Четвёртая ноосфера

Виталий Акменс

Ноосфера – это вам не интернеты из слепых времён… Из чьей головы я вспоминаю это древнее слово?В один прекрасный кровавый век мы все устали – от самих себя. Но мы справились. Мы перековали свои нервы, получив удобные, чистые комнаты. Мы обрели друзей, партнёров и врагов, с которыми пушисто и нескучно. И теперь, когда весь этот бардак висит на волоске по вине чьей-то глупости – кто её только выдумал называть смертью? Кто-то вложил в мою голову это странное, крамольное желание: выйти.

День второй

Сохранность 71%

— Что, Петь, надеялся дожить до интересных времён? Надейся дальше. Может, ещё какой кадр заглянет в наше днище-дырище?

— А я тебе говорю, что Марко де Лукво жив, как твоя ноздря!

— Угу, пойди напиши это на стене.

— Я-то напишу. А ты, Выкван, бегом в Ностро Дуэлло, благодарить Марко за мокрые штаны. Попроси ещё пару раз сдохнуть для полного экстаза.

— Что ты сказал?!

— И Кайлинису привет передай, он там тоже, небось, в очереди. Мокрый и без штанов, как всегда.

Раздаётся жиденький смех, под который Выкван и Петя Камушкины, по-братски обнявшись, пытаются уложить друг друга на пол. В итоге третий оболтус нагибает их за шеи и уравнивает на коленях, зычно рыча:

— Я зот Врахшт, покоритесь Волчьему поясу!

И почему они все представляют Врахшта именно так? Жалко им пяти минут любознательности? Ну вот, сейчас за уши дёргать начнёт, не дожидаясь, пока братья сообразят, как бы красивее дать сдачи.

— Эй, етгыры, кыплык вас за тыркыт, — не стесняюсь в выражениях, потому что достали. — А воздух какого цвета?

— Чего? — отзывается третий оболтус.

— Синего? — предполагает Петя.

— Какого синего? Нет у него цвета! — заявляет Выкван, и братья вновь переходят к силовому обниманию, так и приглашая меня укрыть лицо руками и зачахнуть от скуки. Но я не сдаюсь:

— Ау, эщулгыны трёхлетние! Рытымлятык! Да прекратите вы!

— Так что там с воздухом? — высвобождается один из братьев.

— Так что там с Марко? Что за массовая истерия на пустом месте?

— Почему на пустом месте? Не каждый день у нас умирают вожди ноосфер.

— И вчера никто не умер, — заявляет другой. — Ностро Дуэлло до сих пор от него сигналы получает.

— Да кто их видел, эти сигналы? У всех прервались, а у этих продолжаются? Да им просто выгодно отрицать, иначе полный пылкэтык. Уже и так никаких союзников, даже самые терпеливые бросили.

— Не бросили. Не бросили! Рокировку делают.

— Какую рокировку? Очнись, умник!

— Сам дурак. Не понимаешь, как мир устроен? Да там такая сложная игра, что аё рыпэтык! Давай, пешка, радуйся, кушай травку, спокойное стадо — спокойный домен. А через неделю Марко лично оживёт. Трупики собрать и победу отпраздновать. А за ним и Врахшт подтянется. С флотом. Замыкать свой пояс.

— И что?

— Что, что, валить надо! Переключаться, пока устойчиво. Или ты думаешь, нас это опять не коснётся. А вот коснётся! Да так, что кыяй в пукытым!

— Ха, страшно? А ты не бойся. Чай не крыса на корабле. Вовлечённость нейтральная, мозгов на полтора кило.

— Ой, ну за мозги спасибо.

— Обращайся, у меня их много.

— Гхм, — напоминаю о себе, — Так это тот самый Марко де Лукво?

— Нет, это мой плюшевый хомячок. И он, зараза, сдох. Славик, ты чего? Эту весть ещё вчера замусолили во все щели. Ты где был?

— Где был, там не всплыл. Так я не понял, а одмины что?

— А что одмины? Они же тормоза, ты же сам говорил.

— Тормоза-то они тормоза, а о состоянии любого узла знают лучше, чем сам узел.

— Славён, ты чего? Ты про каких одминов говоришь? Которые сто лет назад были? Ты же сам говорил, что они кукылы беспомощные. Ну, помнишь, у них в бородах недельный запас еды. А ещё я слышал, что они считать не умеют. И видят плохо. Могут к первокласснику обратиться на вы, а целой толпе сказать: «Ты что тут делаешь?»

— Да при чём тут это? — врывается в бой Петя. — Как им удобно, так пусть и говорят. Откуда мы знаем, как они свою ноху делят?

— Вот именно, — говорю я. — Уж про эту крысу одмины знают больше, чем всякие там зоты Врахшты.

— Марко не крыса! — замечает Петя, и пока Выкван не возразил, я продолжаю свою мысль:

— А молчат, потому что слишком неустойчивая персона. Сами знаете, он уже не тот, что в молодости. Или с ним уже что-то случилось, такое, что уровень ГЭ важнее правды. Кстати, заметили, как у нас фон подскочил?

— Хы! У нас каждый месяц фон скачет, — ворчит Выкван.

— И что, ты думаешь, с ним стряслось? С Марко. И с фоном тоже, — спрашивает Петя.

— Ну… не знаю. Горячая смерть? — отвечаю я.

— Что за гыргын? — спрашивает Выкван. — Мы разве проходили?

— Проходили, — говорит Петя. — Только нам говорили, что это миф. Или что-то устаревшее лет двести назад. Разве не так?

— Не помню, — признаюсь я. — Но вроде бы, ну, если такое происходит, то как раз одмины и ведут себя неадекватно. Вылезают на улицу, ищут кого-то. Или я с чем-то путаю?

— Да сдох он, я же говорил! Горячей смертью, холодной, какая разница?

— Выкван, заткнись!

— Сам заткнись, не путай человека!

— Да человек сам нас запутал. Марко, он же кто? Он вообще не из нашей нохи, как он мог умереть горячей…

— Да откуда ты знаешь?!

— Да вот, смотри, написано, «горячая смерть — это…»

— Да что ты мне суёшь?! Пэркыён для эщулгынов…

— Рытымлятык!

— Э, братаны, братаны, хватит…

— Так, тихо, садимся все, — входит преподаватель. — Вы что, совсем?! А ну расцепитесь! Пожалуйста.

Голубки садятся, виновато сутулясь. Вот так, стараешься, провоцируешь, а преподаватель добрый, даже не выгоняет. Хотя в каком месте я тут старался? Ни в каком. Скучно.

