Детство на тёмной стороне Луны

Виталий Матвеевич Конеев

Моё детство, обычное для детей в СССР, было тщательно скрыто от мира людей. А так жили все дети, которые потом стали уголовными преступниками. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 6

Мы, мальчики катались на брёвнах, которые волочили по улице, сплошь покрытой толстым слоем грязи, кони. Возчики сидели верхом на комле длинного ствола, который они привязывали на передней оси разобранной телеги. Мужики дремали, опустив головы. А кони медленно шли по дороге, и порой их копыта скользили на льду, что находился под вязким чернозёмом.

Мы в очередной раз подбежали к бревну, чтобы прокатиться на нём до ближнего перекрёстка улицы и переулка. Я был самым маленьким в группе товарищей моего брата и не успел, как ни старался, бежать быстро по глубокой грязи, чтобы сесть на конец бревна. Все уже сидели. И я забежал вперёд, и сел за спиной возчика.

Две учительницы, молодые девушки, горожанки остановились на тротуаре и закричали возчику:

— Смотрите, смотрите, что у вас за спиной!

Возчик вскинул голову, обернулся и, взмахнув над головой кнутом, спрыгнул с бревна в грязь. Вся группа мальчиков, кроме меня, тотчас убежала в переулок. А я опустил вниз левую ногу, чтобы встать на дорогу, но я сидел высоко на бревне, и нога не коснулась поверхности льда. Я крутанулся на бревне, судорожно вцепился в него руками и ногами, и оказался под бревном. Конь продолжал тянуть подводу, и бревно наползло на меня и поволокло вперёд по грязи. Даже лёжа на спине, я следил за возчиком, который с поднятым над головой кнутом бросился ко мне. Я завозил ногами, чтобы вскочить, вырваться из-под бревна, но оно продолжало тащить меня.

— Остановите коня! — крикнули девушки.

Конь остановился, и я, увязая руками и ногами в глубокой грязи, быстро вылез из — под бревна и вскочил на ноги. Но левая нога тотчас подкосилась, и я вновь оказался в грязи.

Возчик уехал.

У магазина стояли сельчане — мужики и бабы и смотрели на меня. А я раз за разом вскакивал на ноги и падал в грязь. Заметил, что учительницы осторожно шли ко мне в чистых ботинках. А потом я ощутил, что девушки потянули меня вверх за плечи пиджака, потому что я весь был покрыт грязью. Они поставили меня на ноги. О чём-то поговорили друг с другом и поволокли меня на обочину дороги. И я видел, что их аккуратные городские ботинки утопали в толстом слое грязи.

Девушки знали, где я жил. Они втащили меня в комнату и положили на пол. И тотчас девушки грязными руками выхватили из карманов платочки и прижали их к своим носам. Я тогда не знал, что в комнате было чудовищное зловоние. Потому что Матвей каждый день срал в углы, бросал туда же ободранные туши крыс, которых он продолжал ловить. Наш домик давно превратился в сральню.

— Вы его помойте и посмотрите, что у него с ногой, — сказали девушки.

— Не хай.

Я лежал на полу до тех пор, пока одежда не высохла. Я тогда очень боялся оставаться один. Одиночество пугало меня. И я на следующий день побежал за братом и подростками. В моей ноге была острая боль, и я прыгал на одной правой ноге. Брат вырубил для меня толстую палку. Я ковылял изо всех сил за мальчиками и опирался на палку.

Вскоре я ощутил в паху зуд. Я стянул вниз брюки и трусы и увидел с левой стороны от паха обширную рану и на ней белых червей. Я спросил у Матвея:

— Что это такое?

Он посмотрел, потом взял грязную половую тряпку, что валялась на полу у двери. Отошёл в угол, поссал на неё и приложил тряпку к моей ране.

— Подержи, пройдёт.

Но боль не проходила. Май был очень жарким, и я начал купаться в реке. И заметил, что боль стала затихать. Но другая беда обрушилась на меня: страх и неуверенность. Примерно, с трёх или четырёх лет я начал замечать, что как только весной минусовая температура сменялась плюсовой, я начинал ощущать слабость во всём теле. Мне трудно было встать на ноги утром. Я даже не мог сидеть. Руки было трудно поднять вверх. И так как мать запрещала кому-либо лежать днём на кровати, то я лежал весь день под кроватью. Дело в том, что половину нашего домика занимала русская печь, которая не давала тепло, а рядом с ней стояла печка — буржуйка. Между кроватью и буржуйкой проход к столу был шириной в полметра. Лежать было негде, только под кроватью.

