Детство на тёмной стороне Луны

Виталий Матвеевич Коневв, 2021

Роман о жестоких событиях моего детства, в которой было насилие, жестокие избиения и кромешный ад. Содержит нецензурную брань.

Глава первая

Моей матери было тридцать восемь лет, когда она родила меня в глубине сибирских болот в брошенной людьми деревне Барки. Мать и отец пасли колхозное стадо коров и овец, а на ночь загоняли скотину в дома.

Мать знала счёт до двадцати и могла по освещённости днём и ночью определить время с точностью до минуты. В двенадцать часов ночи мать затопила печь, чтобы нагреть два ведра воды, чтобы помыть новорождённую девочку, так как была уверена, что родится девочка. Мать закрыла входную дверь на большой крючок красного цвета, а три окна комнаты-избы с двойными рамами и целыми стёклами занавесила рваными тряпками, которые нашла в деревне.

Когда дрова в печке сгорели, мать закрыла трубу «вьюшкой»…железной пластиной, приготовила на полу нитки, ножницы, чистые тряпки, поставила рядом с ними два ведра воды и легла на грязный пол. И начала ждать родовые схватки.

Я родился в четыре часа утра шестнадцатого августа. В комнате — избе уже было светло, и мать увидела, что родила мальчика, не нужного ей.

— Я взяла тебя вот так… — и она показывала руками, сжимая мои бока под мышками.

Она быстро и уверенно сунула меня головой вперёд в ведро, сидя на полу. И в этот момент она ощутила, что её руки кто-то сильно сжал и рванул вверх, вырвал меня из ведра и отпустил руки матери.

— Я испужалась и закричала…

И мать показывала мне и бабам движениями рук и пальцев, где её схватили невидимые руки, много раз сжимала запястья. Мать от страха описалась. В избе была одна комната. В ней никого не было, а дверь была крючке.

Мать осторожно помыла меня водой, перерезала пуповину, завязала её нитками, завернула в меня тряпки и побежала со мной по болотам в сторону Оби, к переправе. До переправы было пять километров, но мать была очень сильной и выносливой…В свои сорок семь лет, когда она работала грузчиком на мельнице, я видел, как она вскидывала с земли на плечо мешок с пшеницей (90 килограммов) и поднималась по лестнице на второй этаж и выше к квадратной воронке, в которую, держа на плече мешок, высыпала зерно. И ноги у неё не дрожали. А дыхание было ровным.

Ожидая паром на берегу Оби, мать увидела красные пятна на запястьях рук. А кожа у матери была очень грубой.

Когда мать рассказывала эту короткую историю, я, как всегда, внимательно и безотрывно смотрел в её лицо. В такие минуты оно было энергичным, а её глаза были очень оживлёнными. Бабы смотрели на меня, говорили:

— А к чему бы это?

— А чо это так-то?

Во время войны и после войны было нормальным делом в деревнях убивать младенцев. Поэтому баб не удивляло поведение моей матери. Она всюду, где бы ни находилась, рассказывала эту короткую историю, поэтому, едва я прибегал вечером к лавочкам, полным людей, как они начинали рассматривать меня.

Я помню себя с полутора лет. Мы тогда жили на «Красной горке» в чужом домике. Отец сидел за печкой, а я ждал мать. Она уходила на весь день к бабам «посидеть» и забирала с собой моего старшего брата.

С криком радости я бросался к ней, едва она входила в домик. А так как я сильно припечатывался к её ногам, она отталкивала меня в сторону ногой и бормотала:

— Вот навязался на мою душу. И никак не подохнет. Иди вон к папке.

А утром она вновь уходила к бабам, и я ждал её весь день. Тягостное чувство ожидания повторялось многократно, и я его запомнил.

