Четвёртая ноосфера

Виталий Акменс

Ноосфера – это вам не интернеты из слепых времён… Из чьей головы я вспоминаю это древнее слово?В один прекрасный кровавый век мы все устали – от самих себя. Но мы справились. Мы перековали свои нервы, получив удобные, чистые комнаты. Мы обрели друзей, партнёров и врагов, с которыми пушисто и нескучно. И теперь, когда весь этот бардак висит на волоске по вине чьей-то глупости – кто её только выдумал называть смертью? Кто-то вложил в мою голову это странное, крамольное желание: выйти.

День третий

Сохранность 78%

Я лежу, заложив руки за голову, и пускаю мысли, словно воздушные змеи, за пределы черепного свода. Подо мной проплывают египетские пирамиды, ветшающие со скоростью один век в секунду. Я поскальзываюсь и царапаюсь о чешуйчатые купола деревянных церквей и азиатские башни, уходящие в облака. Из облаков вырастают отпечатки человеческих рук на стенах пещеры. Картина древним пигментом сменяется картиной маслом, кисти европейца Джона Кольера. Я задерживаю взгляд, опускаюсь чуть ниже довольной мордочки змея, но опять поскальзываюсь и влетаю в какой-то тучный орбитальный склад времён позднего СРаМа. Склад унылый и аполитичный, но и здесь висят плакаты про бдительность и агентов Щепи, прям как у нас в шараге: «Следи за своим уГЭ!» На складе есть двери, но я не могу вообразить, что за ними — не пускают. Я размазываюсь по стенке и падаю назад. Я рисую по глазам французский гербовый fleur-de-lys, и он сминается волнами ускоренного времени, обзаводясь ещё двумя отростками, снова принимая вид пятипалой человеческой руки. На этот раз не менее гербовой. Люди есть пальцы…

А потом всё проваливается в отчаянную духоту. Подо мной разверзается жуткий беспозвоночный рот, состоящий из сотен и тысяч пушистых червей. Рот снова готов поглотить меня, стереть, приласкать, защекотать в порошок. Но мне всё равно. Я ничего не хочу. Драгоценная пыль вырывается из меня как огонь, и правильно, я не заслуживаю даже пыли. Я шлак. Я падаю вниз, в эссенцию тьмы, в кисель, растворяющий желания, мысли, жизни и даже их отсутствие.

Что за пылкэтык?! Открываю глаза. Закрываю рот. А мне казалось, что у меня бессонница.

Душно. Вот в чём дело. Видать, какая-то стандартная реакция ношика на духоту. Надо будет разобраться, перенастроить. Если возможно. Если по карману. Но это днём. Сейчас голова не варит. Сама чуть не сварилась. Да остынь же ты! Похоже, моя спальня взбесилась. Ну да, на улице, наверно, дубак, но это не повод устраивать тут Африку.

Всё-таки не спится — неверный диагноз. Мне очень даже спалось. Снов не стоит бояться, ведь сны выполняются в защищённой среде и легко забываются. Похоже, мои милые ночные кошмары этим нагло пользуются. Как там было? Плыви на буй? Б-р-р-р. Даже темнота начинает качаться в глазах и напоминать пену. Спасибо, верная память. Теперь даже заснуть не посмею. Однако же, подавлять смертельный холод во сне смертельной духотой наяву — это уже слишком.

Надо продышаться. Когда ещё эта комната остынет?

Встаю, как на пружинке, не чувствуя сонности. Даже веки не смыкаются. Голова немного ватная, но в теле бодрость и ясность. Не надо было так долго спать прошлой ночью. И днём тоже. На занятиях. Сейчас бы дрых без задних ног и исподних кошмаров.

Замечаю тёмное пятно у подушки. Это мой хвостик-амулет. Видимо, сорвал, пока в кошмаре метался. Духота даже милые вещи превращает в компоненты душегубки. Хватаю на ощупь. Встаю. Всё, держи меня разум, а то сейчас до леса добегу.

«Вы вспоминали: „Горячая смерть“. К сожалению, воспоминание требуемой глубины невозможно. Это может быть связано с нарушениями, осуществлёнными из вашего бассейна мяти (см. историю нарушений). Напоминаем, что понятия, не связанные с воспоминаниями, должны быть забыты, поскольку являются катализатором ГЭ…»

Да сгинь же ты! Не до тебя. Я же забывал тебя вечером, откуда ты опять вылезло?!

«…Всегда ваш, Орден одминов».

Всегда не ваш, Турбослав Рось.

«…Вспоминали горячее? Новые обогреватели по специальной цене! Забудьте про перерасход калорий…»

Да, да, только вас не хватало.

Вытираю пот со лба.

Перекладываю несколько деревяшек. Вот старая одежда без опознавательных знаков, какой-то строительный хлам, куски отработанной гущи, сетка, ёмкость с метанолом, теннисный пячик, облезлая мягкая игрушка в форме кошки из коллекции милой сестры…

Гырголвагыргын, какого гыргына я припёрся в кладовую?

Ах да, вектыри ищу. Привычка. А вектырей нет. Кончились. И вообще, зачем мне вектыри? Я просто хотел попить. И продышаться. Совсем мозги сварились. Крадусь обратно. Не разбудить бы никого.

Воздух! Настоящий воздух! Хочется отрастить себе ещё десяток лёгких и вдохнуть ими всеми разом эту свежесть, эту тьму, это кислородное безумие. Расставляю руки и запрокидываю голову. Серое небо устлано дымкой, и звёзд почти не видно. Только самые яркие. Над головой, почти в зените какая-то мерцает, прямо фонарь иного мира, даже гало заметно. Если долго смотреть, гало превращается в воронку, по которой катится и кружится голова. Теряю равновесие и падаю на колени. Ладонь загребает росы, роса холодная, но я всё равно смотрю в небо. Звезда затмевается самую малость моим собственным паром, продуктом носа и рта, тускло подсвеченным силами ближайшего уличного фонаря. Красивая реальность. Ничего лишнего. ГЭ на уровне фона.

Подхожу к калитке. Пустая улица. Никаких лишних контекстов. Фонарь хорошо виден, чего нельзя сказать о столбе, на котором он закреплён. Не застать смену цветов. Фонарь старомодный, но его свет решительно вселяет чувство сонности. Калитка кряхтит под моим отяжелевшим локтем. Отворяю её. Теперь видно ещё несколько фонарей, но я больше не смотрю на звёзды. На земле спокойнее. Чувствуешь себя застывшим на дороге не пространства, а времени, вспоминая несколько фонарей из прошлого и додумывая столько же на будущее. Зачем спать? Можно отдыхать здесь, между «фо» и «нарь», и не тратить нервы на секунды и секунды на нервы. Сюда никто не доберётся. Разве что одмины… уже.

Съёживаюсь и начинаю крутиться как танцор, оглядывая всё, что противопоказано себе выдумывать. Холод отступает, и даже раскаляются отдельные части лица. Но никого нет. Может быть, даже на самом деле. Просто есть вещи, которые не хотят забываться. Вот, например, пятачок земли, на котором позавчера я нарвался на разговор. А где-то там, «в стороне прошлого», они увели Белышева. А может, не увели. Может, до сих пор стоят все трое. Что поделать, нет у меня дорогого навигатора, а стандартный не видит тех, кто не хочет быть видимым. Или не может.

