Люди, ангелы и микросхемы

Виталий Вавикин, 2016

Схемы Жизнеустройства трещат по швам. Пираты видят в Тихом океане сотканный из энергии замок. Певица середины ХХ века встречает ангела. Хронограф конца третьего тысячелетия изучает эхо прошлого. А в далеком 7022-ом году появляются прожиги, уничтожая двухуровневую реальность, являя людям Детей Квазара – аморфных существ, сотканных из энергии, которые несут в мир слово о Плитке Многоуровневого Бытия и грядущем коллапсе Трехмерного Времени…

Глава вторая

2743 год.

Тихоокеанский жилой комплекс «Galeus longirostris». Население 9 млрд. человек (согласно переписи верхних ярусов и частично средних; жители нижней части комплекса не учтены).

«Да, с нижней частью всегда проблемы, — думает Тилдон Туке, стоя у окна, за которым на свободном рекламном щите транслируют новости. — Этот комплекс почти как человек — выше пояса личность, интеллект, а ниже — всего лишь животное».

На рекламном щите показывают лидера банды с нижнего яруса. Группировка называется «Двухголовые драконы». Последние беспорядки были устроены ими боле десяти лет назад. В остальном все идет своим чередом. Драконы осели на самых нижних ярусах. Их главная прибыль — синтетический псилоцибин. Официально он под запретом, но никто не контролирует эти поставки. После вспышки нейронных наркотиков возвращение к прошлому выглядит не таким уж и плохим. Да и ни один полицейский не станет спускаться на нижние ярусы. Это ад — душный, жаркий, опасный. В паре секторов находятся тюрьмы, но официальные дороги к ним перекрыты. Лишь десяток грузовых лифтов спускается в тюрьмы. И нет ни одного заключенного, который попытался сбежать. Уж лучше в тюрьме, чем на нижних ярусах.

Тилдон Туке слышал, что жизнь есть и под тюремными секторами. Где-то в ремонтных полостях гигантских, словно скалы, опорах комплекса. Тилдон Туке пытался представить себе людей, способных жить там, но не мог. Да и как представить жизнь, которая хуже ада? Всего социологи насчитывают порядка четырнадцати миллиардов людей в комплексе, плюс-минус один два миллиарда. Жители нижних ярусов плодятся, как кролики, умирают и снова плодятся. Воздух там очищается плохо, опреснители сбоят, да и все нечистоты с верхних ярусов проходят через их сектора. А старые системы давно нужно менять. Иногда нечистоты протекают и затопляют целые кварталы.

Ремонт дренажных систем находится исключительно под контролем местных группировок. Поэтому им не запрещают торговлю наркотиками. Их главные покупатели — жители средних ярусов. Если вспомнить иерархию христианской религии, от которой давно отказались, то средние ярусы — это Чистилище. Верхние — Рай. Там находятся настоящие небожители, потому что жилой комплекс действительно теряется где-то в пушистых облаках. Тилдон Туке живет в Чистилище.

Иногда, выходя на балкон своей квартиры, наблюдая, как по расчерченным повисшим в воздухе проекциям магнитных дорог ползут машины, он думает: «А можно ли увидеть из ярусов Рая небо? Настоящее звездное небо?» Запахи нижних кварталов поднимаются к верхним. Ярусы Ада пахнут солью и нечистотами. Чем ниже ты живешь в Чистилище, тем отчетливее запах. А как быть с Раем?

Туке слышал, что там установлены фильтры и небожители не чувствуют в своем разряженном воздухе вонь нижних ярусов. Так же Туке слышал, что они не пользуются воздушными генераторами — ведь на такой высоте воздух умирающей планеты еще можно вдыхать без очистителей. Да и опреснители им не нужны, потому что там установлена специальная система сбора дождевой воды. Хотя в Чистилище тоже неплохо. Может, конечно, кто-то живет на нижних ярусах и говорит так же, но…

— А ты бы сходил как-нибудь, да посмотрел, — говорит Тилдону Туке его жена Рени.

Она — высокая блондинка, с которой они живут вместе уже девять лет. Стрижка короткая, глаза цвета стали. Когда они встретились, на Рени была форма служб правопорядка — серая с вкраплением красных полос. От глупой блондинки — только цвет волос. От женщины — бюст… и еще губы. Все говорят, что при знакомстве ценят в женщине глаза. Тилдон Туке ценил в Рени губы — полные и чувственные. За ними крупные белые зубы, хотя она и не отказывает себе в сигаретах. Кстати, сигареты в Чистилище достать сложнее, чем псилоцибин или кокаин. Курение запрещено, потому что загрязняет воздух. Так же запрещены все виды аэрозолей.

Туке слышал, что сигареты поставляют с верхних ярусов Рая — наверное, просто сплетни, но после визитов небожителей в участок 25, где работает Рени, она всегда приносит домой сигареты и сигары. Последние ей нравятся особенно сильно. Она садится на диван с бокалом синтетического коньяка, обхватывает губами сигару и, глядя на Туке, раскуривает ее — неспешно, эротично.

— Ну что, хронограф, я еще нравлюсь тебе? — спрашивает она.

Туке молчит. Молчит, потому что не хочет врать. За последние годы все как-то изменилось. Рени изменилась. Не то повзрослела, не то постарела. Тилдон Туке никогда не запоминал деталей ее лица — родимое пятно тут, крохотная морщина там… Не запоминал он и особенностей ее характера, чтобы отметить перемены. Чувствовал, но вот что? Рени стала жестче? Замкнулась? Секс с ней всегда был страстным, но однообразным. Она дразнила его, потом укладывала в постель и взбиралась сверху. Далее получасовая скачка, пара женских оргазмов и финишная прямая.

— Хочешь пить? — спрашивает Тилдон Туке.

— В холодильнике есть синтетическое вино, — говорит Рени.

Туке шлепает босиком по их огромной, словно футбольное поле, квартире. Ассоциации с футболом приходят ему в голову, потому что когда-то он и сам играл. Еще до того, как стать хронографом.

Когда-то давно люди швырнули в космос человека, поняли, что ничего интересного в черной мгле нет, и плюнули на эту затею. Теперь ученые начали играть со временем. Туке не знает, как все это работает, но думает, что когда-нибудь человечество устанет и от этого. Сознание извлекается из хронографа, и его отправляют в прошлое. Он становится призраком, тенью среди живых людей.

Правда, Туке принадлежит уже шестой волне хронографов. Так что ни о какой славе не может идти речи. Он лишь помогает решить современные споры, уточнить факты. Обычная работа, как быть архивариусом в нейронной библиотеке, где вечно слоняется десяток заблудших сознаний, которые не знают где и как искать то, что им нужно.

Мать Туке всегда так шутила. Она и была единственным архивариусом, которого он знал — приходила с работы и рассказывала новую историю о заблудившемся ботанике. Нейронные социальные сети в те годы пользовались особым спросом. Люди делились на группы. Группы делились по предпочтениям. Иногда Туке заставал родителей за нейронным модулятором, настроенным на парный сеанс. Они всегда притворялись, что встречаются с друзьями или просто планируют новый дизайн гостиной, но Туке знал, чем они занимаются. Не важно, какими были их фантазии, но настоящее им явно не нравилось. В настоящем была ночь, постель и тишина. Туке удивлялся, как вообще родители сподобились произвести его на свет. Возможно, именно поэтому он сам никогда и не интересовался нейронным сексом, предпочитая нечто живое, настоящее. Даже будучи подростком…

Рени говорит, что тоже никогда не занималась сексом, используя нейронный модулятор. Туке думает, что, наверное, именно поэтому они и сошлись. Поэтому и еще потому, что оба любят иногда нарушать закон. Туке проходит мимо рюкзаков, приготовленных для воскресной вечеринки. Когда-то давно он сам отправлялся на нижние ярусы, чтобы достать немного «веселья», но сейчас этим в основном занимается Рени. У хронографа не так много свободного времени, как кажется.

