноваты в этом, а не какое-то похотливое желание какого-то ничтожества, который не способен себя контролировать. Это ли кстати не причина ему подохнуть?

— Смерть — слишком радикально. Любая жизнь ценна.

— Да? А почему же так? Какая ценность у жизни, которая появилась в каналах за мусорным баком, как следствие героинового союза между двумя отбросами? Их чадо вряд ли доживёт и до двенадцати, они его либо потеряют, либо выкинут, либо продадут, а сам ребёнок с огромной вероятностью сторчится, сопьётся и кого-нибудь убьёт.

— Эбигейл, ненависть привела нас к тому, что сейчас мы ведём этот спор. Если вы продолжите разжигать ненависть, то она лишь приведёт к ещё большей ненависти. Да, маргиналы могут быть опасны, но они тоже люди и тоже могут что-то чувствовать. С ними опасно взаимодействовать, но, знаете… Если обращаться с человеком так, как он этого заслуживает, то он станет хуже, но если обращаться с ним, как с тем, кем он мог бы стать, то он станет лучше.

— Некоторые люди неисправимы, доктор. Наступит день, и вы это признаете.

— Надеюсь, что такого не произойдёт. — Джошуа улыбается ведьме. — Какой же я тогда лекарь души, если опускаю руки перед чьей-то болезнью?

— Для своих лет вы очень наивны.

— Секунду. Если вы не возражаете, то я попрошу Линду сделать нам чаю. Хотите чаю, Эбигейл? — Джошуа поднимается и отходит к двери, чтобы позвать Линду. Когда та приходит, то ведьма спрашивает:

— А у вас не будет морса?

— Морса?

— Такой холодный ягодный сок. Очень вкусный, люблю с самого детства. Мама вечно его готовила, вкуснейший напиток. Если не пробовали, то настоятельно рекомендую.

— Есть только ягодный чай. — Предлагает миссис Стэнфилд, а Эбби с тяжёлым сердцем соглашается. Джошуа затем возвращается в кресло:

— Знаете, Линда светлейшая женщина. Люблю её больше жизни.

— Вот вам одно из различий между нами, милый доктор. Вы, американцы, не умеете любить. Вы понимаете, что приходите в эту жизнь одни и уходите тоже одни. Ваш избранный человек просто существует для того, чтобы пройти по жизненному пути с большим комфортом, чем могли бы, а то, что вы зовёте любовью, ничего более, кроме как привязанность, основанная на выгоде.

— Вы много знаете о любви, Эбигейл?

— Достаточно. Я из другого мира и в мире этом любят по-другому. — Уизерстоун некомфортно говорить о таких вещах. — Я выбрала однажды человека, и он не был мне просто спутником по жизни, он был чем-то большим. Моё сердце, мой мир, мой…

Ведьма неожиданно затихает. Она задумывается о своём, вспоминает что-то личное, а затем продолжает говорить:

— Я должна Вам признаться. Я не родилась ведьмой Аляски, я не была великолепной с пелёнок. У меня также были чувства когда-то давно. И вот, что я вам скажу, доктор… Те эмоции, что я тогда испытала, ту любовь, я никогда не видела её у вас, американцев. Вы воспринимаете мир иначе. Да, это очень удобно. Да, это очень выгодно. Но это ничуть не искренне.

— Что есть суть ваша искренность, Эбигейл?

— К этому человеку будет всё доверие мира и это нужно прочувствовать. Но вы не сможете. — Уизерстоун походит на фанатика.

— Почему?

— Мы живём не так, как вы. Мы живём в панельных домах на фоне заводов, утром серо, вечером серо. И всё, что у нас есть, это мы сами. Мы ценим прикосновение, мы помним слова и улыбки, мы не подпускаем к себе кого попало, но, если уж подпустили, то становимся столь чувственными, что убить нас может и пара слов. И всё же… Не придумали ещё такого языка, на котором можно это объяснить, милый доктор.

В кабинет входит Линда с чаем на подносе. Она расставляет кружки и старается выглядеть мило, беззаботно, пусть Джошуа и замечает её беспокойство.

— Спасибо, любимая.

— Да, Линда. — Эбби тоже улыбается миссис Стэнфилд. — Спасибо.

Проводив Линду взглядом, Джошуа возвращается к разговору:

— Ваши аргументы кончаются панельками?

— Когда вы последний раз что-либо дарили своей жене?

— Два месяца назад я подарил ей букет цветов и шикарное чёрное платье. — Отчитывается Джошуа гордо.

— Когда… — Эбби задумывается немного, подбирает слова в своре обжигающих своей температурой фраз: — Когда человек из прошлого подарил мне маленький складной ножичек, я расплакалась, как сука. Помню, думала, что сгорю прямо там, настолько это было тепло. Этот ножичек он у бомжа одного забрал, что жил севернее. В тот момент я узнала, как это… — Уизерстоун обрывает нить повествования и прячет всё человеческое обратно под панцирь. Замечая это, надежда в груди Джошуа разгорается с новой силой.

— Расскажете об этой части прошлого?

— Как-то раз, когда я возвращалась домой из школы после дерьмового дня, где мне пришлось подраться, я встретила кое-кого…

« — Выглядишь отвратительно. Что-то случилось? — Эбби поднимает взгляд и видит перед собой мальчика в футболке группы «Альянс». Он светловолосый, с голубыми глазами, добрым взглядом и весёлой улыбкой. Мальчонка выглядит очень милым. Правда вот за этим природным обаянием явно должно было скрываться что-то плохое, он и диалог начал с оскорбления, так что Эбби готовится слышать ещё помои в свою сторону. Но прежде решает попытаться ответить, дрожащим таким голоском:

— Да нет…

— У тебя кровь, кажется. — Парнишка указывает на разбитую губу Эбби. Та касается места травмы, понимает, что там и правда кровь. Придётся придумывать отмазку для мамы. Грустно.

— За что тебя так?

— Просто так.

— Нет, просто так ничего не происходит. Они унижают тебя лишь потому, что ты позволяешь им себя унижать. — Он не звучит как-то злобно или враждебно, этот мальчик продолжает быть очень милым. Вдобавок к этому, он начинает казаться особенно умным.

— Это не честно. — Эбби не нравится быть жертвой. Что плохого она сделала? Чем она заслужила такое скотское отношение?

— Честно. Сильный ест слабого. Не можешь себя защитить — придётся мучиться. Это жестокий мир, подруга… — Блондин отправляет руку в карман и достаёт пачку сигарет, открывает её, протягивает Эбби: — Сигаретку?

Эбби очень уж захотелось показать, что она сильная, крутая, а крутые курят сигареты, это всем известно. Поэтому она и запускает свои немного дрожащие пальчики за сигаретой, втыкает её между губ. Мальчишка тоже берёт себе одну, а затем поджигает обе. Эбби затягивается впервые, но не сильно, что крайне верно. Она то ли испугалась табачной жгучести, то ли просто решила действовать осторожно, а поэтому даже не закашлялась, что позволяет ей немного ухмыльнуться. Эбби крутая. Она курит сигареты с крутым парнем.

— А знаешь, мне кажется, мы поладим. — Предполагает мальчишка, смотря на то, с каким неловким пафосом его новая подруга выдыхает дым из лёгких. Эти слова стали безмерно для Эбби приятными.»