— Извините за опоздание, — говорит педагог. — Так получилось. Не обижайтесь, хорошо? Вот. Я вам новую гущу принёс. Двадцать седьмая модификация. Но вы не бойтесь, она почти такая же, как двадцать пятая, только… сейчас, сейчас. Я вам подскажу различия, если вы не против. Итак…

Ну, и что замолчал? Не знаешь, за что ещё извиниться? Чувствую, этот мастер дипломатии меня доконает раньше экзаменов. Невысокий, невзрачный, неспособный обыграть голосом что-то сложнее знака вопроса… и добрый до тошноты. Он, наверно, всерьёз думает, что все его любят. Конечно, как такого не любить? Сдохнешь от любви холодной смертью и будешь рад, что отмучился.

— Ну, приступим к лабораторной работе? У всех есть гуща?

У всех. Передо мной лежит тарелка, а на тарелке светло-коричневый зернистый кубик, вернее таки параллелепипед, и то неровный, как комок песка. Или как сухарик. Нет, всё же как песок; от сухаря хоть какая-то польза, его съесть можно.

— Тут всё как обычно, подключаем консоль, — поясняет преподаватель, дополняя себя текстом. — Проверяем шаблоны дескрипторов с помощью функции enumGTStateDataNWD. А потом, будьте внимательны, вызываем getValidListSFD с параметром SFD_CHECK_VALID_STATE_PRECONFIG, да, в этой версии нужно его задавать явно. Ну а дальше, правильно, как обычно, setSPDUserConfigDesc и checkSPDUserConfigDGW…

GetSetCheck… тьфу! Они бы ещё латынь сюда приплели. Тоже мне передовая технология. Техпроцесс трёхсотлетней давности. Да эта гуща устарела ещё при моем прадедушке, да ею даже подтираться больно. Или что, я зря возмущаюсь? В следующий раз каменный топор будем проходить?

— Пожалуйста, запускайте осторожно. Если гуща рассыплется, не дышите, пока полностью не осядет. И не забывайте про отладчик. Всё понятно? Вопросы есть?

— Да, — доносится сонный голос слева от меня. — А это что, уже лаба?

Раздаётся жиденький смех. А мне не смешно, мне тошно. Его зовут Андрей. Он живой человек и даже мой ровесник, хотя по лицу и не дашь. Вернее, не скажешь, дать-то всегда можно. Лицо у него вообще вне возраста, как и волосы, густые, цвета пожухлой, рыжеватой травы. И что-то в нём ещё есть такое… тошнотворное. Голова что ль какая-то кривая? Откуда он, вообще, взялся на мою шею? Из какого дупла?

— Слышь, ты это… — шепчу, не поворачиваясь. — Того что ль? Пальчиками пошевели. Не шевелятся? Ау, есть кто дома? Али продали всех?

Препод морщится в мою сторону, но на больший пафос не решается. Андрей сидит как вмороженный. Да у него глаза, похоже, двигаются раз в день. И с этим бамбуком мне придётся все лабораторные выполнять?

— Больше вопросов нет? — спрашивает препод. — Тогда, пожалуйста, приступаем.

Уже? Что-то я торможу. Ладно, приступаем так приступаем. Я погружаюсь в кабинет и первые секунды даже радуюсь уюту, где нет места тошным соседям, голосам и эмоциям. Можно думать своими мыслями, не обдирая их об острые углы.

Итак, учёба, первый курс, лаба такая-то, гуща, стандартный канал, консоль… какая ещё консоль? Опять кафедра перетасовала все ядра? Вроде никаких объявлений. Или я не в том порядке усвоил? Ладно, пусть будет нулевая. Что там дальше? Дескриптор? Шаблон? А куда консоль делась? Тьфу!

Чувствую себя осьминогом, которому надо засунуть восемь щупалец в девять дырок одновременно. Что-то я не в форме. Одно вспоминается, другое исчезает, итого плюс два к озлобленности. Вообще, какого гыргына я всё делаю один? От соседа ни одного нерва на помощь, к остальным доступа тоже нет, даже препод закрыл свою дурную голову, ну как же так? В школе так строго не было.

— Эй, братья! Ау! Что делать-то? Я прослушал.

— В консоль входить, — недовольно отзывается Петя.

— А дальше что?

— Библиотеки подключать.

— Какие ещё библиотеки?

— Стандартные, трёхмерные. Отстань, — парень пшикает и утыкается в свой сухарь. Вот гады. Не видать им готовых схем на экзамен. Впрочем, видать ли их мне, тоже пока вопрос. В школе с этим было проще. К тому же в школе был Пашок со своими…

— Рось, что-то случилось? — подплывает препод. — Вопросы? Что-то вы не продвинулись.

— Амм… — пытаюсь вылепить вопрос, но злость путает карты. — Нет, нет, всё замечательно. Мы просто это… исследуем методологию. Чтобы сразу хрясь — и на отлично. Спасибо, что посадили вдвоём. Мы тут просто как три мозга в одном!

Да, да, в одном. Не в двух. Хлопаю Андрея по плечу. Тот качается как несмазанный болванчик.

— Слышь, три мозга в нуле, ты знаешь, что делать? Рассыпать сухарь, а дальше? Что вообще за консоль, по какому каналу? Их же много.

Молчит Андрей. Даже ресницами не повёл.

— Понятно. Гырголвагыргын! Время идёт, а у нас ещё конь не валялся. Мы что, тут одни такие кукылы?

Похоже на то. Две девицы на первых рядах в матчасти явно шарят, хотя массы у них больше не во лбу, а ниже, причём массы сугубо жировой. Помню их ещё со школы. Они уже подключились к сухарику и даже собрали какую-то фигурку, явно не на две строчки кода. Что-то длинное, цилиндрическое, с утолщением на конце. А вот особы, сидящие позади них, весьма симпатичные. Впрочем, по поводу их пола имеются куда большие сомнения. Ладно, а что там наши главные лодыри? Вот гады, тоже корпят. Зажмурились и наморщили лбы, не замечая, как смешно елозят по их лицам солнечные зайчики.

Да, на улице хорошо. Свежо и солнечно, не то что вчера. Решил быть прилежным, не посоветовавшись с пятой точкой, и зря. Копчик сползает к обрыву стула, но за обрывом ничего нет. Пустота. Скоро перестанет сползать. Верхние полусферы ещё будут задавать вопросы: «Зачем я здесь?», «Кто все эти люди?», но займутся не ответами, а чем-то другим, важным, полезным, исконно человеческим, восхождением по лестнице успеха в заоблачную асфиксию. И будет в конце надпись: «Турбослав Рось; окончил Первый Новоултарский Техникум. Красавчик, вектырь-жокей, дипломированный специалист, никто. Место на Цходе после сжатия: ноль. Спасибо за жизнь. Всегда ваш, Орден одминов».

