Демиургия (сборник)

Виталий Орехов, 2014

В данный сборник вошли рассказы В. Орехова. Многие из них предстают на широкий взгляд публики впервые, и по-новому открывают для читателя возможности заглянуть вглубь себя и других людей, и, возможно, увидеть самую суть человеческого бытия – найти ответ на вопрос. И самое сложное – вопрос этот сформулировать.

Революционер

В старое обветшалое здание Цюрихской публичной библиотеки вошел человек средних лет в сером пальто, засаленные обшлаги которого позволяли судить о непритязательном вкусе и небольшом достатке его обладателя, но в чистой сорочке и начищенными, но не до блеска, осенними туфлями. В его голубых глазах светился едва заметный огонек, придававший его взгляду какой-то особенный блеск, который неизменно замечали все, кто с ним сталкивался в жизни. Светлые кудрявые волосы вились из-под картуза европейского покрова. Он уверено прошел в гардероб, разделся и направился в галерею, обставленную со всей швейцарской точностью именно так, как должны выглядеть публичная библиотека. Посетитель направился к библиотечной стойке.

— Ah, Herr Iljin¹, — с воодушевление заметил библиотекарь-администратор, — Wir haben uns lange nicht mehr gesehen. Sie hatten wohl viel zu tun, nicht wahr? Ja, ich verstehe, ein beschäftigter Mensch hat keine freie Zeit… ²Библиотекарь был типичный бюргер, швейцарец до мозга гостей, всегда обходительный, всегда любезный, но никогда ничем всерьез не интересовавшийся, как и все швейцарцы.

Посетитель не имел особого желания говорить, однако, ему необходимо было соблюсти все правила европейского приличия, поскольку постольку ему необходимо было жить здесь пока и работать.

— Ja, wissen Sie, ich habe für einige Zeit wegfahren müssen, wie Sie schon bemerkt haben, dienstlich… ³ — на прекрасном немецком ответил иностранец.

— Нoffentlich nicht nach Russland? ⁴ — как будто бы даже и испугался швейцарец, хотя ему, конечно, было абсолютно все равно, где был Herr Iljin, хоть на краю света.

— Nein, nein. Mit einer Reise nach Russland muss ich auf einige Zeit noch abwarten. Aber es gibt doch in dieser Welt andere schöne Orte, nicht wahr? Ich habe einige Zeit in München verbracht, dort betrieben meine Freunde ein wichtiges Geschäft, und ich musste einfach Ihnen helfen. Und dann fuhr ich nach Zürich, ich musste eine Bank besuchen. Finanzen spielen jetzt… Also, Sie verstehen wohl, welche Rolle jetzt die Finanzen spielen…. ⁵ — Русский собеседник взглянул на стеллаж, стоящий неподалеку, — M—m-m… ich sehe, Sie haben neue Periodika erhalten?⁶

— Die dort? Ah ja, die haben unsere russischen Freunden mitgebracht, Sie dürfen sie durchblättern.⁷

— Durchblättern… Durchblättern… — cначала как будто заинтересовался Herr Iljin, — Ja… Ah nein, danke, ich bin an Ihnen eigentlich aus anderem Anlass vorbeigekommen.⁸

— Was könnte ich für Sie tun? ⁹ — спросил наконец-то библиотекарь то, что он говорит по сотне раз в день, и всегда с улыбкой, и всегда безразлично.

— Ich brauche das Werk Jean Batist Sejs «Der Katechismus der politischen Ökonomie». Anscheinend ist so der Titel seines Werks, wenn ich mich nicht täusche, aber so was kommt sehr selten vor…. 1831.¹⁰

Библиотекарь-администратор пошел к шкафчику с карточками посетителей библиотеки. Он немного порылся там и вышел с несколько разочарованным лицом к русскому посетителю Цюрихской публичной библиотеки.

