Частные случаи ненависти и любви

Виктория Черножукова, 2022

Неожиданная находка в семейном архиве побуждает петербургскую студентку начать расследование, в котором ей помогает молодой журналист из Латвии. Шаг за шагом им открывается хроника превращения талантливого летчика в кровавого палача, а скромного учителя истории – в одержимого местью охотника за нацистскими головами. Каково это – узнать, что твой прадед, национальный латышский герой, на самом деле лично командовал расстрелами евреев во время войны? Ответ знают наши современники, Лиза и Юрий, чья лирическая история разыгрывается в декорациях современной Латвии, ставшей за годы отчуждения терра инкогнита для жителей России. Книга рассчитана на самый широкий круг читателей, интересующихся отечественной историей в целом и историей Великой Отечественной войны в частности.

© Виктория Черножукова, Владимир Веретенников, 2022

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2022

© Александр Веселов, оформление, 2022

Глава 1

— Ма-а-ам! Ты так прощаешься, как будто на сто лет расстаемся! Пока, пап! Все! Берегите себя! — Лиза коротко обняла родителей и еще раз приложилась губами к маминой впалой щеке. — Я через пару недель вернусь. Вы с папой даже соскучиться не успеете!

Поезд Рига — Санкт-Петербург вот-вот должен был тронуться, и провожающие потянулись к выходу. Лиза энергично улыбнулась, послала воздушный поцелуй и тоже стала выбираться из вагона. На перроне она отыскала глазами окошко их купе, подошла и прижала к пыльному стеклу ладонь. Мама пыталась удержать на губах улыбку, но было ясно, что только нежелание расстраивать дочь мешает Айе Германовне расплакаться. Лиза погрозила пальцем: «Ты мне обещала, мама! Постарайся не очень сильно грустить. Пожалуйста!»

Стекло вагона глушило звук голоса, но мама поняла, кивнула, вытерла слезы, а папа покрепче обнял ее за плечи. Лиза еще раз махнула рукой, повернулась и пошла прочь.

Понятно, что мама убита горем — потерять отца очень тяжело. Если бы умер Лизин папа, она бы тоже плакала. Это естественно. Вот жил-жил родной человек, а потом вдруг раз — и нет. Дед Герман тоже родной, но в ее, Лизиной, жизни места практически не занимал — ни в детстве, ни тем более теперь: он был какой-то «колючий». Казалось, заберись к нему на колени — все себе оцарапаешь. Даже целовал внучку как-то нехотя, будто клевался. Вся нежность — денежный перевод ко дню рождения с краткой припиской.

Оказавшись на привокзальной площади, Лиза ждала трамвая недолго: бело-голубой вагон с троллейбусной штангой на крыше почти сразу выкатился из-за поворота. «Четверка» повезла Лизу к мосту через Даугаву и дальше в сторону Иманты. Она машинально листала глазами урбанистический пейзаж: трехногая телебашня на Закюсала, гигантский треугольник Национальной библиотеки, мемориальный комплекс в честь советских освободителей… В Риге она бывала сто раз, вряд ли за последние дни здесь что-то поменялось.

Дедова смерть не была неожиданной: за последние годы Герман перенес два инфаркта, все понимали, что осталось недолго, но все-таки надеялись… Две недели назад случился инсульт, с которым организм уже не справился. Айя Германовна тут же прилетела в родной город — ухаживать. Позже к ней присоединились муж и дочь. Только по большому счету ухаживать уже было не за кем: когда Лиза увидела деда, тот был на аппарате жизнеобеспечения, в сознание так и не пришел. В общем, попрощаться с ним как следует не получилось.

Похороны не произвели на Лизу особенного впечатления. Грустно, конечно, но маму было жальче, чем деда. На кладбище Лачупес было промозгло, несмотря на конец июня. Звучали бесконечные речи, потом, по обычаю, близкие и родственники кинули по горсти земли в открытую могилу, и Лиза со всеми. Затем крепкие парни, вооруженные лопатами, быстро закопали яму, ловко утрамбовали аккуратный холмик сверху. Вот, собственно, и все.

Родители после похорон смогли задержаться в Риге всего на пару дней. Хотели остаться, но работа… Перед отъездом Айя Германовна долго обнималась с вдовой — второй женой деда, с которой мама при жизни Германа сохраняла натянуто-дипломатические отношения. Видимо, винила ее в разводе родителей, хотя Лиза сомневалась, что флегматичная, с белесым лошадиным лицом Инта подходит на роль разлучницы, да и добрых лет десять прошло между разводом и следующим браком, но логика здесь была бессильна. Общее горе примирило женщин: они плакали, обняв друг друга, — родители чудом не опоздали на поезд. Хорошо еще, что Инта не поехала провожать родственников на вокзал.

