Путешествие кота Бони, или за веткой сирени

Виталий Денисов

В этой книге представлены три повести: «Путешествие кота Бони, или за веткой сирени», «Поминки, или Смех сквозь слезы» и «Диана и Голубок». Каждая из них сжатой пружиной выстреливает болью за людей и их поступки. Многих своих героев автор, переживая и размышляя вместе с ними не щадит и показывает такими, какие они есть в жизни. Обнажая их души и то, что мешает людям жить счастливо. Очень может быть, что внимательный читатель узнает в этой книге кого-то из своих знакомых, хотя герои повести живут своей жизнью. И она разная у каждого из них. Если у кого-то сожмется сердце и выступят слезы при чтении этой книги, знайте, что автор, когда писал её, во многих случаях тоже страдал. Для широкого круга читателей.

ПУТЕШЕСТВИЕ КОТА БОНИ, ИЛИ ЗА ВЕТКОЙ СИРЕНИ

повесть

Была весна, солнце грело землю. Его тепло разливалось по всему Василисиному двору, разнося душистый аромат сирени. Он исходил от большого цветущего куста, который закрывал собою наклонившийся и почерневший от времени дощатый забор с провалившимися планками.

Пахучие розовые соцветия сирени свечками устремлялись вверх и, искрясь, ловили солнечные лучи, привлекая своей яркостью и запахом не менее красочных разноцветных бабочек.

Бабочки то вились над кустом, то виртуозно планировали между соцветий к самой высокой ветке, на которой огненно-рыжий двухмесячный котенок с белым пятнышком на лбу, опасно балансируя на задних лапках и вытянув передние, пытался поймать их.

Бабочки, не принимая его за что-то серьезное, дразня, пролетали у мордочки, чуть не касаясь крылышками его розового носика. Котенок потешно махал лапкой, а ветка раскачивалась под ним. Бабочки ускоряли свой лет, а котенок становился еще игривее.

Его ореховые глазки с узкими щелочками зрачков зорко следили за их хороводом, но бабочки были значительно увертливее, чем движения лапок котенка. Он махал ими в воздухе, а солнце высвечивало мягкие белые подушечки с уже острыми коготками. Но сейчас коготки были втянуты в подушечки и не представляли для бабочек никакой опасности.

Когда разыгравшийся котенок высоко поднимал передние лапки, то был виден его белоснежный «фартучек», охватывающий часть животика, грудку и подбородочек. Белый пушок фартучка выходил и на лапки, где прятался под рыжей шерсткой, четко очерчивая котячьи «сапожки». По ним, как и по всему его маленькому тельцу и гибкому хвостику шли тигровые разводы. Увеличь этого котенка в сотни две-три раз и из него получился бы прекрасный тигр.

Котенок балансировал на ветке, а бабочки весело порхали вокруг.

Наконец эта игра им надоела и они, сделав прощальный круг, улетели.

Котенок, застыл с протянутой лапкой, и с сожалением смотрел им вслед, питая надежду на их возвращение.

Жужжа, прилетела большая пчела. Не обращая внимания на котенка, она деловито уселась на цветок, воткнула в его венчик длинный хоботок и с наслаждением стала втягивать в себя сладкий нектар.

Склонив головку, котенок, не опуская лапку, с интересом смотрел на нее. Затем дотянулся до цветка и легонько коснулся цветка белой подушечкой лапки.

Но пчела, оставаясь на месте, не спеша продолжала втягивать в себя цветочную сладость. И только после того, как в цветке совсем не осталось нектара, она перелезла на другой цветок. Пчела вела себя так, будто котенка не было на ветке, и все цветы принадлежали ей.

Пытаясь показать, кто здесь хозяин, котенок ударил лапкой по цветку.

Пчела не удержалась на пышной шапке цветов и недовольно жужжа, стала падать вниз.

Котенок проследил за ее падением. Успокоившись, лизнул лапку шершавым языком, и словно умываясь, потер ею о белую шерстку лобика, затем в удовольствии провел по коротким усикам, торчащим в стороны под маслянистыми глазами и розовой пуговкой носика. После чего коснулся раздвоенной верхней губки и застыл: пчела, громко жужжа, опять прилетела.

Она вызывающе, как казалось котенку, села совсем рядом на пышный пахучий бутон.

Котенок с удивлением уставился на нее.

Пчела, не замечая его, деловито обхаживала цветок. Протянув лапку, котенок зацепил бутон и с силою потянул на себя. Ветка, на которой висел сиреневый бутон, изогнулась, как лук, а котенок, не спуская взгляда с пчелы, все тянул ее на себя.

Почувствовав опасность, пчела зашевелила брюшком, вылезая из цветка.

Котенок продолжал тянуть ветку, рискуя сорваться вниз. Наконец, бутон с пчелою сравнялся с носиком котенка. Ему следовало бы воспользоваться второй лапкой, но в таком случае его положение на ветке стало бы крайне неустойчивым. К тому же он не мог дотянуться до пчелы ртом и схватить ее. Для этого ему следовало немного пододвинуться к бутону самому, удерживаясь задними лапами и одной передней за ветку, на которой стоял.

Наклоненная ветка тянула его к себе, а котенок все еще находился в нерешительности. Стоило ему отпустить ветку, как пчела тут же была бы «выстреляна» ею, как стрела из лука. Но котенок, растягиваемый двумя ветками, упрямо придвигал сиреневый бутон с пчелою к себе. Его белая грудка была напряжена, а лапка крепко удерживала пахучую ветку. Глазенки не отрывали взгляда от пчелы, до которой оставалось всего несколько сантиметров. Он видел ее серое брюшко, состоящее из сегментов, оно сжималось и разжималось в такт видимых глоточков, которые делала она.

Для котенка теперь весь свет сошелся на цветке с пчелой сосущей нектар. Он открыл рот, чтобы схватить серую пчелку, нарушительницу его территории, но пчелка то ли, заметив опасность, то ли, наконец, насытившись нектаром, жужжа, снялась с цветка перед самым его носом. Котенок с недоумением проследил за ее тяжелым полетом и отпустил ветку. При этом опасно закачался, замечая, как на подворье из-за белого сарайчика, в котором хрюкала большая свинья, солнечными зайчиками высыпали пухнастые цыплята.

Пестрая дородная черно-белая наседка-хохлатка, с рыжим пухом на крепких красных лапах, гордо шествовала посреди этого светло-желтого пятна, кудахча птенцам, которые отстали. Строгостью голоса она не позволяла разбежаться им.

Эта пернатая семейка уже была знакома котенку. Он, качнувшись несколько раз на ветке, изогнувшись в спине дугою, ловко спрыгнул на землю, заставив вздрогнуть в испуге за него большую огненно-рыжую кошку, греющуюся на солнце рядом с хозяйским крыльцом, под которым был виден темный лаз.

