Лехаим!

Виталий Мелик-Карамов, 2022

Герои этой повести при всей ее фантасмагоричности – реально жившие с нами рядом люди. Какие-то из описанных в книге историй с ними действительно происходили, какие-то придуманы автором. Но даже события, не происходившие в реальности, опираются на несокрушимый фундамент трагической и смешной, а в итоге великой истории нашей страны за почти весь ХХ век. Имена они носили другие, но похожие. И знакомы никогда не были, даже не подозревали о существовании друг друга. Зато профессии экономиста (гениального) и художника (талантливого) действительно имели. Знакомством с ними автор обязан двум замечательным людям – театральному художнику Александру Окуню и кинооператору Марку Глейхенгаузу.

Эпизод 2

Май 1905 года

Скрипач на крыше

За тринадцать лет мало что изменилось вокруг дома парикмахера Левинсона. Можно сказать, почти ничего, кроме двух разных вещей — погоды и сарайчика, поставленного на месте праздничного шалаша.

Сказать, что вся Канатеевка в это время года цвела, все равно что ничего не сказать. Но никакими словами не описать то разноцветное облако, которое легло на сады местечка. Оно от хаты до хаты переливалось от нежно-фиолетового до бледно-розового. Наступило время жадной до солнца ранней весны.

В это утро нарушали святую субботнюю тишину только гудящие пчелы, как пули при перестрелке пересекавшие двор Левинсонов, да шептание двух сестер Мони Любочки и Мирочки с кузинами Файбисович. К тому же случилось еще и так, что Финкельштейны с сыном из синагоги зашли в гости к Левинсонам.

Главным экспонатом этого субботнего утра, представляемым гостям, был гордость семьи Левинсонов, их племянник молодой доктор Арон Файбисович. Доктор ходил вдоль грядок в жилетке с цепочкой и в пенсне. За ним катил колесико на специальной палочке с крючком противный малолетка, его сын Самуил.

Моня в гимназической форме и Фима в заляпанной краской блузе сидели на крыльце сарайчика. Файбисович-младший с серьезным видом отъехал от севшего на скамейку отца и теперь нарезал с колесиком круги рядом с ними, явно пытаясь подслушать, о чем говорят взрослые мальчики.

— Пошел отсюда, шлимазл^[3], — зашипел Фима.

Самуил, не меняя выражения лица, покатил колесико в сторону сплетничающих тетушек.

— Курить охота, — зевнул Фима.

— Семка наябедничает, — ответил Моня.

— Так я на крышу слазаю… — и Фима в три приема оказался на дощатом скате. Свесив вниз голову, он попросил: — Моня, подай скрипку!

Моисей, не глядя вверх, поднял над головой инструмент.

— Сейчас я тебе, фраеру-гимназисту, исполню песнь двух гонимых народов…

— От недоучки-маляра слышу, — отозвался Моня. — Главное, сарай папиросой не подожги.

— Ты, Моня, свои мелкобуржуазные замашки оставь для гимназии.

С крыши по окрестностям разнеслась мелодия «Цыганских напевов» Пабло Сарасате с вплетенными в нее тактами из «Семь сорок».

Маленький Самуил теперь крутился вокруг стульев, на которых сидели мама Левинсон и мама Финкельштейн. Они, как куры на насесте, застыли, закатив глаза и слушая музыку. Мама Левинсон, которая взбивала в большой фарфоровой миске гоголь-моголь, автоматически продолжала его взбивать точно в такт мелодии.

— Когда мы два месяца в Вильно ждали смерти дядюшки Боруха, — прошептала мама Финкельштейн, — Фимка бегал учиться на скрипке к нашему родственнику Рувиму Хейфицу. Ты должна его помнить, он приезжал к нам с Абрамом на свадьбу. Так вот, он говорил, что Фимка даже способнее его родного сына Яши…

Мама Левинсон не могла оставить такое без ответа.

— Моня такой умный, — вдруг сказала она, — что я даже боюсь. Соломон встретил учителя химии, тот ему говорит: «Несмотря на то что мы вашего сына определили в гимназию по цензу, он будет великим химиком». А потом Соломон встретил учителя математики, — при этом она продолжала взбивать гоголь-моголь. — И тот ему говорит…

–…Несмотря на то что мы вашего сына определили в гимназию по цензу, он будет великим математиком, — закончил вместо нее противный малолетка.

— Вот таки и встретил сразу двоих? — не поверила мама Фимы.

