Свято место пусто не бывает: история советского атеизма

Виктория Смолкин, 2018

Когда после революции большевики приступили к строительству нового мира, они ожидали, что религия вскоре отомрет. Советская власть использовала различные инструменты – от образования до пропаганды и террора, – чтобы воплотить в жизнь свое видение мира без религии. Несмотря на давление на верующих и монополию на идеологию, коммунистическая партия так и не смогла преодолеть религию и создать атеистическое общество. «Свято место пусто не бывает» – первое исследование, охватывающее историю советского атеизма, начиная с революции 1917 года и заканчивая распадом Советского Союза в 1991 году. Опираясь на обширный архивный материал, историк Виктория Смолкин (Уэслианский университет, США) утверждает, что для понимания советского эксперимента необходимо понять советский атеизм. Автор показывает, как атеизм переосмысливался в качестве альтернативной космологии со своим набором убеждений, практик и духовных обязательств, прослеживая связь этого явления с религиозной жизнью в СССР, коммунистической идеологией и советской политикой. All rights reserved. No part of this book may be reproduced or transmitted in any form or by any means, electronic or mechanical, including photocopying, recording or by any information storage and retrieval system, without permission in writing from the Publisher.

Предисловие к русскому изданию

Бывает так, что книга долго не хочет отпускать своего автора. Она продолжает преследовать нас вопросами, оставшимися без ответа. Поэтому я признательна за публикацию этой книги в русском переводе — это дало мне возможность вновь вернуться к рукописи и обдумать некоторые из проблем, которые волновали меня с момента ее издания на английском языке в 2018 г.

Большинство вопросов и дискуссий, возникших вокруг книги «A Sacred Space Is Never Empty» — на моих презентациях и лекциях, а также на круглых столах, в комментариях и отзывах на мою книгу со стороны вдумчивых и великодушных коллег, — касались ключевых для моей работы понятий. Меня спрашивали о том, что исследование атеистической политики может нам сказать о значимости идеологии для всего советского проекта, и особенно о ее роли в его крушении; о взаимоотношениях между советским атеизмом и религией и, конечно, о том, не представляла ли собой коммунистическая идеология по самой своей сути религию; наконец, о взаимосвязи между советским атеизмом, секуляризацией, секуляризмом и секулярностью. Вместе взятые, эти вопросы сводятся к следующему: что может поведать нам книга о функционировании советского атеизма в качестве идеологии, религии, формы секулярности и агента секуляризации и в какой мере эта история атеизма проливает новый свет на старые споры о природе религии и секуляризации.

Прежде чем объяснить, о чем рассказывает эта книга, было бы уместно подчеркнуть, о чем в ней не говорится.

Во-первых, эта книга не о религии в прямом смысле слова. Это значит, что большая часть того, что читатель узнает здесь о религии в СССР, будет преломляться через призму истории государства или, точнее, его идеологической элиты¹. Моя цель не рассказать о религиозной жизни в Советском Союзе как таковой, а выяснить, как государство понимало и оценивало религию. Такое исследование не претендует на то, чтобы объяснить, как под влиянием советских реалий изменились религиозные институции или образ жизни и мыслей верующих (хотя я надеюсь, что моя книга поможет пролить некоторый свет на эти вопросы). Меня больше интересовало, как партия представляла цели этого проекта, как в его рамках трактовались природа прогресса и власти, а также как оценивалась угроза, которую для всего советского проекта представляла религия — в качестве социального института, идеологии и образа жизни — в различные периоды и в разных контекстах.

Во-вторых, — и это, возможно, будет неожиданным для читателя — эта книга также и не об атеизме в прямом смысле слова; во всяком случае, не об атеизме как философской или теологической проблеме². В той мере, в которой здесь действительно говорится об атеизме, речь идет о нем как идеологическом проекте и особенно о политических последствиях его реализации³. Поскольку книга представляет собой историю атеизма как идеологии на службе политики, это изначально задает определенный угол зрения: на первый план выходит изучение точки зрения государства, партии, идеологической элиты и — что особенно важно — того сегмента идеологической элиты, который был непосредственно связан с атеистической работой: атеистического аппарата. Этот аппарат должен был обеспечивать выполнение двух взаимосвязанных задач: первая — превратить советское общество в «общество, свободное от религии», и вторая — превратить советских граждан в убежденных атеистов⁴. История, которую я здесь рассказываю — о том, как, изучая религиозную жизнь в повседневных условиях, атеисты осознали, что цель построения общества, свободного от религии, недостижима; как они переосмыслили свои цели и выдвинули позитивную программу внедрения атеистических убеждений и, наконец, как под влиянием успехов и неудач атеистической работы изменялось их понимание своей миссии и линии проведения атеистического проекта.