— В тот момент он стал для меня лучом надежды. Знаете, мы сдружились. Кучу времени проводили вместе. Мы даже планировали сбежать прочь из этого города, вперёд, в Америку, где всё должно быть хорошо. Мы вместе с ним учили английский, мы… — Ведьма безобидно улыбается. — Он был очень вдохновлён Бароном Лос-Сетас. Мы смотрели его речи по новостям. Мы видели, какое пугающее впечатление он производит, он считал его самым сильным, тем, кто способен съесть всех остальных.

— Он был анархистом-дарвинистом, очевидно?

— Он был мечтателем, доктор. — Поправляет Эбби. — И на меня легенды о Бароне произвели впечатление. Мне нравилось перед сном представлять, как Мэттью Хьюз приходит в мою школу и убивает всех тех, кто посмел меня обидеть. Только представьте, перемена, ко мне подходят задиры, окружают и начинают обзывать, как вдруг свет в коридоре отключается, и мы слышим стишок… А дальше только крики, трупы и страх, которого так много, что его можно почувствовать в воздухе.

— Знаете, я тоже не пользовался в школе популярностью, но до рукоприкладства не доходило, однако желание убить их всех у меня возникало. Против моей воли. — Последний пункт психиатр особенно выделяет, ведь это важно. — Хотя желание, конечно, было приятным.

— Почему вы не убили себя, милый доктор?

— Потому что я слишком слаб для самоубийства. А почему этого не сделали вы, Эбигейл?

— Прежде, чем я отвечу на этот вопрос, мне требуется рассказать ещё кое-что. Возвращаясь домой однажды, я нашла кое-что. Это произошло в день, когда я решила немного отступить с маршрута…

«Обычно юная Эбигейл ходит по улицам, которые регулярно под патрулём местной полиции. Путь её лежит по просторной дороге вдоль хлипких кирпичных коробок в пять этажей, но сегодня бравых полицейских на месте не оказывается. Есть лишь их машина с разбитым стеклом, оторванными зеркалами, исцарапанным кузовом. Надпись «полиция» замазана красным баллончиком, а на капоте написано: «Ешь оборотней». Мама прививала такое отношение, что воспринимать бунтовщиков всерьёз не приходилось. Все их лозунги получили клеймо преступных, ровно с того момента, как полицейские стали умирать. Конечно, протестующих тоже можно было понять, ведь в самой Москве, в той далёкой и великой столице, кто-то из полицейских первым открыл огонь, так что погонам больше веры нет. На стражей порядка набросились со страшным отчаянием, а те стали защищаться. По крайней мере, это Эбби слышала в школе. Дома ей про Москву не рассказывали, матушка всегда осуждала бунтовщиков, ведь когда гул затих, то восстанавливать инфраструктуру принялся именно муниципалитет.

Эбби подступает поближе к машине. Внутри нет ничего важного, лишь битое стекло, рюкзак какой-то, но тот весь выпотрошен. Бардачок настежь открыт, как и подлокотник, транспорт будто бы ограбили. На правой дверце кровь мешается с краской баллончика. Прямо под дверью Эбби замечает какую-то потрёпанную корочку, которая валяется практически вдавленной в асфальт. Эбби поднимает её и осматривает другую сторону, читая написанное: «Служебное удостоверение. Майор полиции — Бахрамов Рустам.» Она смотрит по сторонам. Хозяина поблизости нет. И следов никаких в глаза не бросается.

Тогда Эбби решает непременно вернуть находку владельцу, любой ценой, лично в руки. Она скорей отправляется мимо стен из оранжевого кирпича обратно к школе, не обращая всякого внимания на граффити вокруг. А художники старались, вырисовывая самые разные слова. Самыми частыми, конечно же, были слова «мир» и «война», пребывая в самых разных контекстах. Эти рисунки никто не закрашивает, это просто некому делать. Да и есть ли смысл? Разве люди в погонах не хотят мира также, как его хотят их противники? Эбби всегда казалось это очень глупым.

Затем она наконец приходит в школу. На посте охраны несколько человек, но самого доброго из них зовут Степан Алексеевич. Он высокий, в фуражке такой красивой и с автоматом. Всегда здоровается с Эбби, но на школьные обиды она ему никогда не жаловалась. А про него она совсем мало знает, только то, что он любит курить и справедливость. А, конечно же ещё и то, что он был на Ямайке. Эту историю он рассказывал всем подряд, по поводу и без, а также хранил свою фотографию в загранице. «Вам то небось уже не посчастливиться за океан слетать.» — вечно повторял он с какой-то досадой за потерянное будущее.

— Степан Алексеевич, Степан Алексеевич! — Эбби подбегает к посту охраны.

— Да, девочка. Чего тебе? — От Степана Алексеевича пахнет сигаретами.

— Там на дороге машина разбита. Полицейская. И удостоверение майора лежит.

— Сука, да что ж это такое. — Ругается он себе под нос, а после будит задремавшего рядом товарища:

— Петрович, вставай давай. У нас чп. Да вставай давай, дубина пропитая!

— Да шо, шо там стряслось?

— В штаб звони. Сволочи эти совсем оборзели.

— А хто, где, шо мне самому додумать надо, я вас прально понимаю, Степан Алексеевич?

— А что за удостоверение? — Степан Алексеевич снова поворачивается к юной Эбигейл.

— Майор полиции Рустам Бахрамов.

— Вот же сука! Даже до майора добрались, мрази! — Он бьёт могучим кулаком по деревянной стойке охраны. — Ксива у тебя?

— У меня, но я её только товарищу майору отдам.

— Ты шутишь что ли? Это играя какая-то по-твоему?

— Отдам ему только.

— Тебя родители дома не ждут?

— Ждут, но я сама должна отдать…

— Да чего ты так вцепилась-то в эту ксиву?

— Я ведь нашла сама, и должна отдать тоже сама…

— Чёрт бы это всё… Ай, хрен с тобой. — Полицейский оборачивается к напарнику. — Петрович, ты свяжись со всеми, поспрашивай, а я к Бахрамову домой, здесь недалеко, пулей метнусь.

— Девку с собой забери. — Отвечает Петрович.

— Так зачем?

— Так, а если он там сидит? Два раза бегать будешь?

— Прав ты, Петрович. — Степан Алексеевич смотрит на эту мелкую и вредную. — Пойдёшь со мной, раз такая упёртая.

Внутри Эбби играет некая радость, ведь её ждёт расследование пропажи Рустама Бахрамова. Настоящее приключение. Эбби нравится чувствовать себя важной и нужной. У неё наконец-то далеко не последняя роль.

Проживает Рустам Бахрамов в одной из тех самых кирпичных коробок, где в подъезде воняет, а лифт не работает. На третьем этаже, справа от лестницы, квартира с бордовой дверью. Звонок хрипит и, кажется, мечтает умереть, но пока ещё держится. Им открывает какая-то девочка, практически девушка (той лет шестнадцать, может быть, даже уже семнадцать), с тёмными волосами и прищуренными глазами. Выглядит она приятно. В глаза сразу же бросается её старая фиолетовая толстовка, кажется, ещё до войны купленная, импортная значит. Ещё её тонкую шею украшает бритва на верёвочке.

— Здрасьте.