Скачок в прошлое требует подготовки и отнимает много сил. За неделю до прыжка хронограф поступает в руки медицинского персонала. Они колют ему успокоительное, сажают на специальную диету, исключая все, что может содержать железо или цинк. За два дня до скачка ему ставят капельницу. Химический состав, который по содержанию похож на зажигательную смесь, отравляет организм, помогает сознанию освободиться от привязанности к телу. Потом происходит скачок, причем хронограф к тому времени уже мало что понимает, находясь где-то на грани между жизнью и смертью. Сложнее всего собраться. Потом, конечно, привыкаешь, но сначала прыжок во времени вызывает шок. Особенно, когда ты понимаешь, что превратился в призрака.

Твоя реальность осталась где-то далеко, а ты… ты где-то в хвосте мира, реальности. Да. Именно в хвосте, потому что ученые говорят, что прошлое невозможно изменить. Говорят, что это не прошлое, а всего лишь его эхо. Как хвост кометы. Как отражение в зеркале. Можно разбить зеркало, но оригиналу будет плевать. Поэтому невозможно переместиться в будущее. Будущего нет. Еще нет. Только настоящее и эхо прошлого. И хронограф становится призраком в этом туманном блике прошлого. Эхом в эхе. Отражением в отражении. Поэтому в первый раз всегда сложно. Потом, конечно, тоже непросто, но привыкаешь и думаешь не о том, что было, а о том, что будет. Потому что когда сознание вернется в настоящее, в свое тело, то все станет еще хуже. Боль, тошнота, слабость.

Реабилитационный курс длится около двух недель. В итоге на прыжок в хвост прошлого тратится почти месяц. Плюс ко всему нужно учесть и то, что сознание можно перемещать во времени, но не в пространстве. Поэтому перед скачком хронографа перевозят в нужную часть мира. Голого и мертвого мира. Иногда реабилитация заканчивается еще в пути, и тогда можно увидеть руины бывших городов. Повсюду громоздятся ядерные электростанции. Последние триста лет ученые обещают, что скоро начнут использовать энергию ядра Земли, но это «скоро» затягивается.

Хронографа привозят на место прыжка в бессознательном состоянии и увозят раньше, чем он приходит в чувства, но судя по всему, мир был везде одинаковым. Именно так говорит Туке девушка по имени Лея, которую он трижды встречает по дороге между местом прыжка и жилым комплексом «Galeus longirostris». У нее обритая на лысо голова и синие, почти фиолетовые большие глаза. Косметики нет. Белый халат медсестры всегда идеально чистый. Кожа лица такая же белая и чистая. А запах… Нет, не так. Никакого запаха. Именно по запаху Туке и понимает, откуда эта девушка. Отсутствие волос, скрытое головным убором, он заметит после.

— Ты с верхних ярусов, да? — спрашивает он, хватая медсестру за руку, когда она пытается вколоть ему снотворное.

Эта встреча случается, когда Туке только начинает жить с Рени.

— Когда-нибудь хронографы тоже будут жить на верхних ярусах, — говорит Лея. — Странно, что еще не живут, — да, небожители именно так и разговаривают — резко и открыто.

«Может, они и не умеют иначе?» — думает Туке. Он держит медсестру за руку и называет свое имя. Она смотрит ему в глаза и называет свое. Ресниц и бровей у нее нет. Туке уже видел небожителей прежде, но не думал, что будет держать одного из них вот так за руку.

Обычно они появлялись в его отделе и проверяли работу служб и систем, давали совет, как улучшить нейронные реконструкции прошлого. Каждый хронограф по совместительству художник. Все зависит от того, под каким углом он смотрит на вещи. Так что если отправить в одно и то же прошлое двух хронографов, то суть реконструкции может быть одна, но детали начнут различаться. Обычно это оттенки цветов, конструкции, мимика. Так что прошлое зависит от того, кто на него смотрит.

— Но какое оно на самом деле? — спрашивает Лея. — Не в реконструкции, а когда смотришь на него, вдыхаешь его.

— Почему бы тебе не попробовать самой? — спрашивает Туке.

— Почему бы тебе не стать медсестрой? — отвечает вопросом на вопрос Лея.

Туке думает об этом пару секунд и улыбается. Лея тоже улыбается. Небожитель улыбается. Эта улыбка мелькает перед глазами Туке больше месяца. Даже в объятиях Рени.

— Что ты думаешь о небожителях? — спрашивает он свою жену.

— Думаю, что все они какие-то стерильные, — говорит она.

Туке смотрит на нее, хочет спросить, занималась ли она когда-нибудь сексом с небожителем, но не спрашивает, не решается. Как-то раз, еще до встречи с Рени, желая купить немного синтетического псилоцибина, Туке спустился на нижние ярусы. Ад гудел и переваривал сам себя, словно гигантская пищевая система. Люди торговали своими органами. Старик с искусственными легкими, которые были закреплены у него сзади в рюкзаке, хватал прохожих за руки, предлагая купить его глаза, почки, желудок. Он не признал в Туке жителя средних ярусов, не признал в нем даже мужчину.

— Могу продать свои гениталии! — кричал он, идя следом за ним. — Они хоть и старые, но еще работают. Дешево!

Чтобы отвязаться от него, Туке зашел в первый попавшийся на глаза бар. Пара проституток стрельнули в его сторону глазами — кажется, еще настоящими, а не имплантированными. Туке не собирался ни снимать женщину, ни пить. Ему нужен был только псилоцибин, но в этот вечер… Он и сам не знал, как оказался в постели женщины с нижних ярусов. Это станет не самым приятным воспоминанием в жизни Туке.

— Фу! — скривится Рени, когда он расскажет ей о той встрече.

После этой истории они будут спать в разных комнатах почти два месяца. Потом все как-то нормализуется, превратится в шутку, а под конец и вовсе забудется. Вот только…

Когда Туке очнется после очередного прыжка в прошлое и увидит уже знакомое лицо Леи, он вспомнит то, что случилось с ним однажды на нижних ярусах. Вспомнит сразу, как только поймет, что пробуждение его на этот раз не было случайным.

— Ты хочешь заняться со мной сексом? — спросит он Лею.

— Что? — удивится она, и если бы у нее были брови, то они бы поползли вверх.

Туке смутится. Лея рассмеется.

— Я просто хотела поговорить, — скажет она. — Хотела послушать о том, какая на самом деле была жизнь в прошлом, потому что… — Лея снова улыбнется, но на этот раз как-то нервно, — потому что то, что можно увидеть в нейронной реконструкции не совсем отражает то, что в действительности. Скажи, та жизнь и правда была похожа на жизнь нижних ярусов комплекса? Потому что если верить реконструкциям и учитывать требования цензуры, то…

— Нет, та жизнь совершенно не похожа на жизнь нижних ярусов, — скажет Туке. — Скорее это… тот мир, где живу я. Не самый хороший и не самый плохой. Как и люди. Мы не такие грязные и деградировавшие, как люди с нижних ярусов и не такие стерильные, как небожители.

— Вот как? — спросит Лея, и Туке сможет поклясться, что увидит в тот момент, как блеснут гневом ее фиолетовые глаза. — Так ты считаешь нас стерильными?

— Вы чистые.

— Это разные вещи.

— Нет. Можешь обижаться, но вы отличаетесь от нас так же, как мы отличаемся от жителей нижних уровней.

Туке так и не поймет, почему расскажет Лее о своей встрече с проституткой с нижних ярусов. Не поймет и она. Вернее, поймет, но как-то не так, на свой небожительный лад.

— Так ты хочешь сказать, что в прошлом, которое ты изучаешь, тоже были мутанты? — спросит Лея.

— Нет, — устало качнет головой Туке.

— Но ты сказал, что занимался сексом с проституткой-мутантом.

— У нее на лице не было написано, что она мутант. Я понял это позже.

— И в чем суть этой истории?

— В том, что на нижних ярусах она нормальный человек, а для меня — уродец. Я не знаю, как небожители в действительности относятся к средним ярусам, но думаю, нечто подобное имеет место. Это, как три ступени нашего общества. И такие как я, стоят между Раем и Адом. Нам проще понять верх и низ. Нам приходится видеть как Рай, так и Ад. Мы — та прослойка, без которой все наше социальное устройство комплекса пойдет к черту.

— Так ты говоришь, что похож на людей прошлого? Считаешь средние ярусы пережитком минувших эпох?

— Черт! Ну, как с тобой разговаривать?! — всплеснет руками Туке и, чтобы закончить этот разговор, притворится усталым.