Один из способов прояснить внутреннюю структуру и логику книги — обратить внимание на учреждение, находящееся в центре повествования (и составляющее предмет изучения в главе 5), Институт научного атеизма. Изучение его места в идеологической элите, а также его деятельности как локуса производства знания показывает, каким именно образом атеизм был встроен в структуру советского проекта. Институт научного атеизма был основан в 1964 г. по постановлению Центрального комитета КПСС. Он входил в структуру Академии общественных наук (АОН) — учреждения, занимавшегося разработкой советской идеологии и находившегося, в свою очередь, в подчинении Центрального комитета КПСС, который определял его миссию и курировал его деятельность⁵. Можно представить атеистический аппарат как находящийся внутри своеобразной «матрешки», состоящей из политических и идеологических учреждений: самая большая матрешка — Центральный комитет КПСС; следующая, внутри нее — идеологический аппарат; а внутри идеологического аппарата, в свою очередь, располагался атеистический аппарат, центральным институтом которого был Институт научного атеизма. Внутри самого института были и матрешки поменьше — региональные отделения по всему Советскому Союзу и филиалы в трех союзных республиках (Украине, Узбекистане и Литве), которые занимались атеистической пропагандой и сбором данных на местах. Собранные ими материалы затем отправлялись в обратный путь наверх по цепочке учреждений, подвергаясь по дороге анализу и систематизации, пока этот путь не завершался на страницах отчета, предназначенного Центральному комитету КПСС. В целом атеистический аппарат представлял собой широкую сеть по производству знаний о религии и атеизме, где сплетались воедино научное исследование, технократическая экспертиза и практика ведения пропаганды. Предназначение атеистического аппарата состояло в том, чтобы формировать советский атеизм и внедрять его в массы; этот атеизм должен был выполнять политические задачи, основываться на теоретических достижениях общественных наук и при этом быть достаточно практичным и убедительным, чтобы стать органичной частью жизни советского общества. Для выполнения этой миссии атеистический аппарат сформировал обширный комплекс экспертного знания о религии в СССР, и эта сторона его работы, как я надеюсь, показана в книге. В то же время нужно иметь в виду тот факт, что в конечном итоге все проводившиеся атеистическим аппаратом теоретические и практические исследования были подчинены реализации проекта КПСС: укреплению ее политической, идеологической и духовной власти в советском обществе. Когда в ходе перестройки партия начала рассматривать советский атеизм не как средство осуществления этого проекта, а как помеху на его пути, атеизм был отброшен за ненадобностью. Вот почему, на мой взгляд, история советского атеизма — это прежде всего политическая история.

Тем не менее, чтобы понимать политику, мы должны оценить, какую роль здесь играла идеология. В книге я подчеркиваю, что мы должны воспринимать атеизм как конструктивный, а возможно, даже и центральный элемент советской идеологии. В исследованиях по истории советского общества такой подход встречается не часто, особенно когда речь заходит о постсталинской эпохе. Напротив, история советской идеологии до сих пор обычно представала в исследованиях как история ее постепенного ветшания. Советская идеология в целом и атеизм в частности обычно изображались — за исключением нескольких примечательных работ — как лишенные новаторского духа и неуклонно оттесняемые на обочину политики советского государства и жизни советского общества. Чтобы оспорить обоснованность этого нарратива, я подчеркиваю творческие и, если можно так выразиться, созидательные компоненты атеизма, а не только те стороны его деятельности, которые были направлены на разрушение религии. Также подчеркивается неизменная значимость атеизма для идеологии, а идеологии — для советского проекта вплоть до самого его конца.

Мы можем задаться вопросом: что такое идеология?