По правде говоря, похороны вдову разбили и обессилили. За несколько дней из пожилой холеной дамы она превратилась в старушку: стала рассеянна, забывчива и постоянно плакала. Оставлять ее одну в таком состоянии было просто опасно, и Айя настоятельно попросила дочь задержаться в Риге. Это было предложение из тех, от которых нельзя отказаться, и радости у Лизы оно не вызвало.

— Доченька! Мы ее единственные родственники! Хотя бы пару недель! В конце концов, ты уже взрослая. Должна понимать, что в жизни бывают ситуации, когда приходится чем-то жертвовать!

Ужасное занудство! Но пришлось остаться. И вот теперь она едет в трамвае обратно в Иманту.

Кажется, дед всегда там жил — в небольшом, но очень «европейском» двухэтажном нежно-розовом особняке в окружении аккуратного яблоневого сада.

«Жил. Теперь не живет». — Ей стало ужасно грустно. Лизе Герман запомнился холодным, методичным и трудолюбивым. Добротный набор качеств для профессионального историка, но совершенно неподходящий для хорошего деда. Он редко проявлял чувства — даже голоса не повышал. Случалось, иногда молча клал внучке руку на голову и гладил ее ото лба к затылку — это было высшим проявлением родственного участия.

Вот и дом. Лиза проскользнула в дверь, стараясь не шуметь. Ей сейчас не хотелось видеть Инту: все слова соболезнований, какие Лиза могла придумать, были сказаны еще на кладбище — о чем беседовать за чаем с убитой горем старушкой, она не представляла.

Увы! Едва Лиза переступила порог, тут же услышала: «Вернулась? Зайди ко мне, пожалуйста!»

Она послушно поплелась в старушкину «светелку». Густой запах валокордина встретил прямо в дверях.

— Как вы себя чувствуете, Инта? Может, заварить чаю? Или хотите, я что-нибудь приготовлю?

— Спасибо, дорогая. Не нужно. Давай лучше займемся чем-нибудь полезным. Горе надо проживать в труде, так говорила моя бабушка.

Родным языком Инты был латышский, но русским она владела безупречно, и хоть и не без акцента, но с приемной внучкой беседовала исключительно на нем.

— Ты же знаешь, что твой дедушка занимался наукой. Так вот остался его личный архив. Герман готовил книгу о тридцатых — сороковых годах. Это был очень непростой исторический период. Очень противоречивый. Нельзя, чтоб его труды пропали! Там собраны самые разные материалы: документы, свидетельства… Конечно, многое он публиковал, но не все, далеко не все. Думаю, ты, как будущий историк, сможешь отделить важное от неважного и разобрать архив до своего отъезда.

Лиза почувствовала себя Золушкой, которой вместо бала предстоит перебирать просо и сажать розовые кусты.

— А почему я? Наверняка у деда были аспиранты…

— Нет, моя дорогая. Обойдемся без чужих рук. Это меньшее, что мы можем сделать из уважения к его памяти.

«Мы?! — Лиза фыркнула. — Ну где справедливость?! Возись теперь с этой хренью, вместо того чтобы загорать в саду или купаться». Инта была подслеповата и не могла заметить ее скисшее лицо. «И почему, спрашивается, такая срочность? Что мешает отложить это дело на пару месяцев, а то и лет? Спасибо, мамочка! Удружила!» — сердито подумала Лиза, но спорить с Интой не стала. В конце концов, для вдовы, вероятно, разбор архива мужа кажется чрезвычайно важным и неотложным. Как там это называется у психологов? Замещение? «Ладно, чтобы просто просмотреть, что дед насобирал, много времени не потребуется. А надоест, скажу Инте, что дело ответственное, нужно разбираться без спешки. В любом случае через полгода опять приезжать придется, тогда и закончу», — думала она, устраиваясь за огромным дубовым столом.

Лиза вполне успешно училась на истфаке СПбГУ. История как наука ей нравилась, иначе вряд ли дотянула бы до конца третьего курса отличницей. Но сегодня заниматься архивной работой ей было лень. Она с тоской поглядела на Инту, которая что-то упорно искала на книжной полке.

В кабинете Германа витал траурный дух: окна зашторены, обширные стеллажи с книгами понемногу обрастали пылью, а на столе перед монитором выразительно белел лист бумаги, прижатый остро отточенным карандашом, как в мемориальном музее-квартире.

Инта наконец нашла что искала и подошла к окнам раздвинуть занавески. Солнечный свет тут же заполнил комнату.

— Тут личная переписка, которую я заберу. — Инта прошествовала от окна к двери. — Остальное лежит в ящиках стола. Вот ключи.

Она положила перед Лизой связку золотистых ключиков на старой витой тесемке.

— Ты, конечно, можешь не спешить. Сама решай, в каком режиме этим заниматься. Главное, чтобы ты успела просмотреть до отъезда все бумаги.