Нет, надо браться за ум. Я вектыри сам освоил, неужели с этой чепухой не справлюсь?

— Ой, рассыпалось.

— Подожди, не трогай, дай разобраться.

— Красивый узор. Ты когда-нибудь встречал дверь?

— Подожди, котёнок, не мешай.

— А мне сегодня ночью не спалось. Всё думала… помнишь, как мы на той неделе на маяке…

— Тс-с-с… э-э, мы не были на маяке на той неделе.

— Не были. А я вот вспомнила. Стояла, смотрела в зеркало, и там ещё Рэм…

— Какой Рэм?! — белобрысый парень вздрагивает и зажимает подруге рот.

— М-м-м! П-ф-ф! Да не волнуйся ты, в норме ГЭ. Не веришь?

— На какой руке у меня пальцы? Отвечай!

— На левой и на правой. Доволен? Я же говорю, всё обошлось. Это я.

— Кто такой Рэм?

— Да, господи… Ромка, бывший мой. Забыл что ль? Ты ж его сам…

— Почему тогда Рэм?

— Ну, не знаю. Я иногда зову его так. Нет? Не зову? И правда, дурацкое имя. Э-э-ы. Кстати, а мы с ним на этом маяке раза два…

— Почему тебе не спалось ночью и почему ты смотрела в зеркало?

— Ну, не знаю. Раньше гадали так.

— Гадали? Гадали?! Ты понимаешь, что ночь и зеркала повышают уровень ГЭ…

— Горе ты моё, да знаю я! Просто одиноко стало. Ты прости, что я вчера так на тебя. Я не хотела, само вырвалось. Давай сегодня на маяк…

— Подожди. Что дальше? Что ты видела в зеркале?

— Клима Румяна. Он гладил по головке зота Врахшта.

— Чего?!

— Шутка. Ничего я не видела. Опять не веришь?

— Ты следила за уровнем ГЭ? Он повышался?

— Да, повышался. Доволен?

— Нет!

— Я тоже. Я, может, сама испугалась. Даже ритуал проделала. Простенький. Не знаю, помог он или нет, но всё обошлось. Как поднялось, так и упало. Просто глупые мысли. Стоишь ночью, смотришься в зеркало, а в зеркале сзади тебя кто? Правильно, никого. Воздух. И искорки в глазах. Оттого, что жмурилась. Чтоб слёзы не текли.

— Кхм. Просто символы, не входящие в домен ассоциаций… ладно, извини. Я просто не хочу, чтобы с тобой случилось… случились ра… сама знаешь, что.

Парень вздыхает, нахмурив брови. Потом подносит руку к глазам и шепчет аккурат в центр своей массивной ладони:

— Рука! Ладонь! Пятерня! Пять пальцев! Кожа!

— Вот, молодец. Ещё раз, — отзывается подруга. — От твоих претензий больше неустойчивости, чем от моих… недоразумений.

— Не смешно. Мы живём в лакуне. Тут на днях что-то случилось. Ты видела живых одминов?

— Нет.

— А они были. Прямо на улице. Я не знаю, что им нужно, но сегодня я тебя не отпущу, пока не проведём ритуал здравого смысла. Попробуем настроить тебе среду снов. Признавайся, вгоняла лишнюю мять? Чтобы сны видеть красочнее. Вот и зря. С этим лучше не шутить. Ничего, я тебе помогу. Настроим тебя так, чтоб ты вообще не просыпалась. Среди ночи.

— Лучше бы не отпускал меня спать одну.

— Что?

— Тс-с-с, препод идёт!

— Угу. На чём мы остановились? Ошибка в команде. Не пойму. Сейчас.

— Да ладно, не мучайся. Давай, я спрошу?

— Не ответит.

— А вдруг?

Девчушка вертит головой и без труда ловит мой взгляд. Тормоз же у неё парень. Меня чуть не сносит её игривой улыбкой, а он хоть бы оглянулся. Хоть бы спас меня от этого распрекрасного лика.

Ну и подбородок же у неё. Она им, небось, сама себя удовлетворять умеет. То-то парень даже головы не поднимает. Не хочет лишний раз… любоваться. Что он, вообще, нашёл в этой «красе Новоултарска»?

Отворачиваюсь, пытаюсь вернуть сознание в уютный кабинет, но всё равно краем глаза вижу тоскующее треугольное лицо с нижней челюстью, похожей на перевёрнутую гордость носорога. Всё так же смотрит на меня. Тоскует. Надеется. Нет уж, спасибо, как-нибудь в другой раз.

Лучше бы сразу стошнило. Представляю это трепетное создание без одежды, в сантиметре от моего беззащитного лица, и как мы с ней мутим жёсткий пукынвык, раскачивая соседский забор… даже сморщиться не успеваю. «Подборожество» слетает, как маска, обнажая умеренный овал; близко посаженные глаза наращивают дистанцию; зализанные чёрные пряди распушаются густыми водопадами; бледная кожа словно покрывается слоем тончайшего песка… эх! Хоть выплёскивай на холсты белой комнаты и жди, когда картина оживёт. Даже имя не забылось. Эля, чтоб тебя… счастьем во все дыры.

Отвлекаюсь. Опять отвлекаюсь. Так, что там у нас, библиотеки подключить? Библиотеки, библиотеки… какие библиотеки? Память как вата. Как искусственный мех. Ну же, хвостик-амулет, помоги мне, ты же талисман? С тобой так уютно, что, кажется, снимешь, и на один палец станет меньше. Только мне не до уюта. Мне бы учебные материалы. В виде готовых ядер, а не урывками с кафедры по типу «расположи, соедини и скомпилируй». Не могу. Не хватает… щупалец. Не хватает таланта принять с миром то, какой чушью мы тут занимаемся.

— Да нет, всё просто, смотри…

Отличницы заговорили. Те самые, которые слепили себе… о, когда это они успели всё переделать? Теперь у них какой-то механизм, и он даже крутится, посрамляя всю учебную программу. Что они вообще здесь делают, в этой дыре, которая даже нянек не готовит? Издеваются над неучами? Нет бы подсобить. Ну же, русалочки, спасите меня из пучины, не доплыву до буя.

–…Яркий, и держится дольше. Корни питает, во.

— Нет, мне такая чёлка не идёт. Как-то сразу полнит. Да ещё, вон, топорщится.

Да нет, тебе тоже идёт, и чёлка у тебя — твой последний недостаток, ага… да ну вас! Знойные женщины. Помогли бы хоть, раз нечего делать. А я вам за это… нет, что-то мне страшно влезать к этим красавицам в долги.

Пока я сокрушаюсь, тема разговора меняется:

— Так вы из-за этого расстались?

