HOMO CARCERE. Человек в тюрьме

Виталий Валентинович Патлис, 2022

Россия. 2021 год. Обычный честный предприниматель на муниципальном тендере с разгромом победил «карманную» контору главы администрации района Москвы. Чиновник-оборотень решает расправиться с бизнесменом, а за одно убрать конкурентов на свое кресло – своего заместителя, дабы и дальше «пилить» бюджет раздавая ненужные городу завышенные контракты своим фирмам. Предприимчивый трудяга, отец-одиночка становится разменной монетой в подлой борьбе за власть и деньги. Типовой гражданско-правовой спор с подачи «сверху» переходит в «уголовку» и удушающий приговор – 3 года колонии общего режима. Это яркая история о личностях с большой и малой букв, о чести и нечисти. О свободе в несвободе и противостоянии Человека с Системой. Она может повториться с каждым, но дело каждого – быть готовым ко всему и всегда. Основано на реальных событиях. Имена персонажей изменены. Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Вечер в хату

Вот это и есть, наверное, самый страшный

сатанинский соблазн — решать чужие судьбы

Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер

«Петля и камень в зеленой траве»

Почему так? Я не знаю.

Меня осудили по статье 159 часть 4 УК РФ². Заключили под стражу после оглашения приговора в зале суда и отправили в камеру. Когда началась ночь, нацепили наручники и препроводили в автозак.

Мой адвокат, по пути в суд, утверждал: максимум, что мне грозит — «условка».

«При любых, самых неблагоприятных раскладах, — говорил он, — будет условный срок, но, скорее всего, оправдают».

Я трясусь на жёсткой скамейке зарешечённой камеры-обскуры автозака и не знаю, куда деть руки.

«Почему так?» — спрашиваю я себя.

Сейчас я не в силах сопоставлять какие-то события. Конечно, обвинение мне предъявили не вчера. Были и странные обыски, и мера пресечения в виде домашнего ареста. Маховик правосудия раскручивался постепенно. Но ведь и я не сидел, сложа руки. Позже я расскажу вам подробности дела и моей борьбы за свободу, но это произойдёт не сейчас. Потому что сейчас я задыхаюсь от сигаретного дыма — попутчики-заключённые нещадно смолят, — выхватывая в коротких проблесках хлопающей дверцы автозака ночное небо. Нас возят по судам, ИВС и СИЗО по какому-то неведомому маршруту всю ночь. Выводят из одного автозака и пересаживают в другой. Так — почти до бесконечности. В сигаретном дыму сменяются лица — разные: перекошенные, отстранённые, серые, безликие, с признаками вырождения, всякие. Внутрь пихают всех подряд, без разбора: разные статьи, разные возрасты. Моя прострация накладывается на изматывающую усталость, я зыркаю исподлобья, но, со стороны, видимо, мало отличаюсь от остальных.

— Какие короткие строчки? — с вопросительной интонацией шепчет мой сосед, судя по всему, у него ломка. 228-я «народная» статья, по которой гребут всех подряд. Подкинуть малюсенький пакетик — раз плюнуть. Могут засадить любого. Но этот парень явный «нарик». Губы шевелятся у пацана почти непрерывно, похожие на двух полумёртвых червей. С носа свешивается неприятная прозрачная капля. Он бредит и повторяет бесконечно одно и то же. «Какие короткие строчки?», «Какие короткие строчки?», «Какие короткие строчки?». Иногда, на мгновенье замерев, и явив в своих зрачках хоть какую-то тень осмысленности он добавляет: «А?». Но огонёк тут же тухнет, и он продолжает свой бессмысленный речитатив.

Его выводят на очередной остановке и теперь рядом со мной интеллигентного вида мужчина. Скорее всего, мой «коллега» по экономической статье. Кажется, он собирается дремать, и я ему завидую. Сам я не спал уже больше суток, но даже мысль о том, что в таких условиях можно отключиться, мне смехотворна.

Автозак подбрасывает на кочках, натужно ревёт движок и всё повторяется. Переезд до очередного ИВС, выход, пересадка и снова кочки.

Когда в 4 утра нас, наконец, привозят в СИЗО, я полностью опустошён. Я ничего не чувствую, голова словно набита ватой. Внутренности изолятора как декорации кинематографического арт-хауса. Только вот атмосфера не та: воздух давит!

Нас, десятерых, размещают в отстойник. Камера полтора на три метра с дыркой под туалет. Мы ждём. Ждём. И снова ждём. Изредка лениво открывается дверь камеры (пока это ещё дверь, завтра — уже «тормоза») и очередного «счастливчика» уводят на оформление.

Приходит и мой черёд. Вертухаи обшманывают мои вещи, раздевают догола. Внимательно осматривают, не проношу ли я чего в себе. Потом угрюмый доктор берёт у меня кровь на ВИЧ и мазок на КОВИД. После процедур мне выдают матрас.

В 7 утра я оказываюсь в камере. Опускаюсь на шконку и «закидываюсь» феназепамом, чтобы не слететь с катушек.

Почему всё так? Я не знаю.

Спросите любого заключённого, за что он сидит? И услышите в ответ — ни за что. Наверное, так было всегда; данный ответ своеобразный образчик лагерного фольклора. Но существуют специальные независимые исследования, которые проводили очень уважаемые и профессиональные люди. Неофициальная статистика нашей страны для официальных людей. Их выводы неутешительны: 30% осуждённых невиновны, 30% сидят не за то. Остаются те самые 40%, определённых «в места не столь отдалённые», что называется, за дело. Вдумайтесь в эти страшные цифры! На дворе вовсе не 1937 год. С тех пор прошло более 80 лет! Россия — оплот демократии и гражданских свобод, о чём нам регулярно сообщают, чтобы не забывали, вывешивая лозунги на растянутой праздничной ширме. А за той самой ширмой отбывают сроки тысячи невиновных людей. Кому нужно такое правосудие?