— Ich furchte, ich habe Ihre Lesekarte nicht, Herr Iljin. Haben Sie bestimmt keine Literatur auf dem Abonnement?¹¹

— Wieso?… — как бы очнулся русский, он долгое время не спал и иногда впадал в небытие, как и все уставшие люди, — Ja, natürlich habe ich etwas, machen Sie sich bitte keine Sorgen, alles ist in Ordnung, ich kehre die Ihnen später zurück, bei mir liegen einige Bände von Engels, einige von ihnen habe ich sogar mit, aber ich benötige sie vorläufig. Würden Sie bitte die auf Herrn Uljanow, Wladimir Uljanow notieren. Ich bringe sie zurück, Sie wissen schon, ich gebe alles immer zurück.¹²

— Offen gestanden erlauben unsere Regeln so was kaum, aber unter Berücksichtigung Ihrer Pedanterie, können wir eine Ausnahme für Sie tun. Wir kämpfen doch für das Komfort unserer Kunden. Ihren Pass, bitte…¹³

— Ja, sicher, und rechtschönen Dank.,¹⁴ — сказал Владимир, протягивая паспорт.

— Gut. Sie müssen einige Zeit warten, nehmen Sie bitte Platz.¹⁵

Владимир присел в мягкие кресла. Его очень клонило ко сну, но он вполне еще мог держаться некоторое время. Пока он ждал, он наблюдал за суетящимся швейцарцем, который был со всеми столь же любезен, как и с ним несколько минут назад.

— Herr Uljanow, haben Sie Sej bestellt? Hier, nehmen Sie. Den Weg in den Lesesaal kennen Sie schon…¹⁶

Ульянов (Ильин) взял книгу и отправился в читальный зал. Здесь он был уже далеко не первый раз и знал библиотеку как свои пять пальцев. Он присел за свободный столик, достал перо, чернильницу и тетрадку и принялся записывать, сопоставляя с принесенным им Рикардо.

«Так,…, — мыслил Владимир, читая Сэя — Производитель, который думал бы, что его потребители состоят не только из тех, которые сами производят, но и из многих других классов, которые материально сами ничего не производят, как, например, чиновники, врачи, юристы, духовенство и прочие, и вывел бы из этого то заключение, что есть еще и другие рынки, кроме тех, которые представляют лица, сами производящие что-нибудь, — производитель, рассуждающий таким образом, доказал бы только, что он судит по одной внешности и не умеет проникнуть в сущность дела. В самом деле, вот священник, который идет к торговцу, чтобы купить себе эпитрахиль или стихарь; ценность, которую он несет в лавку, это сумма денег. Откуда он взял ее? От сборщика податей, который получил ее от плательщика их. Откуда же взял ее плательщик налога? Она произведена им самим. Cамим ли? Эта самая ценность, произведенная плательщиком налога и примененная на деньги, а потом переданная священнику, и дала ему возможность сделать свою покупку. Священник стал на место производителя, а производитель мог бы и сам на ценность своего продукта купить если не эпитрахиль или стихарь, то какой-нибудь другой, более полезный для себя продукт. Что же на этот счет полагает Рикардо, ну-тка, взглянем,… ага, вот-вот, именно это и нужно, но почему тогда Маркс полагает об изменении природы продукта для нетрудовых классов? Необходимо принять его мысли, как верные, да-да, как верные, и с их точки зрения критиковать все остальное, хотя в данном случае критиковать не приходится.… Продукт, продукт… На практике еще не было никогда такого примера, чтобы какая-нибудь нация была совершенно лишена продуктов, которые она могла бы производить и потреблять. Но мы можем мысленно распространить последовательно на все продукты то, что наблюдали над некоторыми из них. За известными пределами трудности, которые сопровождают каждое производство и обыкновенно преодолеваются производителями, возрастают в такой быстро увеличивающейся пропорции, что превосходят удовлетворение, доставляемое пользованием таким продуктом. И тогда можно произвести какую-нибудь полезную вещь, но ее полезность не будет стоить того, во что она обошлась, и не будет удовлетворять существенному условию всякого продукта — чтобы ценность его по крайней мере равнялась издержкам его производства. Если труд 30 дней может прокормить работавших только в течение 20 дней, то невозможно продолжать такое производство: оно не побуждало бы к деятельности новых лиц, которые вследствие этого не увеличивали бы спроса на новую одежду, на новые жилища и т. д. Так, так, вот это стоит отметить, хотя, вроде, у Курно похожая мысль была, нет, там не так, там об обеспечении аппарата, Курно — дурак, капиталист, у него не так, у него про полезность как про благо… благо,… Производство зависит от полезности как А от В в пропорции и измении, в зависимости от показателя Q — рабочей силы, Q, вот это странно всего лишь Q — рабочая сила, какой-то коэффициент в формуле благ, да, так ведь и есть… Так и есть»