С тех пор он начнет избегать разговоров с небожителями. Даже когда один из них появится на его работе для анализа последней революции в комплексе, которая вспыхнула почти век назад, после того, как гомосексуалистов поставили вне закона. Забавно, но сами гомосексуалисты в революции не участвовали. Против закона поднялись гетеросексуалы, словно поняли, что гомосексуалисты были последним буфером между правительством и частной жизнью. «Хватит запретов», «Человек не машина» — такими были главные лозунги.

— А что думает об этом главный хронограф? — спрашивает небожитель по имени Эмби век спустя Тилдона Туке, посетив их отдел.

— Думаю, правительству все равно, что запрещать, — говорит он. — Вы спрашиваете, какое дело было нормальным людям до гомосексуалистов? Да после того, как не станет педиков, нормальный человек сразу перестанет быть нормальным. Вы, мать вашу, придумаете какой-нибудь закон, и наша нормальность тут же даст трещину. Вам плевать, что запрещать. Лишь бы что-то запретить. И с каждой новой эпохой запреты становятся более изощренными. Вот что я скажу вам, как хронограф. Так что, если хотите найти ненормальность, начните с себя, а лучше, засучите рукава и попытайтесь разгрести все те нечистоты нижних уровней, что натекли туда сверху. А нас, середину, оставьте в покое.

На ухоженном, безволосом лице небожителя не дрогнет ни один мускул. Больше! Эмби просто поворачивается к другому хронографу и спокойно повторяет свой вопрос.

— А чего ты ожидал от нее? — смеется вечером Рени. — Думал, она даст тебе в морду? Небожители себя так не ведут. Господи, да они даже не замечают таких как ты, пока вас не станет много, к тому же… — Рени хмурится, меряет мужа серьезным взглядом. — Черт возьми, Туке, с каких пор ты стал интересоваться политикой?

— Это не политика. Это история.

— Так все дело в твоей работе? Поэтому ты накинулся на ту девушку?

— Девушку без единого волоса на всем теле. На кой черт они это делают?

— Не пойму, тебя раздражают их политические решения или их облик? — издевается Рени, и Туке понимает, что продолжать разговор не имеет смысла. Да он и не хочет продолжать, не знает, о чем говорить. Не знает, зачем в действительности наорал на Эмби.

— Эй, с тобой все в порядке? — спрашивает Рени, став серьезной.

— Наверное, мы просто либо слишком много работаем, либо слишком много отдыхаем, — говорит он.

— Так возьми отпуск, — говорит Рени и начинает строить планы о вечеринке, запланированной на ближайшие выходные.

«Эта квартира слишком большая, чтобы жить в ней вдвоем», — думает Туке, вспоминая квартиры, которые видел во время своих прыжков в прошлое. Потом он вспоминает первое неписанное правило хронографа: «Прошлое развращает». Поэтому в год происходит не больше трех-четырех прыжков. Поэтому хронографов так много. И поэтому каждый из них занимается чем-то одним. Насчет последнего всегда идут споры. Хронограф привязан к своему промежутку прошлого. Привязан к героям. Он знает детали, подмечает мелочи. Нейронные реконструкции пестрят подробностями. В последние годы небожители пытались изменить этот порядок, решив, что будет лучше, если хронографы будут меняться своими временными отрезками.

— Так будет лучше для хронографов, — заверяет прессу небожитель по имени Шук.

— Откуда вы знаете, что хорошо для хронографа, а что нет? — спрашивает его в прямом эфире Луиза Белоу, возглавляющая отдел хронографов.

— Согласно отчетам психологов… — начинает небожитель Шук, но Луиза обрывает его и спрашивает, откуда психологи знают, что хорошо, а что нет для людей, которые прыгают в прошлое. — Ну, на то они и психологи, — снисходительно улыбается Шук.

— Пусть хоть один из них придет к нам в отдел и прыгнет пару раз в прошлое, — говорит Луиза. — Тогда, возможно, они и смогут что-то понять о хронографах. Не раньше.

Интервью становится бомбой, демонстрацией превосходства средних ярусов над небожителями. Его крутят по всем каналам. Оно пользуется спросом в низах. И каким же становится ответ небожителей? Запрет трансляции? Провокация? Дезинформация? Нет. Они просто ставят на повестку дня вопрос о том, чтобы вознести отдел хронографов на пару ярусов выше, сделать их самыми низкими небожителями. И пусть закон на первом слушании терпит крах, никто не дает гарантий, что через пару лет средние уровни не лишатся отдела хронографов. И так с небожителями всегда — если они не могут что-то понять, то пытаются доказать, что это неважно, а если доказать не получается, то они просто забирают соперников к себе, и противник становится союзником.

— Интересно, что будет с нашим браком, если это случится? — спрашивает жену Туке.

— Так ты поэтому в последнее время такой нервный? — хитро прищуривается Рени. — Боишься потерять меня?

— Нет.

— Значит, мечтаешь сбежать?

— Я серьезно.

— Я тоже… — она обнимает его за шею и несильно кусает за щетинистый подбородок. — Тебе нужно побриться, — говорит Рени и ставит в пример их общего друга Клифтона Андерса, частично избавившегося от волос на теле, заплатив в кошерном салоне за процедуру, которой подвергают себя все небожители. У Андерса остались ресницы, брови и коротко постриженные жидкие светлые волосы на голове. Все остальное кануло в небытие. — Выглядит очень эротично, — говорит Рени.

— Выглядит так, словно скрестили жабу с крысой, — говорит Туке.

В комплексе «Galeus longirostris» нет ни крыс, ни лягушек. В мире вообще осталось мало животных, и если бы не синтетические продукты питания, то люди давно стали бы есть друг друга, как это случилось на нижних ярусах в первом жилом комплексе «Hexactinellida». С тех пор нижние ярусы получили название Ад.

В «Hexactinellida» жило около миллиарда человек и времена те канули давно в небытие, но некоторым нравится вспоминать о тех событиях. Туке слышал, как Луиза Белоу использовала историю «Hexactinellida» в споре с небожителями, отстаивая право хронографов оставаться на средних ярусах. Но остаться хотят не все. Это как желание некоторых избавиться от волос на своем теле. Когда ты небожитель — это норма. Когда житель средних ярусов — странность. Ну а если ты в Аду — то это отклонение.

— В стране слепцов и одноглазый — калека, — говорит Клифтон Андерс о таких людях.

— По-моему, это звучит немного не так, — говорит Туке.

— Услышал это в прошлом? — смеется Андерс.

Туке не понимает шутки, но Рени уже смеется вместе с их другом, и ее подруга и еще пара их друзей… Смеется даже Нова Арья, которая работает вместе с Туке. Она такой же хронограф, как и он, только специализируется на более позднем историческом периоде. Ее последняя нейронная реконструкция рассказывала об инках и человеческих жертвоприношениях. Когда Нова говорит о проделанной работе, то Клифтон Андерс тут же вспоминает комплекс «Hexactinellida». Его шутки об инкарнации жрецов в комплексе веселят всех. Смеется и Нова Арья.

— Сейчас людей так много, что все эти жрецы растворятся в обществе, как капля в море, — говорит Туке, стараясь не налегать на синтетический псилоцибин.

Шумная компания оживляется, пытается вспомнить, сколько всего в мире жилых комплексов класса «Animalia». Рождается какой-то непонятный спор. Кто-то хвастает, что был под нижними ярусами платформы «Galeus longirostris».

— Технические полости кишат крысами! — кричит Клемент Алев, который работает вместе с Рени в органах правопорядка.

Нетрезвая компания оживляется.

— Кто-нибудь пробовал настоящее мясо?

— Синтетика стала уже не та.

— Кто-нибудь сверните мне еще один косяк!

— А почему мы никогда не пользуемся нейронными наркотиками? — спрашивает как-то не к месту Нова Арья.

Все смолкают. Почти все. Нова Арья мнется, сжимается, краснеет. Девушка, которая прыгает в прошлое, видит, как приносят в жертву людей, не может вынести критику друзей.