Знаете, каков процент оправдательных приговоров в Российской Федерации? Существует статистика в открытых источниках. Уже несколько последних лет она колеблется возле 0,3%! Аж три человека на тысячу из тех, кто угодил в лапы судебной системы России, выходят из зала суда свободными. Любой здравомыслящий человек понимает, что такое невозможно при наличии объективного расследования. Да в таких делах статистическая погрешность будет больше! Что же это получается? Попав в систему правосудия в качестве обвиняемого (не важно по какому делу, даже исключительно высосанному из пальца) ты почти со стопроцентной вероятностью будешь осуждён. В правовом государстве! В разгар двадцать первого века!

Ты будешь осуждён ещё и потому, что ни в одном сегменте судебной вертикали нет заинтересованных лиц для прекращения твоего дела. Каждый оправдательный вердикт, вынесенный судьёй — риск поставить пятно на репутации. Расчёт очень простой — продвижение вверх по карьерной лестнице зависит у судьи, в том числе, и от количества отмен. Этот показатель важен всегда — при любой жалобе, при апелляциях (а их прокурор подаёт автоматически в случае оправдательного приговора, и такое представление чаще всего удовлетворяют в высшей инстанции). То есть получается, что судья при отмене ручается своим личным благополучием за подсудимого, за совершенно незнакомого человека, который ему никто. Как думаете, многие пойдут на такой риск? Ответ очевиден — он в статистике.

А каково приходится следователям, что вели дело? При оправдании подразумевается, что они некачественно выполнили свою работу со всеми вытекающими. Вот и получается, что на одной чаше весов подозреваемый, читай — подсудимый, а на другой — повязанные круговой порукой представители «смежных» силовых ведомств. Отсюда и стрелка весов очень далека от срединного положения, где написано «справедливость».

И ведь вопрос — «Почему так?» не только к силовикам, но и к законодателям. С их молчаливого согласия продолжается беспрецедентный судебный беспредел в огромной стране: никто и не собирается раскачивать лодку и бороться с ветряными мельницами, вернее, жерновами правосудия, отправляющих невинных людей пачками в земной ад.

Зато, какие пламенные речи нам толкают с трибуны! Как «первые люди» страны делают вид, что «поддерживают» бизнес, какие наказы декларируют главам силовых ведомств!

А реальность окунает нас в зазеркалье.

Три года назад Президент вещал, что необходимо снижать статистику по экономическим преступлениям, не следует окончательно изводить малый и средний бизнес. Глава МВД берёт под козырёк. В 2019 году по 159-й экономической статье садят 280 тысяч человек, в 2020–330 тысяч, 2021–380 тысяч.

И все делают какой-то вид, что всё в порядке. Держат холёную мину на лице и продолжают рапортовать об успехах. Они, безусловно, есть. С таким-то КПД правоохранительной системы — 99,7% осуждённых. И мышь не проскочит. Театр абсурда. Театр теней.

Добавляет кошмара осознание того, что 159-я и 228-я — статьи «народные». За экономическое преступление (как и за всё, связанное с наркотиками) за решётку может отправиться абсолютно любой человек. Это не художественное преувеличение. Механизм отлажен и смазан. Никаких осечек. Перешёл кому-то дорогу — будь добр отправиться на нары. Что-что? Справедливое правосудие? Не смешите. Если ты поставил подпись под каким-то экономическим документом — ты уже потенциальный кандидат на «в особо крупном размере». А если у тебя завелись друзья предприниматели, то и «по предварительному сговору». Работает всегда и всюду на территории Российской Федерации. Без исключения.

Как пел Высоцкий:

«… Никто поделать ничего не смог.

Нет, смог один — который не стрелял!».

Если только так.

Но и этим не закачивается фантасмагория.

Я повидал за время заключения самых разных людей. Убийц, насильников, налётчиков. Так вот, многие из них — осуждены на пять, шесть, семь лет. Люди же, порой криво сопоставившие дебет с кредитом, отправляются за решётку и на восемь, и на девять, и на десять лет. Что это? Как такое возможно объяснить?

Монстры, определённо опаснейшие для нормального общества, отбирают человеческие жизни, калечат судьбы, и отбывают себе свою «пятёрку» на казённых харчах. А фигуранты многочисленных дел, обворовавшие государство на пару миллионов рублей, получают «десятерик»! Вместо того, чтобы быть наказанными рублём, как во всех цивилизованных странах. Ну какая польза от интеллигента, шьющего шапочки в колонии? Пусть отдаст сворованное в двойном размере и получает «условку». Чем не наказание (такое уж точно не забудешь) и для государства перекрывающая компенсация ущерба. Что мешает законодателям принять такие меры? Генетическая память? Страх? Инерция? Кому тогда нужны такие законотворцы? Риторический вопрос.

Первые двое суток я веду себя в камере, как зомби. Хотя это внешнее впечатление, внутренне я, как мне кажется, коммуницирую, говорю слова, совершаю определённые физические движения. Но всё — самообман. Я зомби. Единственное осознанное действие — периодическое закидывание в рот таблеток. Ребята потом не преминут пошутить на эту тему — мол, очередной «нарик» под веществами. Они же мне потом и скажут про «зомби». Но пока сокамерники особо меня не трогают. Понимают, не впервой, сами проходили.