Мне было два года. Я бегал голым по Красной горке, как вдруг услышал мычание коров. Я знал, что мой отец пас колхозное стадо, и побежал в узкий переулок. Он был шириной не более четырёх метров, и круто уходил вниз, к реке, потому что раньше он был берегом Оби. Река давно отступила, и люди стали использовать берег, как огороды. Внизу переулка вдоль огродов тянулась дорога, которую протоптали коровы. Дорога уходила в сторону заболоченной низины, где мой отец и пас колхозное стадо.

Я вбежал в переулок и остановился наверху, глядя вниз, как коровы начали плотной толпой втягиваться в узкий переулок. Внизу что-то крикнул отец. Я не понял его крик, но отступил вбок. Я стоял в полуметре от ограды. Она была сплетена из ветвей ивы и держалась на кольях. Внизу переулка ограда трещала, потому что скотина, когда поднималась в гору, всегда переходила на бег. Коровы бежали вверх по крутому подъёму плотно друг к другу и давили своими круглыми боками на плетень. Коровы видели меня. Те коровы, которые бежали снизу прямо на меня, начали замедлять бег, переходить на шаг и отступать влево от меня. Я видел, как они вжимались в стадо, замедляли его бег, хотя сзади этих коров поддевали рогами другие коровы. Но все они обходили меня и даже не задели своими круглыми животами, хотя плетень по-прежнему трещал на обеих сторонах узкого переулка.

Ко мне подбежал отец, ударил меня кнутовищем по левому плечу и ушёл на улицу за стадом.

На следующий год весной родители купили маленький домик на противоположной стороне огромного села…И была пьянка… молодые мужики насильно вкладывали отцу стаканы с бражкой.

— Ну, давай, Матвей, харя твоя нерусская! Пей, ёб твою мать!

Он быстро кивал головой и торопливо пил. А ему уже подносили самокрутки.

— Кури, Матвей. Ты же мужик. Кури в затяг, поглубже.

Он курил и кашлял, а мужики смеялись, тыкали кулаками ему в лицо, в грудь и требовали, чтобы он вновь пил бражку. Быстро опьянев, Матвей смотрел на меня и пьяно улыбался.

А потом началась обычная для деревенской пьянки драка. Мужики пугали друг друга матерными криками, кривыми гримасами и неуклюже били друг друга. Мать, весело смеясь, оживлённая, радостная, тоже материлась и расцепляла руками мужиков, которые царапали друг другу лица, трясли друг друга «за грудки».

Спали мы все вместе на широком деревянном топчане. И вдруг мать купила железную кровать с металлической сеткой. Кровать можно было пронести от магазина по берегу реки. Но мать повезла её на санях по улице, чтобы все видели. Сани имели в задней части почти вертикальную решётку. И мать стояла на санях, широко расставив ноги и опираясь задом на решётку.

Я бежал сбоку от саней и безотрывно, а иначе я не умел, смотрел в лицо матери. И запомнил её особенно выражение — мрачное, гордое и надменное.

Я всегда на большой скорости подбегал к матери и, запрокинув голову, смотрел пристально в её лицо.

— И чо смотрит, придурок изводённый. Подох бы лучше, — говорила мне мать почти каждый день.

Мать и отец не смогли поставить кровать на крючки, которые находились на «головках». И тогда родители начали орать.

— Да разъяби твою мать! — кричала мать, бросая «головку» на пол. — Что ты за мужик сраный!

Матвей нарочно взъерял себя, чтобы показать матери, что он сам по себе, визгливо орал:

— Хули! Зачем ты её купила?!

И тогда они начали орать, матерно «лаясь», то и дело поминая Бога, Христа и Божью Мать.

Матвей нарочно взъерял себя истеричным криком, конечно, подражая крутым деревенским мужикам, которые без крика и мата не умели говорить. Мать дёргала из стороны в сторону части кровати…

До того, как родители купили домик, мы всегда жили в чужих домах, и родители никогда не ругались. А едва мы вселились в своё жильё, как они тотчас начали «лаяться». Шла борьба за власть, вначале на матах, а потом они схватились в драке. И мать расцарапала ногтями лицо Матвея, сверху вниз широкими полосами. И он, стыдясь соседей, уходил на работу через огород и по берегу реки. А возвращался домой в сумерках или ночью, чтобы люди не увидели бы ободранное лицо.