Она кивнула, и Инта выплыла за дверь. Оставшись одна, Лиза задумалась. В целом биография деда была ей известна. Герман родился в Риге, но часть детства провел в ссылке, куда угодил в трехлетнем возрасте вместе со своей матерью — Лизиной прабабушкой Магдой. После войны, в самом конце сороковых, их унесло волной очередных депортаций и прибило к берегу где-то в Сибири, откуда они вернулись уже в хрущевскую оттепель. Однако, если не считать это трудное время — основная тяжесть которого, к слову сказать, легла на плечи прабабки, — его жизнь текла плавно и гладко, постепенно прирастая достатком, почетом и бытовыми удобствами. Он закончил школу, потом Рижский университет по кафедре научного коммунизма, быстро защитил диссертацию и стал преподавать. В советской системе такая карьера сулила не только высокий доход и статус — она обеспечивала место в самом сердце идеологии, в зоне самой малой сейсмической активности, которую (до поры) не задевали никакие политические колебания. Дед всегда был человеком умным и мыслил стратегически.

В конце восьмидесятых, когда «Титаник» Союза неожиданно дал течь, Герман громко покинул КПСС, причем выбрал наилучший момент: ни раньше ни позже. Он сошел с тонущего корабля с достоинством, до того, как впавшие в панику люди начали топить друг друга в надежде обрести спасение за чужой счет.

В новой Латвии на руинах прежней идеологии немедленно проклюнулись и зазеленели свежие ростки — срочно понадобились опытные садовники. И Герман, будучи безусловным латышом, органично, без особенных колебаний принял новую идею. Из правоверного коммуниста он превратился в искреннего национал-либерала. Он по-прежнему преподавал в Латвийском университете, но вместо истории международного коммунистического движения стал читать лекции по теме «Латышский народ в период советской оккупации». Он искренне считал, что это его моральный долг — долг человека, пережившего в детстве сибирскую ссылку — изобличать советские зверства. Предыдущий период его жизни — под сенью кафедры научного коммунизма — как-то стерся и забылся. И другие не поминали Герману советское прошлое. Хотя бы потому, что так жили многие. Фактически Латвией правили бывшие обкомовцы, отрекшиеся от прежних идей и «переобувшиеся» в «национальные патриоты».

За двадцать семь лет независимости Герман выпустил три или четыре книги, посвященные проблемам политики СССР в Прибалтике; активно продвигал идею компенсации, которую должна выплатить Латвии Россия как преемница Советского Союза. Он давал интервью самым разным СМИ в качестве «признанного эксперта», «видного ученого-историка» и считался непререкаемым авторитетом в любых вопросах, связанных с оккупацией. Он не был националистом, а потому его мнение считалось независимым и научным.

Лиза догадывалась, что дед не идейный. Ни раньше, ни теперь не существовало в его жизни таких убеждений, ради которых он стал бы жертвовать бытовым комфортом. Возможно, поэтому он легко приноравливался к обстоятельствам и был любим всякой властью. В общем, Лиза практически не сомневалась, что архив Германа будет предсказуемо скучноват: «Записки убежденного конформиста».

Она осторожно вытряхнула на стол содержимое верхнего ящика. Бумаги оказались на трех языках: латышском, английском и русском. Английский, как воспитанная барышня, Лиза знала вполне, да и латышский — прилично, все благодаря Айе, которая, наученная жизнью не питать иллюзий относительно будущего, не исключала возможность смены российского гражданства на европейское и хотела, чтобы у дочери, если что, не возникло проблем с ассимиляцией. В Петербурге, конечно, в латышском языке особенно не попрактикуешься, но навещая деда, Лиза не упускала случай закрепить навык.

Большая часть документов была аккуратно рассортирована по толстым папкам и, скорее всего, представляла собой материалы к лекциям Германа: брошюры, тетради, отдельные исписанные листочки из блокнота. Там же хранились документы и записи, относящиеся к расчетам оккупационной компенсации.

В других ящиках лежали черновики дедовых работ по истории Латвии: Первая Республика, война за независимость, империя, остзейские немцы, шведы, герцогство Курляндское, Ливонский орден, древние латышские княжества… Она пролистывала записи, не углубляясь в подробности.

«Что я тут делаю? — она начинала злиться. — Инта всерьез думает, что я буду тратить свое время на разбор этой макулатуры?!»

На последнем, нижнем правом ящике Лизино терпение лопнуло. Ничего сверхценного про тридцатые — сороковые, на что туманно намекала Инта, в бумагах не было.

Лиза выбралась из-за стола, потянулась. Эта бессмысленная возня поглотила целый день! Она сердилась на маму и на Инту, хотя Инту обычно всегда жалела. У той не было близких родственников — одна на свете. Илзе — Лизина родная бабушка, в честь которой ее и назвали — умерла, кажется, году в девяностом. Мама тогда училась в Ленинградском университете на журфаке, и отец там же, в аспирантуре… Мама много лет не могла успокоиться, что дед снова женился — не могла смириться с мачехой. Поэтому, наверное, не вернулась в Ригу, а осталась в Петербурге с папой… Лиза почувствовала жалость к Инте и одновременно пощипывание совести: неужели так трудно посмотреть в этот дурацкий последний ящик ради бедной одинокой старушки?!