— Нет, конечно, — говорит та, которую полнит даже чёлка. — Я что, истеричка? Просто он утверждал, что при СРазуМире не проводилось генетических манипуляций с населением.

— Дурак! Может, ещё и операции «Полип» не было?

— Нет, тут он начитанный. У него отец историк, просто блестящий. Конечно, сын в отца не пошёл, но рассказывать умеет. Рассказывал он просто потрясающе. Про Щепь, про бедуинов, про агонию СРазуМира. Про операции «Мимо» и «Полип». Про то, как появились ритуалы здравого смысла. И как мёртвую память изобрели. Целые мысли брали и записывали. Без всяких там слоёв абстракции. Теперь никто так не умеет.

— Скучаешь?

— Я? Ни за что! Просто… осень. И как-то суетно последнее время. Вот сдадим досрочно, уговорю своих на юг слетать. Куда-нибудь… не знаю. На Хоккайдо.

— На Хоккайдо? Ну да, там есть хорошие историки. Но ради тепла я бы туда не летала.

— От тебя ничего не скроешь.

— Прости.

— Нет, ты права, ну его. Из-за неучей страдать? Лучше куда-нибудь на запад. В Африку. В Египет.

— Смотри, не сгори там. Кстати, куда там наша бедуинка уехала? Вроде тоже в те края?

— Кто её знает? У неё же целый бзик был на скрытности. Эля Новоултарская, женщина-загадка. Смешно даже. Чтоб иметь загадку, нужно хотя бы иметь голову на плечах. Я не права?

— Ну, у неё-то голова на плечах была. В отличие от её сестры.

— Да ну, какая голова?

— Красивая голова.

— Тоже мне раритет. Да ей просто фору дали. Стукнули да подставили щёку. И то зазря. Где она теперь? Глупым везёт, а они всё равно в тупике. А умные, наоборот, на этих ожогах только сильнее становятся.

— Ты прямо потеплела к ней.

— Да нет, — стыдливо смеётся. — Просто завидовать легче на расстоянии. Но я действительно горжусь, что была в одном домене с такой личностью. Говорят, она из этой… Рось, подслушивать нехорошо.

— Турбослав, ты опупел?! — воспламеняется её подруга.

— Всё, всё, всё! Тс-с-с, — поднимаю руки, словно вплющенный в ударную волну её взгляда. — Ухожу, ухожу! А что, у Эли есть сестра?

— Ну всё, я тебя сейчас…

— Какие-то проблемы? — подходит преподаватель. Подходит, как ни странно, к барышням, но съёживаюсь, как ни странно, я.

— Нет, всё в порядке, — говорит та, что красивее… нет! — та, которую не вытерпел даже сын историка. Говорит она так, что ложью за семь метрик воняет, но преподаватель верит ей с полуслова.

Кажется, всё-таки влез я в долги к этим прелестницам.

Препод уходит. Я тоже ухожу. В себя. Буквально втаскиваю своё эго в личный кабинет и прикладываю носом об стенку (так его, неуча!), о привычную стенку, затянутую нескучной трёхмерной обоиной, осточертевшей ещё год назад. Лёгкий истребитель «Варненас» с включёнными маршевыми двигателями. Красиво так, что холодок по коже. Каждый мальчишка мечтал о подобном; да что там, каждый второй заявлял, что имеет такую, а то и круче — например, тяжёлую «Ауслинду». Легко задираться, когда чужой кабинет — потёмки, даже одминам нет доступа. А ещё родители не разрешали: столько мяти на фон для рассудка — губу закатай! Не закатывается. Кто-то канючил, кто-то собирал по частям, кто-то менял у старших или у младших отнимал, а кому-то доставалась щедрая семья, и даже в прихожей висели крутые голограммы. А ведь прихожая — это не хухры-мухры, прихожую видно всему миру, а значит, и требует она исключительно открытый формат, отжирающий тонну мяти. Ничего, прорывались. Помню, Пашок, любитель умных головок, неделю заставлял нас умиляться над портретами творцов «Мелинайи Геле». Я так вообще пару дней бунтовал: пугал детей летучей крепостью «Аргш». Потом дали втык и велели вернуть хозяевам. В общем, дорогое удовольствие — разукрашивать прихожую. В кабинете куда приятнее. Ноосферный симбионт подавляет шумы в нервах, и стены рассудка имеют такой гнетущий чёрный цвет, что их завешивать сам Орден советует. Главное, чтобы не отвлекало. Что-нибудь спокойное, милое, тёмное. Космическое. Тот же «Варненас». Или транспортник «Балтас Лайвас». Он у меня висел где-то справа, вдали от основных мыслей. Теперь на этом месте красуется портрет первого заместителя министра обороны. У неё такие забавные, ярко-розовые соски.

Однако я увлёкся.

Итак, что мы имеем? Двадцать седьмая модификация. Вошли в консоль, прогрузили среду, записали рыбу, настроили…

Сухарик рассыпается, и я толкаю Андрея, придурка, не вовремя запустившего программатор. Или это я запустил?

«…Бедуинка». Я помню. Даже это помню. Хотя её никогда так не звали. Это была её загадка. А загадку не говорят. Загадку молчат. Так принято.

Эля. Так мало звуков и так много воздушного, бестелесного, волнующего. Эля. Эля. Произноси, пока не сотрёшь альвеолы. Не потому ли её так редко звали по имени? Грубый мир недостоин идеальных словоформ. Элюсик, Ляська, Лёля, Ленок, Ленор, даже Ёлка — что поделать, близким подругам только дай посюсюкаться. А неблизких у неё не было. У принцессы только фрейлины, озабоченные женихи и народ — дикий и неотёсанный. Но я всё равно звал её по имени. Потому что мы — не они.

А вообще бедуинов я люблю не за это. Когда пришёл Пессец, экономики пустынь рассыпались как карточные домики, и выжили не оседлые слабаки, а другие, настоящие, «тёмные», которые плевали даже на Разумный Мир, а после падения СРаМа ещё лет двести не впускали в себя ноосферу. Потому что чихать они хотели на спутанный рай, на пастухов-одминов и на стадо узлов, которым дополненное сознание дороже свободы. Сейчас таких нет. С нынешним дефицитом мяти за любой свободной извилиной такая охота, что на Плутоне достанут…

Как бы то ни было, СРаМ не проводил генетических манипуляций. Такие красивые люди могли получиться только от природы.

Так, всё!

На чём мы остановились? Библиотеки! Библиотеки компонентов… невероятно, у Эли есть сестра. Может быть, даже близнец. Да нет, наверно, старшая, закончила школу, вот мы и не виделись. Тем круче! Интересно, как она сейчас выглядит? Как её зовут?