— Гуля, привет. Отец дома? — Спрашивает её Степан Алексеевич.

— Нет. Он же на смену ещё утром ушёл. А чё случилось?

— С поста пропал. Вот, девчонка нашла ксиву его. Ты не переживай, найдём. Посиди вот только с этой мелкой, её одну домой отпускать щас опасно, а водить не хочу, только время потеряем.

— Отец пропал?.. Как пропал?..

— Найдём, найдём, ты посиди с этой, говорю. — Степан Алексеевич проталкивает Эбби под крыло майорской дочери. — Хорошо?

— Хорошо. — Отвечает Гуля.

— Здравия желаю. — Степан Алексеевич уходит, а дверь закрывается. Гуля смотрит на Эбби сверху вниз, словно и не знает, что с ней делать. Та пырится в ответ, так и стоят они с полминуты.

— Как тебя зовут? — Спрашивает старшая. Эбби представляется, затем слышит в ответ:

— Я Гульнара. Можешь звать меня Гулей, без разницы.

Затем Гуля тут же уходит в комнату со стеклянной белой дверью, паркет скрипит под её ногами. Буквально спустя минуту она возвращается, а в руке — чёрный прямоугольник. «Айфон» — догадывается Эбби. У её отца был телефон, но другой, а самой ей не выдали. На хороший не хватает денег, а кнопочный бесполезен. Связи нет и звонить по нему куда-либо — глупая затея. Кто-то говорил, что это бунтовщики вышки связи пожгли, а другие рассказывали, что правительство отключило, чтобы люди не могли свои действия координировать.

— Крутой телефон.

— Ага. А чё, айфона в жизни никогда не видела?

— Видела. — Врёт Эбби, чтобы не показаться лохушкой.

— Ты короче здесь посиди, я отца пойду искать. — Гульнара тем временем надевает кроссовки и накидывает куртейку на плечи.

— Степан Алексеевич сказал, что сам найдёт.

— Слушай, я в дядю Стёпу может и верю, но сама быстрее найду.

— Я с тобой.

Гуля смотрит на свою смелую спутницу, смеётся как-то по-доброму и крутит головой:

— Так ты ж мелкая, ты мне мешаться будешь.

— Не буду! Пожалуйста, я не отстану! Мне нужно… Мне тоже нужно.

— Да ты рофлишь что ли, как я тебя возьму с собой? Если чё случится, мне голову оторвут.

— Я всё равно пойду за тобой! Не отделаешься.

Майорская дочка вздыхает, закатывает глаза и топчется на месте, раздражается от этой навязчивой занозы. Вдруг Гульнара резко набрасывается на дверь и выскакивает наружу, а затем наваливается всем весом и запирает квартиру. Сразу становится полегче, она прикрывает глаза и немного расслабляется. Одной проблемой меньше. Но теперь пора бежать искать отца. Гуля поднимает веки, а перед ней на лестничной клетке стоит Эбби.

— Ты… — Растерялась Гульнара. — Ты как это сделала?

— Я маленькая и быстрая. Мне нужно с тобой.

— Хер с тобой, пойдём. Но делаешь всё то, что я скажу, поняла?

— Поняла.

Они идут вниз по лестнице, затем через дворы, мимо гаражей, через дорогу, на которой покрошенный асфальт лежит кусками. Машины здесь больше не ездят, а ремонтировать ни у кого не хватает ресурса. Да и дела толком кому-либо нет, «не жили хорошо, так нечего и начинать». Все просто привыкли к убитой дороге, по которой даже трактор проехать не может.

Дальше они оказываются у какой-то стены из таких больших белых блоков, в которой виднеется синяя, проржавевшая дверь. Гульнара стучит в неё трижды, а затем кричит:

— Нильный, открывай!

— Нильный занят! — Кричат с той стороны.

— Да ёп, открой тебе говорят! Свои!

Дверь приоткрывается, оттуда выглядывает бородатая морда. Она посмотрит по сторонам и замечает Эбби:

— Эт кто?

— Подружка моя новая. Не сцы, свои.

— Ес чё, то сама за неё отвечаешь.

— Да ясен хер, впускай давай быстрее, мне к Нильному нужно.

Их пропускают внутрь. Эбби с любопытством осматривает новое место, которое представляет собой сеть из споенных друг с другом гаражей. В некоторых из них стоят кровати, кто-то что-то обсуждает, ещё кто-то играет в карты. Пахнет чем-то палёным, кто-то что-то жжёт. Гульнаре говорят, где этот самый таинственный Нильный. Он в гараже под номером тринадцать, тот немного больше остальных.

— Нильный, открывай! — Гуля стучит своей ручонкой по окислившейся гаражной двери. С той стороны слышится сперва какая-то возня, а затем и щелчок амбарного замка.

Перед ними снова рожа. В этот раз худая, щёки впалые, волосы немытые. Глазёнки Нильного паникуют, цепляются за всё, за что они только могут зацепиться:

— Ах, Гуля… Какая встреча! А я тебя не ждал совсем.

— Слышь, Нильный. Ты отца моего не видел?

— Слушай, тут… Такое дело, знаешь, видел я твоего отца. Санька помнишь? Щуплого?

— Ну, помню. Причём тут он?

— Его вчера шлёпнули. Ну пасаны и пошли искать, как грица, правосудия. Они на твоего батю и наткнулись.

— Где он? — Майорская дочка холодеет. — Он в порядке?

— Там в общем-то… Пойдём, тебе пасаны сами расскажут.

Нильный вылезает из гаража и закрывает его снаружи. Он также задевает глазами Эбби:

— А это кто?

— Подружка моя новая, чё вы прицепились то все.

— Да ладно, ладно. Не нервничай.

Они останавливаются у гаража номер двадцать четыре. Теперь стучит уже Нильный, пытается докричаться до своих «пасанов». Не сразу, но они открывают.

— Лёха, эт майорская дочка. — Кивает на Гулю Нильный. — Я тебе о ней рассказывал. Ты давай, скажи ей, как всё было.

— Чёрт, тебя тут тока не хватало. Да короче, мы шли правосудие искать, а там эти стоят. Мы и подрались, майор нас чуть не пристрелил, а если бы трубой его не огрел, лежали бы мы там дохлые все сейчас.

— Отец мой где?! — Не выдерживает Бахрамова.

— Тута он. — Лёха отходит, Гуля врывается внутрь, смотрит по сторонам. Отца не видно, но прямо в полу есть спуск вниз. Именно туда и прыгает Гульнара.

— А эт кто? — Спрашивает Лёха у Нильного, когда видит Эбби.

— Подружка её новая.

— Ей туда нельзя.

Эбби, услышав это, не теряется, а быстро проскакивает за майорской дочкой, ныряет вниз и оказывается в помещении, где находятся четверо — какой-то мужик с автоматом, связанный полицейский, мёртвый полицейский и Гульнара, плачущая навзрыд над телом отца. Это и есть пропавший майор полиции — Рустам Бахрамов. Очень быстро Лёха хватает за руку Эбби, как вдруг живой полицейский вопит:

— На детей перешли, суки? Девочку оставь, мразь!

— А ты пасть не открывай! — Кричит незнакомец с автоматом.

— Гуля, беги отсюда! Беги от этих чертей!