В ящике — слава Макаронному Монстру! — обошлось без папок. Вместо них на дне лежал старомодный черный дипломат — такой большой, что Лиза с трудом вытащила его наружу. И сразу же выяснилось, что он заперт. Интрига! Что, интересно, дед мог так тщательно прятать в собственном доме? И от кого? Под двумя-то замками!

Она пошарила в ящике, но ключа не нашла. Ерунда какая-то… Лиза положила руки на стол, уткнула подбородок в скрещенные кисти и приуныла. Однако с этой точки ее взгляд обнаружил на книжной полке маленький черный пенальчик, сделанный из такой же гладкой кожи, что и таинственный портфель. Внутри был ключ.

«Это судьба!» — Лиза приободрилась и принялась за замки.

Первое, что она увидела, подняв крышку дипломата, — старая черно-белая фотография с волнисто-кружевным срезом. На ней был запечатлен брутальный красавчик лет тридцати в кожаной куртке и летном шлеме. Лицо мужчины было крепким, скуластым, с удлиненными «арийскими» чертами: прямой хищный нос, квадратный подбородок, разделенный посредине пикантной ямочкой. Голливуд курит в сторонке! Летчик смотрел насмешливо, с некоторым вызовом, и это показалось Лизе особенно привлекательным. А еще ей показалось, что он очень похож на Германа с того снимка, который выбрали для церемонии прощания — на нем деду было не больше сорока. Впрочем, Герман объективно был пожиже…

Она перевернула фотографию. Тогда было принято писать на обратной стороне что-нибудь в духе: «Люби меня, как я тебя! Милой имярек от сердечного друга». Однако снимок адресатов не имел.

Следом она достала из дипломата увесистый холщовый мешочек, в котором лежал какой-то старинный орден: десятиконечная звезда — такое ощущение, что золотая. Разновеликие лучи — длинные и короткие — чередовались, а центр занимал круг синей эмали, в котором поблескивали расположенные треугольником три маленькие пятиконечные звездочки. Вокруг синей сердцевины шла надпись на латышском: «За Отечество», а над буквами виднелась тоненькая полоска орнамента. Была бы под рукой лупа — Лиза рассмотрела бы поподробнее.

Под мешочком лежала пухлая канцелярская папка. Лиза развязала тесемки и наткнулась на крайне ветхую газету. Название было набрано готическим шрифтом. Дата выглядела солидно: 26 мая 1934 года. На первой же странице она обнаружила уже знакомого летчика. Теперь он стоял на небольшой трибуне, окруженный внушительной толпой. Шею нашего героя украшал довольно дурацкий, на Лизин вкус, лавровый венок, а правая его рука стремилась вверх в приветственном жесте. Под газетным снимком была подпись. Лиза перевела: «Сегодня капитан Герберт Мелдерис вернулся из Гамбии».

Прежде эту фамилию Лиза точно не слышала. Если бы он был им родней, дед не преминул бы его отметить на генеалогическом древе. Единственном темным местом на этом древе было происхождение самого Германа Медемса. Дед рос без отца, фамилию унаследовал от матери. И всегда пресекал любые разговоры на эту тему.

Подушечки пальцев словно кольнули иглы: Лиза почувствовала себя на пороге открытия.

«Вряд ли сейчас в Риге найдется человек, который бы не слышал о капитане Герберте Мелдерисе. Его подвиг стоит вровень с заслугами знаменитого американца Чарльза Линдберга! Вчера капитан Мелдерис вернулся из длительного путешествия в Гамбию, совершенного на самолете собственной конструкции. Он избрал такую цель для своего перелета, поскольку Гамбия около трех веков назад была колонией Латвии и лишь потом перешла под власть Англии. Дважды герой в одиночку пересекал смертоносную пустыню Сахара, и оба раза остался невредимым. Герберт Мелдерис пролетел над пустыней 1500 километров с посадкой в одном-единственном оазисе! “Мне просто повезло. Счастливое стечение обстоятельств!” — скромно прокомментировал свой полет господин Мелдерис, молодой здоровый мужчина атлетического сложения».

В папке лежали другие газеты и отдельные вырезки, более поздние — за июнь 1936-го. Одна из статей оказалась на русском, причем частично в дореволюционной орфографии — с ятями, но без твердых знаков на конце.

«Вчера в 3:20 дня в Шанхай прилетѣл из Циндао извѣстный латвiйскiй летчик капитан Герберт Мелдерис, совершающiй кругосвѣтный полет на аэропланѣ своей собственной конструкцiи. Как извѣстно, капитан Мелдерис не так давно посѣтил Шанхай, отправившись отсюда в Японiю. Вечером представители мѣстной латвiйской колонiи чествовали храбраго летчика».