Внутренне осознать несвободу крайне тяжко. Этому противится мозг, как чему-то неестественному, невозможному. Сознание отторгает случившуюся ситуацию, как злокачественное новообразование. Но ничего не может с этим поделать. Никто не может. И я не могу.

СИЗО-7 в Капотне — «красный». Сие значит, что власть в изоляторе «принадлежит» администрации. Таких учреждений в исправительной части пенитенциарной системы России сейчас подавляющее большинство. В чистом виде «чёрных» зон, где правят воровские понятия, а контролируют порядки «положенцы», практически не осталось. Да и само звание «положенца» — тюремного смотрящего сходит на нет. В том числе и потому, что за такое «налаживание» тюремного быта могут впаять прицепом 210-ю — от 12 до 20 лет срока — «организация преступного сообщества», мало кто обладает такой жертвенностью.

СИЗО в Капотне относительно новый, «хозяйка» периодически делает обход лично, что встретишь не так уж часто. Но общие тюремные нравы неизменны. Крайне пренебрежительное отношение к заключённым, бесправие «подопечных», несоблюдение их прав. Выживай как хочешь.

Несмотря ни на что в нашей камере номер 201 то и дело раздаётся смех. Пожалуй, у нас самая весёлая обстановка на всём этаже. До поры до времени, конечно, но тем не менее.

Я уже «оклемался». С удивлением слушаю рассказы сокамерников про себя самого. Того себя, что с пустым взглядом вошёл в хату и завалился на нары.

— Зомбак конкретный был, — снова подтверждает Макс, глядя на меня своим блестящими глазами. — Ещё и колёса жрёшь горстями.

Фактически он прав. Феназепам, который я купил ещё перед судом — по сути, совершенно случайно — и распихал в карманы, помог мне на первых порах удержаться на плаву сознания. Не знаю, справился бы мой мозг без этих таблеток с новой окружающей действительностью. Препарат меня оглушил, размыл рамки происходящего и сгладил извращённость реальности. Притопил внутреннюю боль, позволил совершать какие-то необходимые автоматические действия. Чтобы время от времени выныривать на поверхность в мутной слизи наступившего кошмара и делать пару глотков воздуха. Чтобы продолжать дышать.

Поэтому я не спорю, ребятам виднее. Главное сейчас, что в хате не какое-то сборище монстров, а вокруг меня люди, всякие, осуждённые по самым различным статьям, но люди. Можно сказать, обычные.

Вот, например, на соседних нарах дед Ваня, хрестоматийный пожилой мужик, чем-то неуловимо напоминающий мне моего отца. Простой, хозяйственный, «от сохи», ещё той, советской закалки. Ему 65 лет, а история его поистине удивительная. Он сидит за убийство по 105-й и, единственное, о чём сожалеет, что может не успеть понянчить внучат.

Пятнадцать лет назад, они с коллегами по работе — вчетвером — поехали в очередную командировку. Как водится, вечером завалились в какое-то кафе посидеть, отдохнуть. Во время одного из перекуров, зацепились в перепалке с другой компанией таких же подвыпивших ребят. Слово за слово, всё закончилось дракой. В какой-то момент увидели, что один из оппонентов не дышит. Недолго думая, скинули труп в овраг и на следующий день из города улетели. Дальнейшая судьба четвёрки сложилась по-разному. Один уехал за границу, второй умер через пять лет после инцидента, третий загремел в психушку, видимо не справившись с произошедшим, а дед Ваня жил себе потихоньку, работал, ждал появления внуков. И вот, через пятнадцать лет после той драки, один из фигурантов, тот, что коротал оставшиеся дни в дурдоме, вдруг разоткровенничался настолько, что наши доблестные служители закона возбудили дело. Следователя не смутила ни давность, ни текущее состояние заявителя: материалы подняли из архива, стряхнули с папок пыль и пустили в производство. Понятно, что в этот момент дед Ваня был уже обречён. Его быстро взяли «под белы ручки», впаяли шесть лет и отправили на соседние со мной нары.

— Одного-то успел понянчить, — доверчиво говорил он мне. — А вот внучку нет. А так хочется. Сам пожил, детей поднял, а вот с ней не успел, да и боюсь, что не успею, кто знает. А чего ещё-то желать, Виталя? Чего ещё?

Я смотрел в его открытое, «крестьянское» лицо и меня поражала простота и в то же время глубина высказанных им фраз. В заключение начинаешь совершенно иначе относиться ко времени. Каверзная, страшная субстанция — время. Невидимый, но осязаемый тёмный спрут с тысячью щупальцев, которые с чавканьем присасываются к твоему мозгу, извлекая из тебя целые куски жизни. В стенах камеры время течёт совершенно не так, как на воле.

Пребывая в заключении, я перечитал очень много «умных» книжек. Было любопытно (несмотря на окружающие обстоятельства) примерять такие советы на моё текущее местопребывание.

Например: «На всякий случай скажу: никогда не бывает слишком поздно — или, в моём случае, слишком рано, быть тем, кем хочешь быть… Можешь меняться или оставаться прежним. Тут нет никаких правил». Цитата из Йэна Ашера («Человек, который продал жизнь на Ebay»), который в свою очередь декламирует фразу из фильма «Загадочная история Бенджамина Баттона».

Актуально, учитывая какие перипетии случались со временем в этой фантастической постановке. Потому что, еще раз — в тюрьме время течёт по-особенному. И теория относительности в этом случае ни при делах. Дело в восприятии арестантом нового усечённого пространства. В искривлении прежней парадигмы такого восприятия. В ненормальности окружающих законов, как на холстах Сальвадора Дали.