Вдруг его мысли прервались… «Ну вот зачем ты сейчас Курно дураком назвал?» — перед ним стоял молодой человек, собирающийся присаживаться с другой стороны стола. Он был одет в русскую арестантскую шинель, на вид ему было лет двадцать, глаза его, однако, выражали вселенскую мудрость. Владимир Ульянов никогда не видел таких глаз.

— Entschuldigung…, то есть, Вы по-русски говорите,.. Извините, мы, разве, знакомы? — непонимающе смотрел Владимир на незнакомца.

— Не узнаешь, что ли? А леталки в деревне не помнишь? Я ведь еще приезжал к Вам, ух как мы играли… Леталки-то, леталки… Не помнишь, что ль?

— Но…, но, — на лице Владимира появился ужас, — это-то-го никак не может быть-ть. Я помню, я все помню, восемнадцать лет уже как, как же так?

— Ну вот так… — как-то даже смущенно ответил арестант.

— Саша? — очень недоверчиво посмотрел прямо в глаза брату Ульянов.

— Ну, признал наконец, я уж думал, уходить придется, не признает уж, думаю. — Он улыбнулся, — а нет-таки, признал, брат, признал. Могу даже крикнуть. — И он громко закричал: «Меня брат признал, ура!!!»., — Да, давненько не кричал так, еще со студенчества.

— Постой, но, как же так? Как? Ты же…, м,… тебя же,… еще, тогда,… восемнадцать лет назад… тебя и еще троих,… я помню, тебя…

— Ну так и скажи, повесили. Что ты все не решаешься никак, Володя?

Теперь у Владимира появилось время лучше разглядеть брата. Он сидел перед ним как и тогда, он сам не видел, но ему рассказывали. Их завели на плац, они взошли на виселицу, отказавшись от священника, им надели на голову черные мешки, надели петли, и открыли яму. Все было очень просто, и Владимир сотни раз представлял это все. Именно таким он представлял брата, таким он и сидел здесь рядом с ним. В арестантской шинели, небритый, но при этом он не оставлял впечатления небрежного человека, волосы были аккуратно заглажены, лицо даже как будто вымыто было. Но это был его брат, брат, повешенный в мае 87—ого, вот что было самое странное.

— Как же так? — спросил Владимир брата, — Ты что, видишься мне?

— Тут есть три варианта, Володя, выбирать тебе. Вариант номер один: я пришел к тебе после смерти, чтобы сказать что-то важное, за какой-то целью, о которой известно мне и еще Богу, в которого, если ты выберешь этот вариант, тебе непременно придется поверить. Ты ведь не объяснишь привидение с помощью диалектического материализма, ведь так? Или объяснишь? Да, нет, с помощью философии тебе тут далеко не уехать. Вариант второй, самый простой, на мой взгляд, но тут бы я тебе бритвой Оккама пользоваться не советовал, можешь порезаться, так вот, сам вариант: ты сошел с ума. Видишь как просто, один заучившийся до сумасшествия русский революционер говорит в Цюрихской публичной библиотеке сам с собою. И наконец, третий вариант, несколько похожий на второй: за последнюю неделю ты спал в общей сложности не более двух ночей и у тебя легкое помутнение нервов, вызванное бессонницей и постоянным чтением экономической литературы. Ты ведь любишь думать, вот и решай, почему я здесь.

— Какое-то безумие, какое-то… Что со мной? — Владимир в самом деле решил, что он сошел с ума, он быстро пытался сообразить и проанализировать ситуацию, но где-то самым краешком своего разума он понимал, что анализу и соображению эта ситуация не поддается. Перед ним сидел его брат. Мертвый.

— Ну вот почему я так и думал, что ты сначала все-таки решишь, что свихнулся? — Несильно ты изменился.