Всё, не могу больше. Вы издеваетесь? Столько времени прошло, почему сегодня? До весны ещё полгода. Даже щекастые лица отличниц не отторгают, не спорят с моими вкусами. Просто проплывают мимо. Память растворяет их как краски, и рисует картину, старую, как половой способ размножения. Спасибо, прядь вашу! Разбудили. Однако, вы от меня так просто не отделаетесь. Всё вы, барышни, знаете. И мне всё расскажете: где сейчас Эля, почему не откликается и какого гыргына мы ничего не знали о её сестре.

— Эй! Славик, ау! Ты оглох?

— Ты чего орёшь? Через гостиную не можешь?

— Да ты не пускаешь. Закрылся ото всех, мечтатель-улыбатель. Какую пакость планируешь?

— Тридцать восьмую. Так что там у тебя?

— Я спрашиваю, ты пойдёшь на Клима Румяна?

— На кого?

— На Клима Румяна. Он прямо сюда, в шарагу приезжает. Придумаешь какой-нибудь сюрприз? Ты же умеешь удивлять.

— Угу. Значит, Клим Румян? Это хорошо.

— Вот! Слышите, щамыки? Обломались?

— Давайте… — продолжаю я, — Давайте пригласим его…

— На лодках покататься?

— Нет. Давайте пригласим его в наш замечательный лес.

— К чему ты клонишь? На пикник пригласить?

— Нет, пикник — это не по чину. Просто Выкван говорит, что там, в лесу, где-то валяется труп Марко де Лукво. Да, Выкван? Это же у него наш кандидат учился на шута?

— Чего?

— Того. Доучиваться надо. Лучше помоги мне с гущей, а то я совсем завяз.

— Какая гуща, ты что, не втыкаешь, кто такой Клим Румян?

— Сам ты не втыкаешь, — встревает новое лицо. — Если собираешься идти на это чучело. Это ж кем надо быть? Ладно бы шутил интересно, так нет, ыттын же вонючий, а не агитация…

— А ты вообще молчи. Это тебе не фонари перекрашивать, это глобальная политика! Румян такие вещи говорит, что его старпёры из Верховных Пальцев боятся.

— Ага, боятся, что он своим бредом всю мять отожрёт. А он отожрёт! И не только у этих гадов, но и у простых людей, а у нас и так с мятью не щащагты.

— Мять, мять, одна мять на уме. Румян хоть не стесняется говорить, что есть ценности…

— Да какие ценности? Да он начитался сказок из слепых времён. А вы прихожие развесили, сами ему мять поставляете, за просто так. Да у него этой мяти уже столько, что пэркыёна емык, мог бы что покруче придумать, чем блеять за сплочение против усатого брата.

— Да валить надо, щамыки! Если Румяна изберут, ты слово Щепь не сможешь даже вспомнить. Только под душем и в туалете при поносе, чтоб на людях не болтал.

— Да при чём тут болтал, не болтал? Это же Румян!

— Да ты послушай, что он вякает. Объединение, сплочение — да он СРаМарь, каких свет не видывал.

— Рытымлятык! Румян за Щепь!

— Заткнитесь оба. А ты вообще молчи. Не хочешь голосовать, живи за свою Щепь, корми инородных узлов, как ваши предки, авось ещё кого освободишь. Из лампы.

— Ха, а мы-то думали, куда вы все подевались? Это не твои родственнички заставляли наших предков замерзать голыми на…

— Да что ты понимаешь, щепенец? Да если б не ваши гадства…

— Да если бы не ваши проекты «Полип»…

— Вот именно! Ещё неизвестно, кто их вообще надоумил этими опытами заниматься, мозги соединять! Небось, ваши бандюги и надоумили!

— Да вы сами своих людей…

— Да ты знаешь, что СРазуМир строил? Да у тебя представить мяти не хватит!

— Угу, такое лучше не представлять, особенно на ночь.

— Что вы всё носитесь со своей Щепью? Что она нам дала? Потерянный век?

— Век славы!

— Ага, и три века лакуны.

— А кто виноват, что у нас лакуна?! СРаМ виноват! СРаМ над нами целый век измывался, жёг, насиловал, сломал нам всю подкорку, а потом тихо самораспустился и всё, мир? Любить и жаловать? Рытымлятык!

— Да ты баран неблагодарный! Да если б не СРазуМир, ты бы родиться не смог. Твоего прадедушку бы съела твоя прабабушка, понял? Чтоб прожить ещё пару дней на морозе.

— Да что ты с ним нянчишься, добивать их надо, СРазуМир вперёд!

— Ну всё, СРаМари, вы нарвались!

Итак, они звались подрастающее поколение. Сообщество пыхтит на всю аудиторию, волей-неволей вербуя новых участников. Кажется, в ход пошли мышцы рук. Ангажнутая же попалась группа. Что же в конце будет? И, кстати, где препод? Я думал, он вышел, а он тут, склонился над механизмом с завитушками и что-то умильно обсуждает со своими коровоньками. Интересно, если ему по голове настучать, он таки сделает замечание? Или покорно отправится в целебный обморок, где нету суеты, а люди спокойны и обильны как мозгом, так и телом?

Не так я себе представлял Первый Новоултарский Техникум. Откуда все эти люди? Куда старых дели?

…Занят он. А я, думаешь, не занят? Я тут грызу самый гранитный гранит, прядь его за ногу, науки! Стану высококлассным специалистом, тоже, как и ты. Друзья, называется. Проще письмо нацарапать и с голубем отправить. На другой конец Земли. И, конечно, о том, что через два дня будет, ты не забыл, ты просто занят.

— Хватит уже! Замолчите!

Кто это распинается? Препод? Ну надо же!

— Рось!

— Да?

— Покиньте помещение.

— Чего?! Я-то тут при чём?!

— Это вы спровоцировали потасовку.

— Я?!

— Не отпирайтесь. В конце семестра пересдадите. А иначе к экзамену, увы, но допустить не смогу.

Бедняга, не смог выпалить на одном дыхании. Скатился в слабину и тягу поскорей извиниться. Замолк, стиснув зубы, но всё равно проиграл, сам знает. Просто выигравших нет. Так что зря мои пальцы сжимают край стола, готовые зашибить им препода или хотя бы тишину. А ведь я мог бы метнуть его же гущу ему в глаза, так что придётся новые отращивать; или задушил бы его шестисвязными волокнами… если б изучил библиотеки «AdvDynamics» и «FibreLib» соответственно. Но я топчусь, медленно закрывая рот, и гнев утекает… да что там, опадает как ворох листьев, улетая в сторону света и радостных грёз. Как же всё не вовремя.

— Пожалуйста, побыстрее. Не мешайте другим.

— Иду, иду. А это же ваш сын работает в Институте Океанологии?