После слов деда Вани я немедленно вызываю из сознания образ моей дочки Павлы и сразу же начинаю задыхаться от чувств. «Всё ради неё, — думаю я. — Моя жизнь только в ней».

Дед Ваня коротко вздыхает. В его глазах — тихая затаённая грусть.

— Может, успею всё-таки, — произносит он совсем тихо, но я слышу в его словах только обречённость.

Наш разум сопротивляется настоящему.

Несмотря на ту самую обречённость, у каждого — в своей собственной степени — мы, сокамерники, ведём себя порой парадоксально. Возможно, это неявная защита организма на физиологическом уровне. Мы отпихиваем подальше навязанные ограничения, стараясь вести себя естественно в предложенных обстоятельствах. Мы непроизвольно цепляемся за осколки обычности. Мы травим байки и иногда смеёмся над ними до самого утра. Будто, мать вашу, мы собрались посидеть в гараже за бутылочкой с крепкой. Защитная реакция. Не более того.

Мы шутим, мы балагурим, мы прикалываемся.

— Ты смотри там, — шепчет мне Макс, страшно округляя глаза. — Дедок-то не простой, «стопятый». Зенки зажмуришь, а утром не проснёшься, пришьёт.

Я отпихиваю его рукой — вот балабол!

Но, словно подхватывая правила игры, после пробуждения, окликаю деда Ваню, который уже шуршит по хозяйству в хате.

— Спасибо, Петрович, за то, что даёшь пожить.

Дед, ухмыляясь, крякает и машет рукой: ну что взять с дурачков?

Ближе к вечеру Валя Эргарт, молодой ещё парень, напяливает на голову смятую в треугольник подушку. Удерживая её в равновесии, он пытается заложить ладонь «за лацкан» и чеканным шагом идёт по хате.

— Я Наполеон, — заявляет он, высокомерно оглядываясь по сторонам. — Бонапарт, бля. Я тут главный! И буду командовать парадом! Всем ясно?

Всем ясно и все ржут. Почему-то тут очень хорошо заходят незатейливые шутки. Стоит кому-то хоть «отчебучить», и все покатываются с нар от смеха. Ещё один признак квазисвободы: мы будем смеяться, а не плакать.

Эргарт сидит по 158-й: кража. Причём у него вторая ходка. Удивительно, а так и не скажешь. Нормальный парень. Понимающий. Позитивный.

— Всё нормально будет, — поддерживает он меня. — Всё пройдёт, пройдёт и это.

И он так ко всем. Подбодрит, подскажет, поможет.

Иногда Эргарт начинает петь. Ужасно фальшиво и, судя по всему, какие-то самопальные песни.

— «…И тя-я-я-я-нется срок,

— скрипуче выводит он, встав в позу Карузо.

— Уходит в песо-о-ок.

С собой забирая года-а-а-а…

Я так одино-о-о-о-к

У трасс и доро-о-о-о-о-г

Мне так не хватает тебя-я-я-я-я…»

Восприятие запертых с тобой в одном помещении людей, обостряется. Ты начинаешь замечать то, на что не обратил бы внимания в обычной жизни.

Например, я вижу, какие по наивному добрые глаза у Алишера. Данный факт никак не вяжется ни с остальной внешностью парня, ни уж, тем более, с причиной его заключения. Алишер бывший спецназовец. Команда Альфа. Спецподразделение при ОМОНе.

Осуждён по 163-ей за разбойное нападение. Причём, он какое-то время скрывался от правосудия в Грузии, но по ряду обстоятельств ему пришлось вернуться на родину, в Осетию, где его и повязали.

Добродушный здоровяк, самозабвенно рассказывающий нам легенды про свой род, фантастические фольклорные осетеинские истории и свято верящий в эти сказки.

Ну как? Какой ещё вооружённый налёт? Что за параллельная реальность?

Часто дискутируем ещё с одним моим сокамерником, с которым мы «в теме». Его фамилия Росляков, на воле он числился начальником Волоколамского стройнадзора. Принимали какую-то ГЭС, не достроили на двадцать лямов, но ему вменили пятьсот миллионов (сметная стоимость всего объекта). Почти «коллега».

Интеллигент, отец двоих детей, интеллектуал. Начитан, вежлив, самодостаточен. Мне всегда интересно общаться с такими людьми. Мы с Павлом Андреичем главные книгочеи в хате. И порой засиживаемся за разговорами допоздна.

Андрей Садыков, мальчишка-программер, несостоявшийся хакер. По глупости своей «погоревший» на первом же деле. Компьютерный гений, сумевший взломать базу Сбера, и додумавшийся выставить её на продажу на одном из сайтов. Воистину, бытовая недалекость некоторых гениальных людей настолько же весома, насколько и их талант. Теперь Андрюшкой занимается Главное Следственное Управление Российской Федерации. Которое предпринимательские навыки Садыкова расценивает соответствующе своему безжалостному реестру.

Кстати, не раз и не два слышал и от адвокатов и заключённых, что московские суды — самые жестокие. Адвокаты всеми правдами и неправдами стараются «увести» дело из столичной юрисдикции. Хотя бы в область. Московские суды «лепят» по максимуму за очень редким исключением. Аналогичные процессы где-нибудь в Омске и в Москве — две большие разницы. В столице никакого снисхождения обвиняемому. Карающий меч правосудия не знает пощады. Вот ещё один выверт системы. О какой компетентности, а главное, справедливости может идти речь? Схема работает на государственном уровне. Все всё знают и все всё понимают. Вопрос в том, что тех, кто создал эту инквизиционную машину, такое положение дел устраивает. Потому что поддерживает их интересы. Неугоден — проследуй за решётку без шанса на оправдания. Удобно? Ещё бы!