Лиза с трудом распрямила онемевшую ногу. Даже не заметила, что отсидела. Похоже, дед занимался не только скучными цифрами. История некогда знаменитого летчика тянула на серьезную научную работу. И этот орден. Он наверняка очень ценный и — почему нет? — мог принадлежать этому голливудскому капитану.

Там еще были вырезки на английском и, кажется, на шведском. Господин Мелдерис оказался парень не промах: кто только о нем ни писал! Лиза пролистала статьи. Во всех шла речь об одном и том же: о беспримерных подвигах. То он в Африке, то в Юго-Восточной Азии, и везде его встречали «с воодушевлением». Латышские газеты упоминали, что из-под пера Мелдериса в ближайшее время выйдут две книги: путевой дневник «Мой полет в Гамбию» и художественный роман «Между землей и солнцем» про приключения летчика.

Получалось, что дарования героя не ограничивались внешностью, храбростью и инженерными способностями. Живи Лиза в тридцатые, точно влюбилась бы.

В дипломате были и другие фотографии: Герберт в кабине самолета широко улыбается перед вылетом; Герберт — на сей раз без летной униформы, но в безупречно сидящем костюме — раздает автографы восторженным читательницам; Герберт на приеме у главы государства, президента Латвии Карлиса Ульманиса.

Лиза погуглила. Более-менее внятная статья про летчика-изобретателя нашлась только в латышскоязычной «Википедии»:

«Герберт Мелдерис родился 4 (17) апреля 1900 года в городе Виндава (нем. Windau) (с 1917 года — Вентспилс) в семье слесаря Яниса Мелдериса. В 1917 году, желая избежать мобилизации в германскую армию, он покинул оккупированную немцами Виндаву и бежал в Россию. В 1919 году начал службу в армии Латвийской Республики. Был зачислен в пехотный батальон пулеметчиком. Участвовал в боях с Красной армией, получил за храбрость чин сержанта. Поступил в авиационную школу и вскоре стал одним из лучших военных летчиков Латвии. Увлекался конструированием летательных аппаратов.

Демобилизовался в 1924 году с официальной формулировкой “по собственной воле”, однако в ряде источников упоминается, что причиной была целая серия дисциплинарных проступков, в числе которых — самовольный пролет под мостом и проезд по городским улицам в самолете без крыльев. (“Вот не давали парню покоя лавры Чкалова!” — хмыкнула про себя Лиза.)

Вскоре Герберт Мелдерис вернулся на службу и в 1930 году был вторично уволен за контрабанду спиртного из Эстонии. Он скрывался от кредиторов и был объявлен банкротом. Все его имущество было распродано на аукционе, и он работал шофером и экспедитором.

Позже серьезно занялся конструированием. На самолете собственного изобретения “М-II Молниеносный” с мотором, собранным из двух двигателей “Рено”, в 1933 году Мелдерис совершил рекордный для того времени перелет в Гамбию, а в 1936 году — перелеты в Токио и в Палестину.

По возвращении в Латвию он стал национальным героем. 25 мая 1934 года (через десять дней после государственного переворота, который возглавлял Карлис Ульманис) был восстановлен в армии и повышен в звании до капитана.

Герберт Мелдерис был человеком прогрессивных взглядов и придерживался гуманистических идей, опередивших свое время. Так, в своем дневнике он писал: “В полете надо питаться тем, что есть, но когда вернусь в Ригу, то обязательно стану вегетарианцем. Противна жестокость, с которой люди уничтожают все живое, чтобы насытиться”.

С началом советской аннексии в 1940 году Мелдерис был уволен из армии, но в 1941 году был приглашен в Москву, в КБ Яковлева, где его рассчитывали привлечь к работе над созданием самолетов для Красной армии. Однако сотрудничать он отказался.

По непроверенным данным, вплоть до 1945 года Мелдерис служил в Латышском легионе. Сведений о его судьбе после окончания Второй мировой войны не обнаружено».

Лиза вдруг поняла, что страшно проголодалась. Она сходила на кухню, приготовила себе длинный бутерброд из целого багета, домашнего масла и сыра с паприкой, заварила чай в бульонной чашке. Все это вместе с сахарницей и горстью шоколадных конфет она на подносе принесла в кабинет и пристроила рядом с письменным столом. Теперь можно было сидеть хоть всю ночь.

Она откусила внушительный кусок от своего исполинского бутерброда и положила в чашку несколько пористых кубиков сахара. Погружаясь в чай, кубики желтели, теряли форму и в конце концов ложились на дно светлым холмиком.

«Вот так и Мелдерис, — подумала Лиза, — пропал, растворился, как кусок сахара в чашке. В огромной чашке войны. Весь этот милый мир с беспосадочными перелетами, приключенческими романами и конструированием самолетиков в сарае смыло кровавым кипятком, и всем стало не до умного, красивого, храброго и талантливого Герберта Мелдериса. Ничего после него не осталось: ни могилы, ни родни, чтоб за могилой ухаживать».