— Иди, Самуильчик, к девочкам, они тебе конфет дадут, — прервала неприятное развитие разговора мама Мони. — А если Фима такой талант в музыке, зачем вы его учите малярному делу? — вставила она свою шпильку…

Девушки лежали голова к голове на перине, вынесенной на первое теплое солнце и уложенной на разбросанную солому. Сестры Мони и сестры доктора Файбисовича Белла и Хана.

— Как же хочется из этой дыры уехать! — сказала Хана.

— В Киев? — уточнила Люба.

— Отсюда бежать надо, на юге уже случились погромы. И это, говорит Перчик, только начало…

— В Америку?

— В Америку, в Петербург, в Москву.

— В Москву, в Москву, — мечтательно произнесла Белла.

— Помните Гусманов из Жмеринки? Мельник, у которого семеро сыновей, — деловито заметила Люба. — Мельник, папин двоюродный брат. Он продал мельницу, перебрался в Баку, зовет туда переехать папу. Пишет, что легко завести свое дело, а город, как Одесса, море, порт и много инородцев. Там сейчас большие возможности.

— Там же персы проходу не дадут!

…Тут на самом интересном месте замерший напротив Самуил капризно заявил своим теткам:

— Хана, Белла! Я хочу пи-пи!

— Дуй, хлопчик, до тяти, — замахали руками все четыре…

…Арон Файбисович привычным движением застегнул лямку на штанах сына. Он пересел на стул, уступив лавочку напротив расположившимся на ней Соломону Левинсону, Абраму Финкельштейну и ребе Лейзеру.

— Тяжело одному, Арон, — сказал ребе. — Два года уже прошло, как жена от тебя ушла. Пора новую в дом привести…

— Тут торопиться совсем не обязательно, — тихо высказался Абрам Финкельштейн, скосив глаза туда, где взбивали гоголь-моголь. — Недаром мудрый Соломон говорил, что среди тысячи жен он ни одной путной не нашел…

— Мне сестры помогают, — гордо объявил Арон. — Да и зачем сейчас суетиться, мы в Москву решили перебираться. Очень здесь стало неспокойно для евреев. Наша старшая, Дора, уже в Первопрестольной.

— Каждый должен искать себе ровню, как в Писании сказано: «Каждому по достатку своему…» — Ребе Лейзер был недоволен таким скрытым отпором представителей своей общины.

В это время Фима, свесив голову с крыши сарая, уговаривал Моню:

— Слабо тебе, Моисей.

— Слабо здесь ни при чем.

— Значит, пусть Тараска и дальше тебя пархатым называет, а ты ему еще кланяйся, кланяйся.

— Никому я не кланяюсь. Мне что, на дуэль его вызвать?

— Ты с ума сошел? Какая с Тарасом дуэль? Он же на нее не только с батей-куренным явится, но и со всеми местными православными казаками. Ты только зарядик мне масенький такой сделай… — И Фима, сложив в щепотку пальцы, показал размер бомбы.

— А где я тебе взрывчатку возьму?

— Та нигде, ты же химик. Что, слабо самому сварганить?.. — и Фима, щелкнув пальцами, шикарно пульнул недокуренную папиросу.

Описав замысловатую дугу, шипящий окурок точно попал в миску взбиваемого гоголь-моголя.

Вей з мир, Боже мой, как тиха летом украинская теплая ночь, легко отступающая перед радостным рассветом.

И оглядывая все, что нас окружает, можно только повторить первые слова Библии: «В начале сотворил Бог небо и землю».

Фиму и Моню окружали лопухи, с которых стекала роса, как после обильного дождя. Холодные капли текли за шиворот, но парочка упорно ползла по холму к стоящему на его вершине плетню, за которым виднелась сколоченная из досок будка сортира.

Оглядевшись вокруг, они притаились перед решающим броском. За ними внизу светлым пятном светилась площадь, от которой расходились пустые улицы, там во дворах иногда брехали мучимые бессонницей собаки.

Впереди, на небольшом взгорке, стоял дом куренного атамана Остапа Грушко, как пикет, отделяющий чистую часть села от нечистой. С другой, невидимой стороны холма уже вступили в перекличку дворняги. Похоже, что они, как и их хозяева, не испытывали никакой симпатии к соседям.

Тут включились, перекрикивая перебранку, петухи. Местечко с одной стороны, а село с другой начали медленно просыпаться.

— Пора, — сам себе приказал Фима.

Он нырнул под плетень, дополз до задней стенки сортира, таща за собой тонкую веревку. Перевернувшись на спину, Фима достал из-за пазухи завернутый в холстину пакет, развернул тряпку. Под ней оказался предмет по размерам приблизительно в полкирпича, обернутый в газету и перемотанный бечевкой. Фима вставил в «кирпич» веревку, которая на самом деле была бикфордовым шнуром. Дальше он подкопал землю и в прорытую щель под нижней доской медленно стал опускать пакет на шнуре в выгребную яму.