И что пугает больше всего — тенденция к закручиванию гаек. Мы добрым шагом маршируем в средневековье. Пытки уже чуть ли не поставлены на конвейер, серые личности шныряют вокруг нас, принюхиваясь и выискивая неблагонадёжных. Осталось узаконить современную Супрему — наделить полномочиями людей в чёрных тогах и с капюшонами на головах. Добро пожаловать в правовое государство! И в общество гражданских свобод!

Я пытаюсь намылить тело. Время в душевой ограничено. Десять минут на всё про всё. Раз в неделю. Из гуся хлещет почти кипяток, никто не станет заморачиваться и подбирать тебе водичку с комфортной температурой. Я только что ошпарился, кое-как намочив свои чресла, теперь сную обмылком туда-сюда по коже. Тяжёлый пар застит глаза. Надо ведь ещё как-то смыть мыльную плёнку с себя и не обвариться. И умудриться вымыть голову. Десять минут. Раз в неделю.

После душевой нет ощущения чистоты, словно ты не помылся, а прошёл этап санитарной обработки. По большому счёту, так и есть.

После того, как мы вваливаемся в хату, розовые от экзекуции, узбек Дастан, вдруг неестественно, рывком, опускается на скамью. Глаза его тухнут, потом закатываются. Ребята, те, кто находился рядом, подскакивают, не дав телу сокамерника распластаться по полу.

— Перегрелся, удар тепловой, — бормочет Валя, пытаясь растормошить Дастана, но руки того безвольно висят, а кожа лица начинает приобретать пепельный оттенок.

Другие парни подскакивают к тормозам и начинают колошматить что есть силы.

— Помогите, суки! — срывает голос Валя. — Человеку плохо!

Несмотря на усилия ребят, удары кулаков по тормозам глухие, негромкие, словно извлечённый звук впитывается обратно в стены.

Это мой третий день в хате, поэтому у меня сердце подскакивает к самому горлу, я растерян от происходящего и не знаю, как поступить. Сейчас — не знаю. Потому что непроизвольно перед глазами возникает случай из моей студенческой юности. Я тогда учился на первом курсе Гродненского университета, но уже играл в местном театре. И вот не гастролях в Польше (да-да, мы умудрялись уже в те годы гастролировать за рубежом!) в общем умывальнике произошёл пугающий инцидент. Одна девочка-студентка вдруг совершенно неожиданно захрипела и упала навзничь. Её тело забилось в судорогах, а изо рта полезла пена. Все окружающие поймали конкретный столбняк — замерли, совершенно растерявшись. А у меня в мозгу включился некий «автомат». Я схватил подвернувшуюся под руку зубную щётку, вставил её в зубы бедняге и перевернул девочку на бок, чтобы не захлебнулась. Ни разу в жизни я не проделывал такой процедуры, но почему-то был уверен, что так и надо поступить. И оказался прав, приступ удалось купировать без всяких опасных последствий для пострадавшей. Хотя я не сделал абсолютно ничего сверхъестественного, меня немедленно записали в герои. Позже высинилось, что у студентки действительно была эпилепсия, но последний припадок случился с ней в возрасте пяти лет, поэтому она и сама не подозревала о своём недуге. Девушка в благодарность позже принесла мне бутылку вина и как я не отнекивался («Да ты что, я ничего такого не сделал же!») заставила меня с ней пригубить. В тот раз я впервые ощутил на себе навязчивое внимание окружающих и отнёсся к этому двояко: с одной стороны было очень приятно чувствовать себя особенным, но с другой, такая слава обременяла, и накладывала дополнительную ответственность.

Но здесь — явно другой случай и другие симптомы.

Дастану всего 27 лет, организм молодой, но поди ж ты! Сидит он по 228.4 — Незаконные производство, сбыт или пересылка прекурсоров наркотических средств. Он периодически рассказывает новые сказки про своё дело, но все прекрасно знают, что он сочиняет. В реальности его взяли с полкило героина и никаких отмазок, а тем более снисхождения он, по понятиям, не заслуживает, и отношение к нему в хате соответствующее.

Но сейчас он без сознания и не подаёт никаких признаков жизни. Сейчас он обычный умирающий человек.

Я, словно очнувшись от транса, подскакиваю к безжизненному телу — дед Ваня и Макс поддерживают узбека за руки, чтобы тот не упал со скамьи. Начинаю лихорадочно щупать пульс — на запястьях, на шее. Ничего. Никаких признаков.

— Да, суки! Суки… — продолжает надрываться у тормозов Валя.

Раздаётся лязг, дверь распахивается, В хату быстрым шагом входит тюремный врач в сопровождении вертухаев.

Дастана кладут на спину, эскулап, небрежно его осмотрев, резко и со всей силы давит ему на грудную клетку. Я боюсь, что он сломает ему рёбра, остальные ребята тоже притихли, наблюдая за грубыми манипуляциями. Врач давит ещё раз.

Дастан конвульсивно вздрагивает, как в кино, широко кривит рот, ловя воздух, сипит. Потом узбек открывает глаза, бездумно уставясь в потолок, и начинает медленно шевелить руками и ногами, елозя спиной по полу.

Врач наблюдает за ним секунд двадцать, потом встаёт и разворачивается на выход.

— Куда вы? — неожиданно восклицаю я. — Надо же его осмотреть, давление хотя бы померьте!

Врач оборачивается, одаривает меня выразительным, но снисходительным взглядом и продолжает свой путь к выходу. Ещё секунды и тормоза лязгают засовами.