Я рассматриваю идеологию как дисциплинарный инструмент, что до некоторой степени созвучно мнению тех людей, которые являются главными героями этой истории. Для тех, кто занимался разработкой идеологии, она была тесно связана с понятием «мировоззрение» и трактовалась как система идей и принципов, которая, как пишет историк Дэвид Бранденбергер, «руководит принятием решений, легитимизирует осуществление власти и управления и помогает в создании культуры и практики управления»⁶. Мы можем даже предположить, что в какой-то степени идеология выполняет те же функции, что и религия (по крайней мере, в некоторых ее формах): устраняет сомнения и выковывает убежденность. В книге определение «религии» — или, скорее, мое заключение о невозможности найти определения религии — связано с устойчивым выражением «свято место», которое, как известно, пусто не бывает. Иными словами, предлагаемый здесь подход заключается в том, чтобы рассматривать «религию» и «идеологию» как способы упорядочения мира (с помощью действий и верований, представлений о времени и пространстве, о самом себе и об отношениях с другими), которые становятся для тех, кто ими живет, вопросами жизни и смерти. Понятие «святое место» оставлено намеренно расплывчатым. Оно призвано скорее побуждать к размышлениям, нежели давать окончательное объяснение⁷.

В советском контексте, где, как говорилось в одном документе того времени, не могли существовать «две идеологии одновременно», любые проявления «религии» — будь то искренняя вера, пассивное участие в религиозных обрядах или даже расплывчатые «мистические» и «суеверные» представления — воспринимались как показатель сомнений; то есть как сигнал, что человек, хоть как-то причастный к чему-то религиозному, не всей душой предан правде и власти партии. Если мы будем рассматривать идеологию в вышеуказанном смысле, мы сможем понять, почему идейная убежденность или ее отсутствие были для партии вопросом жизни и смерти. Именно поэтому партия продолжала считать религию потенциальным соперником, и именно поэтому в поздний советский период главным объектом атеистической работы оказались уже не «верующие», а идейно индифферентные.

Обратившись к более практическим аспектам проблемы, мы могли бы также задаться вопросом: где мы можем найти идеологию? В книге я стремилась показать, что идеологию разрабатывает и внедряет особая социальная среда, а не государство («сверху») или народ («снизу»). Изначальным местом идеологической продукции является скорее «середина»: специалисты и функционеры, чья цель состоит в том, чтобы претворять политические задачи в идеологическую теорию, а идеологическую теорию — в социальную практику. Взгляд на историю с позиций этой «середины» позволяет нам, по словам историка Пола Кеннеди, увидеть, «как все совершилось и кто это совершил»⁸. Именно этот средний слой применял теории на практике и оценивал полученные результаты. Именно благодаря посредничеству этого слоя теория адаптировалась, трансформировалась или отвергалась. Изучая «середину», мы имеем дело не с «великими» личностями и идеями (как если бы изучали «верхи») или не с «аутентичным», непосредственным человеческим опытом (как если бы изучали «низы»). Напротив, мы здесь встречаемся с «заурядными» людьми, действующими в рамках тех или иных институциональных структур. Более того, для этих структур важны не они сами как личности, а их способность решать задачи, спущенные «сверху». Люди «середины» стараются хорошо выполнять свою работу в рамках предписанных задач, вносить свой вклад в достижение более масштабных целей и продвигаться по службе. И, поскольку они обычно отождествляются с институциональными функциями, в методологическом плане их бывает довольно сложно разглядеть. В книге моя задача состояла в том, чтобы населить «середину» людьми: охарактеризовать не только их служебные функции, но также их воспитание и образование, их мотивацию, надежды и разочарования; понять, как их жизненный опыт определял отношение к делу, которому они служили. В этом смысле моя книга посвящена тому, что мы могли бы узнать, если бы дали слово людям «середины».