Мать очень гордилась и хвасталась перед соседками, что она била Матвея.

— Я бью своего мужика. А ваши мужики вас бьют!

Но соседские мужики были добытчиками, умело вели своё хозяйство. А у нас крыша домика была дырявой…Начались дожди. Я с визгом бегал с банками, чашками и подставлял их под струи воды, что непрерывно струились с потолка. А мать тяжело вздыхала и говорила Матвею:

— Поднимись наверх, сделай по-доброму крышу.

Матвей сидел за печкой — буржуйкой и молчал, натянув на лицо замасленную кепку или замасленную шапку. А если мать посылала его за водой на речку, он бросал вёдра в огород и убегал на улицу.

В начале лета они начали лепить ограду в конце огорода, вдоль берега Оби. Мать и отец вбивали колья в землю, делали неглубокие ямки, наливали туда воду и снова вбивали в ямки колья. Брызги летели по сторонам.

Не знаю, где родители подсмотрели такой способ создания ограды, но двойные колья вошли в землю сантиметров на 10 — 15. Между ними отец и мать положили жерди…К вечеру от сильного ветра ограда рухнула под берег реки…И они опять вбивали колья в землю до глубокой ночи. И я видел их фигуры на фоне Оби, и слышал их матерную ругань.

А утром ограда вновь валялась под берегом реки.

Мать часто на новом месте, со стоном раскачиваясь на самодельной табуретке из кедра, напевно кричала:

— Ой, как хочу жить одна! Ой, надоели дети проклятые! Подохли бы все. Жила я вольной лебёдушкой…И вот навязались на мою душу! Подыхаю в неволе!

И она громко рыдала, прижимая к лицу грязное полотенце.

Я в состоянии дикого ужаса бросался к матери, обнимал её и плакал. А мой старший брат не подходил к ней, только изредка хныкал. Он никогда не бросался навстречу матери, не прижимался к её ногам и не смотрел ей в лицо. Но напуганные криком матери: «Умираю!» мы оба начинали кричать. А Матвей неподвижно сидел за печкой, закрыв лицо кепкой или шапкой.

Мать опускала полотенце и открывала красное, заплаканное лицо, и смеялась, говоря:

— Идиводы, я пошутила.

Через год мы уже трое детей не верили её крикам, что, мол, «лебёдышка умирала, что смертный час для неё наступил». Мы молчали. И она, обозлённая на наше спокойствие, зло говорила:

— Не сочувствуете матери. Мать пот, кровь проливает. Мантулит, мантулит, а вы, дармоеды, лодыри, сидите на шее матери и не почитаете её!

В 1991 году я посмотрел архив колхоза, в котором работали мать и отец. Матвей начал работать в колхозе пастухом в 1949 году, а мать — в декабре 1958 года. Я сказал матери: « Ты до 58 года нигде не работала. А почему ты нас пугала, что проливала пот, кровь и мантулила?» Мать широко открыла беззубый рот и начала громко смеяться. А я смотрел на неё и вспоминал дикий ужас, когда мать кричала, что могла умереть на работе. А она сидела у баб на «Красной горке» весь день и каждый день…много лет.

Когда родители «лаялись», я немедленно подбегал к матери спереди. Хоть мне было три года, но я уже заметил, что когда мать «лаялась» с Матвеем, она не замечала, кто у неё под ногами. И очень мягко отстраняла меня руками в сторону. А я стремительно обегал её вокруг и вновь спереди прижимался к её ногам. И мать вновь мягко повторяла свой жест рукой, так как увлечённо, самозабвенно ругалась с Матвеем.