У матери-кошки был такой же белый «фартук» на груди, как и у котенка, а по всему упругому короткошерстному телу шли четкие тигровые разводы. Кошке показалось, что ее детеныш упал: она резко вспрыгнула на лапы.

Но котенок удачно перевернулся в воздухе и приземлился на четыре лапы. По молодости своей, он, неуклюже двигая задком, пытался прошмыгнуть мимо борющихся в траве двух рыжих котят, но те, прекратив свое занятие, валко погнались за ним, выглядя со стороны, потешными неуклюжими комочками.

Все это происходило под пристальным взглядом кошки-матери и развалившегося на солнышке у будки длинношерстного черного, как ночь Шарика начинающего линять после зимы.

Пес был привязан цепью к колу, вбитому рядом с покосившейся будкою. Он лениво, как давний старожил двора, лежа, помахивал пушистым хвостом, на который нацеплялось множество травинок. Глаза его были полузакрыты. Похоже, он видел дивный сон из своего детства, когда был такой же маленький и неповоротливый, как и этот шаловливый огненно рыжий котенок.

Кошка была крупная. Она многое видела на своем веку. Знала и о коротком материнском веке. Двоих ее котят уже забрали, потому у нее вызывало опасение появление на Василисином дворе незнакомого мужчины. Он был высокий и держал в руках кошелку плетеную из лозы, в какой вчера увезли ее сыночка. От кошки не укрылась усталость в его лице и затаенная боль в глазах. Он был еще не стар, но на его высокий лоб уже спадала густая седая прядь.

Василиса пригласила его в дом.

Кощка видела как по другую стороны ограды на ветку села сорока и тут же застрекотала. Месяц назад она украла ее месячную дочку. Кошка до сих пор не могла спокойно слышать ее раздражающий стрекот. Теперь она зорко наблюдала и за небом и всем, что происходило на подворье, ни на миг, не упуская из виду котят, которые малочисленной чередою семенили к куриному выводку. Кошке захотелось настичь их и увести за собою в укромное место, что было под дощатым крыльцом. Но котята с разгону влетели в цыплячью стайку, и те солнечными зайчиками рассыпались в стороны.

Наседка грозно подскочила к котятам, но, признав в них своих по подворью, сконфужено взглянула в сторону кошки и, опустив чубастую голову к земле, громко закудахтала, созывая своих птенцов и разгребая для них мощными лапами место под собою.

Беспрерывно цверинькая, цыплята обступили котят и пытались клювиками дотянуться до их мордочек, касались лапок, дергали за хвостики.

Кошка, опустив книзу хвост, свидетельствуя свое миролюбие, степенно подошла к наседке, которая была похожа на строгую купчиху.

В ответ наседка склонила набок свою чубастую голову, и, заприметив в своей стайке желторотиков и разыгравшегося шалунишку, пытающегося больно клюнуть белогрудого котенка в глаз, тут же оказалась в средине играющих малышей, проворно уводя крылом в сторону возбужденного птенца.

Кошка, видя ее справедливый подход на игровом поле, коснулась своим гибким полосатым телом пестрого бока хохлатки и позволила птенцам поклевать у своих лап.

Котята были поболее цыплят, но их было меньше в количестве. Каждому цыпленку, похожему на пушистый комочек на тонких красных лапках, хотелось поиграть с ними. И, если спереди у мордочки котенка место было занято, другие подступали к их рыжим тельцам сбоку и щекотали клювиками, третьи тянули котят за хвостики.

Котята, включаясь в игру, переворачивались на спинки, подставляя попискивающим цыплятам животики и пушистые хвостики.

На Белогрудке сидело сразу несколько желторотиков. Лежа на спине, он шевелил лапками и хвостиком, за которым несколько цыплят гонялись, сталкиваясь один с другим. Один желтенький пухнастик находился у самой мордочки Белогрудки. Он поворачивал головку и глазками-маковками попеременно смотрел на млеющего котенка, забывшего обо всем на свете, кроме игры.

Неожиданно Белогрудка захватил зазевавшегося птенца лапками и перекатился с ним со спинки на животик.

Цыпленок пронзительно запищал, трепыхая малюсенькими крылышками, и задергал в воздухе тонюсенькими лапками, так как Белогрудка стал на задние лапки, удерживал птенца на весу.

Кошка-мать внимательно следила за игрою котенка, готовая в любой момент в прыжке подправить возможную неловкость своего дитяти с пуховичком-цыпленком.

Со стороны, казалось, что все было хорошо, но появление мужчины и его долгое нахождение в доме Василисы все более настораживало кошку. Что-то подсказывало ей, что нужно срочно уводить в укромное место свое немногочисленное неуклюжее потомство.

Что касалось наседки-матери, то игровая идиллия на залитом солнцем дворе, по которому пробивалась изумрудной россыпью апрельская трава, то она до трогательности размягчала куриное сердце. Наседка-мать крутила головою в разные стороны и в удовольствии одобрительно негромко кудахтала, напоминая шмыгающим у ее ног птенцам о том, что она рядом — все видит и не допустит недружественных действий по отношению котят окруженных попискивающими цыплятами.

Время шло, и напряжение росло внутри кошки. Ей хотелось захватить за загривок каждого из разыгравшихся котят и быстро, от беды подальше, унести их под крыльцо, где она вывела свое потомство, и где они были бы, как ей казалось, в безопасности. Но как прервешь без осуждения то, что по нраву не только своему семейству, но и дружелюбному соседскому.

Кошка непроизвольно вздрогнула, когда отворилась дверь дома и во двор вслед за дородной Василисою с белым лицом, на котором выделялись темными полумесяцами брови и голубые, как небо, что висело над двором, добрые глаза.

Василиса заговорила, обращаясь к мужчине с уставшим лицом, своим ласковым, неспешно журчащим грудным голосом:

— Им всего по два месяца, Леня. Выбирай любого. Вон тот, белогруденький, самый игривый. Он понравится моей племяннице.

Страшные слова Василисы ударили кошку-мать страшнее стрекота ненавистной разбойницы белохвостой сороки и грома небесного вместе взятыми. Все похолодело в ее кошачьей груди, а родимые котятки, не чувствуя близкой беды, вовсю игрались с золотистой куриною порослью. И всех беззащитнее был теперь ее Белогрудка, безмятежно кувыркающийся вместе с беспрерывно цивкающими желтыми пятнышками.

Тень высокого незнакомца с седой прядью волос угрожающе упала на ее котенка.

Кошка не выдержала. Быстрее солнечного луча она метнулась к беспечно разыгравшемуся с цыплятами Белогрудке. Схватила свое любимое чадо за загривок и теперь уже, не обращая внимания на курино-кошачий этикет, потащила его к лазу под крыльцо. Обида на Василису, поднималась в ней. Она искоса бросала взгляды на нее и ненавистного ей мужчину, при этом больше на его плетеную корзину, которая пугала ее.