— За дверь, я сказал. Что вы хотите? Да, мой. Светит ли вам туда же? Нет, не светит.

— Да нет, я просто… это же его в числе прочих избили? Ну, вчера ночью. Ранним утром.

— Ещё одно слово…

— И будет на одно слово больше. Извините, уже на десять.

— Рось!

— Я просто хотел узнать, из-за чего сыр-бор. Почему Белышев…

— Всё, я не хочу вас слушать! Уходите, а то…

— Всё, всё, всё! Иду.

* * *

«Надо расспросить гущевика, когда он откроется для вопросов. Может, хоть объяснит, что за тайна века? — сказал я себе ещё вчера вечером. — Он же мягкий, упираться не станет. Не то что его сынок. Только бы не забыть. Самое главное: не забыть». Ан-нет, не главное. Главные в этой жизни слова — это «спокойно» и «дотерпеть».

А вообще, приятно возвращаться на предначертанную дорогу. «Хорошая погода!» — говорит не только пятая точка, но и глаза, да и кожа всеми волосками за. Трава и кустарники лениво шуршат, испытывая свежие оттенки жёлтого и багряного. Впрочем, зелени ещё много; видать, поверила в мощь нежданной оттепели. Оттепель почти иссякла, и низкое солнце едва греет, но каждый красный листочек просто пламенеет от его лучей. Вдыхаю. Воздух подсох, так что не очень холодно, несмотря на голубизну неба, обнажающего Землю на смех прославленным космическим морозам. Какой-то рыкылкыл висит над портами, как россыпь серо-синих щепок. Что-то разгружают. Облака обходят их поверху, не задевая даже тонкие, едва заметные нити дыма, уходящие в бездну. Пузатые, освещённые солнцем, но всё равно холодные, облака проплывают поверх холмов, оставляя жёлто-серые светотени почти планетарных размеров.

Да, в Новоултарске существуют цвета. Наш город вообще город цветов. Вот, например, фонарные столбы уже не голубые, а серо-зелёные в розовую крапинку. А завтра будут ещё какие-нибудь серо-буро-малиновые. Или, вон, молодой человек стоит, тоже серо-зелёный, только крапинки не видно, а так очень похож. Интересно, вчера он тоже был голубой?

Фонари стоят рядком до самого конца улицы и не двигаются. Молодой человек стоит в одном ряду с ними и тоже не двигается. Мимикрия, однако. Хотя нет, шевельнулся. И не просто шевельнулся, он уже вовсю машет верхней частью тела. Верхняя часть тела включает в себя торс, голову и две руки. Все эти члены извиваются эффектно и пластично и должны по идее напоминать языки пламени, но напоминают конвульсии придавленного паучка. Странный танец. Ну вот, опять застыл. Где остальные люди? Где гостиные? Где мять? Лучше бы фонари вот так же станцевали, и тогда я бы честно удивился, а не корил себя за то, что отвлекаюсь на всякий ёпатык.

Всё, хватит созерцаний, пора за дело.

Я выхожу на середину дороги с какой-то ясной целью, давно разосланной по всем конечностям и потому невыразимой словами. Видимо, зря. Торможу и оглядываюсь. Чувство брошенности пролетает навылет, но оставляет след. В самом деле, почему так безлюдно? Где мячики с мальчиками, где рыбаки? Кто-нибудь в этом городе ещё умеет шевелить нижней частью тела?

Умеет. Целых две фигуры. Они идут в мою сторону не спеша, успевая прописаться в пейзажах весьма выгодным образом. Идут вместе, не отпуская друг друга (в отличие от некоторых) не только из жизни, но и из объятий.

Вот это уже интересно. Кто из наших с кем замутил, почему я не знаю?

Никто; чужие люди, взрослые, мужчина и женщина средних лет, старше меня раза в три; может, даже старше моих родителей. Хотя выглядят молодо. Или просто ведут себя так. Улыбаются, смеются, шепчут на ушко, склоняют головы друг другу на плечо и рисуют пальцами воздушные фигуры, видимые им одним.

— Здравствуйте, — зачем-то говорю вслух, хотя специально отошёл к фонарю, чтоб не заметили. Даже улыбку напялил, идиот. Сейчас опомнятся, начнут орать, что я довёл их сына до боли в ягодицах или дочь до боли в других местах… да никого я не доводил, сами за своими детьми следите, а мне вообще…

— Здравствуй, — молвит женщина нежным контральто. — Как дела? Ты один гуляешь?

— Я? Ага. Да. Один.

— Как мама с папой?

— Ничего, нормально. Спасибо.

— Всё в порядке? Ты какой-то грустный.

Да нет, не грустный я. Я удивлённый. Они смотрят на меня как на любимого племянника, не размыкая объятий, и я, глядя на них, волей-неволей вижу вестников из страны вечного счастья и весны. И по ходу дела замечаю, что у мужчины синяк на подбородке и чуть выше, под скулой, а у женщины рассечена бровь и нехорошая ссадина на щеке. Однако же!

— Кого-то ищешь? — спрашивает кавалер.

— Я? Я нет, я просто… всё в порядке.

— Пошли с нами? Чайку попьём.

— М… нет, спасибо.

— Ну ладно. Будь осторожен.

И вот стою я на дороге и провожаю взглядом теперь уже спины счастливых людей. И начинаю соображать. Хотя соображается туго, слишком красиво они удаляются, слишком эффектно ложатся волосы на ветер, а пальцы — на талию. Только шаги отдают угасающей хромотой. Кто же их так? Если я вчера со стольких-то метров шандарахнулся, а у меня почти все ссадины зажили, то что же с ними? Неужели Белышев увлёкся тотальным кыплыком? Ему же за это полный пылкэтык! Всё-таки что за пара? Сейчас, сейчас…

Кожины. «Любимчики» моих родителей. Тьфу-ты! Или не они? Что-то не похожи на несчастных супругов. Конечно, после ссор у людей обычно принято мириться, но не до такого же прямо блаженства? Может, какие-то плюшки себе установили? Успокоительное. Предки говорят, что семейка не бедствует.

Гырголвагыргын, меня ноха за идиота держит?! Ромео и Джульетта Потрёпанные; конечно, прядь вашу, будем вместе в горе и в радости и умрём в один день, и в одном кадре одмины унесут нас в чертоги Цхода, тьфу! Вот и верь, что с возрастом ума прибавляется. Полижетесь месяц, а потом очнётесь и будете грызть друг друга, дубль двадцать, баран и старые ворота. Да чтоб вас…

…Красивые. Красивые, несмотря на ссадины и синяки. И он, и она. Усы у него великолепны. А у неё руки красивые, чем-то неуловимо. А ещё скулы. И волосы. И… Слушайте, а у вас не завалялось лишней дочки репродуктивного возраста? А лучше сразу двух!