Лиза почувствовала такую горечь, как будто сама оказалась забытой и ненужной. Этот летчик уже представлялся ей родным если не по крови, то по авантюрному складу характера, бесстрашному отношению к жизни. И почему, кстати, не по крови? Мелдерис вполне мог быть отцом ее деда! Они ведь так похожи с Германом. Вряд ли это «простое совпадение». Особенно памятуя о той награде в холщовом мешочке, которую Лиза нашла в дипломате. Несомненно, она принадлежала Герберту Мелдерису (нагуглить, что это был орден Трех звезд, высшая государственная награда Латвии, оказалось минутным делом).

Но почему Герман никогда не говорил об этом герое-летчике? Зачем так тщательно прятал документы? Сомневался? Хотел прежде все проверить?

«Сама разберусь! С кем-то же дед делился, советовался? Во-первых, Инта. Во-вторых, коллеги. В-третьих… Ладно, пусть сначала “во-первых”…» — Лиза допила холодный чай, по вкусу похожий на сладкое мыло, и хрустнула остатками багета. Часы показывали половину шестого утра. Вряд ли Инта в такое время будет расположена к беседе.

Пришлось отправляться в свою комнату и ждать, пока старушка проснется. «Уж я-то точно заснуть не смогу!» — подумала Лиза, закрывая глаза.

Лиза проснулась, когда солнце уже вознеслось над соседской крышей и стало нестерпимо палить в лицо. С Интой она встретилась на кухне — та как раз намеревалась обедать.

— Дорогая, ты сегодня поздно встала. Плохо себя чувствуешь или провозилась допоздна с архивом?

— Провозилась, — улыбнулась Лиза. — Сейчас выпью кофе и снова заживу. Давайте, я вам тоже сварю? Как вы любите, чтобы сразу на молоке.

— Спасибо, моя милая! Это приятно. Я обычно днем кофе уже не пью, но свари мне самую капельку.

Лиза налила в крошечную фарфоровую чашечку Ломоносовского завода (родительский подарок Инте на Рождество) кремового цвета кофе, себе плюхнула угольно-черного из самой большой турки в толстостенную керамическую кружку и спросила:

— Инта, вы что-нибудь знаете о Герберте Мелдерисе?

— О Мелдерисе? Знакомое имя… Кажется, был такой летчик, но я не уверена… Почему ты о нем вспомнила?

— Да. Летчик. Дедушка о нем говорил?

— Герман? Не помню… Может быть… У него был весьма широкий круг интересов.

Похоже, тут ловить нечего: или Инта действительно не знала, или просто ленилась ворошить слежавшуюся память.

— Инта, а вы не знаете, кто из дедушкиных коллег может мне помочь в этом вопросе?

— Ну, у меня есть телефон Гунтиса. Гунтиса Упениекса. Он специалист по истории Латвии. Профессор. Они с Гербертом много лет приятельствовали. Помнишь его? Он был у нас в прошлом году, когда ты гостила.

Лиза сразу вспомнила пожилого, но ужасно импозантного преподавателя истории и философии, дедушкиного коллегу по Латвийскому университету. Он расспрашивал ее о жизни в России. Такой милый дядька с профессорской бородкой и морщинами в уголках глаз. Он хвалил Лизин латышский и не кривился от ее акцента. А ведь обычно латыши так трепетно относятся к звучанию своего языка, что предпочитают не говорить на нем с иностранцами. Выбирают русский или английский. А Упениекс говорил с Лизой по-латышски, милосердно игнорируя ее фонетические преступления: значит, принял, считал «своей». На прощание профессор оставил ей — лично! — свою визитную карточку, словно она была интересным собеседником, а не просто внучкой старого приятеля.

Лиза позвонила не откладывая. Профессор сразу ее вспомнил: «Какое горе для всех нас, примите мои искренние соболезнования». Посетовал, что научная конференция в Вене не позволила ему присутствовать на похоронах, но он всегда будет помнить, скорбеть, и если ей, Лизе, что-нибудь понадобится, то она не должна стесняться, и все, что в его силах… Лизе, конечно, тут же понадобилось. Упениекс если и удивился, то виду не подал, и сразу согласился встретиться: «Я только вчера вернулся, а сегодня целый день должен быть на факультете. Приходите как сможете. Вы знаете куда? Да. Бульвар Аспазии, пять. Я вас встречу».

Вечер был нежен, поэтому они устроились на бульварной скамейке под деревом и сначала просто умиротворенно молчали, повернув к солнцу лица. «Интересно, что про нас думают? Какая-то студентка сидит с господином профессором Гунтисом Упениексом. А если окажется, что я права насчет героического летчика? Тогда уже будут думать: какой-то профессор сидит с правнучкой самого Мелдериса!» — улыбнулась про себя Лиза.

— Итак, юная леди, чем вам помочь?