Кошка-мать спешно уносила дитя от греха подальше. Вместе с обидою на Василису и страхом за котенка она чувствовала острое желание, махнувши хвостом, в три прыжка перескочить подворье и оказаться со своей драгоценной ношею в темном спасительном подполье. Но семенящие позади два других чада заставляли ее то и дело останавливаться. Она оглядывалась на них и видела две большие угрожающие тени двигавшиеся рядом с ними. Сначала ей показалось, что это тени от куста сирени, но чем ближе она была с неуклюжими котятами к крыльцу — уже видно было и темное отверстие желанного лаза — тем плотнее тени накрывали семенящих позади нее котят. Кошка вздрагивала и поднимала голову, каждый раз убеждаясь, что это не куст сирени, а все тот же ненавистный мужчина. Сам мужчина был не страшный, даже добрый с лица, но его корзина внушала кошке неимоверный страх. Временами, у нее появлялась тлеющая надежда, что Василиса все же не позволит мужчине взять кого-то из ее беззащитных котят переваливающихся в беге. Они спешили из последних сил, а кошке казалось, что они не по возрасту медлительны и совсем не понимают той беды, которая нависла над ними.

Остановившись, мать-кошка опустила Белогрудку на траву и кинулась, к двоим безнадежно отставшим рыжим комочкам. При этом она не упускала из виду оценивающие взгляды незнакомца направленные на ее валкое потомство. Кровь остановилась в ее сердце, холодеющем от страха за своих детей.

Василиса же вместо того, чтобы увести опасного незнакомца от ее котят раздражающих своей медлительностью, напротив, расхваливала их, называя, как и цыплят, солнечными зайчиками.

До желанного крыльца оставалось несколько длинных метров казавшихся ей бесконечными, а незнакомец был всего в каком-то метре от котят.

Котята выбивались из последних сил. Кошка стала подталкивать их поочередно носом, чтобы убыстрить передвижение. Она со страхом сознавала, что при всем своем материнском желании не успеет отвести от них нависшую угрозу. Вся надежда была на Василису. Кошка прислушивалась к ее голосу и с содроганьем понимала, что хозяйка вовсю расхваливала белогрудого любимца.

— Леня, — говорила она, — смотри, какой умненький и шаловливый этот котеночек. И росточком более других. Он непременно понравится Машеньке.

— Хороший котенок, — слышался голос мужчины. — Жалко, конечно, в таком возрасте отнимать его от матери, но ничего, молочка найдем ему и в городе. Доченька моя, будет очень рада вашему подарку, Василиса Васильевна. Ей сейчас очень трудно после той трагедии, когда на нее и мать наехал автомобиль, которым управлял пьяный сын народного депутата Варнакова. Жена погибла, на месте, а Машенька уже больше месяца лежит в гипсе с головы до ног и с переломами позвоночника в двоих местах. Даже повернуться, бедненькая, не может, только белый потолок ей и виден.

— Господи, помоги выздороветь ей, — запричитала Василиса и приложила к глазам уголок фартука. — Жалко мне и Катю, царство небесное ей на том свете. Вижу, что ты сам пережил. Все, Леня, на твоей поседевшей головушке написано. По вине, какого-то выродка мажора дочь стала калекою и осталась без матери, а ты без жены. И ничего уже изменить нельзя, — послышалось ее всхлипывание. — Навсегда ушла Катя, сестричка моя ненаглядная, от маеты жизненной. И никто не знает, кто больше осиротел — ты, Леня, с доченькой своей Машенькою или ее одинокая душа, отлетевшая в холодную, безмолвную и бесконечную вечность. Господи, как же ты допустил такое? Какой грех против тебя мог сотворить двенадцатилетний ребенок? Василиса опять всхлипнула, — рождаемся не по своей воле и умираем по большей части тоже не по своей. А жить надо, Леня. Растить детей надо. Добро делать людям и всему живому надобно. Тогда и жизнь станет добрее.

— Где же сил набраться, Вася, чтобы горе такое перенести? — сдавленным от спазмы голосом, наполненным до краев печалью, произнес мужчина.

— Господь всем нам велел терпеть, — с ласкою и теплотою в голосе произнесла Василиса.

Две густые тени угрожающе скользнули по траве к котятам.

Кошка видела все и слышала. Считанные метры отделяли ее от дощатого крыльца, под которым темнело заветное, спасительное отверстие. Она по очереди толкала к нему своих неповоротливых чад, боясь, даже на мгновение оставить их одних. При этом с ужасом видела, как бестолковый Белогрудка, вместо того, чтобы скрыться под крыльцом, лег на спину и стал вилять хвостиком из стороны в сторону. Он вел себя так, будто бы рядом не было той опасности, которую чувствовала она, разрываясь в стремлении спасти детей своих. «Говорите, говорите, говорите!» — билась в ее голове надежда на спасение. Она видела, что до спасительного подполья оставалось всего с метр, но ее жалкенькое потомство, казалось, ни куда не торопилось.

Василиса, словно воспринимая безмолвную мольбу кошачьего материнского сердца, участливо спросила у мужчины:

— Что говорят врачи. Есть ли надежда на выздоровление?

— При таких переломах позвоночника только один человек из многих миллионов выживает, — произнес мужчина.

— Дай-то Господи, ей поправиться. Стосковалась, небось, за матерью. Плачет. Только такое маленькое, теплое, ласковое и пушистое средство ей и надобно, чтобы сама со своими мыслями не оставалась.

На что мужчина отвечал:

— Врачи не решаются операцию в нашем городке делать, а в областную больницу вести мне не на что. Я хотя и директор большой средней школы, но уже полгода зарплату не получаю. Продаю по дешевке то, что в квартире. На то и живем. — В голосе мужчины слышалась боль, и горечь от душевного волнения.

Сердце кошки екнуло: большая тень от Василисы качнулась над играющимся со своим хвостиком Белогрудкой, а мгновением позже его уже не было на зеленой траве.

Замерев на месте, кошка с невыносимой болью в сердце наблюдала, как Василиса передавала мужчине напуганного и притихшего Белогрудку.

— Хороший мой, — говорил мужчина и гладил ее сыночка по головке. — Никто тебя у нас не обидит. Жалко, конечно, без мамки оставаться, но такая уж жизнь: никогда не знаешь, что потеряешь, а что найдешь.

Мужчина говорил и не видел той немой боли, которая застыла в молящих ореховых глазах кошки-матери. Было видно, что она навеки прощалась со своим дитем, не ведая того, что в человеческом обществе горе-матери за деньги продают своих детей на «запасные органы» в богатые страны. Что чувствуют при этом эти горе-матери и их несчастные дети? Как встретятся потом на Всевышнем судилище ребенок лишенный своих органов и его бывшая мать?