— По-моему, это как-то неправильно, — вступается за коллегу Туке. — Чего вы на нее накинулись? Синтетический псилоцибин тоже запрещен, но его здесь целые горы. Алкоголь, сигареты, кокаин… Черт, да нам всем и без нейронных наркотиков уже грозит срок, если сюда нагрянут представители служб правопорядка…

— Мы уже здесь, — хмуро говорит Клемент Алев.

Все нервно смеются. Почти все. Рени отводит Туке в сторону и спрашивает, как давно он спит с Арья.

— А как давно ты спишь с Клифтоном Андерсом? — спрашивает Туке.

Они расходятся, решив, что в этот раз лучше засчитать ничью. Тем более что большинство этих романов начинаются и заканчиваются в нейронных социальных сетях, так что фактически причин для ссоры нет.

— Я слышала, что у небожителей подобные контакты вообще заменили воскресные посиделки, — говорит Нова Арья. — Они собираются все вместе, включают нейронный модулятор и…

— Ага, теперь понятно, почему внешне они все выглядят такими стерильными, — говорит Клемент Алев.

— А кто-нибудь вообще занимался хоть раз сексом с небожителем? — спрашивает Рени. — Я имею в виду настоящий секс, не нейронную программу или социальную сеть, а глаза в глаза, кожа к коже. — Она обводит друзей нетрезвым взглядом и вспоминает Лею, о которой рассказывал ей Туке. — И вот сейчас я сижу здесь и спрашиваю себя, — машет рукой Рени, — если бы мой муж переспал с небожителем, как мне к этому нужно было бы отнестись? Ревновать или гордиться?

— И ревновать, и городиться, — говорит Клемент Алев.

Рени смотрит на него как-то растерянно, затем фыркает презрительно и уходит куда-то прочь, благо в этой огромной квартире не так сложно спрятаться ото всех, сбежать. Туке рад, что она ушла. Рени не любит музыку, а на песни прошлого у нее вообще аллергия. Но сейчас Туке хочет именно этого. Музыка помогает отвлечься. Особенно когда ты знаешь, откуда она, кто ее создал и как. Музыка становится чем-то личным. Редко, конечно, работа становится жизнью, но в случае с хронографами это норма.

Нова Арья живет инками и человеческими жертвоприношениями, а Туке — музыкой и песнями второй половины двадцатого века. Хотя первая половина ему тоже нравится. Музыка первой половины похожа на ребенка, который взрослеет, становится подростком и расцветает ко второй половине, чтобы потом зачахнуть, но последнее было проблемой всех хронографов — видеть рождение и знать, какой будет жизнь и какой смерть. И чем чаще хронограф прыгает в прошлое, тем менее реальным кажется ему настоящее.

— А что если в то время как мы наблюдаем за прошлым, кто-то из будущего наблюдает за нами, потому что мы для них тоже прошлое? — любит спрашивать Нова Арья.

Никто не воспринимает ее всерьез. Реальность монолитна. Будущее не наступило, а прошлое — это лишь эхо. К тому же ученые убедили всех, что время и материя нераздельны, нерушимы. Прошлое — это всего лишь фильм, который можно перемотать вперед или назад, но нельзя войти в контакт с персонажем, потому что он не одушевлен. Вы можете хоть тысячу раз поздороваться с любимым персонажем, хоть голос сорвать, пытаясь докричаться до него — реакции не будет. Так и прошлое — всего лишь след, эхо. Каждый хронограф знает это. Знает и Нова Арья, но любит поговорить о парадоксах, где настоящее, эхо которого они изучают сейчас, становится для кого-то в будущем прошлым.

— Может ли эхо иметь свое собственное эхо? — спрашивает Нова Арья, закинувшись следующей порцией синтетического псилоцибина.

Туке тоже не брезгует психоделиком. Вот только он не ищет ответ на вопросы о том, есть ли у эха эхо. Впервые он начинает принимать псилоцибин, потому что ему интересно просто попробовать, понять чувства людей из прошлого, за которыми он наблюдает.

— Ну если ты так это себе представляешь… — говорит Луиза Белоу, когда ей становится известно о странном увлечении одного из сотрудников.

Она будет наблюдать за работой Туке пару месяцев, а затем сама даст ему адрес, где он сможет связаться с одним из представителей банды «Двухголовых драконов». Девушка скажет, что ее зовут Анакс, и будет держаться так, словно является центром мира. Их встречи будут проходить в прослойке ярусов, разделявших центральные и нижние части комплекса.

— Мне плевать, кто ты, плевать откуда, и как ты достаешь деньги, — скажет Анакс, как только они представятся. Вернее, представится она. Имя Туке ей станет известно лишь на третьей встрече. Да и то, лишь потому, что Туке будет заказывать большую партию.

— Зачем тебе столько? — спросит Анакс.

— У меня много друзей.

— Друзей из Чистилища?

— Это проблема?

— Если из Чистилища, то нет, но если брать выше, то… Двухголовые драконы не работают с небожителями. От них одни проблемы, — Анакс подастся вперед и зашепчет, прикасаясь губами к мочке уха Туке, — не понимаю, как можно доверять людям, на теле которых нет ни одного волоса.

— Ты встречалась с небожителями? — спросит Туке, стараясь не обращать внимания на эти прикосновения женских губ к мочке своего уха, на эту близость тел. — Небожители стерильны. Не верю, что они заказывали у тебя наркотики.

— Не наркотики. Не такие наркотики, как заказываешь ты.

— Ты имеешь в виду нейронные…

— Тшш… — Анакс прижмет свой указательный палец к губам Туке. — Это табу. Ты же понимаешь?

— Понимаю, — он чуть не скажет, что его жена все уши ему прожужжала об этих запретах.

— Вот бы подняться на верхние ярусы и посмотреть, чем в действительности занимаются на досуге все эти безволосые извращенцы, — улыбнется Анакс.

— Не думаю, что все они извращенцы, — вступается за небожителей Туке, вспоминая Лею. — Я работал с одной из них, и она… Она была любопытна.

— Любопытна? — Анакс смеется: громко, задорно, привлекая внимание нетрезвых посетителей бара «Гамбит», где Туке обычно встречается с ней.

Вообще сам бар напоминает Туке бары из призрачного прошлого, которое он изучает. Да и местные завсегдатаи чем-то похожи на людей из прошлого. Но вот этот смех…

— Не понимаю, что тебя так насмешило, — скажет Туке, смущаясь, что весь бар смотрит на них. — Та девушка небожитель, Лея…

— Да причем тут Лея? — спросит Анакс, тряхнув головой, словно вздыбившаяся лошадь. И черная грива ее густых волос веером разрежет воздух над плечами. — Я смеюсь не над Леей. Я смеюсь над тобой.

— Причем тут я?

— Притом, что ты живешь в прослойке между Адом и Раем, принимаешь наркотики, которые делают на нижних ярусах, дружишь с девушкой, родившейся на верхних, но совершенно не разбираешься ни в том, ни в этом, — Анакс щелкнет пальцами, позвав бармена, и закажет два синтетических энергетика. — Только пусть там будет что-то погорячее, чем энергетик, — скажет она.

Бармен кивнет. Анакс посмотрит на Туке и скажет, что он напоминает ей этот бар.

— Опустись на пару ярусов ниже, и алкоголь можно будет продавать открыто. Поднимись выше, и бармена могут отправить в тюрьму. Такой же и ты.

— Ты тоже не совсем нормальная, — не сдержится Туке. — Больше похожа на девушку из прошлого.

— Из твоего прошлого?

— Вообще из прошлого.

— Так ты хронограф, — догадается Анакс.

Туке не ответит. В тот день они вообще больше не будут разговаривать. Допьют энергетики с высоким содержанием алкоголя и разойдутся. Потом хронограф отправится в прошлое, а когда вернется и восстановит силы, Рене скажет ему, что нашла нового поставщика «веселья» для их вечеринок. Анакс канет в небытие, станет эхом истории.

Несколько раз Туке подумает, что было бы неплохо найти эту девушку и просто поболтать с ней, он даже соберется с духом и отправится в бар «Гамбит», надеясь на случайную встречу, но вместо этого зависнет в одном из клубов, встретив бывшего хронографа по имени Бел Аппен, который ушел с работы по состоянию здоровья. Туке не видел его после этого почти три года.