Неустойчивые мысли. Уровень ГЭ поднимается. Делаю глубокий вдох, но это мало помогает. Кажется, уют родной улицы безнадёжно подорван и не оживёт за эту ночь. Но спать по-прежнему не хочется. Более того, уже почти не холодно. Как ни тупа досада и злость на самого себя, а кровь эти чувства ускоряют на славу. И пальцы греют. Особенно, если последние в составе кулаков.

Надо двигаться. Движение — это жизнь. А жизнь — это свобода.

Ноги шуршат, трескают валежником и хлюпают влагой, бодро и ритмично, успешно отгоняя пока ещё не собачий холод. Узнаю родное. Ещё даже не совсем осень, а духота кажется красивой легендой. Уже и пальцы мёрзнут, даже в кулаках, мечтают о варежках и невольно тянутся к кулону-хвостику, который я снова с радостью надел. Он уже согрелся на груди как настоящий пушной зверёк. Мягкая шёрстка, тёплый матовый набалдашник и цепочка замысловатого плетения. Как интересно: он что, воду поглощает? У меня же пальцы были мокрые. Да нет, мех вроде обычный, даже немного отсырел, а вот оправа хороша. Интересно, откуда материал? Надо будет у Алеси спросить.

Всё, веки уже тяжёлые, и глаза лучше не закрывать. А то накроет.

Оглядываюсь, скорее чтобы размять шею, потому что всё равно ничего не видно. Я не какая-нибудь киска, которых так любит моя сестра, и в темноте вижу темноту и не сильно больше. Зато на ощупь хорошо ориентируюсь. И помню хорошо. Память вообще творит чудеса. Вот, например, знакомое дерево. Сколько наших ног оно выдержало! Сколько веток мы нечаянно сломали, а оно всё живо и помирать не собирается. Провожаю взглядом ствол до самого зенита. Знакомый рисунок ветвей едва колышется на фоне серого неба и белой, прядь её, звезды. Звезда даже лучики протягивает.

А это ещё что? Ветка сломанная?

Или моё бревно с вектырем?

Расталкивая сомнения, я хватаюсь за ствол и, кряхтя, поднимаю себя на полметра вверх. На следующем этапе кряхтеть не требуется. В считанные минуты я достигаю пятиметровой высоты и уже в нелукавом ракурсе вижу объект. Вижу обломанную верхушку ствола, которая легла на ветки под таким углом, что кажется прямой снизу.

Облом.

А надо было не расталкивать сомнения, а соединиться с вектырем. И задать себе вопрос, почему он не соединяется, раз висит так близко. Ведь он должен был остаться включённым.

Потому что вектыря здесь нет и никогда не было.

А, в сущности, почему облом? Я покорил высоту непокорного детства, не поскользнувшись, не замёрзнув и не устав до изнеможения. Я обновил старые навыки, откачал хаос из тела, согрелся и размотал целое измерение памяти. Какой там вектырь? Вот он я, а вот Мэмыл в трёх метрах книзу соревнуется в вокале с трещащей веткой; а вот Пашок, намутил трос да так и завис, перепутал, но разве признается? Где же вы сейчас?

Молчат. Ни слова, ни образа, ни общей гостиной. Даже кабинет моего неспящего сознания, со всеми экранами, со всей своей навигацией ничего не показывает. А ведь сейчас у них день, и спать они не могут. Опять заняты? Коты Шрёдингера. Вы же не могли оба сдохнуть — одмины сказали «смерть», а не «смерти». Вы что, скрываетесь от закона?

Помню, как Мэмыл предложил намутить термоядерную катастрофу, чтобы прославить наш городок и привлечь новых людей. Мы ему тогда отсоветовали ещё раз рыгать на уроке, а то две термоядерные катастрофы город не переживёт. Эх, были времена! Пять лет назад — это же так мало! А кажется, что… впрочем, нет, уже не пять, уже целых семь.

А Пашок? «Занят. Буду». Ни где, ни когда, ни во сколько… ты смотри, лаконичный, сегодня ты полжизни в двух словах, а завтра сам станешь одним лишь словом на устах даже не себя, а чужого человека. Кто же это сказал? Неважно. С тобой мы ещё поговорим. А вот Мэмыл, хрюндель, даже на приглашение не отписался. Ну и что с ним делать? Вычеркнул бы, но откуда вычёркивать? Из памяти? Не выйдет. Это не Клуб геополитиков, это моя личная голова, неподвластная ни одминам, ни самому себе. И потом, сто раз побывавшего в белой комнате не сотрёшь даже одминскими костылями.

Белая комната? Что ж, это, конечно, выход. Чувствую, гостиную мне всё равно не замутить за эти двадцать минут, пока я ещё бодрый и не замёрзший. Придётся кое-кого пощекотать. Вообще, говорят, нехорошо использовать белую комнату, если человека несколько месяцев не видел. В смысле, не очень надёжно. Но что делать? И не притворяйся, Мэмыл, что забыл, как в эту комнату входить. Помнишь, как мы обыгрывали весь город? Во всё, что только можно, от футбола до шахмат. Втроём, как один. Причём один за десятерых. Такая связка, что даже беглая речь казалась черепашьей почтой. А ведь это тяжело, и голова кипит, и жрать потом охота вне плана. Но оно того стоило. У нас раньше всех появились белые комнаты. А может, и не раньше. Просто друзьями были хорошими. Сколько уже, полгода прошло? Меньше. Значит, ещё не стёрлись образы. Не должны. Конечно, у вас там житуха поинтереснее, и люди как люди, а не раки отмороженные. Ну ничего, зато я тебя помню. Я всего тебя помню, ты понял? Твои хитрые глазки, твою харю, твоё рыгание… да ты у меня в мозгу как доппельгангер, да я тебя сейчас за уши в канал затащу!

Но белая комната пуста. Она пуста уже давно, и в этом нет ничего зазорного. Это по гостиным ходят разнообразные не те, не говоря о прихожей, а в белой комнате белизна — залог устойчивости. Но не до такой же степени! Я воображаю знакомый лик во всех деталях и ракурсах, но образ не фокусируется. Не помогают ни ярость, ни мысленный крик: «Я помню!» Нет. Я не помню. Не хватает данных. Связь не может быть установлена. Как будто время суток и одиночество влияет на самую великую систему во Вселенной.

Настроение опускается вместе с телом. Всё ближе к земле, всё толще ветки, всё безопасней и скучнее. Так, значит? Друзья, называется.

Хватаюсь поудобнее, но силы иссякают, и я вновь повисаю ленивцем, на этот раз в метре от земли. Грусть, она не тяжёлая, если её признать и принять радушно. Даже как будто распластываешься по темноте, и темнота обретает подъёмную силу. Подъёмная сила зовётся меланхолия.