Кошка-мать в последний раз, перед тем, как увести в подполье поредевшее потомство, с болью взглянула на своего притихшего котеночка жалким комочком сидевшего на большой руке седого человека. Ей очень хотелось, чтобы Белогрудка, сгруппировался и спрыгнул с руки на землю, как он делал это с ветки сирени, но Белогрудка, закрыв глаза, беспечно лежал на широкой ладони чужого ему человека. «Может, налюбовавшись ее дитем, мужчина все же отпустит его?» — билась в ней надежда. Кошка подошла к ноге мужчины и стала тереться боком, оставляя на штанине несколько рыжих волосинок.

— Чует материнское сердце близкую утрату, — с сочувствием в голосе произнес мужчина. — И откуда люди только взяли, что животные не переживают и не думают. Пятнадцать лет назад я закончил историко-биологический факультет университета. Столько же преподаю эти предметы в школе и ни как не могу согласиться с тем утверждением, что животные не думают, а живут только инстинктами, как учили нас по Чарльзу Дарвину. При этом никто из ученых не оспаривает, что их органы чувств во многих случаях значительно совершеннее человеческих. Но почему-то мало кто из ученых пытается отгадать тайну преданности животного, его привязанность и любовь как к человеку, так и себе подобным. Вот посмотри, Вася, этот котенок еще очень мал и потому совсем не чувствует всей серьезности для себя настоящего момента. Он пригретый солнышком улегся на моей ладони и, похоже, уже спит, а его мать — кошка чует беду. Материнское сердце подсказывает ей, что она может лишиться своего дитяти. Вот она и лащится в надежде на то, что я оставлю его ей. Если бы она могла сказать, то поведала бы нам об этом. И потому я больше чем уверен в том, что животные во многих случаях понимают нас. А вот мы, самые, как нам кажется, разумные на Земле не всегда, если не в большинстве случаев, не понимаем их. Но я уверен в том, что когда-то человек научится это делать, тем самым намного обогатит свои знания не только о животном мире, но и в целом о жизни на нашей планете. Если, конечно, не сделает по своей глупости так, что сам себя угробит, как вид, своим бездумным и вредным отношением к природе и самому себе. Сейчас на эту тему идут одни бесплодные и ничего не значащие разговоры на уровне кухни или обеспокоенными учеными, а правительства всех стан молчат. Обидно, что человечество не видит вредных конечных результатов своей деятельности в отношении природы, породившей его.

— Дай-то всем нам Бог разобраться в себе, — тихо произнесла Василиса. — Жива душа потемки. Порою животное ни в век не сделает того, что делает в ущерб себе и другому человек. Многое им неправильно делается — то по выгоде, то в усладу себе, то от скуки, то по не доброте своей и жестокости, то по зависти черной, а то и по сговору общему.

Гулко отозвался поезд гудком со стороны станции.

Заслышав, уже знакомые ему звуки Белогрудка приподнял головку и повернул ее в сторону, откуда исходил звук. Его взгляд натолкнулся на большой освещенный солнцем цветущий куст сирени. Медовой сладостью шел от него запах, который навсегда оставался в его памяти. Недавно расцветшая сирень — была лучшее из всего, что видел Белогрудка в своей жизни, не считая, конечно, материнского молока, ее тепла и ласки. Любы были ему и его разлюбезные братья, но теперь ему было не до них, так как его стали укладывать в корзину.

Белогрудка сначала испугался, но, учуяв, знакомый запах сирени успокоился. Он вытянул из корзины лапку с белой подушечкой, как бы прощаясь со всеми, кто был на Василисином дворе.

Это было последнее, что увидела кошка-мать от своего любимого крошки-сыночка. Подняв голову к корзине, она жалобно стала звать его, но котенок уже не видел ее.

* * *

Всю дорогу до железнодорожной станции котенок с любопытством выглядывал из корзины, забывая о матери и братиках.

Навстречу им попадались люди, они были похожи на Василису и мужчину, который нес его в корзинке.

Котенок не боялся людей, он принимал их за своих из кошачьего рода. Не испугался он и громко урчащего большого чудища, которое, дымя, отвратительными газами пронеслись мимо, обдавая их пылью. Такие урчащие чудища не раз проезжали у Василисиного двора, и он хорошо видел их со своего заветного куста сирени, освещенного солнышком.

— Не бойся, маленький мой, — произнес мужчина, предполагая, какое страшное впечатление может произвести на котенка необычное для него творение рук человеческих. — Это грузовой автомобиль, — с лаской в голосе знакомил он котенка с урчащим чудищем.

Но в позе котенка, стоявшего на задних лапках и высунувшего головку наружу, страха не было.

— Молодец, — похвалил его мужчина, — не всего и не всегда следует бояться того, что большое. А это лошадь с телегою, — пояснял он, беря его на руку и, указывая другою на огромное четырехногое грязно-коричневое существо с большой головою, спутанной черной гривою и таким же неухоженным помахивающим черным хвостом.

Существо тащило за собою стучащий на ухабинах дороги дощатый ящик на колесах. Спереди в ящике сидел мужчина с дымящейся папиросою в зубах и со сдвинутой на бок шапкою.

Белогрудка вспомнил, что примерно такое существо с ящиком уже было у их двора — тогда мужчина забирал его братика.

Пугающе длинным был поезд, встретивший их знакомым гудком. Котенок, волнуясь, глядел на него.

Поезд тронулся. За окном все смешалось и поплыло под звуки стукающих колес.

Сирень…сирень…сирень, — выговаривали о рельсы невидимые колеса поезда, а котенку все еще чудился исцеляющий изумительный запах, исходящий от куста. И только, когда поезд остановился на конечной для них станции, котенок понял, откуда исходил этот чудный запах — по обе стороны железнодорожных путей шли посадки с высокими деревьями, между которыми, как украшение просыпающейся от зимней спячки природы, были видны в большом количестве раскидистые кусты розовой сирени.

Заметив родное и близкое соцветие, котенок рванулся с рук мужчины.

— Погоди, — мужчина с трудом успел поймать его. — Мы с тобою так не договаривались. Нас ожидает Машенька. Ты ей, очень, нужен. Она придумает тебе имя, и ты будешь скрашивать ей одиночество, когда я буду находиться в школе. Нанять, кого-то сиделкой к доченьке, я не могу, так как для этого необходимы деньги. А их у меня нет, потому что государство совсем мало платит учителям за работу. Машенька моя будет очень рада тебе, малыш.

«Что же это за Машенька, которая должна дать мне имя?» — думал котенок, желая быстрее встретиться с нею, чтобы разобраться как с пчелою и вернуться к маме и братишкам.

Мужчина не стал прятать его в корзину, а так и шел, удерживая котеночка на руке, довольно широкой улицею города, которая была гораздо шире, чем двор Василисы. За его спиною послышался прощальный гудок поезда, который отходил от станции, где пахло сиренью.

По обе стороны от дороги котенок видел необычные высокие строения. Навстречу попадались автобусы и легковые автомобили, которых котенок уже не боялся.