Они выпьют энергетиков, отпустят пару шуток в адрес Луизы Белоу, а потом, когда Туке уже соберется предложить бывшему коллеге кислоту или синтетический кокаин, он увидит Анакс. Атмосфера и шум придадут обстановке какое-то ощущение нереальности. Туке увидит старую знакомую лишь со спины, но решит, что такие густые черные волосы, как у нее, нельзя спутать.

— Подожди меня здесь, — попросит он Аппена и начнет пробираться к Анакс.

Девушка исчезнет за спинами подростков, появится и снова пропадет. Когда Туке вновь увидит ее, она уже будет выходить из клуба. Он последует за ней, но догонит только в темной подворотне. Девушка окажется проституткой, напоминая Анакс лишь со спины. Лицо у нее будет каким-то мерзким, неестественным, похожим на резиновую маску. Туке извинится, скажет, что обознался, а когда проститутка схватит его за руку, не позволяя уйти, попробует откупиться от нее. В этот момент в подворотне появятся два агента отдела нравов и Туке арестуют вместе с проституткой.

Остаток ночи он проведет в камере в компании восьми проституток, двух трансвеститов и еще одного незадачливого клиента, который будет так пьян, что и после ареста продолжит считать, что находится в клубе.

Где-то в середине ночи с дежурства вернется Мир Левски — друг Рени, который не раз появлялся на вечеринках в доме Туке. Он приведет еще двух проституток, запихнет их в клетку, где уже и так будет тесно, а затем увидит Туке и громко рассмеется. Рассмеется не как друг, а скорее, как… как… как завистливый сосед, радуясь чужой беде. На всякий случай Туке попытается заговорить с ним, но Левски лишь всплеснет руками.

— Если бы я встретил тебя на улице с проституткой, — скажет он, — то можно было бы все уладить, а так… — Левски укажет глазами на дежурного и снова всплеснет руками, затем увидит еще совсем молодую проститутку, забившуюся в дальний угол и, позвав, узнает, как ее зовут.

Спустя четверть часа Левски вернется и уведет девочку на допрос. Назад она не возвратится. Уже в штатском Левски сам выведет ее из участка. Потом все как-то стихнет. Ближе к утру один из трансвеститов заснет стоя и будет храпеть так громко, что проститутка, из-за которой Туке оказался здесь, снимет туфлю и ударит трансвестита каблуком в лоб. Трансвестит охнет, прижмет ладони к лицу, увидит кровь и, громко вскрикнув, потеряет сознание. Проститутки заржут.

— А ну заткнитесь! — прикрикнет на них разбуженный дежурный.

К девяти утра их отведут к судье, выпишут штраф, если арест был первым, или отправят на исправительные работы, если до этого уже были приводы. Туке ограничится штрафом… Штрафом и изменой Рени.

— Ты что не мог найти себе нормальную бабу? — будет шипеть она, в то время как Туке будет сбивчиво объяснять, что это недоразумение. Объяснять, зная, что Рени сейчас не одна. Ответив на вызов, жена отключила видеоисигнал, но Туке слышал невнятный мужской голос, который, судя по всему, отпускал шутки в адрес его нелепых объяснений. Слышал, пытаясь сдержаться. Под конец разговора, так и не приняв оправданий, Рени скажет, что поживет пару дней у своего коллеги Клемента Алева.

— А ты сдай анализы, и когда будешь уверен, что не подцепил никакой заразы, позвони мне еще раз, — и связь оборвется.

Спустя две недели они помирятся и больше никогда не будут вспоминать то, что произошло в те дни. Живя с Рени, Туке вообще забудет, что такое ревность. Уважение — да, ревность — а зачем она? «Жизнь слишком коротка», — так, кажется, говорил один из музыкантов прошлого, за которым наблюдал Туке.

Работа вообще будет увлекать его намного больше, чем семейная жизнь. Эхо истории станет таким живым, таким настоящим, что когда двадцатичетырехлетний актер минувшей эпохи погибнет, попав в аварию, Туке не сможет сдержать слез. Не то чтобы он не знал, чем закончится жизнь этого человека, но… Позже Туке будет всегда вспоминать свою жену и ставить ее себе в пример. Да, она не будет плакать, не будет закатывать скандалы. Она просто сочтет себя обиженной, переспит с коллегой и вернется.

Туке встретится с Луизой Белоу и попросит ее в ближайшие годы не ставить его на реконструкцию исторических трагедий.

— Хлюпик! — рассмеется над ним чуть позже Рени, когда он, забывшись, расскажет о своем разговоре с Белоу. — Ты что, боишься смотреть, как умирают те призраки?!

— Во-первых, это не призраки. Чтобы ни говорили о прошлом, но когда ты там, все выглядит не менее реальным, чем здесь. Во-вторых, ты представить себе не можешь, сколько в наблюдаемой мной эпохе будет трагедий. Люди там вспыхивают и гаснут раньше, чем им исполнится тридцать.

— Тебе назвать имена тех, кто умер в нашей эпохе до тридцати? — скривится Рени.

— Знать о трагедии и видеть трагедию своими глазами — это совершенно разные вещи, — попытается защититься Туке.

Рени устало зевнет и посоветует ему поговорить об этом с кем-нибудь из коллег хронографов.

— Думаю, Нова Арья сможет понять тебя лучше, чем я, — скажет Рени.

— Ты ревнуешь? — растеряется Туке.

— Нет, просто вы, хронографы, такие хлюпики! — она улыбнется и предложить принять вместе душ. — Обещаю, никаких трагедий.

— Не хочу.

— Ты отказываешь мне?

Туке не ответит, уйдет на балкон и наглотается псилоцибина. Тучи сгустятся. Настоящие тучи. Туке будет лежать на спине и смотреть в небо, понимая, что небо из Чистилища не увидеть, и облака всего лишь галлюцинация, но… Но, может быть, каждая наша галлюцинация это ни что иное, как эхо прошлого или мыслей, которые плывут и плывут куда-то, как эти несуществующие облака высоко вверху.

Обиженная и отвергнутая Рени будет тоже плыть, но не в небе, а в нейронных социальных сетях. Туке почувствует, как разделится его сознание — одна часть продолжит наблюдать за облаками, другая за Рени. Причем облака будут горизонтом будущего, а Рени хвостом прошлого. Настоящим станет сам Туке, центром, где собирается прошлое и будущее.

Когда он очнется, жена будет уже спать. «А может быть, она легла сразу после душа?» — подумает Туке, глядя на выключенный нейронный модулятор. В голове мелькнет мысль, что было бы неплохо связаться с Арья и просто поговорить. Вот только вряд ли она захочет просто поговорить. Причем виной всему будет Рени, которая убедила себя, а заодно и всех остальных, что у Туке и Новы Арья что-то есть. И пусть эта связь, по ее мнению, имеет место быть лишь на нейронном уровне, но…

Туке примет душ и ляжет спать. Кровать в этой огромной квартире будет достаточно большой, чтобы супруги не беспокоили ночью друг друга. Как-то отрешенно Туке подумает о том, приводит в эту кровать Рени кого-нибудь или нет? Особенно, когда его нет дома. Два месяца большой срок. Туке закроет глаза, пытаясь заснуть…

Спустя неделю он соберет вещи и отправится в агентство для очередного прыжка в прошлое. На прощальной вечеринке он ограничится лишь парой бутылок запрещенного синтетического пива. Все будет каким-то пустым и холодным, если сравнивать с тем, что Туке видел в прошлом. Особенно пустые комнаты с высокими потолками и голыми стенами, в углах которых можно найти целые пакеты синтетического кокаина или ящики запрещенного спиртного. С какой-то безразличной усталостью Туке выйдет на балкон, увидит коллегу Рени — Мира Левски с девушкой и, извинившись, оставит их наедине. «Когда успел прийти Левски?» — подумает Туке, припоминая, как он отказался помочь ему в участке, затем Туке вспомнит молодую проститутку по имени Мо, которую вытащит из камеры патрульный.

— Да не может быть, — скажет себе под нос Туке, снова выглянет на балкон.