«…Нервные клетки наращивают связи, только если постоянно загружать их новой работой, новыми слагаемыми гармонии и красоты, — лопочет уютно одетая личность, смахивающая на ротана. — Наши инициативы впервые в истории идут в русле принципов Ордена одминов и даже опережают их. Повышая ёмкость наших нервов, мы оживляем экономику и инвестируем в будущее всего человечества…»

Отрываю руку от фонарного столба.

«…Обновление оптических поверхностей раз в месяц не отвечает потребностям мозга в новых впечатлениях, и нам удалось добиться сокращения этого интервала не только в общих чертах, но и по существу, причём в наиболее радикальном варианте…»

Гырголвагыргын, да уберитесь вы из моей головы! Отворачиваюсь. Так-то лучше. Зрительный контекст. Фонарь исчезает из виду вместе со своей информационной соплёй. На самом деле как раз одмины и запретили городу «следовать в русле» чаще, чем раз в сутки. Даже выносили это самое… ну это… интересно, мне сейчас фонарь мешает вспоминать? Или я сам разленился?

Всё, надо что-то делать, время идёт! Я же собрался… куда я собрался? Забыл. Ходят тут всякие, сбивают с мыслей. И вообще, что за манера у педагогов — наказывать, освобождая? Или он надеялся, что я таки зашибу его столом?

Мой друг Мэмыл однажды сказал, что лучше перехулиганить и попасться, чем недохулиганить и выкрутиться. Мы ещё тогда поспорили, сумеет ли он повторить эту умную фразу. Не сумел.

Дорога тянется в обе стороны: в правую и в левую. Левая сторона ведёт к берегу, правая — к лесу. Если упереться лбом в фонарный столб, то стороны поменяются, но дороги видно не будет. Так что я опираюсь затылком и вполне доволен своим выбором.

Итак, что мы имеем? Родители дома, но заняты по работе. Алеся в школе и занята учёбой… а также первыми ухажёрами. Вектырь в лесу (пукытымом чую!) но искать его надо старательно, а не как вчера…

А ну его, этот лес. Скукотище. Нагряну как я на причалы. Не хотят по-хорошему, придётся телами. Забыли, небось, как выглядит красавчик Турбослав? Ух, там, наверно, до сих пор все на взводе! Обязательно зайду в Корпус нянек. Поболтаем, обсудим Белышева и его сучью вовлечённость — пущай расскажут, какая муха его укусила. На этот раз. А там уж выпьем метанолу и поглумимся вместе. Единственное, говорят, что местные юноши и девушки (не перепутать бы… с их родителями) глумиться не умеют. Только обижаться.

Тогда сразу на берег, к рыбакам. А что, девчонки у них, конечно, неразговорчивые, но красивые, заразы. По крайней мере, те, которых я помню. Жалко, всерьёз не воспримут, но ничего, зато какой эффект! Выходит такой Белышев, ещё не красный, и видит меня в объятьях этой самой, как её…

«Плыви на буй…»

Гырголвагыргын!

В другой раз. Отделяюсь от фонаря и поворачиваю направо. Я иду в лес, и пусть меня стошнит от него прямо там. Я иду в лес и не встречу ни Белышева, ни прочих демонов духоты, зато смогу спокойно, без помех и затрат на фильтрацию контекстов, просто пообщаться с друзьями. И только попробуйте сослаться на занятость. Я вам эту занятость засуну в занятость и проверну три раза. Да, Мэмыл, даже тебе эта процедура не понравится. Так что давай, вылазь. И ты, Пашок, у меня к тебе дело есть. Элю помнишь? Почему мы не знали, что у неё сестра есть? Или это только я не знаю? И как она выглядит? Если ещё и тельцем не хуже, то… ну извини, извини, не хотел бередить зависть. Просто ты единственный, кому по силам найти узел, если найти его практически невозможно.

«Извините, я сейчас не могу общаться в связи с состоянием глубокого сна», — доносится до меня ответ, минуя сотни транзитных узлов. А может, и не сотни. Формулировка настолько привычная, что наверняка буферизуется.

«Отвянь, я сплю!» — прилетает, словно баллистический плевок, из другого мозга. А может, и не мозга. Такому хамству можно хоть седалищный нерв научить.

Ну да, часовые пояса, помню. Забываю, что вы теперь паиньки. Занятость, режим, не до ночных гулянок. Жаль. А я вот тоже буду ночью спать. Мне понравилось. Сны — это самое безопасное из неустойчивого. Сегодня так хорошо выспался! Хочу повторить. Без ссадин, обид и бородатых людей, которые, в отличие от некоторых, не стесняются забрасывать в эту глушь свои ленивые титулованные тушки.

Ах ты ж прядь вашу за ногу! Легки на помине.

Прячусь за фонарь. Одмины выплывают из-за угла, словно тяжёлые крейсеры. Остановились. Что-то обсуждают, переминая в руках туго свёрнутые тряпки. Кого, Кожиных обобрали? Кстати, где эти голубки? Вроде бы в эту же сторону шли. Или спрятались, как я, за фонарь, чтобы второй раз не покалечили? Кто ж от одминов за фонарём прячется?

Только несравненный Турбослав Рось. Но бородачи упорно делают вид, что не замечают меня. Хороший знак. Значит, я у них не первый на очереди.

Но какого гыргына? Кажется, кто-то велел забыть неудачный разговор и никому не рассказывать. А сами решили весь город переполошить? Сейчас сбежится детвора: «Живые одмины! Живые одмины!» А я окажусь виноватым.

Однако же, второй день на своих ногах! Значит, не обознались. Не прав братец Петя, не миф, не детская страшилка, вечно молодая, потому что никто ею не увлекается. Может, и Марко де Лукво с этим как-то связан?

Да ну, бред. Просто сбой. Всплеск уровня ГЭ. Лакуна же. Вечно что-нибудь теряется. Или, наоборот, всплывает. Да ещё сами одмины профилактику любят — дай только повод, разомкнут всё к чёртовой матери, чтобы ра… чтоб возмущения не распространялись, вот! И не придерёшься — на дырявом корабле переборки важнее, чем груз. А то, что со всего корабля задраят исключительно меня — так это «ради вашего же блага», и опять не придерёшься — сами признали, что беспомощны в нашем плюгавом городишке. В общем, старая песня на новый лад.