Интересно, а как там Эля? Соединиться с ней через белую комнату? Можно не мечтать. У меня и раньше не получалось. И я так и не спросил, почему. Почему я вообще так мало у неё спрашивал? Ведь нам было о чём поговорить. Нормально поговорить, без издёвок и дёрганий за волосы. Интересно, она до сих пор считает меня психом, недоноском и прочими товарищами? Вряд ли. В наше время забыть человека — это форма благодарности. И вообще, какой недоносок? Я всего на семь месяцев младше.

Она не ответит. И дело не только во мне. Все, кто уезжал из домена в домен, рано или поздно сознают, что переплыть океан, даже в тазике, несложно. Сложнее переключить себя, соединить заново. Оптимизировать бассейн мяти, отгрузив подорожавшие, осточертевшие привязанности в пользу новых, низкокалорийных, ближних. Даже время тут болельщик, лоббист, но не лекарь. Сколько уже, год прошёл? Это много — для сильных. Но не для неё. Она улетела, освоилась, пообтёрлась на чужих воспоминаниях, но так и не вышла из домена. Она сама виновата. В её памяти кто-то остался. Кто-то тянул её назад. Держал на привязи. До последнего. Одмины ищут беду среди местных, а беда…

Нет, не думать об этом! Эля жива. Жива, жива, жива! И счастлива. Разумеется, не со мной.

Она не ответит. Этот ли факт так возбуждает? Я вспоминаю её и не могу остановиться. Создаю из темноты, из пены, из кости, из ребра, из тройки сакральных букв… Эля, Эля, Эля! Эля в периоде. Электричество по нервам. Глаза от египетской богини. Кожа — золотое сечение света и цвета. Застенчивая улыбка рождает целую вселенную намёков, вопросов и ответов, возникающих и исчезающих быстрее, чем до них успеваешь додуматься. Видит меня — улыбка сменяется влекущим раздражением. Глубокий вздох, грудь подымается, подчёркивая талию, и без того подчёркнутую. Какая фигура! Пятнадцать лет, а хоть обводи во всех ракурсах да посрамляй художников прошлого и приматов будущего. Она давно такая. Она созревала раньше остальных девчонок, я помню — очень изящно, плавно, без гормональных перекосов и косметической придури — в свои тринадцать она выглядела на миниатюрные семнадцать. А сейчас-то какова? Ну иди же, иди сюда. Я подтягиваю негодницу за талию. Одной рукой… нет, гибче, без локтей — одним щупальцем. Другим обвиваю вокруг шеи и вниз, за пороги ключиц, по долине чего-то там и… ух какие выросли! Нет, тут нужны ещё два щупальца. Это как минимум.

«Что я делаю? Она может почувствовать!»

Спасибо, стыд, мы тебя ждали, а ты опоздал. Ноосфера может меня выдать, но вероятность ничтожно мала. Узлы хорошо изолированы. Порой даже лучше, чем наши тела. Если нет доступа на уровне гостиной, то что говорить о белых комнатах и прочих изысках?

Но если она всё же почувствует что-то от кого-то… значит, «кто-то» доставит ей «что-то» по высшему разряду.

Да что я стесняюсь, у неё же сестра есть!

И как её зовут? Вот ведь тормоз, так и не узнал.

Какая разница? Пусть будет… Лиля. Красивое имя. Эля и Лиля. Эля помладше, Лиля постарше — лет восемнадцать, и ростом чуть выше. А в остальном копия сестры. Такие же волосы… хотя нет, покороче. И причёска более свободная. А глаза, носик, губки — всё то же совершенство. Только подвижнее. Потому что… как они сказали? У Эли голова на плечах… в отличие от её сестры. Вот оно что! Эля застенчивая, лёгкая, загадочная, но по-своему правильная. А Лиля не такая. Лиля безбашенная! Горячая, страстная, в ротик щупик не клади… хотя почему не клади? Как раз… ух, сколько щупиков-то надо!

Я уже чувствую, как вибрирует древесина от ударов моего сердца. Сердце правильно делает. Больше крови, больше обмена веществ, больше воображения. Сама ноосфера помогает. Несмотря на балансировку, по ночам у нас всегда есть небольшой излишек мяти. Люди отдыхают скромно, не хапая ресурсы под яркие сны. Чудные, не иначе. И я чудной. Трачу халяву на вымышленный мир. Два мира. Сестрички пятятся в конец воображаемой комнатки, а я хватаю обеих и придвигаю к себе своими самыми мясистыми щупальцами. В этих щупальцах больше творческой искры, чем у одноголовых художников из слепых времён. Щупальца «видят» кожу, тонус мышц, волны крови в артериях и многое другое. Эля отпирается, сыплет мольбой, но хватает меня за шею более чем интересно. Лиля смеётся мило, неповторимо, злорадно, снимая с меня… ух, что вы делаете? Прекратите. Я же сейчас рухну. Дайте хоть слезть. Лёлё мне в аё, я же сейчас с деревом согрешу. Лиля, ну ты-то постыдись, ты вообще не существуешь. Лиля! Ы-ы-ы… гырголвагыргын, что же с вами делать? Подожди, подожди, я закрыл свои комнаты? Вы-то, конечно, не почувствуете, а вот меня могут застать за непотребством.

Да нет, вроде закрыл. А белую? Сейчас. Вдыхаю холодного воздуха, насколько хватает лёгких, и голова начинает кружиться, словно по резьбе вверх, к сиянию чистого разума… так, чуть-чуть, на пол-оборота. Белая комната, белая комната… о чём это я? Ах да, белая комната. Эта свалка чистоты и одиночества… Подожди-ка. Она не пустая. В ней кто-то есть.

Я лежу на спине, дёргаю ногами и рву клоки мха. Шея болит, но не от удара, а от резких поворотов головой. Сердце взрывается дважды в секунду. Лёгкие вообще не понимают, кого дышать, куда и сколько. Только сырость обычная. Жгучая тёрка. Что-то явно случилось. Но что?

Просто упал на землю. Рухнул со смехотворной высоты, даже не поранившись. Но откуда, откуда, прядь вашу, такая боль?!

Слух осваивает тишину неуклюже, волнами, как после взрыва. Сырость не щадит даже теплокровного млекопитающего меня. Один, два, три… десять… тридцать. Кто здесь? Я здесь. Как минимум. Кабинет молчит, однако шорохи явно не мои. И не ветра. Кто-то приближается ко мне лёгкими прыжками. Темнота разрождается образом, неясным, ничем не подтверждённым, вдобавок весьма скромным по размерам. Малюсенькое тельце запрыгивает на корень у основания ствола. Гибкое, пушистое, с довольно длинным хвостом. Белочка?

Вы издеваетесь? Что вообще случилось? Я упал. А до этого? Белая комната. И в ней…

Вздрагиваю, как никогда не вздрогнул бы от холода. Память, бывший ком в горле, пронзает пищевод оставшейся сотней игл — повтор программы — после чего сминается и катится дальше, в желудок, не оставляя послевкусия. Только боль и обиду. Как же так?! Что со мной?