Многие люди останавливались и здоровались с мужчиною, на руках которого он находился. Мужчина тоже останавливался. Они называли мужчину Леонидом Владимировичем и спрашивали его о здоровье все той же неведомой ему Машеньки, которая должна была дать ему имя. Ему хотелось быстрее встретиться с нею, чтобы она дала ему имя, и он тут же вернется к своей маме и братикам на Василисин двор.

Мужчина был со всеми учтив и вежлив, сдержанно отвечал, что несет своей доченьке котеночка, чтобы она хоть как-то могла отвлечься от своей боли и беды.

Попрощавшись с очередным встречным, он, нагоняя время, ускорял шаг, но при этом продолжал знакомить котенка с достопримечательностями города. Он не знал, понимает ли его котенок, но ему этого очень хотелось. Котенок же чего не понимал, то запоминал.

— Первое большое здание на нашем пути была станция, — говорил Леонид Владимирович. — А это четырехэтажное принадлежит районной государственной администрации и районному совету. Как видишь, оно находится недалеко от станции. Те, кто построил его здесь, были мудрыми людьми и понимали, что жителям района удобнее будет добираться железной дорогою сюда за помощью к своему начальству. Но начальство, заседающее в нем, помощь людям оказывает редко, потому что оказывать нечем. Все забрал мировой финансовый кризис. И потому чиновники в основном выполняют указания вышестоящего начальства, как бы им больше собрать налогов в государственную казну. А кто не хочет давать непосильно большие налоги, те дают взятки. Теперь начальники больше всего этим и заняты. В этой стране все берут взятки, кому дают, а кому не дают, тот ищет сам, что воровать. И если украдет, то бывает очень счастливым. Теперь самое распространенное зло на земле — это присвоение чужого труда. И мы молчим, так как не знаем, что делать. К тому же в нашем государстве нет человека, который бы справедливо правил нами.

Леонид Владимирович Любин шел и разговаривал, а встречные прохожие оборачивались на него, не понимая, с кем мужчина интеллигентного вида ведет разговор. Они не обращали внимание на прижатого им к груди притихшего маленького и рыжего котенка, который внимательно слушал его и смотрел янтарными глазками туда, куда показывала рука Леонида Владимировича.

— Это здание суда, — говорил Леонид Владимирович, указывая на двухэтажное строение с покосившимся забором, которое находилось по другую сторону площади от здания районной государственной администрации. — Здесь судят всех. Раньше приговаривали к восьми годам тюрьмы за воровство на колхозном поле початка кукурузы, горсти пшеницы или опоздание на работу. При советской власти тюрьма была самым распространенным наказанием в стране, где и расстрел был обычным делом. Зачастую это делалось без суда и следствия по решению всего лишь троих уполномоченных нередко не трезвых. В те года по тюрьмам сидело по три и более миллиона людей в год. Это был пенитенциарный рекорд среди не только всех стран мира на земле, но, похоже, что и во всей Вселенной во все ее времена. Но, как ни странно, власть и строй тогда назывались народными. И чем большую власть имел начальник над другими, тем «народнее» и «любимее» он был. Он мог больше убивать людей, и потому был более других почитаем в стране, в которой люди в страхе за свою жизнь, и близких им строчили доносы один на другого бывало, что и по злобе. Фамилиями тех начальников-убийц еще и поныне названы города, площади, улицы, заводы, пароходы, метро и многое другое. Живущие из-за скудости ума или под влиянием все той же рабской покорности кровавому прошлому боятся упразднить такие названия как «Завоевания Октября», «Путь Ленина», «Интернациональная», «Коммунистическая». К тому же теперь у людей другие заботы, чем больше денег накрал человек, тем он известнее и уважаем больше. Суд всегда стоит на его стороне. Он же по своей милости субсидирует работу суда и выделяет немалые средства лично судьям. Те берут взятки и низко кланяются им. Простых же людей суд судит строго, как и прежде. Нам с тобою лучше не попадать туда. Для них, что директор школы, что крестьянин, что рабочий — одинаково безденежные субъекты их судебно-предпринимательской деятельности. Примером чему может служить оправдательное решение суда в отношении сына богатого народного депутата Варнакова, который в пьяном виде выехал на дорогой иномарке на тротуар и сбил насмерть мою жену, а через доченьку Машеньку переехал. Суд принял без всякого разбирательства ложное утверждение преступника, что они, якобы, перебегали дорогу в неположенном месте, а дерево и забор он машиною, видите ли, сбил после того, как съехал с дороги на обочину. О том, что богатый отпрыск Варнакова пьяный был, как чоп, на суде никто и не заикнулся. Мои же доводы о том, почему только на тротуаре, где дочь и жену подобрала скорая помощь, была кровь, суд не счел нужным принять во внимание. Теперь богатым все позволено. Они могут стрелять даже в человека и им ничего за это не будет.

Голос Леонида Владимировича задрожал от воспоминаний о погибшей жене и дочери инвалиде, но он справился с волнением и показал на другое здание — серое двухэтажное:

— Это прокуратура. Немного дальше трехэтажное красное — это полиция. За нею не высокое, но нарядное здание налоговой инспекции. Все это выстроено за народные деньги. Но те, что обитают в прокуратуре, полиции и налоговой забывают об этом. Они сами себе закон.

На самом верху власти министры своими делами занимаются, а чиновники своими. Эти органы власти обязательные атрибуты каждого государства, какое бы оно ни было большое или маленькое. Само же государство, как показывает история, исполнительный орган насилия в интересах богатых. Мы же с тобою бедные и, казалось бы, что оно нам, это государство, совсем ни к чему, раз оно не беспокоится за таких людей, как мы. Но так уж устроен мир на этой земле. И ни одному человеку никогда не поменять этого нелепого так называемого государственного устройства. Один раз изменили строй в тысяча девятьсот семнадцатом году, но оказалось, что делали все не так как надобно. И все потому, что люди разные, у каждого свое на уме, что не всегда подходит другим. Вот они, как пауки в банке и пожирают один другого. Нет дружности среди рода человеческого и это все потому, что многим жить хочется лучше, но за счет других таких как сами. От того раздоры во власти и на местах, коррупция и взятки, а жить за счет других слывет умением жить. Сколько будет продолжаться этот беспредел никто не знает, как и то станет ли человечество добрее, сострадательнее и умнее до коллапса нашей планеты.

Внимание Белогрудки привлек звонок, после чего, громко перекликаясь, шумная детвора заполнила школьный двор. Они были подобны, как ни обидно будет сказано, стае обезьян проживающих в джунглях. Одни с пронзительными криками гонялись один за другим. Другие с разгона прыгали друг дружке на спину. Третьи с исцарапанными в кровь лицами озлобленно дрались за углом школы. Четвертые, как полоумные, катались по земле, пачкая свои одежды. Пятые больно дергали девочек за косы. Шестые спешили за углом выкурить сигарету. Кое-кто курил и с «травкою», настороженно поглядывая по сторонам. Были и такие, кто за углом школы шприцом поспешно вводили себе в вену наркотик. После чего нашелся и такой учащийся, который взял в руки камень и с силою кинул его в окно. Разбитое стекло зазвенело, дети бросились врассыпную от того места, где только что находились, и теперь трудно было углядеть, кто из них бросил тот камень.