Полицейский выглядит избитым. Его форма окропилась красным, сам он брыкается и пытается освободиться, но не то, чтобы слишком усердно. Если он увлечётся, то его, вероятно, огреют тяжёлым прикладом, а это должно быть очень больно. Зато слова он бросает самые страшные:

— Рустаму надо было положить вас всех! Суки, если бы он не пожалел вас, был бы он живой!

— Да он просто не успел! — Лёха отвлекается от Эбби: — Точно бы выстрелил! Мы вас, сволочей, знаем! Санька порешили!

— Да этот ваш дебил друга моего завалил!

— Он защищался небось! Вот теперь нате! Получайте! Вы нашего убили, а мы вашего! Вы нас убиваете, а мы вас! Гниды! Не мы это начали.

— Так и не мы! Вы наших убиваете, а мы ваших! Эдакая мразь, вы посмотрите! Ох уж эдакая мразь! Как брешет, в лицо прямо брешет!

Они ещё долго спорят, а Гульнара заливается слезами. Тогда Эбби подходит поближе к мёртвому товарищу майору и вглядывается в это бледное лицо. Эбби достаёт полицейское удостоверение и вкладывает в карман полицейского кителя. Теперь она может уйти, но почему-то решает остаться. Эбби подождала, пока Гуля пришла в себя. Подождала, пока на заднем дворе, где было несколько земляных бугорков, закопают тело убитого, сделав ещё один. А что случилось с его напарником, этого Эбби узнать не суждено.

Они вернулись домой к Бахрамовым затемно. Гуля сама не своя, дрожит и крючится, как продрогший котёнок. Глаза у неё красные от пролитых слёз, а лицо — опухшее от истерики.

— Чё ты за мной таскаешься? — Спрашивает Гульнара на пороге.

— Темно. Мама говорила мне не гулять, когда темно.

— Она тебя ищет небось.

— Наверно.

— Айфон нужен? — В прихожей Гульнара протягивает Эбби свой телефон. Это легендарное устройство, говорят, что там всё есть. И музыка, и калькулятор, и о здоровье он заботится. На него можно снимать видео, и смотреть тоже.

— А как же ты?

— Мне он больше не нужен.

— Почему?

— Потому что сегодня я сдохну.

— Зачем?

— Ты очень много вопросов задаёшь. Неужели сама сдохнуть не хотела?

Эбби не отвечает. Конечно, она хотела, каждый раз, когда наступает утро и приходится идти в город, в школу. Она не может выносить всё то, что каждый день приходится ей переживать снова и снова. Чем она заслужила это? Неужели правда лишь тем, что позволила? А как она могла не позволить?

— Так чё тупишь, айфон бери. — Гуля вновь тыкает Эбби в лицо проклятым прямоугольником.

— А у тебя там песни есть?

— Есть, конечно. Нонконформистка, Гречка, а ещё много кто.

— Не надо. Оставь себе.

Не хочется, чтобы Гульнара умирала, так что приходится отказаться. К тому же, она привыкла жить и вовсе без телефона, так что к чему ей теперь этот навороченный смартфон. Может, конечно, она бы и стала самой крутой в школе, если бы Эбби пришла туда с айфоном, но забирать его просто неловко. Нет, Эбби не может. Хочет, но не может. А Гуля пусть живёт. Но музыка… Её послушать бы.

— Странная ты. — Майорская дочка пожимает плечами. Телефон отправляется на полку, а сама Гульнара стягивает свою фиолетовую толстовку, под которой только майка. Стали видны шрамы на плечах и руках, но не ровные, как от порезов, а самые странные. То какой-то ожог, то царапины, то просто синяк.

— Кто это тебя так?

— Я сама. Мне так легче. Вот тут шрам от батареи, например, а этот от того, что снег и соль смешала. Представляешь, какая реакция может быть?

— Почему не лезвием?

— Чтобы папа не догадался. Так случайно будто бы всё получилось. — Гульнара исчезает в тесной кухне и возвращается с баночкой какого-то напитка в стекле: — Дюшес будешь?

— Давай.

Напиток Эбби не понравился. Мамин морс гораздо приятнее и вкуснее, не заставляет морщиться. А этот «дюшес» какой-то недружелюбный вовсе. Не будет она его больше пить. Зато Бахрамова выпивает всё залпом, а затем уходит в ванную. Оттуда становится слышно, как урчит вода. Юная Эбби ходит следом и видит, как Гуля сидит на краю и просто смотрит в стену стеклянными, будто бы неживыми глазами.

— Давно хотела. — Говорит она в пустоту. — Правда, давно, но боялась, что папа расстроится. Теперь зато можно.

— А мама твоя где?

— Три года назад её убили. А кто сделал, так и не нашли. Отец говорил, что бунтовщики, а Нильный, что полиция. А мне так похер было, кто убил, важно лишь то, что у меня мамы больше не было, понимаешь?

Гульнара вновь плачет, но в этот раз беззвучно. На неё больно смотреть. Но ничего нельзя поделать, Эбби, к сожалению, не умеет воскрешать мёртвых. Гуля прощупывает воду в ванне, та тёплая. Гульнара вздыхает и стягивает бритву с шеи, а второй рукой неожиданно толкает Эбби в коридор и тут же захлопывает дверь. Мелкая удивляется и начинает стучать со всех сил, ломиться внутрь:

— Гуля, стой! Гуля! Гуля!

Гуля не отвечает. Тогда приходится думать. Маленькая Эбби дверь точно не выломает, приходится искать какое-нибудь иное решение. Эбби выскакивает на лестничную клетку, начинает звонить во все квартиры подряд, но ей никто не открывает. Эбби бежит вниз, а потом скорее к школе. Там полицейские! Она добирается очень быстро, примыкает к запертому входу в одышке и стучит, но там темно и через стекло никого не видно. С трудом лишь удаётся рассмотреть силуэт Петровича, который сложил голову на стол и лежит неподвижно. Грудная клетка его то вздымается, то опускается, но криков о помощи он не слышит, как бы Эбби не надрывала глотку. Она вдруг замечает водку на столе и понимает, что докричаться Петровича не получится. Нужно срочно придумать что-то другое. Тогда Эбби бежит в абсолютно противоположную сторону, несясь так быстро, как только позволяют ей ноги. Она постоянно спотыкается, один раз даже падает, прямо в том месте, где вспахан асфальт. Больно, но ушибленная коленка — вообще ничего не значит. Важнее лишь драгоценные секунды, которые просто пропали. А ведь жизнь Гульнары сейчас зависит от того, успеет ли Эбби добраться! А она, выдохнувшись и запыхавшись, добегает наконец до той самой синей ржавой двери и начинает молотить в неё изо всех сил:

— Позовите Нильного!

— Да чё ты там орёшь, народ спит ведь уже. — Морда опять выглядывает, в темноте её очень тяжело разобрать. Она смотрит, но понять можно, что морщится:

— А ты кто такая?

— Я Гули подруга! Ей срочно помощь нужна!

— Чёрт бы побрал эту Гулю. — Дверь перед лицом Эбби резко закрывается с оглушительным металлическим хлопком. Становится бесконечно обидно. Неужели никому нет дела? Почему же, как воевать, то все, а как помочь умирающему, так никого здесь нет?