Девушка Левски и молодая проститутка окажутся одним лицом. Туке снова попытается вспомнить, когда пришел Левски и почему «в дневном свете» он не сразу смог узнать его «девушку». «А может быть, Левски и не здоровался с нами? — подумает Туке. — Может быть, он просто открыл дверь и сразу прошел на балкон? Но почему? Чтобы сэкономить на отеле? Интересно, есть ли у Левски жена? А дети?» Все эти мысли промелькнут за какое-то мгновение, потом Левски заметит Туке.

— Не знал, что тебе нравится подглядывать, — скажет он.

— Не нравится, — скажет Туке, стараясь не замечать какой-то неестественно белый в темноте зад Левски.

— Если не любишь подглядывать, тогда почему стоишь здесь? — спросит патрульный.

— Потому что это моя квартира и мой балкон, — разозлится Туке.

— Ты всегда ведешь себя так перед прыжком в прошлое?

— Веду себя как?

— Как будто стал центром мира, — Левски широко улыбнется. — Рени говорит, что ты невыносим.

— А еще она считает меня хлюпиком, — скажет Туке. — Всех хронографов считает хлюпиками. Не обижаться же мне на нее за это. Многие люди считают, что те, кто работают в правоохранительных органах, либо садисты, либо скрытые гомосексуалисты, которые прячут за жестокостью свои слабости. Это ведь не так? Ты ведь не гомосексуалист?

— Нет, конечно, — растерянно скажет Левски.

— Вот и я не хлюпик, — Туке подойдет к полураздетой паре. — Думаю, что не хлюпик, но моя жена думает обратное, — Туке широко улыбнется. — Может быть, с тобой так же?

— Что так же? — Левски попытается прикрыться, натянуть штаны.

— Может быть, ты думаешь, что мужик, а если спросить твою жену или любовницу, они скажут, что в тебе есть что-то от садиста или педераста? Кстати, у тебя вообще есть жена? Лично я никогда не слышал о ней. А любовница? Настоящая любовница, а не проститутка, которая вынесет любые издевательства, лишь бы ты смог в очередной раз доказать себе, что ты не гомосексуалист или…

Туке, казалось, что он сможет говорить так всю ночь. Слова распирали его. Это был не гнев, скорее усталость — желчная и безнадежная. Левски ударит Туке в лицо. Штаны, которые патрульный держит правой рукой, упадут.

— Вот дерьмо! — выругается Левски.

— Да, точно, дерьмо, — согласится с ним Туке.

Спустя две недели он прыгнет в прошлое, сбросив с плеч груз настоящего. Солнечный тысяча девятьсот шестьдесят пятый встретит его своей суетной наивностью. Новая звезда должна вот-вот вспыхнуть на небосклоне фолк-музыки. И никакой трагедии. Девушка сверкнет, состарится и умрет, понянчив внуков и правнуков. Наоми Добс. Пока еще молодая.

Маре Ковач — психолог, который работает в отделе Туке с хронографами, говорит, что в такие моменты нужно научиться не думать о времени, не видеть распад, старение.

— Но как, черт возьми, путешественнику во времени не думать о времени? — спросит ее Туке.

Маре Ковач будет высокой черноглазой брюнеткой с небольшой грудью и длинными ногами, от которых невозможно отвести взгляд. Если бы она была менее компетентным психологом, то каждый второй хронограф, включая женщин, затащил бы ее в кровать. И дело не в том, что Маре будет потрясающе красива. Нет. Хронографы сделают это ради того, чтобы доказать себе некомпетентность Маре. Но она, к их разочарованию, будет ограничиваться лишь нейронным психоанализом — до прыжка в прошлое и после возвращения, когда закончится реабилитация хронографа. Сначала это будет всего лишь эксперимент, но после того, как один из хронографов покончит с собой, станет нормой, закрепившись в правилах агентства.

Люди шептались и ненавидели нейронный психоанализ, который предполагал использование нейронных наркотиков для более глубокой интеграции в систему сознания пациентов. На каждом из таких сеансов Туке будет чувствовать себя так, словно с его сознания содрали шкуру и выбросили в жаркую пустыню, где стервятники окружают его и пускают слюни, предвкушая трапезу. Но, несмотря на палящее солнце, это будет темный и мрачный мир. И самым отвратительным станет тот факт, что обнаженное сознание не будет понимать, что находится под пристальным взглядом нейронного психолога, который, играя в бога, будет направлять и вести хронографа.

Под руководством Маре Ковач эти сеансы превратятся в прыжки в глубину себя, своих страхов и переживаний. Уже на первом таком сеансе Туке увидит свою жену, увидит девушку, у которой покупает наркотики и увидит прошлое, в которое прыгает по нескольку раз в году. Причем Рени и Анакс интегрируются в прошлое, и Туке увидит всю их жизнь, начиная от рождения и заканчивая смертью.

— И что все это значит? — спросит он Маре Ковач, когда сеанс закончится, и он вернется в реальность.

— Для начала это значит, что вы слишком сильно сосредоточены на своей работе, — скажет она. Вам нужно научиться отдыхать, забываться.

— Я умею отдыхать.

— И как, если не секрет?

Туке не ответит. Маре Ковач выждет около минуты, затем мягко улыбнется.

— Не важно, как и с кем вы проводите свободное время, главное здесь то, что покидая агентство, вы уносите работу с собой. Это след, который лежит на каждом вашем воспоминании.

— Может, я просто люблю свою работу?

— Вы считаете, что любовь — это страдания и распад? Потому что ваше сознание именно так воспринимает работу, накладывая эти ассоциации на реальность, — Маре Ковач прищурится, подастся вперед, заглядывая Туке в глаза. — Вы понимаете, что ваши прыжки в прошлое — это условность? Прошлое уже прошло. Вы видите только его след…

— Я знаю все эти базисы.

— Вот только перестали в них верить. Когда это случилось? Когда прошлое перестало быть эхом для вас?

— С чего вы взяли? — попытается притвориться удивленным Туке, но тут же занервничает, сдастся. — Моя работа и мое личное восприятие прошлого никак не связаны, — скажет он. — Я знаю нейронных конструкторов, создающих интерфейс для пользователей мистической интерактивности. Так вот, когда они работают над этим, то почти верят во всю ту нечисть, которой заполоняют свои программы. Они говорят, что только так можно добиться реалистичности. Потому что те, кто пользуется подобным интерфейсом, хотят окунуться в вымышленный мир полностью, забыть реальность и немного отдохнуть… Конечно, для этого можно использовать нейронные наркотики, но ведь они под запретом… В общем, тот, кто хочет отдохнуть, лишь замочив кончики пальцев, тот не использует нейронный интерфейс. А те, кто пользуются нейронными программами, хотят реалистичности. Они сразу поймут, что автор не вложился в свое творение и откажутся покупать продукт… Так же и с прыжками в прошлое. Хотите стать хорошим хронографом, смотрите на людей прошлого, как на реальных персонажей. Иначе вы просто не поймете их, неверно истолкуете поступки… Поэтому, когда прыгаешь в прошлое, то не люди того времени, а ты сам становишься эхом. Эхом будущего, которое может существовать, как бестелесный призрак… Кстати, вы знали, что они иногда замечают нас? Не знаю, как это происходит, но иногда… Была одна девушка, певица, так она даже пыталась прикоснуться ко мне… Понимаете, что это значит? Она видела меня, как призрака, думала, что я ангел. И если прошлое рассматривать, как эхо настоящего, то разве возможно, чтобы эхо изменилось?

В тот день нейронный психолог не скажет ничего конкретного. Разговор останется просто разговором. Но потом, когда придет время нового прыжка Тилдона Туке, Луиза Белоу вызовет его к себе и поручит провести еще одну реконструкцию вместо прыжка. Разбитых кулаком Левски губ, Белоу не заметит. Или притворится, что не заметила.

Туке вернется в свою безразмерную квартиру, где будет дотлевать его прощальная вечеринка. Вот только его там ждать уже никто не будет. Даже Рени. С пыльцой синтетического кокаина на верхней губе, она будет кокетничать на балконе с Младеном Арвидой — их новым временным другом, который практиковался в участке Рени, получив годичный перевод из соседнего Тихоокеанского комплекса «Isistius labialis», где проживало около двенадцати миллиардов человек, причем их проблемы с нижними ярусами были куда серьезней, чем в «Galeus longirostris». Поэтому Младен Арвида и оказался в участке Рени. На работе они обменивались опытом, и это Туке мог понять, но вот что Арвида делает в его квартире — нет. Еще и на балконе. С Рени. Она смеется. В левой руке дымится сигарета, в правой… Ладонь правой теряется где-то в районе пояса Арвиды, проскальзывая в брюки. Ревности нет. Туке просто стоит и смотрит. Немного обиды, но не на Рени, а на главу отдела хронографов Луизу Белоу. Если бы не она, то сейчас он бы проходил подготовку к прыжку.