Печка — буржуйка потому и называлась «буржуйкой», что давала тепло только в то время, когда в ней горели дрова. А едва они сгорали, как в комнате появлялся холод, потому что в углах домика были дыры. И мать затыкала их тряпками.

Мне было пять лет, когда мать привела меня к детскому врачу. Женщина, брезгливо морщась и чуть касаясь меня пальцами, осмотрела мой рот, послушала сердце и сказала, что меня у меня весеннее голодание. Сельская коновалка, конечно, не могла предположить, что ребёнок болел хроническим истощением нервной системы, бессонницей, неврастенией. А то, что я оцепенело рассматривал женщин, всегда и всюду — никого не удивляло. Только брат злился и порой кричал мне:

— Ты чо пялишься на баб, дурак?!

Кроме страха и неуверенности у меня — вскоре у меня появилась потливость. Я сильно вздрагивал, когда рядом со мной кто-то начинал говорить громко или кричал. А среди уличных мальчиков нужно было всегда показывать агрессивность.

Я помню, что в конце мая, когда все наши мальчики и девочки весело бегали по улице с бумажными лентами, я боялся выйти со двора.

Однажды я сидел перед калиткой на корточках и смотрел на землю, а мысленно видел мать. И не заметил, как ко мне подошла Галя Иванова, дочь тёти Зины, моя ровесница. Она протянула мне шоколадную конфету. Я такие конфеты никогда не видел. Я с удовольствием съел конфету, а Галя вдруг начала считать заплатки на моём пиджаке. Они были разного цвета. Мать, когда лепила очередную заплатку, то порой удивлённо говорила:

— Да ты чо, головой в дырки суёшься?

Галя поворачивала меня и пальцем тыкала в каждую заплатку, потом сказала:

— Тридцать четыре, а на воротнике — шесть.

— А это много?

Галя округлила глаза и ответила:

— Это очень много.

Я побежал на речку. Под берегом, снял пиджак и начал рассматривать его, пытаясь вспомнить, где я рвал свой пиджак. Но вспомнил только то, что уже в пять лет я стыдился весной выбегать на улицу в своём разноцветном пиджаке. А едва солнце начинало припекать, я его сбрасывал и бегал по улицам в трусах.

Я выкинул пиджак в речку. Туда же полетели рваные штаны. И когда я появился в одних трусах среди мальчиков, брат зло дёрнул меня за руку, привёл домой и ткнул пальцем в маленькое настенное зеркало.

— Посмотри, на кого ты похож!

Я увидел свои рёбра, череп, обтянутый кожей.

— Надень майку и не позорься!

В конце мая, когда земля стала сухой, на нашей улице, а чаще — в переулке, под берегом реки, во дворах дети, парни, девки и мужики начали играть в «чику», в «пристенок», в «котёл». Но самой популярной среди людей была игра в «чику». И тут проявился особый талант моего брата — потрясающая меткость броска свинчаткой. Он вставал перед чертой и сразу бросал вперёд свинцовый кругляш — на стопку монет. И всегда сбивал её. А по правилу игры после такого броска удачливый игрок имел право тотчас бить свинчаткой по монетам. Брат переворачивал все монеты. Стопка вновь составлялась. Брат вновь первым бросал свинчатку и сбивал стопку. По сути, он играл один, а все остальные мальчики и парни ставили раз за разом на кон свои деньги.

Поздним утром Колька приходил в домик с раздутыми от монет карманами брюк, выкладывал свою добычу на стол и перебирал их пальцами. Считать он не умел. Но судя по обилию белых монет, он каждый день зарабатывал от десяти до пятнадцати рублей. Я всегда просил брата

— Купи хлеб.

— Ладно, куплю, — отвечал он и уходил.

А вечером возвращался домой без денег и говорил, что всё проиграл. В 12 лет я узнал от его приятеля Зырянова, что мой брат никогда не проигрывал. А деньги тратил в столовой и в магазинах, где покупал конфеты и пряники. Он хорошо питался и о матери не вспоминал. А я говорил только о матери и мысленно видел только её.

Очень редко брат давал мне копейку для игры, но я часто бил свинчаткой мимо монеты и всегда проигрывал. Тогда впервые я обратил внимание на то, что моя правая рука была слабей левой руки. Потом мать объяснила мне, смеясь, что я родился левшой, а она заставила меня всё делать правой рукой.

— Ох, и смеялась я, когда ты ложку мимо рта проносил.

Каждый день, едва я просыпался, я бежал к магазину, вставал на противоположной стороне дороги и глядел на высокие двери. Дело в том, что мужики, которые выходили из магазина с хлебом, всегда бросали «довески» собакам. Женщины никогда не бросали. Собаки были сытые, не кушали куски хлеба на месте. Схватив «довесок», собака неторопливо бежала по улице. А я тотчас бросался за псиной и кидал в неё земляные комья или кричал, чтобы напугать собаку, чтобы она выронила из зубов хлеб. Два раза мне удавалось отнять «довесок» у собак. Я тут же на месте съедал их.