Тем временем белочка наглеет. Прыгает вокруг моих ног, приближается и тут же боком отскакивает. Какая-то она странная. Исхудавшая что ль? Тоже мне символ перемен. Рановато они пришли. Оттепель кончилась. Все дупла помёрзнут. Только и останется, что спуститься на землю и превратиться в суслика, толстого, одинокого и мнящего себя разумным. Эволюция, мять её.

Но я всё же не ленюсь. Я наблюдаю за зверьком, стараясь не упустить его из виду. Это нелегко, но это помогает. Рассудок встаёт с колен. А встав с колен, рассудок говорит мне следующее: твоя белая комната в порядке, просто в неё кто-то провалился с улицы. Скажешь, не бывает такого? Горячей смерти тоже не бывает. Только горячая смерть — это беда из прошлого, а белая комната — просто небрежность настоящего, самая молодая, спорная и неотлаженная часть дополненного сознания. Сам ведь порой заглядывался на красотку в окне и мечтал залезть к ней в белую комнату. Потому что знал, что такое возможно. И если это произойдёт, оба узла уже не будут прежними, не смогут забыть друг друга, прогнать, потерять или отречься…

…Разумеется, если сама белая комната не вытошнит тебя так, что одмины будут выхаживать, дозволяя вспоминать по слову в день.

Поднимаюсь на колени. Осматриваю пальцы. Они грязные, но целые. Ни кровинки. Их пять на каждой из рук, а вместе никак не меньше десяти; и это хорошо. Созерцание собственных пальцев порой не хуже ритуала здравого смысла. Особенно, когда память не исключает того, что их изрубило в клочья.

Белочка наблюдает за мной. Не нравится мне всё это.

Ладно, в белой комнате что-то есть. Скажем мягче: в белой комнате что-то было. Но есть ли оно там сейчас? Стены белеют в конце тоннеля, и ничто их не застит. Вот шаг. Вот ещё один. Разум преобразует себя знакомой тропой, отдаляясь от уютного кабинета, где дважды два тоже четыре, но требуется секунда, чтобы вдоволь это осознать. Просто остановлюсь на пороге. Затаюсь и рвану обратно при малейших симптомах «чего-то не того». Свет разгорается, обнажаются новые участки чистых, незапятнанных стен. Холсты, которым неймётся без красок. Пора притормозить. Какой стыд, бояться собственной головы, ну уж нет! Пусто здесь. Визуализация одиночества в чистом виде. Что это за тень?

— За что?! — ору в голос. Валюсь на спину и корчусь, корчусь и ещё раз корчусь. Дую на пальцы. Разминаю кожу, изумляясь, что она не сорвана как кожура с апельсина. Как же туго настоящее осязание отменяет химеру смертельной боли! Да за что, прядь твою?! Кто ты?

Белочка разворачивается и уходит. Она пришла не ко мне. И не за мной. Почему же так жалко?

«Ах ты, гад! Я же тебя найду, ты слышишь? Я тебя урою! Откуда у тебя мой образ?! Кто тебя подослал?!»

Наивные, колючие мысли. Как младенец, бьющий по рукам матери с усилием робкого массажиста. «Не хочу на процедуры! Хочу в кроватку!» Визг ещё рвётся в бой, но последние мышцы расслабляются и тонут в ноющей боли, словно плыл всю ночь. В кислоте. Проще заснуть прямо здесь, замёрзнуть, зато никогда больше не выходить за стены уютного маленького кабинета. Может быть, даже будут заморозки. Впрочем, слезы по щекам ещё вполне горячие. Глаза жмурятся, и весь я тоже сожмуриваюсь до объёма щёлки между век. Здесь тепло, в щёлке. Здесь целый мир. Здесь пустыня, пальмы и уютный слабый ветерок. Здесь суровые люди, не привыкшие сдаваться ни СРаМу, ни ГЭ, ни волосатым одминам, какие бы комнаты те ни сулили. Две обворожительные сестры замедляют танец живота и бросаются ко мне. Они падают на колени и обнимают мою голову, жмурясь от слёз, лаская, стирая кровь и осколки черепа. Они просят прощения. А я даже не могу убедить их, что они не виноваты ни в чём. Боги не виноваты в засухе. Да и люди не всегда.

* * *

— Славик! Ау!

— Яна?

— Привет!

— Ты меня напугала.

— Извини. Я думала, ты не занят.

— Да нет, я просто… задумался. А ты откуда? В смысле… ты же вроде уезжала с концами?

— Да. Я на пару дней заехала. У нас дом несжимаемый, и… в общем, надо уладить. Ну и просто отдохнуть, развеяться, пока семинары не начались.

— У вас не начались? Ха! А нас уже дерут как этих…

— Везёт вам.

Ну конечно. Яна. Единственная одноклассница, которую не поднялась рука затащить на дерево, сбросить и поймать на лету. Почти не изменилась. Отпечаток лучшей ученицы на челе и прихожей. Нет, Ян, ничего списать не надо, теперь уж точно. И нигде меня не заблокировали; по учёбе; сверх имеющегося.

— Как сам? — спрашивает она.

— Нормально. Жив, цел, устойчив. А ты?

— Тоже неплохо. Что нового? У тебя же день рождения скоро?

— Угадала.

— Когда? Завтра?

— Ты ещё и дату помнишь? Ну, Ян, тебе памятник надо ставить!

— Ну что ты…

— Серьёзно! Хотя чему я удивляюсь? Со стороны оно всегда всё помнится. Любое бедствие. Не то что из… эпицентра.

— Понятно. Как всегда, весело будет?

— Да-а! Безудержное веселье! Ноосфера вздрыжнет. Может быть, даже рухнет. Но ты не бойся, я одминов приглашу. Будут бородами крутить и пузами дрыгать, бым-бым.

— Сколько тебе будет, шестнадцать?

— Ага, всё, старость не радость.

— Не прибедняйся. Ты хорошо выглядишь. В плечах прямо вырос. И причёска тебе идёт.

— Ага!

— Только спать надо лучше.

— Да я и так вроде…

— Не похоже. Сонно выглядишь. Всё гуляешь по ночам?

— Ничего я не гуляю. С кем гулять? И за какими плюшками?

— Ну, я слышала, у вас тут нескучно.

— Да-а, нескучно. Можно утопиться, можно с дерева упасть, а можно гор… э-эм, горючее из гущи в шараге наделать. И сгореть. Хы-хы. Ян, у нас лакуна, у нас скука того… Орден прописал! В целях профилактики Щепи головного мозга.

— У нас, между прочим, тоже лакуна, так что не рассказывай. На самом деле появление лакун напрямую не связано с какой-то враждой или страданиями в те века.

— А с чем тогда?

— Ну, как тебе сказать?

— Скажи прямо: дебил, мяти мало, не поймёшь.

— Ну, не совсем так… но ты меня понял. А насчёт вражды, у нас тоже этим грешат. Помнишь Южную Щепь? Так вот, это у нас.

— Только не говори нашим, что были и другие Щепи. А то ж их бомбанёт на весь континент. У них же предки лично СРаМ закидали своими внутренностями — так все говорят. А малолетки вообще тупые, их провоцировать не надо, сами себя развлекают. Так что да, у нас нескучно. Ни дня без потасовки. Рыбаки с няньками опять погрызлись. Ещё эта… предвыборная кампания. Здесь, правда, уже не так весело. Даже уныло. Или ты про этого, Марко, прядь его, де Лукво?