— Так, постой, но если я понимаю, что я сошел с ума, значит, я не сошел с ума, правильно?

— Хорошо, — улыбнулся брат, — и что из этого значит?

— Я не знаю. — Твердо и уверенно ответил Владимир.

— И что же делать будешь?

— Знаешь, брат, если ты жив был и сейчас жив, то я тебе не прощу. Мама из-за тебя чуть не убилась тогда.

— Я знаю, Володя, но, к сожалению, меня казнили. — Грусть отразилась на его молодом и странном лице.

— Так почему же я тебя вижу?

— Решать тебе, брат.

Они помолчали.

Тут Владимир заметил, что в библиотеке, в читальном зале кроме него и брата никого не было.

— Брат, Саша, а где все?

— А ты успокоился и готов к диалогу?

— Я думаю, что я еще не все понимаю, но что я точно могу, так это говорить с тобой. Так что давай поговорим. Скажи, ты знаешь, где все?

— Нет, Володя, не знаю. — Признался Александр Ульянов.

— Отлично. — Прыснул Володя. И тут же улыбнулся.

— Ты чего это? Что смешного?

— Я, я никогда бы, нет…, никогда не мог подумать, что сойду, знаешь, с ума сойду.

— Знаешь, Владимир, по-моему это не так уж смешно. — серьезно и тихо сказал Саша.

— Да, что ты, посмейся, ты чего такой угрюмый. Пришел и угрюмый сидишь тут, мертвый ведь, мертвый? Вам веселиться можно? Можно? Меня с ума свел… Кстати, сколько у нас с тобой времени?

— Ну, я могу сказать ответ, но тебе он не понравится.

— Сколько, мне уже все равно.

— У меня бесконечность, а у тебя, извини, не знаю, от тебя зависит.

— Да, — он опять рассмеялся, — Ха, если ты игра моего воображения или воспаленного сознания, а скорее всего так и есть, то что-то у моего воображения не очень хорошо с юмором и фантазией. Ничего-то и сказать не может.

— Володь, а если нет?

— А если да? Ты докажи, что я не сошел с ума, тогда тебе поверю.

— А ты докажи, что сошел.

— А чего тут доказывать, я вижу своего покойного брата и говорю с ним.

— Ты материалист. Как это скверно, у нас в семье одни материалисты. — Быстро и на выдохе парировал Александр.

— Мы о чем говорить будем? — через некоторое время спросил Владимир.

— Расскажи о себе, что есть твоя цель?

— Зачем мне тебе рассказывать? Поскольку из любого варианта, которыми ты объясняешь свое присутствие здесь, следует, что ты знаешь обо мне все. Так что обо мне нечего и говорить.

— Логично и правильно. Но о тебе как раз и есть, что говорить.

— Ну есть у меня задумка одна…

— Да знаю я твою задумку,…

— Мало того что ты все знаешь обо мне, ты еще меня и перебиваешь.

— А ты еще «задумка», это целое «задумище», эх ты, да если бы ты, хоть где, написал, что у тебя есть «задумка», разве б за тобой люди пошли? Скажи, что не задумка. Скажи, зачем все?

— Брат, я пытаюсь сделать то, что ты не смог. Исправить твои ошибки, сделать твою работу, отомстить за тебя!