Леонид Владимирович вздрогнул, побелел лицом и, негодуя, закричал:

— Что же вы делаете, дети!? В школе и так уже не осталось ни одного стекла. Фанерою окна закрываем.

Но никто не остановился. Школьники, убегая, смеялись.

— Это школа, где я работаю, — расстроенно произнес Леонид Владимирович. — Детей в школе много. Они из разных семей по достатку и воспитанию. Но я и учителя ответственные как за их поведение, так и воспитание. А их родители, представь себе, нет. Такой подход к воспитанию подрастающего поколения остался от прошлого коммунистического режима, который, не доверял консервативной семье, так называемой ячейке общества. И все потому, что семья во все времена находится в постоянном противоречии с интересами государства. Потому при советской власти и переложили воспитание как детей, так и взрослых на различные специально созданные организации: партийные, комсомольские, пионерские, товарищеские суды, всевозможные союзы и общества. Объединяли даже детей в так называемый союз «октябрят». Для усиления воспитательной работы, и безоговорочного подчинения большинства меньшинству в стране все превратили в лагеря — социалистические, трудовые, спортивные, тюремные. Так было легче режиму с помощью общественных институтов управлять массами, которые в хмельном экстазе овладевали идеями вождей изрыгающих свои галлюцинации о коммунизме. На одной шестой части суши было введено круговое самовоспитание — ты меня, а я тебя. Так было до четвертого возрождения Украины. Но и теперь не все хорошо, потому, что люди те же. Вчера пришел в школу один из родителей с упоением ожидавший ранее торжества коммунизма и стал искать свою дочь в списках семиклассников. Не нашел. Устроил скандал. А оказалось, что дочь его уже девятиклассница. Вот такие дела Белогрудка. Кто-то родил дитяти, а кто-то душу свою в то «творение» вкладывать вынужден. Вот отнесу тебя до моей Машеньки приду в школу, и буду разбираться, кто и зачем разбил стекло в окне. Поверь, котик, что это только со стороны, кажется, что дети безобидны. Они явления сложные, так как каждый ребенок является отражение не только семьи, но и того общества, в котором живет и произрастает: у каждого свой характер. Собираясь в стайки-шайки, они бывают жестокими и наглыми. Многие воруют, портят школьное и городское имущество. Бывает, заберется такой чудо — человечек тайком в раздевалку, где висят пальто и куртки его товарищей, которые находятся в это время на уроках, и изрежет все себе в удовольствие. Учатся тоже не все хорошо. И поэтому до боли обидно и горько на душе от того, что в каждой школе растут не только будущие ученые, инженеры, писатели, художники, руководители, и просто порядочные родители, но убийцы и воры, подлецы и хамы, бессердечные, злые и жестокие люди недалекие в своем развитии. Я это понимаю, но изменить ничего не могу. Не могут этого сделать и учителя. Гены, вложенные от природы в каждого ребенка, вносят в их поведение свои правки, как и та среда, в которой они обитают, или будут обитать.

За школою высились огромные многоэтажные здания.

— Это микрорайоны, где живут горожане, — сказал Леонид Владимирович. — Наш городок молодой — он был возведен пятьдесят лет назад строителями, которые съехались сюда со всего Советского Союза на возведение химического комбината. Наш городок типичный: в нем творится тоже, что и в других городах малых и больших — заводы и предприятия режут на металлолом, забывая, что это их рабочие места. Особо наглые и бессовестные делают рейдерские захваты заводов и фабрик — всего, что раньше принадлежало государству. Среди них президенты и премьер-министры, министры, так называемые народные депутаты, чиновники. судьи, прокуроры и полицейские. Нет у них ни совести, ни уважения к простым людям, которым теперь работать негде и кормить свои семьи нечем. И это все потому, что народ разобщенный, каждый в одиночку выживает.

Подошли к большому дому.

— В этой девятиэтажке будешь жить и ты. Машенька, наверное, уже заждалась нас.

Зашли в подъезд и поднялись на второй этаж.

Леонид Владимирович открыл дверь квартиры, оббитой черным дерматином.

Последнее, что услышал Белогрудка, перед тем как оказаться в квартире, это был знакомый ему гудок поезда. Ему даже показалось, что он почувствовал запах сирени.

— Вот и мы пришли, Машенька! — громко произнес Леонид Владимирович, заходя с котенком на руках, в одну из комнат.

Что-то белое и неподвижное лежало на спине, стянутое с ног до головы гипсом. Только маленький заостренный носик выбивался на белом фоне гипса и постели.

Присмотревшись, Белогрудка увидел расплывшееся в радостной улыбке худенькое личико.

— Папа! Ты привез его! Он такой маленький. Как ты довез его в корзинке?

— Он очень послушный, Машенька, — похвалил котенка Леонид Владимирович. — Не плакал. У тети Васи я его заметил, когда он сидел на большой ветке сирени и игрался с бабочками. Он потешный.

— Уже весна и сирень расцвела? — девочка, а это была Машенька, искренне удивилась.

— Даже очень расцвела, — отвечал ей отец.

Белогрудка внимательно смотрел на Машеньку, ожидая, когда она поднимется с кровати и даст ему имя, о котором говорили мужчина и Василиса.

«Скорей бы уже, — хотелось ему. — Тогда я стану взрослым, как дядя Шарик, и быстро помчусь домой. Взберусь на свою сирень и стану ловить бабочек и качаться на ветке, как прежде.

Но девочка Машенька молчала и не давала ему ни какого имени.

Белогрудка, чтобы поторопить ее, спрыгнул с рук мужчины на белое и очень твердое основание у ее остренького носика.

Машенька вскрикнула от испуга.

«В такой жесткой одежде совсем неудобно лежать», — решил Белогрудка и, знакомясь, лизнул щеку девочки рядом с остреньким носиком, ощущая что-то горьковатое: похоже, то были слезы радости, которые бежали по щекам Машеньки.

Леонид Владимирович, опешивший от поступка котенка, чуть не причинившего боль дочери, нагнулся, к закованной в гипс дочери, чтобы снять его с нее, но так и застыл над нею, так как Машенька счастливо засмеялась:

— Не лижи слезки, глупенький, — они не вкусные. Я дам тебе печеньице. — Она попыталась дотянуться к приставленному к постели стулу, на котором лежала раскрытая пачка печенья. Пальцы ее шевелились, а рука недвижимо лежала на постели.