В это время на широкое крыльцо, больше напоминающее открытую веранду, вышел сам пан атаман, босой, но в шароварах, на которые ушло не меньше ста саженей (почти двести метров) синего атласа, и в нарядной вышиванке.

Куренной что в высоту, что в ширину был примерно одного размера. На круглом лице выделялись только маленькие хитрые бусинки глаз и нос картошкой. Длинный редкий чуб свисал с бритой головы. Встав лицом в ту сторону, откуда должно было подняться солнце, то есть по направлению к Моне и Фиме, чтобы не сказать к сортиру, атаман широко перекрестился, сладко зевнул, вновь перекрестив, теперь уже мелко, собственный рот. Потом спустился с крыльца, подошел к шесту, стоящему рядом, и поднял флаг с изображением Михаила Архангела — ангела в латах, со щитом и распростертыми крыльями, окруженного венком, который замыкал императорский двуглавый орел.

Поклонившись повисшему стягу и в третий раз за пару минут перекрестившись, атаман стянул с себя вышиванку, потом, прыгая поочередно то на одной, то на другой ноге, стал избавляться от шаровар. Парадную одежду он аккуратно повесил на перила веранды.

Оставшись в исподней рубахе и подштанниках с болтающимися тесемочками, босой куренной направился к сортиру. В это время, по заведенному ритуалу, на веранду-крыльцо круглая атаманша вынесла пыхтящий самовар. Следом за ней выполз, зевая, такой же квадратный парубок.

Фима и Моня вжались в землю так, что почти слились с поверхностью.

Куренной вошел в сортир и ударил по опущенному пакету мощной струей. Бикфордов шнур он не видел, потому что стоял, закатив от удовольствия глаза к потолку.

Фима под грохот этого водопада, извиваясь ужом, добрался до Мони.

— Не размокнет? — спросил он у Мони.

— Не должно, — отозвался друг, сосредоточенно пытаясь получить огонь. — Спички отсырели.

— Моисей, — зашептал Фима, — за тобой глаз да глаз нужен.

В ту же секунду у Мони загорелась спичка, а от нее, зашипев, побежал по траве еле видный огонь.

Именно тогда, когда куренной и его наследник держали каждый в одной руке баранку, в другой — блюдечко с чаем, вытянув к нему губы, грянул взрыв. Деревянная будка взлетела к небу, за ней вырвался темный фонтан…

Петухи, ойкнув, заткнулись. Собаки, выдержав мхатовскую паузу, остервенело взвыли.

— Тикаем! — воскликнул Фима и первым бросился вниз по холму. — Моисей, зачем? Я же хотел его только пугануть, — задыхаясь, прокричал он.

— Не рассчитал, — обреченно отозвался Моня. — Надо было брать меньше бертолетки.

Место взрыва представляло ужасное зрелище. Будки как таковой больше не существовало. Щепки от нее легли ровным кругом на огороде, прикрыв разлетевшееся дерьмо. Но самое страшное, что оно ровным слоем покрыло всю веранду с самоваром, бубликами и замершими с блюдцами в руках куренным и его сыном. Дерьмо не пощадило ни шаровары, ни вышиванку.

Атаманша заголосила, как по покойнику. Тут от страха заткнулись и собаки. Только оставшийся чистым Архангел Михаил с укоризной глядел на открывшуюся картину.

У натыканных на жерди неизменных горшков урядник беседовал с Соломоном, который стоял на своей территории с другой стороны плетня.

— Есть сведения, Соломон, что в теракте принимал участие ваш сын. Никто, кроме него, не мог сделать бомбу…

— Моисей участвовал в теракте? Да никогда! Вы же, Семен Михайлович, его с рождения знаете. И разве это теракт? Муха даже не погибла! Мы же мирные люди.

— Атаман говорит, что все жиды — террористы от рождения! И в первопрестольной вы бузу какую-то затеяли…

— Может быть, может быть, но только не Моисей. У него, чтобы вы знали, столько же динамита, сколько у вас бриллиантов…

— Я вас предупредил, господин Левинсон. Теперь пойду к Финкельштейнам. Есть сведения, что Ефим угрожал сыну атамана…

Соломон смотрел в спину урядника, пока он не скрылся за поворотом.

— Берта, — закричал он, — будем собираться. Хоть в Баку, хоть в Америку. Эта дружба с Фимой доведет Моню до цугундера.

Примечания

3

Здесь: придурок (идиш).