— И это я слышу от материалиста, от социалиста, от революционера. Да как же отомстить за меня, если»… Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела…». Узнаешь? — вскричал неожиданно Александр, тут он неожиданно начал говорить голосом металлическим, медленным, четким, проникающим в сердце — узнаешь свою библию, написанную убийцей?! Да как же человек может лишиться родства и дружбы, как заменить может это все бездарным механическим словом «товарищ», до глубины души всякой отзывающей металлом?! Как отказаться от любви и благодарности, если на свете ничего нет лучше, чем любовь и благодарность?! Да что это за страсть такая холодная революционного дела, страсть всепоглощающая, душащая в человеке все святое, все ради чего он создан, ради чего рожден был на этой земле? Для чего, Володя, для чего надо падать, а потом вставать и убивать, убивать, убивать, для чего надо забыть себя, чтобы отдать свой разум и тело на дело революционной борьбы, смысл которой не понимает и тысячная, миллионная часть человечества, а душу, душу отдать на растерзание самому себе, забыть о душе, стать машиной? И ты, революционер, ты можешь мне объяснить для чего? Нет! И это ответ, который также очевиден, как и то, что революция — самое грязное из дел, как и политика, придуманная для освобожденного от всех условностей убийства, которое есть просто бледный всадник, стремглав скачущий на мертвом коне, разрушающем на своем пути, все созданное человеком за жизнь его. Пусть все плохое, но и все хорошее. Да для чего, в конце концов, люди отдают себя на растерзание делу, которое в основе своей имеет разрушение?! Ради идеи, свободы, счастья? Может быть, равенства?! Да нет это всего, и ты сам это знаешь, Володя, так же очевидно, как знаешь и то, дело, которому ты служишь — дело зверское, огненное, убивающее. Надо научиться прощать, Володя. Что, если ты не прав?! — Пока Александр это говорил, его глаза горели, действительно горели огнем, он несколько раз вставал и садился, он нервничал, но все это было настолько странно и необычно, что Владимир слушал его очень внимательно и не обращал внимания на его жесты, до него доносилось содержание слов брата.

— Я прав. — спокойно и тихо ответил Владимир. — Ты ведь тоже был одним из революционеров, народником. Почему ты сейчас так говоришь?

— Знаешь, я видел его там. — Как-то тоже спокойно ответил брат.

— Кого «его» и где «там»?

— Я видел его, на чью жизнь я, покушался, царя я видел, Императора Российскаго, мы говорили с ним, много говорили о смысле бытия, бытия моего, твоего и общего с открытием, невозможность которого понять также очевидна, как и отсутствия смысла в моих действиях тогда, 1 марта, 18 лет назад, когда я, студент, революционер, стремящийся показать миру правду, доказав ее ложью страшной, как… как это было отвратительно. Нельзя понять того, что скрывается за ложью. Ложь не скрывает правду, она уничтожает ее полностью, полностью ведет смысл к погибели. Он, Александр III, он простил меня и товарищей, он лишил себя возможности держать зло на меня, при том, что я и товарищи почти убили его, из-за нас он умер. Такова его воля была, а мы боролись с нею… А он простил.

— Какая же польза от этого прощения, если он простил тебя «там», а не тут? — спросил Владимир брата.

— А ты почем знаешь, какой мир главнее, тот или этот? Ты примитивен и похож на ребенка, не знающего, что за домом, но полагающего, что все действия его в доме наиважнейши и играют первостепенную роль в мироздании.

— Ты странно говоришь, раньше ты не так говорил. — Как-то задумчиво парировал Владимир.

— Раньше я не знал, что есть жизнь…

— Так что? Что есть жизнь? — в глазах живого человека заиграл огонь. Он спрашивал у казненного, что есть жизнь.

— Я не имею права тебе говорить, но ты узнаешь, ты узнаешь, что есть жизнь еще до смерти, учти, очень малой доли людей становится известно это до смерти. Ты таков.

— Что говорили Вы с Александром Романовым обо мне? — спросил Ульянов

— Это неважно для тебя сейчас. Ты узнаешь, потом, просто будь терпелив, но есть то, что я должен тебе сказать.

— Я слушаю, — сказал Владимир. И он действительно слушал своего мертвого брата.

— Борьба, которую ты только начал, которую тебе еще предстоит вести очень долго, в случае если ты выберешь путь борьбы, будет самым великим делом в твоей жизни. У тебя сейчас есть два пути. Путь отказа от борьбы и путь ее продолжения. От этого зависит так много, что мне даже страшно говорить об этом. Этот выбор ты должен сделать и мир, весь мир, за освобождение которого ты борешься, будет помнить тебя веками, но не это главное, и ты это знаешь, ты не тщеславен, в отличие от нас. Твой выбор будет зиждиться на анализе ситуации, в которую ты, брат, попал и которую ты не можешь понять, как не могут ее понять никто из людей. Ты возразишь мне, что веришь, а я же скажу тебе, что нельзя верить в материализм, поскольку это всего лишь оболочка, не покрывающая и сотой части мира, но закрывающей лишь ее видимую часть, а оттого кажущейся столь логичной, и ты должен это понять сейчас, как не упрямься, ты должен и в этом твоя задача и цель, которую я должен до тебя донести. Если ты борьбу продолжишь, то ты добьешься своей цели,..