Эбби стоит одна, в темноте, напротив двери, которая закрылась перед её лицом. Обида никуда не уходит, остаётся с ней. В голове никак не может прижиться тот факт, что только одной Эбби не плевать на судьбу человека. Мысли, обуревающие её, вливают в вены страдалицы отраву более губительную, чем яд самой лютой горячки. Но делать нечего, хватит мёрзнуть на открытом воздухе. Эбби отправляется домой к Бахрамовым, шоркая ногами и чувствуя собственную беспомощность. Когда доходит до нужного дома и поднимается на нужный этаж, то замечает, что прихожая квартиры гораздо более пустая, чем прежде. Тут до Эбби доходит — она забыла закрыть дверь, так что всё самое ценное из квартиры товарища майора просто украли. Айфон тоже куда-то испарился, как и брошенная на полу толстовка. Это место теперь навивает одиночество. А дверь в ванную как была закрытой, так и осталась. Эбби пытается её открыть, дёргает ручку несколько раз, та дрожит, но не поддаётся.

— Гуля, ты меня слышишь?

Ответа не последовало. Ещё трижды Эбби пробует пробиться внутрь, но безуспешно. Не остаётся ничего другого, кроме как бросить это дело и пойти домой. Мама наверняка её уже обыскалась.

Фонари у дороги горят через один, а где-то вдалеке слышатся выстрелы. Наверно, это в порту. В порту часто стреляют по ночам. Но к этому все привыкли, стрельба в городе, например, ничем не удивительнее дождя. Хотя больше это похоже на грозу. Та тоже может убить, если оказаться неподалёку. При таких локальных конфликтах есть правила, такие же, как во время грозы. Эбби в школе учили. Но самым надёжным способом выжить является, конечно же, непричастность к происходящему.

На заборе, среди надписей о мире, Эбби вдруг замечает свою фамилию и подпись рядом: «шлюха». Это портит настроение лишь тем, что теперь придётся просить у своего единственного друга баллончик с краской, чтобы это замазать. Вдруг мама увидит. Она тогда очень расстроится.»

— Следующим утром я сказала Степану Алексеевичу про Гулю, и он, конечно же, отправился туда. — Вспоминает ведьма. — Не знаю, что дальше было. Мне не рассказали.

— Так почему же вы не убили себя?

— Маму жалко было.

— Можете больше рассказать про родителей?

— Так да, так могу. Маму мою звали Мария, она учителем работала. Отец шваль, на заводе работал, но он больше выносил из дома, нежели приносил. О, милый доктор, а знаете, есть мне, что вам рассказать о родителях. Это был мой четырнадцатый день рождения. Последний из тех, что я провела в России…

« — Папа придёт? — Спрашивает любопытная Эбби, сидя за кухонным столом вместе с мамой.

— Надеюсь, что придёт. — Тревожно говорит Мария и поджимает губы.

На столе стоит милого вида тортик, купленный у знакомой. Света в комнате нет, да и не нужен он, когда есть свечи. Два огонька над цифрами один и четыре извиваются, дрожат и ждут, когда же их задуют.

— Загадай желание. — Просит Мария, а Эбби ждёт, робеет. Она ещё надеется, что папа всё-таки придёт. И вдруг дверной замок щёлкает, так что Эбби выпрямляется, улыбается невольно, поворачивает голову в тёмный коридор. Мама её смотрит туда с беспокойством, поднимается и добирается до выключателя, так что становится светло. Дверь долго не открывается, словно открыть её — непосильная задача. Но когда же та всё-таки отворяется, то на пороге показывается туша, которая привыкла себя называть отцом Эбигейл.

— Опять нажрался! Опять нажрался, скотина! — Кричит Мария и взмахивает запястьем.

— Тк прздник же. За здровье дчери мжно. — Бормочет тот, пока юная Эбби поднимается и маленькими шажками встаёт позади матери. Она смотрит на отца растерянно, даже разочарованно. Он встречается с ней взглядом и, кажется, даже сквозь пьяный угар тому становится паршивее. Отец не выдерживает, отворачивается.

— Серёжа, как тебе не стыдно? Как тебе не стыдно, скотина? Твоей дочери четырнадцать лет исполняется, а ты опять нажрался! Господи, какая же скотина! — Голос матери дрожит, а Серёжа, не смотря в сторону своей семьи, бормочет:

— Отстань, я… Пвод. За здровье, шоб хршо всё было.

От запаха водки становится противно. Перед Эбби стоит не отец, а свинья, кусок мяса, который пьёт для того, чтобы… А зачем? У Эбби снова вопрос, на который ей никто не ответит. Может быть, она сама однажды всё поймёт.

— Иди, моя милая. — Мария треплет дочь по голове и отправляет обратно в кухню: — Не нужно тебе это видеть.

Эбби подчиняется, садится за стол и вглядывается в свечи, пока ругань продолжается:

— Я в следующий раз на порог тебя не пущу, понял? Понял меня?

— Эт и мой дом так-то!

— Просила же по-человечески, хотя бы раз не нажираться, хотя бы на день рождение дочери. Такой подарок бы ей был!

— Да отвянь ты, дура…

Эбби тогда набирает воздуха в лёгкие и шепчет себе под нос так, чтобы никто больше не слышал:

— Хочу, чтобы люди стали лучше. — И задувает обе свечи одним резким выдохом.

Мать ещё долго пытается протащить отца в ванную, пока Эбби мирно ждёт на кухне. Но, когда всё наконец-то было сделано, то Мария возвращается к дочери. В руках у мамы какая-то книжка, небольшая такая, красного цвета, с необычной обложкой. Та цепляет глаз мгновенно, никогда прежде Эбби таких не видела. Кажется, на ней английские буквы.

— Держи, принцесса моя. — Книга протянута Эбби, та удивляется. — Это сборник сказок на английском. Я знаю, тебе нравится изучать его, так что держи.

Если бы у Эбби были друзья, то, вероятно, ей хотелось бы чего-то, что будет не хуже, чем у них. Ей хотелось бы телефон или хотя бы плеер. Такой, чтобы с наушниками, чтобы музыку слушать. Эбби слышала её прежде, но вот так, чтобы эта музыка играла только для неё… Такого пока не было. То по телевизору где-то что-то включат, то папа на телефоне своём начнёт слушать что-то бандитское, где хриплым голосом поют про что-то непонятное. Разве это интересно? А вот так, чтобы музыка играла именно тебе, да ещё и такая хорошая, что можно утонуть в мелодии. Вот так хочется.

Но сказки, если честно, ничем не хуже. Очень тепло и приятно, когда у тебя в году есть свой личный, особенный день, про который кто-то помнит.

— Спасибо. — Эбби берёт книгу и с любопытством её осматривает, а затем обнимает маму в знак благодарности. Обложка эта усеяна названиями сказок, которые включает в себя книга. Судя по всему, там есть сказания о непослушных детях, принцах, принцессах, чудовищах и ведьмах.

— Я люблю тебя, девочка моя.

— И я тебя.

— Ты прости меня, если что-то вдруг не так. — Мама, кажется, тихонечко плачет. Эбби становится неловко.

— Всё в порядке.

Мария ничего не отвечает, но улыбается так искренне и так честно, что и сама Эбби улыбается ей в ответ.»