Мы аккуратно переносим Дастана на нары, на голову прилепляем намоченное полотенце. Узбек постанывает сквозь зубы и дышит часто-часто, как маленькая собачка. Минут через двадцать его отпускает, он, кряхтя, садится и бессмысленно таращится на нас. Общее напряжение в хате спадает, народ начинает заниматься своими делами. Обошлось. Пронесло. Прокатило. В этот раз — да.

В целом же смерть заключённого в тюрьме вполне обыденная штука. Списать такую смерть на естественные причины не сложно. Из свидетелей — только сокамерники, которые дадут «какие надо» показания. Мало кто станет идти против администрации, да и кто таких станет слушать? Помер Максим, и хрен с ним. Взятки гладки.

Твоя жизнь тут — надпись на учётной карточке. Ты не нужен никому, и сам ты никто. А с карточкой можно поступить как заблагорассудится. Порвать и выкинуть в мусорное ведро — не проблема. Ты поистине утопающий, и твоё спасение в твоих же собственных руках. Внутри СИЗО данный афоризм не метафоричен, а действенен. В основе твоего выживания — внутренний дух и душевная сила. Не бывает безразличных людей. Каким бы ты не казался несгибаемым и толстокожим снаружи, у тебя живое чувствующее сердце, которое не подчиняется приказам извне. Его ритм сокращений подчинён единственно значимому инстинкту. Инстинкту выживания.

Мы здесь — ненужные люди. Внутри периметра мы не «упёрлись» никому, кроме себя. И если ты опускаешь руки, то ты обречён. Не факт, что твоя борьба поможет тебе выжить, но, если не сопротивляться — ты уже труп.

В заключении я вдруг принялся писать стихи, хотя не делал этого со студенческой скамьи. Но, видимо, так выразилась ещё одна потребность самовыражаться в ограниченных условиях. До сих пор не совсем понятно, для кого я их писал — особенной художественной ценности, — я осознаю это — они не представляют, зато очень точно передают весь сумбур моих эмоций, мрак окутавшего меня страха и слабый отголосок надежды. Но я всё равно буду приводить их строки по возможности, чтобы проиллюстрировать моё нездоровое состояние. Например, вот:

И тонны времени

И километры мыслей.

Как стал я пленником

Так всё остановилось.

Здесь нет романтики,

В стране все наизнанку.

Вокруг — охранники,

Все под одну «огранку».

И сила с волею

Совсем не совместимы,

И жизнью болен я,

И боль — невыносима.

Как пережить? Что делать —

Плакать, выть ли?

Ведь надо выйти мне.

Мне просто надо выйти…

Подъём. 6 утра. Гимн России. По радио. Каждый день радиоточка оживает одинаковыми звуками, вдавливая в мозг неизменный фон. Который нельзя сделать потише. Который нельзя выключить. Белый головной шум, с которым ты обязан теперь жить. Помните «музыкальную шкатулку» в «Ошибке резидента»? Когда над героем Ножкина издевались, прокручивая ему какофонические звуки в замкнутом пространстве. Страшная пытка. Не хуже эсесовской. Наше радио не настолько явно, да и музыкальные произведения там всё же членораздельные, но как же приветствуются на тюрьме садистко-воспитательные методы «исправления»! Не только посредством радио. Это возведено в принцип системы отбывания наказаний. Наверняка, в анкетах отделов кадра ФСИН есть негласно помеченный пункт для потенциальных вертухаев — «есть ли у вас склонность к садизму и тяга к унижению человеческого достоинства других людей: «да/нет»? Представляю, как морщится кадровичка, откладывая очередное заявление в тоненькую папку с отрицательными ответами. «Извините, вы нам не подходите».

После гимна администрация СИЗО картонным голосом желает нам доброго утра и хорошего дня. Сарказм почти осязаемо повисает в воздухе. Трек-лист наличествует только в одном экземпляре, он залитован раз и навсегда. Составлял его, видимо какой-то стажёр, которому дали список обязательных композиций, повышающих патриотический дух, и предложили разбавить топ по своему усмотрению. Потому что далее играет Moby, потом AC/DC, далее Николай Тимченко: «Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве», «Ландыши» в исполнении Гелены Великановой и Марк Бернес — «С чего начинается Родина». Я не имею ничего против этих прекрасных песен. Вернее, не имел. Но когда ты слушаешь их постоянно, в одно и то же время, день за днём, они перестают быть песнями, а начинают превращаться в обязательный бессмысленный отчёт, которым тебя пичкают исключительно с издевательскими целями. Попробуете поставить на рингтон смартфона свою любимую мелодию. Через два дня вы её возненавидите! В промежутках между музыкальными блоками нам зачитывают статьи конституции из основного закона РФ, делая особенный акцент на перечислении прав каждого гражданина. Ловлю себя на мысли, что неплохо бы добавить в такие места закадровый смех, как в американских ситкомах, с таким дополнением внушительный перечь наших свобод слушался бы более естественно.

Со временем радиошум превращается в нечитаемый гудящий фон, звуковую кашу, выделять из которой отдельные ингредиенты нет ни желания, ни смысла. Единственный плюс — по треку, если зацепиться за него вниманием, можно без труда определить, который час. Например, я лично, всегда выхватывал мелодию «Je t’aime» Lara Fabian — что бы ни происходило в хате. Выхватывал с чувством небольшого удовлетворения, потому что ещё три трека и грохнет, почти как в школе, звонок: отбой! А значит, минус один день к жизни и минус один к сроку. Очередная личная победа над временем, которое в заключении лютый враг. Ещё один крошечный шажочек к будущей свободе.