— Кстати да, как там у вас…

— Да никак. Не видел ни живого, ни мёртвого, никакого. И автограф не взял. Такая вот печаль.

— Ну, автограф он тебе точно не даст, даже если захочет. Пакт о несоюзе никто не отменял. Одминская виза вообще удовольствие дорогое, а ещё язык надо учить. Кстати, язык у них несложный, просто план выражения…

— Да, да, помню, что у тебя хорошо с языками. Почему ты, кстати, не пошла туда?

— На что? На лингвистику ноосферную?

— Да. Ты же сейчас на био-нейро-что-то-там учишься?

— Да. Так получилось. В смысле, я подумала, что там престижнее. Можно со своим проектом пробиться. К тому же сейчас разрабатывается новое поколение ноосферных симбионтов, и там будет более тесная интеграция с генами, плюс митохондриальные…

— Ян, слушай, вопрос такой. Как раз насчёт био-нейро. Холодная смерть и горячая смерть: в чем разница? В смысле, в чем разница, я знаю, но… есть ли какой-то чёткий порог? И можно ли при высоком уровне ГЭ как-то обознаться или… вообще, это всё реально?

Гырголвагыргын, ну не умею я интригующе запинаться и загадочно молчать. Зачем только спросил? Сейчас засмеётся, погладит по головке и порекомендует остаться на второй год. А я скажу: «Есть!», улыбнусь до ушей и пойду домой древнеиндийским строевым шагом. До завтра. В смысле, прощай. Было бы, перед кем тушеваться. А я ещё надеялся, что она изменится за лето… в пользу не только умственной красоты. Куда там? Только загорела немного, и волосы короче. И на каких заклёпках мои глаза ещё держатся на этой квадратной сковородке по имени лицо? А зрачки? Это ж вообще…

–…Можно сказать, чудо, которое нельзя описать устойчиво, не заходя за пределы осмысленной для нашего класса СХ математики.

— Э? Что?

— Помнишь, нам учителя говорили, что полноценная горячая смерть невозможна и вообще не факт, что они когда-либо случались? Славик?

— А? Да, да, точняк.

— Так вот, это не так. Горячая смерть реальна. Просто вероятность горячей смерти сильно зависит от внешних факторов. Например, у нас… даже не у нас, а к северу, в центральной Африке…

Нарвался, называется. Бесплатная лекция — лучший подарок на день рожденья и лучшее блюдо на обед. А до обеда она явно не закончит.

–…Теоретически, в лакуне горячая смерть должна быть чаще, так как при высоком фоновом уровне ГЭ требуется больше времени на корректный вывод узла из сети. Но на практике этого всё равно достаточно для большинства летальных исходов. Проблема в другом. В том, что если хотя бы одно событие данного класса происходит, то… в классических моделях, даже если не брать самые простые, мы почти всегда получаем режим с обострением. На практике вместо этого начинаются… в общем, ещё более сложные вещи, и при конечной мяти, даже с нулевой латентностью, свести к начальному состоянию… понятно, ухожу. Извини, что утомила.

— А? Нет, нет, я не утомился! Я просто…

— Задолбался?!

— Нет, я… подожди, Ян… — хватаю её за руку. — Спасибо. Как раз то, что надо.

— Неужели? — вырывает руку.

— Честное слово! Просто я тут… ну… поспорил! И пошёл тывык, что тыркын в аё весь этот гыргын, а я… кхм, я хотел сказать…

— Понятно.

— Нет, нет, я хотел сказать, что, ну, серьёзная тема! Что… п-ф-ф. Извини. Сильно отвыкла? От колорита языкового.

— Не то слово. Но тебе тоже спасибо. Прямо ностальгией повеяло. Всё-таки родимый край — в этом что-то есть.

— Ага, родимый край. Все разъехались, одни кукылы остались. Какая-то мелочь права качает. Ещё Румян этот, социалист непуганый…

— Понятно. Ну ладно, я пойду? Мне надо…

— Угу.

— В общем, Славик, приятного тебе праздника. Побольше друзей, радости и полезных подарков. Я тебя ещё поздравлю. Хорошо?

— Угу.

— Ну, давай.

Опускает взгляд, и как-то сразу дышать легче. Разворачивается. Спина и волосы. Что-то в этом есть. Или просто видел её чаще со спины. Глупость какая. Ещё бы учителей вспомнил. Хорошо провожать успешных людей. Им от тебя ничего не надо, и тебе наплевать…

— Яна!

— Да?

— Слушай… ты завтра во сколько уезжаешь?

— Не знаю. В течение дня. А что?

— Просто, ну… может, заглянешь на огонёк?

— К тебе? Ты меня приглашаешь?

— Типа того. Чудес не обещаю, но всё-таки… Если ты, конечно, не против.

— Да нет, я не против. А где планируете отмечать?

— А… где придётся. Вначале у меня. Так сказать, в петле… в смысле, в кругу семьи. А дальше как получится. Вплоть до руин. Ещё непонятно, кто приедет, а кто хрюша. А кого вообще в шею гнать. Да, вот такой я талантливый организатор.

— Не хочешь у меня дома?

— У тебя?!

— Ну, помнишь, где я жила? Пять минут пешком. Мы как раз думали, чем занять дом, чтобы не сжимать на ближайший месяц. Так что всё складывается. Родители до обеда уедут, а я… посмотрим. В любом случае, дом о себе позаботится, можете хоть допоздна. Ты как?

— Хы. Да я, знаешь ли, не против. Отдельный дом! Осталось только найти человек пять живыми телами. Чтобы как раньше.

— Ну, с этим ты справишься.

— Думаешь? Я вот не знаю. Был бы тут Мэмыл, он бы, конечно, справился. Он и сам один за пятерых.

— Ну, вот и отлично. Он же во сколько, в десять приезжает?

— То есть как приезжает? Живой?! А Пашок?

— Славик, ну ты даёшь. Или вы опять друг другу сюрпризы готовите?

— Так они связывались с тобой? Что ж ты раньше не сказала?! Яна, ты моя… можно я тебя чмокну?!

Не дожидаясь ответа, обнимаю не слишком женственные плечи и врезаюсь носом в блёкло-русые волосы (надо же, они пахнут не так дурно, как я думал), по дороге отвесив убедительный поцелуй в щёчку.

— Ух, ну надо же, в кой-то веки хорошие новости! А Димыч нет, не приедет?

— Димыч?

— Понятно. Пёс с ним. А Эля? Не слышала про неё?

— Нет.

— Ладно, неважно. Но Мэмыл, юргымтэк немой… ничего, мы с ним ещё поговорим. Ну, Яна, ты просто моё спасение! Можно тебя ещё раз…

— Ладно, ладно, завтра увидимся, — лениво раздвигает мои руки. — У меня, правда, дела.

— Ага, почему-то я совсем не удивлён. Всё равно спасибо. Прямо взорвала излишек мозга. А то, реально, всё утро торможу. Ты права, надо спать больше. И это… извини, что пристал с этим гыргыном… с этой горячей смертью.