— Через месяц моей мамы не станет. — Рассказывает Уизерстоун. — Она станет жертвой стычки оппозиции с полицией. Тогда-то я и решилась наконец сбежать.

— Скажите мне, Эбигейл… Как сильно вы любили мать?

— Она лучший человек в моей жизни. Я бы хотела с ней поговорить. Или что думаете, доктор? Может ли у «тирана» быть семья?

— Может, конечно. Только это никого не волнует. Знаете, Эбигейл, хочу с Вами поделиться воспоминанием. Война застала меня на Аляске. Нам не слишком досталось, но люди всё равно сбивались в группы и штурмовали магазины и склады, особенно радовались преступники. Теперь у них была полная свобода действия, и я боялся за свою семью и свою жизнь. Я спал не только с женой, но и с ружьём. Пока не пришёл муниципалитет. Они попытались расставить больше охраны, повезло, что было достаточно добровольцев, желающих навести порядок. Правда, таких было гораздо меньше, чем желающих навести «Справедливость».

— К чему Вы это?

— Хочу знать, где вас застала война.

— Ах, вот оно что, милый доктор! Хотите обсудить войну? Давайте обсудим. Мы смотрели за миром через экран телевизора. Однажды утром, когда мы проснулись, мир полностью изменился. Мы уже делали шаги к третьей мировой. А люди устали. Устали, что наша жизнь нам не принадлежит, так что в день, когда по всему миру летали ракеты, а противоракетные установки пытались спасти наши маленькие жизни, толпы вышли на улицы, решив начать гражданскую войну. Им захотелось перемен. Им захотелось безопасности, которую полиция не могла им дать, так что хаос начал распространяться даже на улицах моего родного города. Бывало, что я засыпала под выстрелы и сирены. Потом пришёл тот же самый муниципалитет, пытаясь навести порядок, но было уже поздно, аппетит людей разыгрался, так что город поделился на три лагеря. Революционеры, полиция и мародёры. Я росла в абсолютно новых условиях. Условиях, при которых можно умереть просто выйдя на улицу, если не будешь достаточно осторожным.

— Вам было страшно?

— Да. — После небольшой заминки отвечает ведьма. — Но к подобному привыкаешь. Человек может привыкнуть к чему угодно, особенно если у него нет выбора.

— А что у вас произошло с Правительством?

— Ооо, дорогой доктор, в Москве началась настоящая бойня, как только местные молодцы с автоматами открыли огонь по буйным протестующим. Белый дом снова горел, часть армии перешла на сторону восставших, брусчатка столицы покрылась кровью и гильзами от пуль.

— Эбигейл, а Вам не снятся кошмары по ночам?

— Нет. Я сплю очень хорошо.

— Мне кажется, вы лжёте и себе, и мне. У человеческого разума ведь присутствует сознательная часть и бессознательная. Сознательную, конечно, вы контролируете, но куда важнее бессознательная. Там всё наше человеческое, ведь её мы контролировать не можем. Я дам вам пример. До исследований Зигмунда Фройда, если алкоголик не мог бросить пить, то он просто не хотел. После его исследований, если алкоголик не мог бросить пить, то он хотел, но не мог. Фройд заставил нас мириться с человеческой несостоятельностью. С кошмарами точно также, сны очень важная часть бессознательного, присутствие которых зависит не от нашей воли и не от нашего желания. Неужели у вас и правда нет кошмаров? Я практически уверен, что вы скрываете их наличие, боясь признать собственные страхи.

— Никто не обязан видеть вещи также, как видите их Вы, милый доктор. Если смотреть на моё прошлое под верным углом, то кошмаров не будет. Так что не нужно фантазий.

Джошуа уже успел вывести предположительный диагноз, но пока держал его при себе. Не хочется швыряться им в лицо Уизерстоун раньше времени, как и не хочется ошибиться.

— Мы очень серьёзно планировали сбежать, смогли достать ключи от подвала нашей многоэтажки и навели там порядок, обустроили всё очень хорошо. — Эбби продолжает рассказ. — Там было уютно…

— Эбигейл, простите, что вмешиваюсь, но Вы не называете имён. Ни своё, ни вашего молодого человека. То, что Вы ваше настоящее имя скрываете, я могу понять. Вы просто не хотите себя ассоциировать с той версией себя. Но почему молчите о нём?

Эбби немного мешкается, но, не найдя оправдания, отвечает:

— Артём. Его звали Артём…

« — Ты уверен, что в Америке всё лучше? — Интересуется Эбби, сидя на подранном красном диванчике и смотря при этом в стену напротив. Там демонстративно висит куча фотографий разных штатов, горы Мэна и океан Калифорнии, поля Айовы и пустоши Аризоны, всё это смешано с картинками Барона Лос-Сетас и его бойцов, что также гордо красуются под взглядами мечтательных глаз.

— Конечно, уверен. Мы от них всё самое лучшее взяли, машин вон на улице сколько стоит, каждая первая — иномарка. Джинсы наши тоже из Америки. Там демократию придумали, там людей ценят. А сейчас Лос-Сетас разберутся с анархистами в Мексике, затем придут в Америку и будет полный порядок, в то время как у нас будет вечная разруха. И людей у нас не ценят. Никогда не ценили. Все умные всегда бежали, вот и нам тоже нужно сбежать. — Изливается монологом Артём, раскуривая сигаретку. — Знаешь, я уверен, что Америка — это то место, где мы должны быть.

— Как думаешь, Барон за демократию?

— Он за порядок. Остальное не важно. Уверен, там и к школам не нужно будет пристраивать вооружённую охрану. Дети небось там никого не боятся. — Артём предлагает затяжку и Эбби, та не отказывается.

— А ты кого-нибудь боишься?

— Нет, конечно. Если я буду чего-то бояться, значит я уязвим, а мне нельзя быть уязвимым, у нас же такие планы на Америку! Туда ведь не просто попасть.

— А Барона боишься?

— Неа. — Фыркнув, отвечает Артём. Даже показалось, что он очень, очень смелый, потому что Эбби и представить не могла, как ей было бы страшно, если бы сейчас их гирлянда неожиданно погасла и послышался стишок из историй про картель.

— Расскажи мне про Призраков… Ещё разок.

Артём ухмыляется, ему приятен интерес подруги. Рассказывать про сильных мира сего — сплошное удовольствием, ведь они практически Боги, вершина пищевой цепочки.

— Лос-Сетас, Картель, что правил на востоке Мексики, нашёл ключ к созданию идеального солдата. Они стали забирать маленьких детей из разных семей и воспитывать, согласно этому учению. Детей мучали тренировками, обращались с ними самым жестоким образом. Выживало лишь двое из десяти отобранных, но те, кто выживал, становились самыми опасными людьми в мире… Они научились исчезать во тьме, ходить, не издавая ни единого звука, их невозможно застать врасплох. Они так хорошо научились убивать, что стоит свету погаснуть, как спустя пару секунд, полная живых людей комната мгновенно становилась полной трупов. Вот так, просто по щелчку. Их называют призраками. Они так хороши, что не получают ран, а потому у них нет ни единого шрама. А самым опасным из них был тот, кого они называли El Enviado. В переводе с испанского это значит «Посыльный». Глава всех призраков, самый быстрый, самый жестокий, держал в страхе всю страну, о нём ходили легенды, а потом… Потом он убил Барона и занял его место. Именно он сейчас является Бароном Лос-Сетас, именно он и внушает страх всему миру. Если в комнате неожиданно погас свет, а после начался тот самый стишок, то знай — ты скоро умрёшь. От него нет спасения, его нельзя убить. Он вершина пищевой цепочки и он сможет навести порядок в мире, я тебе это обещаю.