В камере почти все нещадно дымят. Сигаретная тема в заключении чуть ли не культовая. Но на балкон подымить, понятно, не выйдешь. Смолить, из уважения к некурящим, чаще всего уходят на дальняк (в туалет), состоящий из огороженной поликарбонатом кабинки с унитазом и маленькой раковиной: больше туда, даже при желании, ничего не засунешь. Там худо-бедно функционирует вытяжка, которая большую часть дыма всё же выводит за пределы. Не могу попутно не вспомнить, что в Бутырке в нашей БС, дальняк нам приходилось завешивать простынёй, чтобы создать хотя бы видимость интима. Из-за того, что Бутырка возводилась ещё в Екатерининскую эпоху, там до сих пор нет нормальных огороженных туалетов и вытяжки. Особенно смешно об этом упоминать, представляя в уме, какие люди сидели в этой тюрьме: Владимир Маяковский, Феликс Дзержинский, Евгения Гинзбург, Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Сергей Магницкий, Жанна Агузарова и даже знаменитые нынешние футбольные «звёзды» — Мамаев и Кокорин. Отвлёкся. Так вот, по негласному соглашению ребята ходят курить в дальняк, но не всегда. Иногда хочется что-то обсудить в компании за сигареткой, а дальняк не резиновый. Иногда хочется подымить ночью, лень вставать, да и некурящие всё равно же спят, а значит не чувствуют никотинового запаха: всем известно, люди во сне не дышат. Но мы как-то приноравливаемся. Конечно, табачный дым мне неприятен, но куда деваться — в книгу жалоб претензию не напишешь.

Подозреваю, что моя нынешняя аритмия в какой-то степени усугублена вдыханием никотиновых паров на протяжении пребывания в камерах СИЗО. Государство, как и обычно, выказывает беспримерную заботу о своих гражданах, держа их в скотских условиях в тюрьмах, по-другому и не скажешь.

Чтобы глотнуть порцию по-настоящему чистого воздуха, без никотинового привкуса для заключённых предусмотрена ежедневная часовая прогулка. Я всегда вожделею её. Это мой законный — законный!!! — способ, получить кусок, хоть и также зарешечённого, но другого мира. Подумать о будущем. Помечтать о несбыточном. Я готов идти на прогулку в любое время суток и в любой одежде. В кроссовках в минус двадцать пять — плевать!

Но есть и обратная сторона медали. Во-первых, вертухаи крайне неохотно выводят заключённых на прогулки. Тут и банальная лень, и нежелание к лишним движениям, плюс посягание на внутреннюю вахтёрскую установку «не пущать!», вбитую в конвоиров системой. Эта голь в таких условиях становится хитра на выдумки.

— Сегодня идут все или никто, — например, заявляет продольный на голубом глазу. Он сам только что выдумал такое идиотское правило, но кто ему предъявит? Расчёт вертухая прост — почти всегда в хате найдётся человек (или несколько) кто, по каким-то причинам, не хочет или не может идти на прогулку.

Или, масляно улыбаясь:

— Давайте, я вас сегодня не поведу, зато завтра гуляете два часа!

— Пиздит же, — шипит Эргарт в сторону.

И он стопроцентно прав. Никто никогда не позволит нам гулять сверх положенного, пусть бы мы «копили» часы всю неделю. Но вертухай остаётся в своём беспредельном праве: вроде бы формально договорился, и подопечные сами отказались. Не подкопаешься.

На свою самую первую прогулку я иду с замирающим сердцем. Я, разумеется, насмотрен голливудских фильмов про зону: там зелёные лужайки, дружелюбные охранники. Действительность окунает меня немного в другую реальность.

Руки за спину. Мы в блоке номер 20. Помещение пять на пять метров, бетонные равнодушные стены. В потолке — решётка. За её железными клеточками колючая проволока, а ещё выше — металлическая крыша. Между крышей и решёткой тот самый слой «свободного» воздуха. Да, ты можешь им дышать. Ты идёшь по кругу в пятиметровом квадрате, словно животное в зоопарке. За стенками другие камеры для прогулки, по которым наворачивают круги другие заключённые. Но ты не можешь слышать, что там происходит. В каждом боксе подвешено ведро с колонкой внутри. Из ведра орёт музыка — чтобы не возникло даже мысли о каких-то переговорах с «соседями». Средние века. Инквизиция.

Через сорок минут прогулки (ни одна из них не длилась час) голова от ведёрного грохота оквадрачивается. Но я всё равно глупо и безосновательно улыбаюсь. Оттого что подышал воздухом и даже «словил» взглядом лучик солнца, что преломился между крышей и решёткой. Вот уж повезло так повезло!

Не представляю, смог бы я вообще спать, если бы не феназепам. Я начинаю очень хорошо понимать наркоманов. Вместе с физиологической у меня наступает и психологическая зависимость от препарата. Не хочется думать, что случится, если мне не передадут с воли новую партию таблеток. Я «закидываюсь» ими перед сном, чтобы не думать. Любая мысль ранит, она закручивает в сознании спираль тревоги и волнения и нагромождает один мысленный образ на другой в попытке объять необъятное. Какой уж тут сон! А лекарство словно срезает углы эмоциональных глыб и укачивает тебя на плавных волнах. Время закольцовывается и одномоментно проваливается в бездну, словно мой мозг проглотил кусок пространства. Чернота. Мрак. Эйфория долгожданного сна.

Подъём. 6 утра. Гимн…

Сегодня, в середине дня в хате всё замолкает. Если оторвать взгляд от листочка, что я держу в руках, и посмотреть вокруг, то можно увидеть взрослых мужиков, которые, почти не дыша, склонились на шконках над такими же бумажками.