— Ничего страшного. Чем смогла…

— Ну да. Это самое… а сестру Эли знаешь?

— Чего?

— Ну, говорят, у неё сестра есть. А мы и не знали. Удивительно.

— А почему ты у меня спрашиваешь? Одмины не пускают?

— Да нет. Я просто подумал: это ведь полный пылкэтык. Вроде ноосфера, мять, все дела… а контакта нету. Одни стены. Человекотерялка. Проще глазами в толпе найти. А другие, наоборот, как обухом по голове. В смысле как снег…

— Славик, я не знаю никакой сестры. У меня времени нет. Давай, до завтра.

Гырголвагыргын, какой же я мастер заканчивать разговоры! Что-то она не так поняла. Или я не то сказал? Неважно. Всё равно спасение. Провожаю взглядом фигуру ангела. В смысле, благой вестницы. Не любуюсь, конечно; формы, прямо скажем, неинтересные. Недозревшие. Хотя да, со спины ничего, с учётом волос, ветра… и того факта, что глаз не видно.

Пусть приходит. Пашок её развлечёт. Я даже специально его попрошу, заслужила. Хорошая она. Даже жалко, что не светит нам пасть жертвами стрелы катиона… афедрона… Во, даже память не выспалась. Надо её взбодрить.

* * *

— Славик? А, Славик? Ты чего такой радостный?

— А ты чего? Травмированный, что ли?

— Чего? Чем травмированный?

— Улыбкой до ушей. Пока тебя рожали, ты, видимо, ртом зацепился за…

— А вот хамить не надо! — подпрыгивает длинноволосый лань мужеского пола. — Я, между прочим…

— Ты между ягодицами! Не заметил? Всё, Вадим, не приставай, а то пожалеешь: у меня настроение хорошее, это опасно.

— Славик, подожди! У тебя же день рождения завтра?

— Угадал. Возьми с полки пирожок.

— А как же я? Почему я узнаю об этом последним?

— Потому что ты катишься отсюда лесом. Что уставился? Тебе уже сколько? Двадцать? А мы малолетние придурки, усёк? Если что, обращайся к Белышеву, он пояснит. Давай, счастливо оставаться. У меня ещё планы на сегодня. Ух, сколько планов, тыркын за пилгын! Заодно отменю приглашения, которые мне на лёлё не кукун.

— Эй, подожди.

— Что?

— Купи бубен.

— Чего?!

— Бубен купи! Настоящий бубен! Недорого! Только у меня и только сегодня… — и правда, у Вадима на поясе висит целая стопка дисков, как голых, так и обёрнутых в пакеты. — Смотри сюда, это не просто бубен…

— Я вижу. Это круглый бубен. Не ошибся?

— Ты не понимаешь! Этот бубен, ты даже не представляешь, на что он способен. Ты такой в сто раз дороже не купишь! У него мембрана сделана по принципу обратного… м-м-м… как же это…

— Обратного рождения людей?

— Нет! Оно реально работает! Ты сможешь любому щамыку в любую комнату… ладно, не в любую. Но в прихожую точно. Так вот, ты можешь…

— Отвесить пинка, настучать в табло, я много чего могу. И, заметь, голыми руками. Ну что, сам себе его засунешь или мне помочь?

— Ну пожалуйста! Ну что тебе стоит?

— Мне, Вадим, многого стоит. Я, между прочим, бедный сын бедных инженеров. Ты, вон, Кожиным продай. Они вообще богатые, а последние дни ещё и контуженные, авось поверят…

— Ну подожди! Я скидку дам! Пятьдесят процентов! Как имениннику. Ладно, ладно, не хочешь, не надо. Но у тебя же день рождения, как ты будешь без музыки? Возьми меня к себе, я тебе сыграю. Вот, послушай.

На сей раз он сразу переходит от угроз к насилию. Выхватывает один из бубнов, лишённый упаковки. Инструмент и впрямь исторгает ценный звук, от которого стены прихожей покрываются бранными словами. Музыкант не чурается языка тела и нарезает завитки, словно спутник, вокруг застывшего, ошеломлённого меня. Ошеломлён я, впрочем, не магией ритма, а вопиющим отсутствием оного. Но даже эту какофонию Вадим выбивает усердно, скривив брови и наморщив лоб, что ни капли не мешает ему размахивать белёсой шевелюрой и вилять тощим задом так, что даже приближаться опасно. И всё же, досчитав до пяти, я иду в контратаку.

— А-а-а, помогите, убивают! — визжит он, не переставая отбивать себе марш. Второй раз я уже целюсь, и нога чиркает по его бедру, но всё равно этот зад проворнее обычного. Интересно, в кого он такой уродился? Вроде папаша — потомственный рыбак, суровый, метанол пьёт, лодку одной левой поднимает. Да и мать не прочь поколотить обоих сразу.

Мы несёмся в горку по неизвестной улице, со сбитой напрочь ориентацией и соображалкой взрослого гражданина. Пора кончать балаган. Я как раз даю ему фору перед финальным ударом, когда веселье смолкает. Внезапно. Вадим пятится с опущенным инструментом. А на него из-за склона, большой, как рассвет, надвигается Евбений Белышев.

— Не надо его… — эта фраза срывается с моих уст вопреки всем планам.

— Не боись, не трону, — говорит Белышев лично мне, после чего кивает в сторону Вадима, ускакавшего с поистине заячьей скоростью. — А этот чего? Вроде в няньках работал?

— Выгнали, — говорю я, пожимая плечами. Дополнения «…потому что придурок» явно не требуется.

— Ха, повезло. Я вообще-то тебя искал, а ты сам нарисовался. Что, летяга, днюха завтра? Ну, я тебя поздравлю.

Не хотелось бы. Впрочем, перемены налицо. Не хочу знать, что сделали с ним одмины. Мы сближаемся как нормальные люди, а не как чёрные дыры, за одно это спасибо Ордену. Интересно, Орден знает, что теперь от меня нужно этому молодцу?

— Во! — гавкает Евбений и бьёт кулаком воздух. Кулак застывает, не долетев до моего лица, и мне приходится разглядывать эту руку, обнажённую до локтя и усыпанную сетью мелких порезов.

— Что? — не выдерживаю я. — Тебе пальчики покромсали?

— Сюда смотреть! — Показывает он. И правда, у него на предплечье хорошо видна дуга из нескольких десятков глубоких шрамов. — Чуть не утянул, гад! Тебя бы вообще надвое перекусил.

— Кто?

— Кто, кто… осётр.

— Неслабо. Подожди, так осетры вроде беззубые, нет?

— Во! Теперь скажи это нянькам. Они ему ещё и мозги прошили, чтобы знал, урод, на чью руку бросаться.

— Какой ужас. Может, экспортный был? Ну, их же вроде специально усиливают, чтоб до Америки доплывали.

— Ты дурак?! Думаешь, я экспортного от нашенского не отличу? Да я их вот этими вот руками, мне даже глядеть не надо, я их сразу вижу, что за гадость и чей отдел её выращивал. И вообще экспортные, они по другому коридору уплывают, южнее на полкилометра.