Худенькое личико Машеньки, обрамленное гипсом, виновато улыбалось ему, но девочка имени не произносила. Пришлось мяукнуть и угрожающе провести коготками по твердому гипсовому корсету. Он был что камень на подворье Василисы.

— Сердится чего-то, — произнесла девочка и с огромным усилием все же дотянулась до печенья. При этом пальцы ее дрожали от напряжения.

— Он ведет себя, как настоящий Бонапарт, — произнес отец, успокаиваясь, и наблюдая за движениями дочери и котенка, готовый в любой момент защитить лицо дочери от острых коготков недовольного котенка.

— Ну, до Бонапарта уму еще далеко, папа, — сделала заключение девочка, — а вот сокращенное от этого имени «Боня» ему явно подойдет. Когда станет взрослым, будем называть его Бонат, чтобы не обижать великого француза.

— Так мы доберемся и до Бонифация, — усмехнулся отец, довольный тем, что доставил удовольствие парализованной дочери.

— А это кто? — спросила девочка.

— Так звали нескольких римских пап.

— Нет, папа, «Боня», как раз подойдет этому рыжему комочку с беленьким фартучком. Боня! — произнесла она, и ее пальчики правой руки опять зашевелились, сжимая печеньице. — Папа, поднеси Боню к моим пальцам, я поглажу его.

«Боня», — мелькнуло в голове котенка. — Хорошее имя. Не хуже чем «Шарик». Чувствуя, как сильные руки мужчины сняли его с каменной груди девочки, он с благодарностью взглянул на нее.

Когда же оказался у недвижимой руки девочки в знак признательности за хорошее имя, данное ему, потерся носиком о ее вздрогнувшие пальчики. Печеньице выпало из ее ручки. Машенька вскрикнула:

— Ой! Какой он мягонький и тепленький. Папа, отпусти его, он сам придет ко мне — она имела в виду то окошко в гипсу, через которое смотрела на мир. — Боня! — позвала она и радостно заулыбалась, глядя в белый потолок.

На глазах отца появились слезы.

— Хорошее имя, Машенька, ты придумала ему, — поощрил он, при этом его губы задрожали от жалости к недвижимой дочери.

«Хорошее имя «Боня», — согласился про себя котенок и решил в знак признательности еще раз лизнуть девочку в лицо. Быстро вскарабкался по гипсовому корсету на место у груди, где выглядывал острый носик и заглянул Машеньке в глаза.

— Боня, — произнесла девочка и вытянула к нему губки.

Ступивши к ее лицу, котенок коснулся носиком ее губ, чем доставил ребенку несказанное удовольствие.

— Папа! Боня целуется, — восторженно вскричала девочка, совсем не замечая, как по лицу отца от радости за нее бежали слезы.

— Если бы мама была жива, и видела тебя сейчас, она была бы очень рада.

Боня, понимая, что он причина радости девочки, осмелел и лизнул ее в лицо, чем вызвал новый восторг у Машеньки.

— Доченька, родненькая, — коснулся ее лобика губами Леонид Владимирович, — как я не догадался раньше привезти Боню к тебе!

— Папа, сделай ему большую горку, чтобы я могла видеть его, — попросила Машенька.

Боня, будто понимая ее, коснулся лапками бледного личика и, прощаясь, так как очень спешил к своим на Василисин двор, потерся мордочкой о носик. После чего тут же спрыгнул с постели и, деловито помахивая хвостиком, направился к двери.

— Ты куда, Бонечка? — услышал он голос мужчины.

— Мяу, — он стоял у двери и звал мужчину с надеждой на то, что тот отворит дверь и выпустит его на улицу. А там он уже найдет дорогу до Василисиного домика. Внутренний компас отчетливо подсказывал ему, куда ему следовать.

Мужчина подошел к двери. Котенок от возбуждения, что окажется на лестничной клетке, а оттуда на улице, даже привстал на задние лапки, скребя от нетерпения своими коготками о дверь.

— Нет, Бонечка, теперь ты будешь с доченькой моей, — ласково произнес мужчина и, нагнувшись, взял его на руки. Руки мужчины были теплые и ласковые, но Боня это отметил только мельком — все его мысли были о том, как бы быстрее добраться до Василисиного двора, увидеть маму и братишек. Мама встретит его сдержанным мурчанием, что будет означать ее расположенность к нему, затем проведет, шершавим языком по его лобику, и лапою погладит за ушками. После братики, виляя хвостиками, с гордостью поведут его по двору, показывая доброму дяде Шарику, лежащему с полузакрытыми глазами на солнышке у будки. Подведут его и большому выводку желтеньких цыплят с заботливой и справедливой мамою — наседкой.

Пока он представлял это, мужчина поднес его неподвижной Машеньке и положил у личика — единственного открытого места ее тела.

— Побудь с моей доченькой, Бонечка, — ласково просил он. — Ей одной очень скучно. — Он взял дочь за руку, отмечая, как дрогнули тоненькие пальчики, и погладил ими котенка.

Девочка от прикосновения к живому и пухнастенькому котенку сначала радостно засмеялась, что порадовало отца, затем дрожащим от переживания голосом произнесла:

— Папа, ты отнял его от мамы, а он такой маленький. Ему хочется к ней. Он потому и бежит к двери, чтобы быстрее оказаться рядом с нею. — Сочувствие к маленькому существу, что касалось ее пальцев, боль, жалость и огромная печаль к матери, погибшей под колесами автомобиля, навернули на ее глаза слезы. Машенька не в силах сдержать себя заплакала.

Отец, склонившись над нею, вытирал пальцами слезы, понимаю причину их появления.

— Не плачь, доченька, — просил он, чувствуя, что и сам вот-вот расплачется, — маму уже не вернуть, а тебе жить нужно. Я верю, в то, что ты выздоровеешь. Боня тебе поможет в этом.

— Как он мне, может, помочь, папа? — всхлипывая, произнесла Машенька. — Маму уже не вернуть и я на всю жизнь останусь прикованной к кровати. И хотя ко мне приходят учителя и одноклассники, я все больше начинаю понимать, что и знания мне теперь ни к чему. Куда я их смогу применить в таком состоянии?

Дочь плакала навзрыд, разрывая горькой безысходностью сердце отца склонившегося над нею.

Притихший Боня был рядом с рукою Машеньки. Он опять заторопился к двери. Какое ему было дело до этой плачущей девочки, если его самого мучило острое желание оказаться рядом со своей мамою.

— Видишь, папа, — плакала девочка, — я и Бони не нужна. Я никому не нужна теперь.

— Не говори так, доченька, — со слезами на глазах произнес отец, — ты мне нужна.

— Зачем я тебе — я калека! Я не хочу больше, чтобы ко мне приходили одноклассники. Вижу, как они улыбаются, глядя на мою беспомощность и гипс, в который я окутана. Они, как и учителя приходят ко мне только потому что ты директор школы. Если бы ты не был директор они вряд бы приходили.