Нам принесли почту.

Новые технологии позволяют получать «е-мэйлы» от родных по электронке. Текст проверяется, распечатывается, прикладывается к пустому листу (на котором можно написать ответ; стоимость этого листика должен оплатить автор исходного письма). Теоретически ничего не мешает вертухаям разносить почту по получению, то есть каждый день. Но тогда пропадает воспитательный момент. Нечего потворствовать ээкам, так они никогда не перевоспитаются, правда ведь? Поэтому письма разносят раз в неделю, а то и реже.

В первых поступлениях мне (кроме самых желанных, от дочки) — письма от Димы и Андрея. Они красиво рассказывают мне, как ведут мой бизнес, как присматривают за Павлой. У меня еще нет даже намека на недоверие. Я не допускаю и малейшей возможности, что «мои люди» способны лукавить.

Андрей:

«Думаю, что всё сделаем, как ты запланировал, со всем в принципе разобрался, сейчас типа временнозаменяющий тебя… Не переживай, семья в порядке, Дима всё контролирует». (март, 2021)

Дима:

«В целом мы справимся, но хотелось, чтобы ты был дома… Мы настроены на победу и делаем всё возможное для этого» (март, 2021)

Андрей:

«Мы бьемся здесь, чтоб больше и больше делать работу, зарабатывать. Главное, чтобы твоя дочь была с крышей над головой и с деньгами на жизнь. Заработаем с Димой, за это не переживай» (апрель, 2021)

«По тебе все, что от нас требовалось, запустили. Теперь только ждем. Надеюсь, всё будет супергуд. Дочь учится, платье они купили. Она стала самостоятельной, молодец. Дима говорит, что со всем справляется» (май, 2021)

Привожу эти цитаты, чтобы стало понятнее. Как я доверял этим людям и как они отнеслись к этому доверию.

В итоге всё вылилось в огромные проблемы на объектах. Я «разгребаю» косяки до сих пор. Приходится делать это «издалека». Я теперь понимаю, что меня дезинформировали сознательно, этим реализовывалась специальная подленькая выгода. Поэтому не удивительно, что Андрей потребовал после моего выхода оплатить «издержки», не от широты же душевной он передавал мне во время оно в Бутырку колбасу.

Когда в хату приносят письма, наступают минуты тишины. Это наша незримая связь с миром, волей, свободой. Это такие желанные и долгожданные строчки родных и близких. Каждое письмо мы перечитываем по десять раз. На глазах у многих — слёзы. Таких слёз не стыдятся.

Я читаю письмо, пришедшее от моего милого ребёнка, Павлы, и стараюсь представить её образ. Её облик, её мысли. Её настроение. Как она, перебирая пальчиками, набирает текст на клавиатуре. О чём думает. О чём мечтает. В груди разгорается тёплый огонь. На несколько минут я словно покинул эти стены, просочился за периметр и встал у моей девочки за спиной, глядя, как она пишет мне послание.

«… На занятии по контексту будем завтра снова вырезать буквы из картона и потом склеивать их. Знаешь, мне сейчас так нравится мой круг общения в лицее и «британке», они меня поддерживают все, когда мне особенно грустно. Ничего не знают. О, у нас завтра в школе парадная форма должна быть, кто-то приезжает. Я погладила свою любимую рубашку и штаны с вырезами спереди. Буду такая классная…

Отвечай сюда всё.

Очень-очень сильно тебя люблю и целую…» (март, 2021)

Я в предвкушении крошечного тюремного счастья — мало того, что я несколько раз буду перечитывать эти строки, так потом ещё обдумывать и писать ответ. А это почти полдня! Наискось зачёркнутого времени, которое иногда и вовсе останавливается в заключении. Полдня — ощутимая победа над монстром. И всё благодаря моему любимому цветочку.

Каждому заключённому нужен человек на воле, с которым у него сложится совершенно особенная, ментальная связь. Это тот островок в море безысходности, на котором тебе всегда рады. Который даёт силы и не позволяет раствориться в небытие, сложить оружие. У всех по-разному, для кого-то такой человек мама, для кого-то любимая, для меня — Павла. Как ни банально, но в разлуке искренние, настоящие чувства обостряются настолько, что тебе кажется будто энергия любви вот-вот прорвётся через утончившуюся кожу, чтобы заполнить всё пространство. Павла — моя путеводная звезда. Она — мой крест. Ради неё я готов бороться до конца.

Большая часть стихов, написанных мною в заключении, посвящена, так или иначе, ей, моему Ангелу.

Хмурые тучи уныло витают,

Чёрные мысли едят изнутри.

Силы меня всё быстрей оставляют

Выжжен мой разум и в сердце — штыри.

Дни в одиночестве, дни за решеткой

Уничтожают меня на корню.

Сяду и плачу — так долго и горько.

Больше я так, ну совсем, не могу…

Солнце мое! — я беру это фото

И бесконечно на дочку смотрю.

Ангел следит мой и дённо и нощно,

Чтобы отец все же выжил в аду.

Я хочу дать ей понять, насколько она мне дорога в каждом своём ответе на её письма, но слова выходят корявые и казённые, слишком велико моё психологическое напряжение. Но она поймёт. Она умница. Она потерпит. А потом я скажу ей то, чего не смог выразить в корявых строчках. Потом. Когда выйду. С каждым новым полученным письмом я всё глубже убеждаю себя в этом. Я должен выйти. Чтобы помочь ей быть человеком.

Примечания

2

Предусматривает уголовную ответственность за мошенничество, совершенное организованной группой либо в особо крупном размере