— Понятно. И когда он тебя куснул?

— Да вчера утром.

— Вчера? И после этого ты сразу побежал за мной?

— Ну…

— Подожди, а что же тогда случилось в ту ночь? Ну, позавчера…

В ответ Белышев зычно выдыхает и, потупив взгляд, качает головой. Вроде мирные жесты, но я невольно принимаю стойку, с которой легче удирать.

— Скажи честно, — басит он. — Это ты их подговорил?

— Кого их?

— Нянек.

— Опять няньки?! Да не нужны мне твои няньки, на лёлё я их вертел…

— Соньку ты обработал?

— Какую ещё Соньку?

— Мою Соньку. Ты же с ней это… ах да, она ж тебя избила, помню.

— Вот только не надо в мою личную…

— Я просто на днях снова за ней приударил. Говорил там всякие слова, обещания. Чёрт её дёрнул про эту корриду… я же не знал, я просто… что мне, очковать перед девкой?

— Та-ак. И ты пообещал, что будешь участвовать?

— Угу. Подписался. Слово дал. И она обещала дать…

— И не дала?

— Да не в этом дело. Я думал, что это так, разговорчики. Какая на хрен коррида? Её уже нигде не проводят. Я в детстве в Ну-Энкоше несколько лет тренировался, хоть бы раз пригласили. А сейчас уже всё, уже форма не та.

— Понятно. А я, кстати, слышал, что весной планируют какой-то новый этап отборочный.

— Весной? Осенью! Не хочешь? Через неделю!

— Как через неделю?

— Молча. Вот прямо здесь, у нас. Ни подготовок, ни тренировок, один дурак, блин, на заклание, гордость домена.

— Понятно. Решили приурочить к выборам.

— Не знаю ничего. Это всё няньки! Гады, ненавижу! Они вырастили такую тварь, что прядский осётр — это малёк, ты понял?

— Тварь? Для морской корриды?

— Для убийства! Эти доходяги целый год с ней мудрили, гены-шмены-протеины. Всё лето нянчились, растили, массаж делали. Она спит под Корпусом нянек, в секретном бассейне, няньки ждут не дождутся её разбудить, ты знаешь, что тогда будет?!

— Почему ты так уверен, что тебе достанется именно эта тварь? Там же жеребьёвка.

— Ты дурак?! У нянек всё схвачено! Чинуш подговорили, исходы просчитали — всё, трындец! Жеребьёвка, мать её. Конечно! Да они только и мечтают со мной разделаться. Я им как кость в горле.

— Слушай, Ёвба, ты, конечно, извини…

— Что? Не веришь?

— Как тебе сказать? С трудом.

— Ну и м-м… молодец. А я вот поверил. Не тому.

— То есть? Ты о чём?

Ах, снова момент истины! Пружиню на ногах в полной тишине, отчаянно следя за попытками рыбака сомкнуть брови и прожечь мои ступни. Непробиваемая личность. Бесит, когда у людей такие пустые прихожие. Никакой предсказуемости. Слепые времена, возвращение традиций.

— Мы с Сонькой решили того… — наконец выдаёт он, изобразив колебательный жест тазом. — Прямо в Корпусе Нянек. Да ночью, ночью, не днём. Ну что ты на меня смотришь? Нет на мне картинок, все забрали. И вообще это не моя идея. Я просто хотел вломиться да поотбивать им… аппаратуру. А наши сказали, типа, мне же потом достанется. Лучше унизить. А что? Она сама предложила. Она любит эти самые… приключения. Когда много мест, и поз, и вообще… Ну и это… ночью они всё равно спят, а утром… представь их рожи. Они же все нежные, как эти… прядь их, ненавижу!

— Та-ак… — заполняю паузу, экстренно пряча улыбку.

— Она не пришла.

— В смысле? Продинамила?

— Нет! Она вообще спала. Зато пришли няньки. Чего лыбишься? Когда такое было? Они спят до полудня. А тут это… оказывается, они привели какого-то чиновника от Федерации. Типа, инспектора. Всё ему показывали: подготовка, регламент, туда-сюда. А потом спустились в бассейн смотреть тварь.

— И как, ты её видел?

— Нет. Я вообще валить хотел. Просто со злости замешкался. Они меня и засекли. Ублюдки. Ладно бы прогнали, а то издеваться начали. «Наш лучший участник, мастер спорта!» За трицепсы щипали. Ну, я и не выдержал, ввалил им всем. И чиновнику досталось. Не знаю, что на меня нашло. Прямо… даже не столько из-за Соньки, сколько… не знаю. Мы с ней потом помирились. Вроде бы даже без переломов обошлось. Она всё клялась, что не назначала никаких свиданок и вообще… не знаю, может, реально что-то в нохе попуталось. Но откуда мне было знать? Я и подумал на тебя. Или на друзей твоих. Кто ж ещё? Не первый же раз.

— И ты сразу решил задавить меня угнанным ведомственным транспортом?

— Да какой транспорт? Этой посудине давно на свалку пора.

— Да! Только свалка у нас с другой стороны леса. Но ты всё равно молодчина, шмякнулся так, что весь город разбудил. Как ты вообще выжил, герой генофонда? Или тебя потому и не наказали?

— Как это не наказали? Десять тысяч у. м. е., не хочешь?

— Сколько?!

— Сколько слышал. Мяти кучу отняли, кабинет обрезали, всех моих псов со стен посрывали. Голова как неродная уже третий день, даже с людьми нормально не созвонишься. Приходится пешедралом по городу.

— И ты так радостно об этом говоришь?

— А чего печалиться? Я их за месяц отработаю. А с соревнований меня того… дисквалифицируют. Так что сами обломались. Ничего, я им ещё покажу. Соберу наших, и ух как они у нас попляшут! Тонкие личности, прядь их, вьюноши пугливые. Ничего, мы им так ввалим! Вон, как в позапрошлом году, помнишь, Серёгу такая же вот дрянь чуть руки не лишила, ух мы им устроили!

— А не наоборот было? Сначала устроили, потом лишила. Молчу, молчу! Ты это, с огнём не играй. Лучше, вон, пожалуйся, — указываю в сторону площади.

— Да ну их. У моего кулака больше власти. Такие же няньки, только дорвались. Воображают себя главными. Им до простого народа как мне до дна. Вот придёт Клим Румян, тогда, я понимаю, будет толк. Он-то всю эту плотву сразу выкинет.

— Румян? Да он же вообще непроходной.

— Да что ты понимаешь, школота небитая?! Ты знаешь, что он говорит?

— Знаю, знаю. «Бывшие игрушки играют бывшими детьми», «Ужесточим Пакт о несоюзе», что там ещё?

— Ну, и где он не прав, где?

— Да какая разница? Об этом ныли, когда я ещё в школу не ходил. Даже избирались куда-то. Ну, и где они теперь, где? Сам говоришь, у кулака больше власти.

— Да ты… п-ф-ф!