Гнев вспыхивает и гаснет. Снова вспыхивает и снова гаснет. И все это под смех Рени. Если не считать ее правой руки в брюках Арвиды, то со стороны это выглядит как разговор друзей, разве что стоят они слишком близко друг к другу. И никакой ревности. А возможно, в этом времени и не может быть ревности? Вся ревность осталась в прошлом. Все чувства остались в прошлом.

Человек слез с дерева, укротил огонь, приручил животных, построил дом и завел семью. Потом семьи объединились и построили города. Появились первые науки и школы. Человек развивал себя, хотел стать умным. Он был искателем, исследователем. Но потом городов и школ появилось слишком много, и «Человек пытливый» стал «Человеком циничным». Наука сделалась громоздкой и недоступной. Наука перестала служить человеку и начала служить себе самой. А человек… Человек и не заметил, как из хозяина науки стал ее слугой. Из искателя и бунтаря, укротившего огонь, он превратился в меланхоличного теоретика. Огонь в глазах людей погас. Наука интегрировалась в жизнь, превратив чувства и эмоции в кодированный набор чисел, поставив тем самым людей на одну ступень с машинами, программами. И в какой-то момент стоящие у власти люди перестали видеть разницу между поддержанием порядка и тотальным контролем. Законы превратились в запреты, охрана жизни — в штрафные санкции. И переломным стал двадцатый век.

Об этом знает каждый хронограф, правда не каждый любит работать в этом периоде. Например, коллега Тилдона Туке — Жозе Фрай, предпочитает более поздние годы, когда кризис роста населения подошел к концу, а планета была уже загрязнена так сильно, что не было смысла пытаться спасти растительный и животный мир. Семьдесят миллиардов человек, как саранча сновали по земному шару, уничтожая все, что попадается на пути. Потом началась война — хаотичная и бессмысленная. Но война помогла людям вспомнить, кто они, очнуться, обратить оружие во благо. Так появились первые опреснители морской воды, заменившие вымершие леса, первые фабрики по производству химических продуктов питания. И так появились первые жилые комплексы, построенные в океанах. Гигантские командные центры, отстроенные военными, приняли выживших людей, позволив им оставить разоренные, усталые земли. Так началась новая жизнь…

Именно этот период истории будет нравиться Жозе Фрай больше всего… Но она никогда не скажет, что верит в реальность перемещений во времени. В то, что хронографы каким-то образом попадают в дотлевающие остатки времени — да, но чтобы один из людей минувшей эпохи заметил хронографа, заговорил с ним… — сто раз нет. Уж тем более случись с Жозе Фрай нечто подобное, не выложила бы она об этом нейронному психологу…

Вот о чем думает Тилдон Туке, стоя на балконе своей необъятной квартиры, в то время как Рени мило беседует с их общим временным другом Младеном Арвида. «Нет, нельзя просто стоять здесь и ждать, что будет», — думает Туке, продолжая смотреть на пару в дальнем конце огромного балкона. Будущее уже здесь. Оно рвется в реальность. Еще пара минут, и настоящее станет прошлым. Туке чувствует себя призраком, тенью своего времени.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает Рени.

Туке видит, как она идет к нему, причем ее правая рука продолжает оставаться в брюках Арвиды. Но разве такое возможно? Темнота — самый изощренный обман всех времен. Рени понимает, что спутал руку Рени с заправленным в брюки светлым галстуком Арвиды и начинает краснеть.

— Что-то случилось? — тревожно спрашивает Рени.

— Луиза Белоу решила, что будет лучше, если я пропущу прыжок, — говорит Туке.

Он идет в спальню, стараясь не раздавить бутылки с алкоголем и упаковки с синтетическими наркотиками. Квартира размером с футбольное поле кажется бесконечной и какой-то чужой. Туке чувствует себя призраком в своем времени, тенью, как это происходит, когда он прыгает в прошлое. Но ведь сейчас он не в прошлом. Да. Сейчас он должен готовиться к прыжку. А эта квартира. Сейчас здесь должны быть другие люди. Не он. Но Маре Ковач поставила крест на его прыжках. Он доверился ей, а она сдала его Луизе Белоу.

Где-то на полпути между спальней и балконом Туке решает, что не может молчать. Он обязан встретиться с Маре Ковач и высказать ей все, что о ней думает.

— Уже уходишь? — спрашивает Рени, останавливая Туке на выходе из квартиры.

Он смотрит на нее, пытаясь понять: то ли Рени может читать его мысли, то ли чувствуя за собой какую-то вину, боится, что он может обидеться и уйти.

— Хочу поговорить с нашим нейронным психологом, — говорит Туке.

— И все? — спрашивает Рени.

— И все.

Она кивает, делает шаг в сторону, открывая путь к входной двери.

— А ты думала дело в другом? — спрашивает Туке.

— Нет. Просто… Ты ведь никогда прежде не возвращался так внезапно.

Рени смотрит супругу в глаза. Этот взгляд вызывает усталость. «Нет, — думает отрешенно Туке, — я не могу быть призраком в этом мире. Весь этот мир — призрак, сон». Туке обнимает Рени за плечи и целует в пропахшие сигаретным дымом волосы. Рени улыбается.

— Ты ведь не будешь делать глупостей? — спрашивает она.

— Нет, — говорит Туке.

— Значит, я могу вернуться к друзьям?

— Можешь.

Туке остается один. Идея встретиться с нейронным психологом тает, становясь крайне глупой и неоправданной. Принять снотворное и выспаться — вот что сейчас главное. Поэтому Туке идет в спальню. Безразмерная кровать ждет его. Колыбель сна, манящая призраков, пожирающая призраков. И все эти простыни стального цвета…

Кровать стоит в центре комнаты. Окна закрыты. Опреснители работают исправно. Все, как и обычно, если не считать, что на кровати должны спать хозяева дома, а не посторонняя пара. Мир Левски лежит, укрытый простыней. Его молодая любовница по имени Мо, рядом с ним. Нагота не смущает ее. Ей вообще плевать на Туке. Она просто лежит и ждет. Туке не знает, платит ей Левски за эти встречи или просто предупреждает в дни облав, да сейчас ему и нет до этого дела. Мо не ассоциируется у него с женщиной. Левски не ассоциируется с другом. Это просто люди. Просто случайные знакомые, которых не должно быть в этой кровати. Но они есть. Они настоящие. Возможно, они всегда лежат здесь, когда хозяин уходит в агентство. И сейчас его возвращение для них, словно визит призрака после похорон. По крайней мере, для Левски это так. Для Мо происходящее всего лишь очередной день в ее странной жизни.

Она даже не удивляется, когда Туке подходит к кровати и ложится с другой стороны от любовников. Туке удивляется, почему делает это, а Мо — нет. Белая пыль синтетического кокаина рассыпана на подушках. Крохотных кристаллов так много, что у Туке начинает щипать нос и во рту ощущается горький привкус. Туке закрывает глаза.

— С тобой все в порядке? — спрашивает Левски, спустя несколько долгих минут.

— Да, — говорит Туке, не открывая глаз.

Пауза. Тишина.

— Слушай, извини, что вчера ударил тебя, — говорит Левски.

Туке кивает. Глаза его закрыты.

— Ну… — мнется Левски, — раз уж ты здесь… Тогда мы, наверное, пойдем?

— Как хочешь.

— Как хочу? — Левски издает нервный смешок.

— Ничего такого… — говорит Туке, читая его мысли. — Просто это большая кровать… Как и вся квартира… Здесь никто никого не замечает.

— Да, — соглашается с ним Левски, поднимается с кровати и начинает одеваться.

— С тобой точно все в порядке? — спрашивает он Туке, перед тем как уйти. — Ты точно не убьешь себя или кого-нибудь другого? Просто у тебя такой вид… А я на работе насмотрелся всякого… Поэтому… — Левски видит, что Туке смотрит на него и смолкает. — Значит, все хорошо? — спрашивает он.