— Ты не думай об этом, ласточка моя, — говорил отец, — а Боня к тебе привыкнет и станет тебе другом.

— Не хочу, что бы он привыкал, — сквозь слезы говорила Машенька, — почему он должен оставаться без мамы из-за меня? Нет, папа, отвези его обратно к тете Васе.

Котенок, который был уже у двери, мяукал настойчиво и жалобно, подзывая Леонида Владимировича.

— Доченька, родненькая, это животное, а не человек. Он привыкнет к тебе и вам вдвоем будет не скучно. Чтобы ты его постоянно видела, я сегодня же сделаю ему горку и поставлю рядом с твоей кроватью. Будешь смотреть на него, и разговаривать с ним.

— Мне его жалко, папа. Он такой маленький и беспомощный. Налей ему молочка. Он, наверное, уже хочет кушать.

— Сейчас, сейчас, миленькая моя, — спохватился отец, выполняя просьбу дочери.

— Когда нальешь молочка в блюдечко, постав его у моего лица, чтобы я могла видеть, как он будет кушать.

— Конечно, зайчик мой ненаглядный, — смахивая слезы с лица, но веселея от просьбы дочери, говорил Леонид Владимирович.

Блюдечко с молоком было у самого личика Машеньки. Боня стоял на ее грудке скованной гипсом, посматривая то на молоко, притягивающее его к себе, то на голубые глаза девочки внимательно наблюдавшие за ним. Он чувствовал, что ему уже пора было кушать. Мяукнув, ступил к блюдечку, и коснулся языком молока. Оно было вкусное. Перед тем как отправиться к маме, следовало и подкрепиться. Еще раз, взглянувши в голубые глаза девочки, Боня нагнулся над блюдечком и принялся за еду. Молоко было хоть и не такое вкусное, как материнское, но и не хуже того, что подавала в миске Василиса.

Машенька, отвлекаясь от своего горя, смотрела, как котенок лакал молоко и быстро толстел.

— Папа, ты смотри, какой он стал толстенький! — восклицала она. — Он был очень голодный!

— Конечно, доченька, времени то прошло много, как я взял его. Но мы с тобою приготовились к его встрече: молочка купили. Теперь я положу его в корзинку, пусть поспит.

— Нет, папа, пусть спит у моей руки. Мне так хорошо.

Насытившись молоком, Боня почувствовал, как сон стал накатываться на него. Он стоял на груди девочки и не знал, что ему делать и где прилечь, чтобы заснуть. Мысли о матери и братиках отошли в сторону.

Леонид Владимирович нагнулся над ним и осторожно снял с груди дочери, укладывая рядом с ее рукою. Единственное, что у нее подавало признаки жизни — это то, что она разговаривала и могла шевелить пальцами правой руки, а остальное тело было парализовано.

— Положи его ближе к моим пальцам, чтобы я могла ими касаться его, — попросила успокаивающаяся дочь. — Не забудь, папа, сделать горку. Ему тогда веселее будет у нас.

Котенок уснул.

Леонид Владимирович на прощанье с усилием улыбнулся дочери, пряча слезы, от сознания того, что дочь оставалась одна, и некому было ухаживать за нею. Собравшись с силами, все же сказал ободряюще:

— Теперь вы вдвоем. Боня будет охранять тебя.

— Дочка улыбнулась ему, шевеля пальчиками, которые доставали котенка, и она закованная гипсом впервые ощущала приятную мягкую шерсточку и тепло маленького живого существа, которое собравшись калачиком тихо посапывало у ее руки.

* * *

Отец ушел в школу, Машенька осталась одна. Она смотрела в белый потолок, на котором уже изучила все трещинки и пятнышки.

Несколько часов тому она, оставшись одна, что бы ни думать о переломе позвонка и отвлечься от постоянной боли плакала, вспоминая о маме, которую очень любила. Корила себя за то, что при ее жизни мало выказывала ей свою любовь и просила за это у нее прошение. Содрогаясь от плача, думала о том, как ей, родненькой и ненаглядной мамочке, неудобно, плохо и страшно лежать одной в сырой и холодной земле. Заливаясь слезами, которые вытереть с лица было некому, просила свою миленькую и дорогую мамочку появиться хотя бы на миг и забрать ее к себе, чтобы они всегда оставались вдвоем там, где постоянно светит теплое солнышко или стоит непроглядная звенящая от холода темнота. Мысленно обращаясь к матери, говорила, что будет, не только очень сильно любить ее, но и во всем слушаться и помогать — только бы она забрала ее к себе.

— Я не хочу жить, мамочка, — глотала слезы она, — возьми меня к себе. Я буду самой ласковой и послушной дочерью в мире. Я хочу прикоснуться к тебе и поцеловать в щечку. Я хочу целовать твои ласковые и заботливые руки, которые так много делали для меня, а я это не всегда ценила.

Устав от слез, она забылась коротким и тревожным сном, что бы вскоре проснуться от того нестерпимого зуда на закрытой гипсом голове и острого желания почесать тело, закованное в гипс. Но ни того, ни другого она не могла сделать потому, что ее руки и ноги были парализованы. Она не могла не только подняться, но и пошевелиться.

Теперь же тревожные прежние мысли мельком пролетели в ее голове, так как все ее внимание было сосредоточено на маленьком живом комочке, которого она не видела, но ощущала пальцами. Затаив дыхание, Машенька все теми же пальцами правой недвижимой руки определяла, как поднимался и опускался его бочок, сознавая, что он дышит. На личике Машеньки появилась улыбка, а в глазах вспыхнул интерес к маленькому и беззащитному существу. Хотела, было позвать его, но спохватилась, пускай поспит. Во сне ему не так будет хотеться к своей маме, которая тоже ждет своего сыночка и горько плачет.

— Не плачь кисонька, — дрогнувшими в волнении губками произнесла она, что бы ни разбудить Боню, — тебе здесь будет хорошо. Папа принесет еще молочка и сделает горку, на которой будешь играться, — произнесла Машенька и с горечью подумала о том, почему в этой жизни не только люди, но и животные вынуждены расставаться. Неужели нельзя без этого? Вспомнила о Боге, от которого, как говорили, все зависят. Говорили еще, что он добрый и справедливый. Если это так, то почему Бог позволяет, чтобы машины наезжали на мам, сбивали и делали калеками детей? Говорили еще, что Бог может наказывать всех за грехи. Но, какие грехи были у мамы, чтобы Бог лишил ее жизни? За что он наказал ее? Ведь она еще маленькая. Может потому, что иногда баловалась и не слушалась маму? Но разве за это можно даже Богу так больно наказывать детей и лишать их мамы? Вопросы были, ответов нет. Решила, что спросит об этом отца, когда он придет со школы, но вспомнила, как он сам, взявшись за голову, не раз говорил: «Господи, за что ты так сурово наказал меня? Что я сделал плохого и кому в своей жизни?»

Конец ознакомительного фрагмента.