— А Румян, да, хороший шут, полезный. Развлекает таких, как ты. И позорит, в качестве бонуса. Что он там, Орден одминов хочет ограничить? Или уже не модно? Теперь хит сезона: «Мы приказываем вам самораспуститься!»

— Вот именно! Ты что, не видишь, что творится?! Да мы все как псы, нас травят друг против друга! Брат на брата, муж на жену. А чужие вообще готовы перегрызться. Как собаки! А вам бы только хи-хи да ха-ха. Поколение дебилов. Ну что ты лыбишься?

— Ничего, ничего. Просто я… мне казалось, ты любишь собак.

— А я и люблю! Ты знаешь, что собаки служили в обороне Щепи? Знаешь, как это было? Как они голыми руками… зубами на оккупантов бросались? А в разведке — ты представляешь, какой у собаки нюх? В пятьсот раз лучше нашего. Они любую разведгущу за километр чуяли. Враг не понимал: как так, всё отрезал, всё обрубил, а они живут! И бьют так, что не залижешь. Да мы должны были им памятник на главной площади ставить! А что вместо этого? Эх, имел бы я собаку…

— Кто тебе запрещает? Владыка Врахшт?

— Не смешно. Были бы с нами собаки, ух, мы бы тут такое устроили! Мы бы всех этих нянек и СРаМарей… Кстати, ты знаешь, что за год до падения СРаМа…

— Боюсь, что нет. Всё, Евбений, приятно было с тобой пообщаться, но у меня дела. Давай, выкарабкивайся. И держи себя в руках. А то опять попадёшь в историю. Бывай!

Разворачиваюсь и ухожу, делая глубокий, довольный вздох. Надо остерегаться хорошего настроения. Столько гадостей сохнут по мне, а я даже с этим дуриком помирился. А вообще интересно, откуда между нами такая «любовь»? Как у кошки с собакой. Мы ж из разных миров, между нашими мозгами связей меньше, чем у лягушки в позвоночнике. Не говоря уже о возрасте. Ладно, катись он в… прошлое. Нагрузил меня. Даже добрый грузит так, что хочется плакать о потерянном вектыре и прочих неудачах месяца. Дышать надо глубже. А думать меньше. Сейчас…

— Эй, Турбос, подожди!

— Что?

— Я почему тебя искал? Я спросить хотел. Это же твой отец Йон Рось? Ну, такой высокий, светловолосый, с бородкой.

— Ну.

— Он не говорил, что делает ночью в маяке?

— Ночью? В маяке?!

— Ну маяк заброшенный, там ещё комнатка такая, некоторые любят… короче, я там это… неделю назад Соньку пригласить хотел. Вот. А там он.

— Кто? Отец мой?

— Ну.

— И что он там делал?

— Не знаю. Тебя хотел спросить. Ты не подумай, я не из-за этого на тебя… просто планы он нам подпортил.

— Не понял, он там был с кем-то?

— Нет, вроде один. Ждал кого-то. Или искал. Под кроватью что-то проверял. В общем, нервный был. В смысле, беспокойный.

— А ты что?

— А что я? Я даже заходить не стал. Вроде мужик серьёзный, как-то… ну, надо — значит надо. Просто не хотелось бы в следующий раз мешать друг другу.

— Слушай, Евбений, мне он ничего не говорил. И вообще не помню, чтобы он любил эти ваши причалы. Это точно был он? Ты прихожую видел?

— Ну, ясен пень. Что я, дурак? Йон Палыч Рось, шестьдесят девятого года. Правильно?

— Правильно, — вздыхаю я.

— То есть ты не знаешь?

— Нет.

— Понятно. А спросить можешь?

— Он сейчас занят. Как освободится, спрошу.

— Спасибо.

Он хочет сказать что-то ещё, но то ли челюсть устала, то ли разум занемог, а может, и реально говорить нечего — в общем, худший финал беседы придумать сложно. Лучше б он взбесился. Хоть расстались бы на скорости и не жалея. Всё настроение заляпал. Я-то тут при чём? Я своих родителей не женил, почему я должен отдуваться за их личную жизнь? Может, мне ещё маме рассказать?

Нет, так разговоры не завершают. Оборачиваюсь с целью высказать его довольной роже всё, что я реально думаю о политиках, собаках и чужой частной жизни… но довольной рожи нет. Осталась просто рожа. Я бы даже сказал, маска. Её хозяин массирует себе голову повыше левого виска, а потом разворачивается и уходит. И до меня опять как до жирафа доходит, что смотрел он не на меня, а мимо.

— Рассказать… не видишь… а чайку-то вот… молодые… давай вон там… любила, конечно… а вот таким вот…

Пожилая женщина стоит у крыльца и голосит на закрытую дверь. Ну, как голосит? Причитает. И как пожилая? Лет семьдесят. Правда, выглядит так себе, даже на уровне прихожей. Блёкло, рвано, и явно не потому, что сама так захотела.

— А ты гром… да что дети… политика в силу… и тебе помыть… вчера звери…

Она говорит, безусловно, слова. Слова даже соединяются в кое-какие фразы, и гостиная ищет смысла в рабочем порядке, вот только уши раскаляются вовсе не от жары.

— Здравствуйте! — говорю чётко и бодро, как учили. Я же сегодня хороший. Добрый и вежливый.

— Ой, здравствуй. Это ты? — говорит женщина.

— Это я.

Ах, как же здорово, когда люди понимают друг друга!

— Как ты вырос. Что-то давно тебя не видно. И твои в гости не ходят. Как, у вас там всё в порядке?

— Всё в порядке.

— Хорошо. А я вот… — бабушка кивает на крыльцо и продолжает таким вот занятным образом: — А прибежит… но ссорами-то… приютить себе на… холоднее… да не было… домик-то какой…

Жмурю глаза, чтобы не видеть. Кто бы мне уши зажмурил? Кто бы ношик загородил? Словесный салат! Даже в слепые времена это считалось болезнью, бедой, инвалидностью… и поводом посмеяться для долбаных древних счастливцев. Рокыр в пукытым! Я уж думал, что в нашем тесном мирочке всё налаживается. Что ж ты делаешь, бабуля, у тебя ГЭ сто сорок три процента и на меня перекидывается!

–…Со многими… сидит он… не жарко… забыла… не забыла…

Вопреки видимости, она не спорит с крыльцом. Она мечтает взойти на него, потому что это её крыльцо. И дом её. Но что-то ей мешает. Впрочем, гадать не приходится. Даже попятиться не успеваю. Открывается дверь, и выходят две бороды, не лишённые тел и аппаратуры при них. На этот раз, помимо живота, на каждом поясе висит какая-то тара. У тары есть то ли шланги, то ли щупальца, но память пасует перед их видом и не находит ничего лучше, чем выудить из дальних далей картинки старинных ручных пылесосов.

–…Рвёт себе… а новый… погубят… больно… зачем… пальчики!

Интонация дамы меняется с причитающей на призывную. Одмины подходят к женщине с боков и закрывают её от меня. Уровень ГЭ стабилизируется где-то недалеко от критической отметки. Раздаётся невнятный стон с нотками удивления, плавно переходящий в комфортную, сертифицированную тишину.