— Конечно, — монотонно говорит Туке и снова закрывает глаза.

Какое-то время он лежит, слыша отзвуки вечеринки, затем засыпает: крепко, беззаботно. Снов нет, вернее, Туке просто не запоминает их. Они плывут, как лица людей в толчее — ты идешь им навстречу, кто-то задевает тебя плечом, нос улавливает чье-то дыхание, глаза цепляются за случайный взгляд, и жизнь кипит, ты знаешь, что кипит, но детали не задерживаются в памяти. Толчея не делится на лица. Так и сон Туке.

— Я сварила тебе кофе, — говорит утром Рени. — Настоящий кофе, с земли. Понимаешь?

Туке понимает, но упоминание о земле, о суше приносит тоску. Сейчас он должен был готовиться к тому, чтобы покинуть комплекс. Прошлое ждет его, а он сидит и пьет кофе.

— Думаю, нужно избавиться от всего незаконного и вызвать в эту квартиру уборщиков, — говорит Туке.

— Боюсь, главным мусором в этой квартире будет все, что запрещено законом, — улыбается Рени.

Они выходят из дома вместе — Туке и его жена. Идут какое-то время рука об руку, затем система транспорта разделяет их, разносит в разные стороны. Туке ненавидит эти грязные пневмотоннели, по которым мчатся капсулы общественного транспорта, способные вместить в себя двадцать человек — так, по крайней мере, написано на дверях, когда входишь в общественный транспорт, но в действительности капсулы забиты до отказа.

От перегрузки нарушается моторика движения. Стабилизаторы сбоят. Особенно остро это чувствуется, когда пневмотоннели ныряют вниз. Если вам не повезло и вы сели в капсулу с нестабильным стабилизатором, то нужно крепче держаться за поручни или за соседа, чтобы гравитация не швырнула вас к потолку от резкого ускорения вниз. Экстренные пакеты, предусмотренные на случай тошноты пассажиров, заканчиваются в первые дни недели, а меняют их лишь по воскресеньям, когда активность общественного транспорта снижается до тридцати процентов. Жители комплекса либо сидят дома, либо пользуются собственными средствами передвижения.

Но управлять машиной в многоуровневой системе дорог крайне сложно, особенно если учесть, что магнитные генераторы часто сбоят, стоит только вовремя не проверить заряд в батареях. И в случае, когда у вас закончится энергия на уровне двухсотого этажа, то лететь вам вниз очень долго, если конечно, на одном из ярусов ваша машина не рухнет на крышу другому водителю. Тогда за дело возьмутся страховые фирмы.

Они защитят ваше имущество, но сдерут три шкуры за штрафы, потому что параллельно работают на правительство. А законов вы нарушите немало, взять хотя бы сплошное пересечение пары ярусов. Так что проще в случае удачного приземления на крышу другой машины просто сбежать. Тогда страховщикам придется раскошелиться, восстанавливая поврежденные вами машины, а вы заявите об угоне. Правда, потом вы навсегда попадете в черный список. Страховщики могут установить за вами слежку и крошечные рекламные баги, перегружая магнитные генераторы, будут следовать за вами на протяжении долгих месяцев. Конечно, страховщики скажут, что баги — всего лишь оплаченная реклама их конторы, но все знают, что летающие проекторы следят за людьми, собирают отчеты.

Все это происходит на средних ярусах, поэтому законы не запрещают страховщикам подобные слежки. Наоборот, тем, кто управляет миром, живя ближе к небу, куда проще оценивать обстановку в комплексе, просматривая отчеты страховых баг-машин, чем создавать собственную систему наблюдения. К тому же большинство баг-машин связаны с ближайшими участками, и в случае беспорядков, отряды подавления всегда смогут своевременно среагировать. Не было баг-машин лишь на нижних ярусах, но там и жизнь была другой. Хотя то, что показывали в капсулах общественного транспорта, пока они несли своих пассажиров на работу, редко соответствовало действительности.

Как-то раз Туке отправится в бар «Гамбит» на встречу с Анакс в тот день, когда телевидение в капсуле сообщит ему о беспорядках. На экране мелькнет улица, где находится «Гамбит», но когда Туке прибудет на встречу, ярус будет тих и спокоен.

— Удивлена, что ты вообще смотришь новости, — скажет на работе Нова Арья, когда Туке пожалуется на телевизионную дезинформацию.

Они долго станут разговаривать о том, какой была жизнь прежде, делая особый акцент на вышедшем из-под контроля авторском праве, когда под запретом стали не только бренды, а фразы и даже просто слова или нотные аккорды. Это похоронило литературу и музыку, но вдохнуло жизнь в нейронные модуляторы, использование которых всегда вызывало бурные споры, но не привело еще ни к одному запрету, если не считать строгого преследования распространителей нейронных наркотиков…

Потом как-то незаметно разговор Туке и Новы Арья перетек в поздний ужин, прощальные объятия, дружеский поцелуй… Вернее, сначала дружеский, а потом… В общем эту ночь они проведут вместе в ближайшем к агентству отеле, а утром притворятся, что ничего не было. Это случится спустя три месяца после того, как Туке откажут в прыжке во времени, и за две недели до начала подготовки к его следующему прыжку.

— Вижу, что вас что-то по-прежнему беспокоит, — скажет после очередного нейронного сеанса психоанализа Маре Ковач.

Туке не станет врать и расскажет о своей связи с Арья.

— Так вас беспокоит случайный роман с коллегой? — растеряется психолог.

— Меня снова отстранят от прыжка? — спросит Туке.

— Нет. За такое не отстраняют… Порицают, но не отстраняют, — она все еще будет хмуриться, но разрешение на прыжок Туке получит.

Это не будет случайностью или удачей. Это будет расчетом. За две недели до сеанса у Маре Ковач, Туке встретится с Анакс и попросит ее достать кодекс нейронных психологов и, если удастся, личный договор и должностные обязанности Ковач, после того как та заключила договор с агентством прыжков во времени. Анакс достанет все, что у нее попросят, только стоить это будет Туке больше, чем самая изысканная партия синтетических наркотиков, которую он когда-либо приобретал.

— Не жалеешь? — спросит Анакс. — Столько денег выкинуто на ветер.

— Если мне удастся обмануть Ковач, то это даже мало, — скажет Туке.

Его связь с Арья состоится раньше, чем он поймет, как действовать на сеансе у Ковач. Проверит Туке и то, какие последствия может повлечь информация о связи с коллегой. Последствия для него. Последствия для нее. Вернее, никаких последствий, если быть точным. Косые взгляды не убивают, да и не могла Ковач разглашать подобную информацию.

— Ну что, снова вернешься домой вместо того, чтобы прыгнуть в прошлое? — спросит в последний день прощальной вечеринки Рени.

Туке так и не поймет шутка это или нет, потому что с одной стороны Рени будет улыбаться, а с другой требовательно ждать ответа.

— Надеюсь, что не вернусь, — честно скажет Туке.

Волнуясь перед прыжком, словно в первый раз, он откажется от алкоголя и наркотиков. Даже сигарету не выкурит на прощание. Быть призраком в действительности, оказывается, иногда не так уж плохо. Особенно если мир, который ждет тебя, нравится тебе, а то, что ты оставляешь, уже успело стать пресным и ненужным.

— Навестишь меня, как только выйдешь из реабилитации? — спросит Нова Арья. — Можно будет выгадать пару дней… Рени ведь не знает точных сроков…

Они расстанутся на полуслове, полувзгляде. Была ли Нова Арья лучше Рени? Нет. Хуже? Тоже нет. Они обе были из настоящего. Обе реальны. И этим они проигрывали той, за кем наблюдал Туке — девушке из забытого двадцатого века.

Он прыгнет к ней в последнюю неделю лета. Вернее, прыгнет в ее эпоху — агентство лишь доставит его в сухую пустыню, где семьсот лет назад цвели апельсиновые рощи и формировался художественный центр мира. Да и о лете Туке вспомнит, только когда окажется в 1965 году. Призрак в каньоне Лорел.

Конец ознакомительного фрагмента.