— Гунтис, я так вам признательна! Мне очень нужна информация о Герберте Мелдерисе, а я даже не представляю, где искать!

— Судя по всему, вас интересуют источники? Интернет в вашем случае не помощник. Но почему именно Мелдерис?

Лиза принялась рассказывать, стараясь быть убедительной. Сейчас, когда она проговаривала вслух версию о тайне дедушкиного рождения, эта история — такая очевидная ночью — казалась какой-то жалкой и несостоятельной. Будто она героиня пошлого ток-шоу, которая выдает себя за родственницу звезды, чтобы получить хоть минуточку славы и внимания.

Упениекс слушал, время от времени одобрительно кивал. Когда рассказ девушки иссяк, он, держа задумчивую паузу, достал из кармана манерный серебряный портсигар.

— Вы позволите?

Лиза кивнула. Гунтис закурил, выпустив дым таким образом, чтобы не тревожить обоняние собеседницы.

— Все это весьма интересно… Я не исключаю, что ваше предположение о родстве Германа и Герберта Мелдериса может оказаться правдой. Совсем не исключаю! Мелдерис до войны был очень популярен в Латвии. Как бы сейчас сказали, суперзвезда: летчик, герой, красавец. А ваша прабабушка была из старинного рода, с традициями. Медемс в Латвии — это как, например, Долгорукие в России… Но я, к сожалению, мало чем могу помочь. До сорок первого года жизнь Мелдериса проходила весьма публично: статьи в газетах, много фотографий. А с началом боевых действий он как будто превратился в невидимку. Есть документальное свидетельство, что в сорок третьем он вступил в легион «Ваффен-СС». Но больше мне ничего не известно…

Упениекс снова задумался. Лиза терпеливо ждала. Аббревиатура «СС» ее совершенно не смутила. Ватную пропаганду, трубившую в канун Девятого мая на всех углах: «Не забудем, не простим», она глубоко презирала. Лучше бы о заградотрядах Смерша рассказывали! О том, сколько их хваленые советские маршалы людей положили зазря! Здесь легионеры хоть за свободу Латвии сражались.

— А знаете, возможно, вам что-нибудь удастся узнать в Даугавпилсе.

Лиза удивленно посмотрела на профессора. Это было одно из немногих мест в Латвии, где она ни разу не бывала.

— Почему именно в Даугавпилсе?

Упениекс, кажется, почувствовал себя неловко. Выглядело так, будто он в приличном обществе начал рассказывать анекдот и вдруг понял, что в конце — сплошной мат.

— Видите ли, по некоторым данным, в сорок втором Мелдерис получил какой-то пост в городской администрации. Точно не скажу, но возможно, там сохранились документы или какие-то свидетельства. В конце концов, в Даугавпилсе есть свои краеведы, они наверняка более компетентны.

— Спасибо, Гунтис! Вы не представляете, как я вам благодарна — и за встречу, и за разговор! Одного не понимаю: Мелдерис — национальный герой, знаменитый летчик, авиаконструктор, писатель. Почему никто не взялся за его биографию?

Профессор еще больше смутился, неловко сгорбился и спрятал ладони под мышки.

— Понимаете, в Латвии сейчас перед наукой стоит очень важная задача. Все ресурсы направлены на другой исторический период — время, когда наша страна находилась под оккупацией СССР… Необходимо как можно более полно зафиксировать все преступления советского режима, пока живы свидетели, пока большинство документов доступно.

Лиза понимающе кивнула. Упениекс тепло улыбнулся девушке.

— Возвращаясь к Мелдерису: его фигура, честно сказать, связана с определенными рисками…

— Что значит «связана с рисками»?

— Во-первых, его служба в легионе… Поймите меня правильно: конечно, ничего зазорного в этом нет. У нас никто не сомневается, что легионеры только формально были на стороне Германии. Их истинная цель — освободить Латвию от коммунистического диктата. Попытки путинской пропагандистской машины это извратить — просто смешны. Они не выдерживают никакой критики! Но приходится признать, что иногда в рядах легиона оказывались люди… с сомнительным прошлым. Сами понимаете: в бочке меда есть ложка дегтя — так, кажется, у вас говорят? В общем, если выяснится, что Мелдерис запятнал себя чем-то предосудительным, то Москва или, например, тот же Израиль начнут мусолить подробности…

Лиза больше не могла сдерживать возмущение: в чем таком предосудительном мог быть замешан этот благородный человек, которому даже животных было жаль! И это в то дремучее время, когда большинство людей о вегетарианстве даже и не помышляло!

— Простите меня, Гунтис, но я уверена, что самые большие грехи Герберта Мелдериса — пренебрежение дисциплиной и готовность раздавать автографы влюбленным девицам!