На Эбби эти истории производят самое значимое впечатление. Ей представляется чувство безопасности. Никто ведь не посмеет тронуть Барона, а если и решится, то в миг будет наказан. Представить такие возможности у себя означает заставить себя улыбнуться. Сила бы принесла покой. Но разве такое возможно? Барон настолько далеко, что его будто бы и не существует вовсе.

— Ой, я забыл совсем. У меня есть кое-что. — Артём вскакивает и отходит к столу. Дело в том, что там лежит потрёпанный старенький телефон с одной кнопкой. Артём тут же его открывает и включает какую-то песню, которая Эбби совсем незнакома, но с первых же нот мелодия покоряет сердце. А когда вокалист начинает петь, тогда дыхание становится тише, лишь бы не помешать ему, лишь бы не упустить ни звука. Хриплый динамик ничуть не мешает наслаждаться музыкой. Губы Артёма двигаются в такт словам. «На заре… Голоса зовут меня…» — Звучит припев, который способен вызвать и тоску, и надежду одновременно. Этот момент Эбигейл будет помнить ещё очень долгое время.

— Круто, правда? — Спрашивает Артём, когда песня подходит к концу. — У меня теперь музыка есть.

— Что это за песня?

— Это? — Артём садится рядом и приобнимает Эбби за плечи. — «На заре», группа Альянс. Древняя песня, ещё наши родители слушали, может даже родители их родителей… Но, я клянусь тебе, это самая искренняя песня, которую я слышал. Честная. И красивая. Прямо как ты, знаешь…

Эбби становится не по себе. Она не привыкла слышать комплименты, а потому принимает их за издёвку. Это очень жестоко, очень грубо, даже обидно. От Артёма Эбби этого не ожидала.

— Зачем ты так?

— А что, я не прав?

— Нет.

— Тогда ты дура. Ты ведь самая красивая девушка из всех, кого мне приходилось видеть.

Артём вдруг неожиданно склоняется ближе и целует Эбби в губы, та сперва теряется, но потом отстраняется. Она дрожит, глаза её бегают туда-сюда в панике, прикосновения жгутся, а сердце пытается раздробить рёбра.

— Не могу… — Шепчет Эбби. Артём смотрит в эти изумрудные глаза, напуганные до полусмерти, а затем, кажется, понимает всё:

— Тебя кто-то обидел…

«Обидел» звучит необычно, тяжело, словно удар по голове. За этим словом кроется очень много. Огромный пласт тяжёлой гнили. Артём более не настаивает, но что-то в нём мгновенно изменилось. Он словно озлобился. Вдруг он поднимается, берёт свой телефон, рюкзак и уходит прочь, не произнося более ни слова. Оставляет Эбби одну в полном замешательстве.

Прождав Артёма ещё несколько часов, Эбби наконец смирилась с тем, что тот просто ушёл по своим делам. Она решает отправиться домой, где проводит типичный для себя вечер с уроками и конфликтом родителей на почве пьяного угара отца. Утром Эбби отправляется в школу. Ей не хочется туда идти. На неё привычно косо поглядывают одноклассники, но помоями не обливают, что кажется странным. Паша не пришёл на урок, как и его верные напарники. Прогуливают они не часто, но когда такое случается, то дышится гораздо легче. Конечно, есть и те, кто даже без лидера класса может спокойно подойти к Эбби и унизить её, но всё же они не могут так втоптать в грязь бедную девочку, как это получается у Паши. Он настоящий маэстро своего дела.

Возвращаясь домой, Эбби неожиданно встречает Артёма, который просто нарисовался из промежутка меж двух гаражей.

— Спешишь куда-то? — Спрашивает тот, смотря на Эбби с каким-то необычайно самодовольным видом. Эбби молча крутит головой.

— Пойдём тогда покажу тебе кое-чего. — Артём кивает и исчезает там, откуда пришёл. Эбби несколько секунд сомневается, но затем ступает следом.

Преодолев небольшой лабиринт гаражных стенок, они оказываются у стальной двери с тяжёлым, немного ржавым амбарным замком, который открывается с неким трудом. Артём распахивает скрипучую дверь, но внутрь не заходит. Вместо этого он запускает руку в темноту, отыскивает выключатель и зажигает свет, отступает в сторону и пропускает Эбби внутрь.

Как только Эбигейл заглядывает в гараж, то тут же цепенеет. Паша. Паша там, весь избитый, лицо в крови. А сам он прикован за руку наручниками к какой-то стальной трубе, как и два его товарища, но те уже совсем плохи. Паша хотя бы остаётся в сознании. Когда свет загорается, то Паша шипит и испуганно прикрывает лицо рукой, но затем, как только он распознаёт Эбби на пороге, то тут же начинает жалобно скулить:

— Прости нас! Прости нас, пожалуйста! Прости! Мне так жаль, прости нас, мудаков!

Эбби в растерянности смотрит на Артёма. Тот решает всё-таки прояснить ситуацию:

— Умей постоять за себя. Если ты будешь позволять себя обижать, то эти мрази будут этим пользоваться. Восстань, покажи зубы и вцепись им в глотку, лишь тогда ты сможешь перегрызть всех, кто мешает твоему счастью. Бейся насмерть, если потребуется, но никогда не позволяй кому-либо тебя обидеть. Ты прекрасна. Не дай миру себя унизить.

Артём достаёт из кармана складной ножичек приятного песочного цвета и протягивает его Эбигейл:

— Ты девчонка, ты мелкая, так что вот тебе костыль, который уравняет твои шансы с кем угодно. Это мой тебе подарок.

Эбби не знает, что ответить. Ей очень приятно, что за неё вступился крутой парень, так что говорить она не может — боится, что голос дрогнет слишком сильно. Эбби подводят глаза. Они не слушаются — пропускают пару слезинок. Чтобы Артём не мог этого заметить, Эбби тут же набрасывается на него и обнимает. Этот нож… Когда ладонь его сжимает, то появлялось чувство защищённости, даже некое спокойствие. А обнимать Артёма по началу тревожно, но затем становится тепло. Кажется, что только ему можно её коснуться.

Артём вдруг отстраняется и заглядывает Эбби в глаза:

— А теперь убей их.

— Что? — Эбби теряется, не ожидая такого.

— Сделай с ними то, что они заслуживают. Вынеси им приговор.

— Не надо! — Вопит Паша. — Пожалуйста, не надо! Прости меня, я был дурак, прости! Умоляю!

Эбби не знает, как поступить, но она чувствует, что ненавидит этих мальчишек. Всем сердцем ненавидит за то, что они сделали и кого из себя представляют. Эбби раскладывает ножик и ступает в гараж, подходит ближе к Паше и его друзьям. Чем ближе оказывается Эбигейл, тем огромнее чувство того, что это неправильно и так быть не должно. Эбби смотрит в это напуганное лицо Паши, и ей, как ни странно, становится его жаль.