Но когда я мчался за псинами и метал в них заранее приготовленные камни или палки, то они, поджав хвост, бросались через дырки в огороды.

Брату было девять с половиной лет. Он был гордым мальчиком. Соседки говорили ему, что я стоял перед магазином и бегал за собаками. Он внезапно для меня появлялся сзади или сбоку, сильно толкал меня и за руку вёл домой, говоря:

— Проглот позорный. Только о жратве и думаешь, позорник. Над тобой все смеются.

В этот год я в первый раз в жизни сидел днём или ходил шагом, потому что не было сил. Но если ноги подгибались, и я падал на землю — товарищи брата никогда не ждали меня. Я торопливо дышал, глядя, как они уходили вперёд. А потом рывком вскакивал на ноги и догонял банду шпаны, чтобы вскоре сесть на землю, передохнуть и вновь бежать за мальчиками.

Брат сказал мальчикам, что «внизу» села, на берегу лежали мешки с мукой.

Его товарищи, как, впрочем, и большинство детей села — кушали один раз в сутки, вечером, когда приходили с работы родители. Поэтому вся группа, кроме брата была голодной.

Мешки были сложены штабелями, между которыми были широкие проходы. Мешки сверху укрывал брезент. Сбоку от мешков стояла будка сторожа. Но мы знали, что любой сторож днём и ночью спал. Мы забрались под брезент и начали быстро резать мешки кусками стекла, искать муку. Мы распороли мешков десять, с пшеницей, прежде чем нашли мешки с белой мукой и жёлтой. Белый и жёлтый хлеб никогда не появлялся в магазинах села.

Мы горизонтальными широкими полосами разрезали мешковину и начали торопливо хватать горстями жёлтую муку. Она была сладкой, но быстро забила наши глотки. Мальчики и я хрипели и набирали муку за пазухи, в фуражки и карманы. Потом мы выскочили из-под брезента и спрыгнули под берег реки, чтобы глотнуть воду, так как задыхались. Мы стояли по колено в воде и размачивали в фуражках жёлтую муку. Но она всё равно забивала нам глотки. Мы все были покрыты жёлтой мукой.

Брат стоял на берегу, указывал на нас пальцем и смеялся. Он не пытался кушать муку.

Мы, как свора собак, быстро перемещались по улицам, по переулкам и по берегу реки. В центре села был магазин самообслуживания. За барьером были полки, на которых кое — где лежали консервы «частик». И больше ничего…

Несколько мальчиков входили за барьер и шли к продавцу, в то же время они загораживали от взгляда продавца тех, кто быстро брал консервы и метал их мальчикам, которые стояли по другую сторону барьера. За один заход мы уносили по пять — шесть банок.

В центре села в двух магазинах стояли шкафчики, а в них были расставлены по полкам детские книжки. Сбоку была прорезь для монет. Мы бросали в щель — так, чтобы звенело — осколки стекла, железки, а потом деловито открывали дверцы и забирали с полок не нужные нам книжки, которые за углом выкидывали в грязь. Всем нравился процесс воровства.

«Чермет» находился на берегу Оби в десяти шагах от забора пристани. Здесь стояли ржавые трактора, локомобили, комбайны без колёс и огромные цистерны.

Кто-то придумал опасную игру. Одна группа мальчиков забиралась в цистерну через люк, который запирался круглой крышкой.

Когда я в первый раз оказался в цистерне, и она покатилась, я с трудом сдержал крик от чувства ужаса. Другие мальчики пронзительно вопили. И все мы торопливо бежали вперёд, на стену и помогали себе руками. А вторая группа, которая катила цистерну, хохотала над нами. Потом, испуганные, растрёпанные и ошалевшие — мы вышли из цистерны и начали катать вторую группу. Мы слышали истеричные вопли и смеялись.

А катали цистерну в двух-трёх метрах от высокого берега реки.

В начале жаркого лета на «чермете» собралось двадцать пять — тридцать мальчиков и девочек. Мы быстро разделились на две группы и начали забрасывать друг друга металлическими поршневыми пальцами и любыми железками, которые попадались нам под руку.

Грохот был ужасный, потому что мы все прятались друг от друга за тракторами, комбайнами и бросали, и бросали друг в друга железо. Но к счастью никто не был убит.

Прибежали с улицы женщины и остановили дикую игру, и почему-то начали стыдить девочек. Девочки стояли с опущенными головами…