— Скорее всего, вы правы, — улыбнулся ее пылкому замечанию Упениекс. — Дерзайте! В конце концов, кто, если не вы! М-да… Судя по напору, вы, безусловно, правнучка своего прадеда! Герман ни с кем не говорил об отце, хотя, конечно, что-то знал… Но до провозглашения независимости времена были не такие, чтобы заниматься генеалогическим каминг-аутом, а после… возможно, не успел… Да! Чуть не забыл! Хотел вам кое-что отдать. Это принадлежало вашему покойному дедушке.

Профессор порылся у себя в планшетной сумке и вынул небольшую плотную пластиковую папку-конверт.

— Вот. Лежало на кафедре. Когда Инта забирала вещи, меня не было, вот и забыли про конверт.

Лиза тут же заглянула внутрь: пара ветхих документов, точнее, на первый взгляд листочки напоминали документы: вензеля, штампы.

— А что тут за бумаги?

— Свидетельство о браке и свидетельство о рождении. В общем, все это ваше. Сами сможете во всем разобраться. А теперь позвольте мне откланяться. Только вернулся, тут же навалились дела. Был безмерно рад вас видеть и надеюсь, что эта наша встреча не последняя.

Он встал, Лиза подскочила следом. Гунтис на мгновение тронул ладонями девушку за плечи — видимо, этот жест обозначал объятия — и направился к зданию факультета, она же не торопясь зашагала в сторону трамвайной остановки. Ей было о чем подумать.

Добравшись до дома, Лиза укрылась в своей комнате. На кровати и на полу она разложила содержимое портфеля, присовокупив те два документа, которые передал ей Упениекс. Один листочек был на немецком — сплошь ломаная готическая гарнитура, — но распознаватель текста совместно с гугл-переводчиком не дали пропасть. Это было свидетельство о браке Герберта Мелдериса и Магды Медем, заключенном 22 мая 1943 года. Вторая бумажка, оформленная куда скромнее, была советского образца и, естественно, на русском: свидетельство о рождении Германа Медемса от 10 июня 1945 года, выданное в городе Риге. Мать — Магда Медем, а в графе «отец» — прочерк.

Лиза как заведенная расхаживала по комнате взад-вперед. Все сходится! Какие могут быть сомнения? Герман действительно был сыном Герберта! То, что в свидетельстве о рождении Магда не указала отца, произошло потому, что Красная армия тогда уже взяла Ригу, и по очевидным причинам мать решила скрыть происхождение ребенка. Разумно. Лиза бы тоже не стала афишировать. Нечего тянуть! Надо скорее ехать в Даугавпилс! Собрать максимум материала и тогда… Что именно случится тогда, она еще не придумала, но, например, почему бы ей не взять себе двойную фамилию: Елизавета Сперанская-Мелдере?

— Зачем тебе в Даугавпилс? Ты же там никого не знаешь. — Инта изумленно смотрела на Лизу поверх очков. Свет из-под икеевского абажура, похожего на бочонок, придавал ее лицу сходство с совиным. — Была я там лет десять назад. Ужасный город: советский индустриальный стиль, одни русские, грязь и свинство. Ничего хорошего в таком месте быть не может!

Лиза присела перед ее креслом на корточки, накрыла, мягко поглаживая, ее руки своими ладонями.

— Я все понимаю. Если вы против, конечно же, я останусь. Но мне нужно туда съездить ради дедушки. Его архива. Это важно. Касается истории нашей семьи… Обещаю, что вернусь как можно скорее!

— Ну если это так необходимо… Но пожалуйста, не забывай звонить и не очень там задерживайся.

— Обещаю!

Лиза аккуратно поцеловала Инту в обе щеки и улизнула обратно к себе. Надо было лечь пораньше, чтобы не проспать первый поезд на Даугавпилс. Автобусом тоже можно, но поезд — это гораздо романтичнее, да и удобнее.

В семь утра, бодрая, как персонаж из рекламы кофе, она уже маячила на перроне. Лиза умудрилась обойтись одной дорожной сумкой, чем заслуженно гордилась. При том что в Даугавпилсе, возможно, придется задержаться на пару дней. Ночевать она решила в гостинице «Латгола», которая, если верить отзывам в Сети, вполне для этого годилась.

В вагоне было от силы человек пять. Лиза развалилась одна на двух креслах и стала смотреть в окно. Все складывалось совсем не так тоскливо, как ей казалось еще пару дней назад. Разыскать следы красавца-летчика, которого она уже с полной уверенностью считала прадедушкой — само по себе захватывающее приключение. А кроме того, историческое расследование такого рода — настоящая сенсация. Она напишет работу! Как водится, понадобятся соавторы с авторитетными фамилиями. Но ее имя будет в этом списке первым! В двадцать один заслужить признание в научной среде — это неплохой старт для карьеры. Совсем неплохой. Ей грезились заголовки в новостных лентах: «Латвия обрела имя забытого героя», «Беспосадочный перелет через забвение» и прочее в том же ключе. Утреннее солнце, как блеск славы Герберта Мелдериса, грело ее лицо через оконное стекло. Она прикрыла глаза и задремала.