— Есть! — воскликнул Владимир.

— Не перебивай меня, брат, ты добьешься своей цели, или ее внешней стороны, ты сделаешь, то, что страшнее войны, а точнее берет свое начало и завершается в войне. Я не буду говорить, что будет потом, но да, революция уничтожит все порядки, против которых ты будешь бороться, ты построишь новое государство, но всех целей ты не добьешься и никто не добьется в жизни, ибо они недостижимы, и это ты также должен понять, как и то, что за тобой придет он… Тот, который разрушит идею, самое важное и единственное, что есть у тебя, кроме желания разрушить предыдущее, полагающее основы. Он, он разрушит все, что построил ты и создаст новое царство тьмы, тьмы, которая будет жить независимо от тебя, этот Цезарь будет жесток и зол на мир, в котором ему не нашлось места, но он, слабое по сути своей создание, окунет мир во тьму, пронзающим страхом задевающую каждое сердце человеческое. Он сделает мир своим! И это, это после стольких трудов, которые ты и товарищи, — это слово Александр произнес с ненавистью, — вложили в дело свое, после крови наступит новая кровь, отдающая резонансом по всему свету! Ты, брат, ты не освободишь мир и народы! Чтобы ты не делал, человеческая природа, нелогичнейшая по сути своей, возьмет верх и все, ради чего ты боролся, обернется мраком. Он подчинит себе мир, но и он уйдет, и твое государство, созданное на крови просуществует одну лишь жизнь человека, не более,.. все остальное не зависит от тебя, ты должен лишь сделать выбор! Продолжишь ли ты борьбу, которую начал? — Александр говорил удивительно медленно, внушительно четко и отрешенно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

А, господин Ильин (нем.

2

Мы Вас давно не видели. Что же, дела? Понимаю, у занятого человека не может быть лишнего времени… (нем.

3

Да, знаете ль, пришлось уехать на некоторое время, как Вы верно заметили, дела… (нем.

4

Не в Россию, надеюсь? (нем.

5

Нет, нет. В Россию я пока до поры, до времени должен обождать ездить. Но есть же и другие прекрасные места в этом мире, верно? Я некоторое время провел в Мюнхене, там мои друзья были заняты одним важным делом и я был просто обязан им помочь. А потом в Цюрих, необходимо было посетить один банк. Финансы играют сейчас… Ну Вы, естественно, понимаете, какую роль сейчас играют финансы. (нем.

6

М, вижу, у Вас обновились периодические издания? (нем.

7

А, это? Да-да, привезли наши русские друзья, можете взглянуть. (нем.

8

Взглянуть…, взглянуть,… да нет, спасибо, я к Вам, собственно, по другому поводу зашел. (нем.

9

Чем же могу быть Вам полезен? (нем.

10

Мне нужен труд Жана Батиста Сэя «Катехизис политической экономии, или Краткое учение о составлении, распределении и потреблении богатства в обществе». Вроде так называется его опус, если я ничего не путаю, а это бывает очень редко. 1831 год. (нем.

11

Боюсь, у меня нет Вашей читательской карточки, господин Ильин. У Вас точно нет на руках литературы? (нем.

12

А, что?… А, конечно, есть-есть, не беспокойтесь, все в порядке, я потом верну Вам, у меня лежит несколько томиков Энгельса, некоторые из них даже с собой, но они мне пока нужны. Запишите на господина Ульянова, Владимира Ульянова. Я верну, Вы же знаете, я всегда возвращаю. (нем.

13

Вообще, это не в наших правилах, но учитывая Вашу педантичность, я думаю, мы можем сделать Вам исключение. Мы боремся за удобство наших клиентов, Ваш паспорт, пожалуйста. (нем.

14

Конечно. И благодарю. (нем.

15

Хорошо, Вам придется подождать некоторое время, присаживайтесь. (нем.

16

Господин Ульянов, Вы заказывали Сэя? Вот, возьмите, в читальный зал, знаете как пройти. (нем.