— Я прошу. Я умоляю. Не надо! — Паша дёргается и закрывается рукой. Эбби останавливается, сомневается, борется с собой.

— Не буду. — Принимает решение Эбби, а Артём подходит к ней ближе:

— Что? Почему?

— Это неправильно. Люди друг друга убивают уже столько лет. Будто иначе нельзя.

— Иначе нельзя. Вспомни, что они с тобой сделали. Разве можешь ты их простить? Все, кто не смог выбрать жестокий путь — сдохли. Либо ты, либо тебя, понимаешь?

— Я хочу иначе… — Эбби отвечает жалко, будто бы оправдывается.

— Ты поймёшь позднее. Рано или поздно тебе придётся либо принять эти правила жизни, либо сдохнуть. Надеюсь, ты выберешь первое.

Артём забирает нож из руки оцепеневшей Эбигейл, в один прыжок достигает Паши и начинает наносить множество колотых ударов по груди школьника, тот даже не успевает вскрикнуть. Паша хрипит, дёргается и затихает, оставляет под собой алую лужицу. Жизнь только что оборвалась прямо на глазах у юной Эбигейл.»

— Вы, оказывается, были довольно гуманны в юном возрасте, Эбигейл. — Признаёт Джошуа, когда очередная часть рассказа подошла к концу.

— Я и сейчас очень гуманна, милый доктор. Я могла бы быть в разы более жестокой, делая мою жестокость бессмысленной, но сейчас я караю лишь тех, кого покарать необходимо.

— У вас всё ещё слишком много жестокости, которой можно было бы избежать.

— У меня ровно та доза жестокости, милый доктор, которая необходима для светлого мира. Дети могут ходить в школы без охраны. Преступность практически нулевая. У людей есть всё необходимое. Да, мы подчиняем себе штаты немного грубо, но эта грубость идёт во благо. Мы строим мир посредством этой самой бесчеловечности, вам следует не сопротивляться, а сказать нам спасибо. Этот ваш избыточный либерализм не даёт вам понять, что установленный нами режим даёт миру то, чего не смогло дать правительство. Мы принесли порядок, и мы гарантируем, что этот порядок никто не сможет отобрать. Как только умрёт последний партизан, вот тогда вообще будет всё замечательно.

— У вас рабство легализовано.

— Рабами становятся только террористы. Те, кто этого заслуживает. Вместо того, чтобы гнить в тюрьме за чужие деньги — они начинают приносить пользу обществу. Да и то, это мои щедрые коллеги с юга так любят баловаться, не я.

— Мир на крови и костях нам не нужен.

— Любезный мой доктор, а разве бывает какой-то другой?

— Вы и меня под этот ваш мир положите. И дочь мою хотите туда отдать, и жену, и много ещё кого под него положите.

— О, любезный, а чья это вина? Кто нарушал закон, сливая данные партизанам, с помощью которых они создавали новых вдов и сирот?

— Это делал я. Я один. Причём тут моя семья?

— Это отобьёт желание у других бунтовать. Иначе люди осмелеют, у них проявится аппетит, и, как известно, именно аппетит толкает людей к революции, не голод. Убив вас троих, я спасу три сотни, если не три тысячи. Элементарная математика.

— Понимаете, Эбигейл, любая диктатура рано или поздно падёт. Может не сегодня и не завтра, но она падёт, это неизбежно. Люди не позволят обращаться с собой слишком долго так, как с ними обращаетесь вы.

— И что они сделают? Восстанут, свергнут меня силой оружия и построят мир на костях и крови?

— Тушé. — Только и отвечает Джошуа, ведь ответа на вопрос у него нет.

— Давайте продолжим. Я хотела бы вспомнить день, когда я видела мою маму в последний раз. Знаете, её гроб поставили в центре квартиры, на два стула. А под гробом тазик, чтобы туда стекало дерьмо и моча. Я смотрела на это и не знала, как мне дальше жить. Моя мать, моя родная мама была передо мной в гробу, прямо в квартире. А её лицо было накрыто полотенчиком, ведь его пробила пуля. Знаете, а я ведь поэтому и не использую такой тип казни. Я жестокости не брезгую, но этот способ убийства мне не нравится. Стреляя в лицо, я будто пытаюсь ударить по личности человека, будто я его искренне ненавижу. А если я его ненавижу, значит он смог ко мне подобраться и задеть меня, а это значит, что он смог сделать меня уязвимой. Ведьма Аляски не может быть уязвимой. Но это всё лирика. Давайте вернёмся всё же к моей истории…

«Эбби сидит на диване и, не отрываясь вовсе, смотрит прямо на полотенце, что укрывает лицо её матери. Гости приходят и уходят, их немного, но они то появляются, то исчезают. Никто не плачет. Кажется, все привыкли к смерти. Они говорят что-то Эбигейл, видимо, выражают свои соболезнования. Она их не слышит. Всё её внимание принадлежит гробу на двух стульях.

Эбби просидела так весь день, пока не стемнело. Затем жизнь всё-таки в неё возвращается, она смотрит по сторонам. Все ушли. В комнате также пусто, как в её душе, и только на кухне горит свет. Эбби поднимается и идёт туда, чтобы посмотреть, кто там остался.

— Я ж вдь любл её… — Слышно невнятное бормотание, которое узнаётся легко.

Отец пьёт в кухне вместе со своим дружком. Они поглощают водку и заедают ту блинами.

— Как же суки эти могли?.. Как же ж так?.. Как?.. Чего всё так несправдлво? Работы нет, жены теперь тоже… — Отец продолжал бормотать, а Эбби молча уходит в свою комнату, находит свой рюкзак и начиная собирать вещи. Она не забывает про книгу с легендами и складной ножичек. Когда всё наконец-то готово, то Эбби отправляется к выходу из квартиры, но вдруг её замечает отец.

— Дочнька! Дочнька, а ты куда? Пздно ведь.

— Иди нахер.

— Ты как с отцом?.. Вот же ж дрянь! — Папа поднимается, но тут же спотыкается и падает, нелепо извивается, словно половинка разрезанного надвое червя. Эбби смотрит на отца ещё один, последний раз, замечает крупное пятно на его штанах:

— Ещё и обоссался. Мог бы хоть сегодня не пить.

— Я не пил! Я поминал! У меня горе! Горе у меня! Горе! Я страдаю! Страдаю, понимаешь?!

Эбигейл не стала его дослушивать. Она молча хлопает входной дверью и уходит прочь, в подвал, где их с Артёмом убежище. Эбби смиренно сидит там до утра, пока не приходит сам Артём, а затем, едва ли тот оказывается на пороге, она требует:

— Давай сбежим. Завтра. А лучше сегодня.»

— Почему вам так сильно захотелось сбежать, Эбигейл?

— Мне было слишком тяжело находиться дома, а причин быть там больше не было. Знаете, будто в голове щёлкнуло, что терпеть больше не нужно и я вольна бежать.

— Что же дальше? — Интересуется Джошуа, а Уизерстоун поднимается и подходит к шкафу с книгами, выбирает себе новое произведение:

— А дальше, милый доктор, Чак Паланик. «Беглецы и бродяги». Это именно те слова, что просто необходимы мне для второй главы. Или, может быть, вы против и предложите что-то своё?