Прозрачные и непрозрачные мысли

Виорэль Михайлович Ломов, 2018

Досужие и иные наблюдения автора над самим собой и окружающими и вызванные ими размышления о человеческой природе.

Мгновения вечности

Хозяин с собакой на поводке. Собака послушно идет рядом с ним, мусолит в зубах поводок. И я, как эта собака, иду на привязи — он только невидим, этот поводок, как невидим и хозяин, мусолю путы, но не могу их перегрызть.

Не прошло и пяти минут после этого, и возле стены банка я увидел то ли разбившуюся, то ли раненую птицу, но такую красивую, умирающую, что просто стало жутко.

***

Когда по рецепту Чехова выжмешь из себя раба, в сухом остатке найдешь кого угодно, только не господина. Может, даже осознаешь, что пьянило-то в жизни именно это рабское содержание. Пьянило, потому что рвалось к свободе.

***

Боги подписывают себе смертный приговор, когда отпускают людей на свободу.

***

Какое искушение — вернуться к истокам и понять, почему свернул на этот путь, а не на другой, понять не «задним» умом, а тогдашним, молодым и незрячим, который, однако, был единственный, и которому безоговорочно доверял. А еще почувствовать то неуловимое, что подвигло на это, и что потом всю жизнь никак не мог ни уловить, ни поймать.

***

Пронзительность мгновений понимаешь через много лет, когда они почти полностью лишаются своей материальной силы и способности убить, заворожить, привести дух в исступленье. В само же мгновение вряд ли кто способен не только оценить, а даже и понять его. Почему в старости так много и так охотно пишут мемуары и перелицовывают дневники? Да потому что это не доставляет авторам почти никаких нравственных или физических страданий, позволяя им приобщиться к великим силам природы, некогда так возмутившим и взбудоражившим их, и еще чему-то непонятному. Приобщиться и вновь испытать хотя бы смутное ощущение потрясения и уронить видимую миру лицемерную слезу.

Если попытаться подсчитать число этих мгновений — думаю, десяти пальцев хватит, и это число у всех людей примерно одно и то же и оно не зависит ни от интеллекта, ни от образования, ни от века, ни от земли. Лучше всего эти мгновения описать эфемерным словом «счастье». Хотя счастье — всего лишь ожидание, а для кого-то простой перечень обязанностей. «Мгновенье! О, как прекрасно ты, повремени!» Помню, как меня в юности удивило и даже озадачило признание одного престарелого шаха — у которого в жизни было все, мир лежал у его ног! — он испытал всего несколько мгновений счастья! Несколько! В юности несколько я воспринимал как ничего. Об этом я вычитал у Гельвеция в ту пору, когда полагал, что ум — это главное, что должно быть в человеке. Сегодня я трезво воспринимаю слова шаха и понимаю зависть самого Гельвеция — это очень, очень много!

Потому что —

для простого счастья надо

в жизни выбрать из всего

каплю меда, каплю яда,

каплю времени всего.

***

Порой охватывает ужас, и себя чувствую одиноким мальчиком, покинутым всеми. Только что меня учили главному: ходить, падать и подниматься. И вот все ушли куда-то или остались где-то, а я здесь один среди чужих людей, беспомощный и не имеющий ни сил, ни желания бороться за эту жизнь. За чужую жизнь, так как моя лежит совсем в других краях, совсем в иных временах.

***

В детстве бредешь по отмели и вдруг наступишь на пескаря. И он с такой яростью рвется из-под стопы, что потом всю жизнь помнишь об этом и думаешь: «Каков!» И кто его знает, не подумаешь ли в самом конце: «А ведь тот пескарь — я!»

Каждая секунда, на которую нечаянно наступил, оставляет точно такую же память. А не наступил — и вспомнить нечего.

***

Скамья под черным небом детства. Звезды, луна, листва. Огоньки папирос, шаги, свежий ветерок с реки. Мгновение ощущается как бы охватывающим годы и десятилетия во все стороны, и в ту, куда идешь ты, и совсем в другие. Счастье — знать, что потом — безмерно.

***

Лет в шесть, может, в семь, я задал матери странный вопрос (по-настоящему он меня никогда не волновал): как делать карьеру. Мама ответила:

— Ступай за город, сынок. Когда закончится асфальт и пойдет свалка, а затем болота, тропинка поведет тебя по унылой местности в гору, все выше и выше. И когда ты окажешься на высоте, с которой будет страшно глянуть вниз, тебе то и дело придется с этой тропинки сталкивать всех, кто идет тебе навстречу или обгоняет тебя. Не сбросишь ты, сбросят тебя. Вот это и есть карьера.

***

В детстве меня поразил батюшка, бесстрастно отпевавший кого-то из своих близких. Будто он отпевал не своего родственника, и даже не человека, а некий неодушевленный предмет. Впрочем, так оно и было. Он на много лет внес сумятицу в мое сердце.

***

Помню площадку, закрытую дверь. Верхняя треть двери из непрозрачного стекла. За дверью Евдокия Анисимовна, первая моя учительница, пишет на доске тему первой моей контрольной. Какой предмет, какой класс — не помню, как не помню лиц, слов. Мы все притихшие, взволнованные грядущим испытанием, такие маленькие. А потом она растворяет дверь, запускает всех. Сама торжественно-грустная. Помню силуэты и атмосферу, а еще голубовато-желтый свет. Это свет памяти, или тогда, действительно, на площадке был голубой свет, а в двери желтый? Или он лился из зимних окон? Это был, кажется, второй этаж. Большие-большие окна, выходящие на восток. А жизнь наша тем временем стремительно неслась на запад, обгоняя солнце, обгоняя наши мысли.

***

Бывают минуты, часы, даже дни, когда ощущаешь себя дрожащим, льющимся нескончаемым звуком скрипки, от которого безумно устал, но без которого не сможешь больше жить.

***

Иногда во сне приснится какая-нибудь чушь, и потом весь день не можешь вспомнить, какая. Уснешь — а она снова приснится. И еще один день пропадет непонятно на что. А люди смотрят со стороны и думают: чем-то высоким занят человек.

***

Вспоминая, словно идешь босиком вдоль Волги по раскаленному песку, в котором битое стекло.