С другой стороны, как он там говорил? «Горячая смерть на домене?» А что такое домен? Мы проходили, что ноосферы оптимизируют метрики и домен уровня первичных затрат энергии похож на зону мозга, то есть вполне себе локален. Как, например, наш город с окрестностями и захолустьями — то, что многие даже ртом зовут не иначе как Русин-Дварис. Но это идеальный случай, на практике существует общая память, сильные связи, а также инерция, миграция…

Как быстро вспоминается программа выпускного класса! Недооценил меня экзаменатор, совсем недооценил. Что там было? Гетерогенная структура устойчивой ноосферы? Бр-р, аж передёргивает. Вот загремел бы Марко де Лукво на полгода раньше, может, и выучил бы как следует.

Ладно, Марко тут точно ни при чём. А вот насчёт миграции — это идея. Почему умереть должен кто-то у нас? Мало ли, осел гордый сын Новоултарска где-нибудь… на Хоккайдо, а связи, знакомства, воспоминания из детства — всё старое, тутошнее. И будут таковым ещё не один месяц, пока чужой домен окончательно его не подцепит, не буферизует и не сделается своим. Как будто мало от нас упрыгало за последние годы. Эля, Димыч, Янка… в конце-то концов Мэмыл с Пашком… которые не отвечают.

Не может быть. Нет!

Странное чувство. Выкрикиваешь протест на всю черепную коробку и как бы слышишь ответ судьбы: «Хорошо, хорошо, успокойтесь». Но белая комната пуста. И гостиная пуста, и даже кабинет сознания не видит ничего, кроме автоматических отговорок. И внутри, словно серпантин из хлопушки, разворачивается ужас, длинный, как лента нашей совместной памяти. И начинаешь вспоминать и убеждать себя: ну и что? Ну дела у людей, ну не высыпаются, и вообще они полные эщулгыны. И я полный эщулгын, раз лучших друзей не удержал. Нет, исключено, они живы, они отвечают, пусть и краешком мяти, но они живы — и Мэмыл, и Пашок, и…

Вот с Элей, конечно, хуже.

Хватит. Покидаю тень фонаря и бегу туда, где только что стояли одмины — вот кто всё знает! Вот кто сейчас выложит мне всю правду! Но «только что», как известно, типичное начало типичного же облома. Я замираю на обочине, оглядываюсь на дома, на кусты и на мои персональные клубы пыли. Не могли далеко уйти, но ни один нервишко не чует цель. Почему они исчезают каждый раз, когда в них нуждаются?!

Сходил, называется, в лес. Не надо было даже вспоминать. Поворачиваю назад. Пойду домой; или в шарагу вернусь; или к Кожиным на чай; или даже к морю, от которого ноги трясутся — как много ещё осталось способов зажить прежней, спокойной, устойчивой жизнью! Надо понижать уровень ГЭ, пока не перевалил за пятнадцать процентов — пока нет нужды в ритуалах. Можно просто считать шаги: раз, да, три, четыре… или, вон, фонари, те самые, что линяют один раз за сутки во имя интеллектуального богатства наших людей. И наслаждаться ощущением, будто и дни бегут так же, не меняясь, только красятся в разные крапинки. Пусть красятся, я не гордый.

— Ах, вот ты где!

Спотыкаюсь и сбиваюсь со счёта. Поднимаю голову и топаю до боли в пятке. Бедный я, бедный. Не успел оправиться от шока выдуманного, как на тебе проблемку настоящую.

— Думал, отделался от меня?

Евбений Белышев вальяжно, почти не бесясь, приближается ко мне. И я, почти не дрожа, пячусь.

— Ну что, где твоя леталка? Давай вместе полетаем. Я ногой, ты телом.

Да что ж это такое? Почему он ещё на свободе? Почему его не арестовали, не посадили, не огрызли? Куда смотрят одмины? Про местные власти я вообще молчу.

— Сволочь недоношенная. Герой десятилетних сопляков. Все гадости в этом городе из-за тебя.

Он бубнит, еле открывая рот; не от лени, а из трезвой экономии сил. По крайней мере, мне так мерещится. На его кулаках больше нет ни крови, ни её заменителя, зато видны несколько ссадин и царапин. Сходная картина и на лице. Только, в отличие от Кожиных, эти раны не ослабляют, а, наоборот, как будто армируют звериную шкуру. Что же делать? Улыбаться? Не получается. Вечно молодая хныкалка так и давит из глубины горла.

— Слу… слушай…

— Что мямлишь? Боишься? А ты не бойся, это не больно. Потом заболит, когда срастаться начнёт. А ну сюда иди, не пяться как нянька! Будь мужиком!

— Я… я…

— Признавайся: ты?! Ты это сделал?!

Ах, какой момент! Он раскроет тайну! Надо только подобрать осторожные слова, помочь отгадке родиться, и о казусе с педагогом можно смело забывать. Где же кнопка «Отключить дрожь»? Нет такой кнопки. Что это он себе рукав оголяет? Показать что-то хочет? Или достать? Не могу. Пячусь. Опускаю взгляд на ноги — первая стадия, дальше разворот и бегство по земле вперёд коленками…

Что-то не так. Он не бежит за мной. Я, правда, тоже осилил не больше четырёх шагов, но он даже не сдвинулся. Разве что в обратную сторону. Слышу досадливый возглас. Можно подумать, что он испугался моей спины, но это не так. Я вновь оборачиваюсь туда, куда намеревался бежать, однако смотрю уже не под ноги, а выше.

Поторопился я забывать о них. А вот они никогда не торопятся. Идут медленно, лениво, бесшумно, словно голограммы, не видящие живого, материального меня. Вот так, мечтай теперь об ответах на вопросы.

Я отхожу с дороги, не сводя глаз, ища формальный посыл в одминских лицах и прихожих, но ничего не вижу. Не по мою душу. К Белышеву. Или вернее сказать — за Белышевым?

Доигрался, богатырь земли Новоултарской. Самое время запрыгать от счастья. Может, даже состроить поучительную рожицу. У него, кстати, физиономия уже поучительна. Губки бантиком, бровки домиком, глаза скошены в небо, и это спустя три секунды после морды разъярённого зверя.

На мгновение Белышев пересекается со мной взглядом, и я вижу нечто живое. Но не животное. Его тело сотрясает неуклюжий спазм, и в глазах проявляется жидкость — чуть больше, чем надо мужику для счастья. Или так кажется? Из-за насупленных бровей, не жалеющих боли для себя и меня.

Но вот затылок одмина застит обзор, и связь обрывается. Тяжёлый, нервный выдох, и, кажется, моя челюсть наконец-то захлопнулась. Как же сухо во рту!

— Э-э… — пытаюсь возникать, бесполезно вытягивая шею. — Я хотел спросить… я… хотел…

Ничего я не хотел. Нет, не надо, пусть они не оборачиваются. Пусть не замечают! Вот так. Пора уматывать. Если я не первый на очереди, то почему бы не второй? Как хорошо, что ноги не умеют считать вероятности. Они просто бегут.