Обратившись от идеологии к религии, можно задать этой книге еще один вопрос: кто был объектом атеистической работы? Точнее, простирался ли интерес идеологической элиты к религии за пределы православного христианства и учитывала ли она религиозное разнообразие Советского Союза? Краткий ответ таков: да, учитывала, но это не определяло общего хода работы. Мы четко видим, что элита осознавала религиозное разнообразие страны, когда при проведении атеистической работы обращалась к «местным» и «народным» культурным традициям, увиденным сквозь призму этнографических и социологических исследований. Эта тема особенно отчетливо звучала в дискуссиях о том, как сделать новые советские обряды убедительными с точки зрения их аутентичности и эмоциональной наполненности. Осознание религиозного разнообразия страны проявилось и в том, что у Института научного атеизма были региональные отделения по всему Советскому Союзу. Более того, тот факт, что филиалы института были созданы в тех союзных республиках, где в конце 1970‐х — начале 1980‐х гг. вопросы религии приобрели особую политическую актуальность, свидетельствует, что государство осознавало сохраняющуюся политическую значимость религии (особенно в тех регионах, где религиозная и национальная идентичность накладывались друг на друга). В то же время необходимо подчеркнуть, что у советского государства было свое «слепое пятно», когда речь заходила о Русской православной церкви. После сталинского сближения с церковью в 1943 г. советское государство практически не воспринимало православие всерьез в качестве политического соперника. Действительно, как и в случае с категорией «русскости» в национальной сфере, государство упорно воспринимало православное христианство как синоним религии вообще (православие зачастую именовалось просто «религией»), в то время как неправославные группы неизменно маркировались как «другие», и, говоря об этих группах, всегда указывали их конкретные наименования. Все это в результате усиливало различия и разобщенность между этими идентичностями и сообществами.

Атеистический аппарат, особенно в поздний советский период, признавал конфессиональное разнообразие населения СССР и пытался хотя бы в некоторой степени разнообразить репертуар атеистической работы применительно к разным религиозным культурам. «Православный атеизм» был, безусловно, нормативным отправным пунктом для всей атеистической деятельности, но при этом не был единственным вариантом советского атеизма. Я надеюсь, что в будущих исследованиях мы сможем, помимо прочего, увидеть, что представлял собой «мусульманский», «католический» или «лютеранский» атеизм⁹. К сожалению, несмотря на появление в последние годы блестящих исследований, степень изученности религии в послевоенном СССР все еще недостаточна, чтобы делать широкие обобщения, не говоря уже об изучении разновидностей послевоенного атеизма в странах социалистического лагеря — работа, которая лишь начата¹⁰. Тем не менее первоисточники о разновидностях советского атеизма многочисленны и разнообразны. В их числе публикации и диссертации советских времен, а также социологические и этнографические обзоры, ожидающие своих исследователей в архивах по всей территории бывшего СССР.

Еще один пункт: в книге следовало бы уделить больше внимания роли и последствиям насилия, поскольку различные формы насилия по отношению к религии и верующим продолжали применять вплоть до конца советского периода, уже после широко известных репрессий, уничтожения религиозных объектов, учреждений и верующих в сталинскую эпоху. Тот факт, что до сих пор история атеизма была главным образом историей о насилии, побудил меня подчеркивать конструктивные элементы атеистического проекта в большей степени, чем деструктивные. В этом отношении я рассматривала книгу как дополнение к этой истории, а не как ее ревизию¹¹. Но, оглядываясь назад, я думаю, что попытки писать «против течения» привели к созданию несколько искаженной картины, где не отражен адекватно ряд основных истин: размах и природа насилия по отношению к религии в начале советского периода¹², тот факт, что в СССР вплоть до 1980‐х гг. существовали «узники совести» и что нарушения прав человека в отношении верующих и диссидентов продолжались вплоть до горбачевской перестройки. В постсталинскую эру антирелигиозные репрессии стали принимать новые формы, власти от прямого насилия переходили к «профилактическим» мерам, но воздействие государственного насилия на жизнь верующих по-прежнему было значительным.

То, что атеистический проект оказался безуспешным — даже в условиях монополии партии на власть и на истину, — делает эту историю еще более примечательной. Поскольку условия для состязания коммунистической идеологии с религией были явно неравными, сам факт сохранения религии в СССР приобретает особое значение. Особенно важен тот факт, что это имело серьезное значение для самой партии. Вплоть до самого конца партия рассматривала религию как нечто «другое», нечто несоветское по определению — хотя партийная элита хорошо знала, что многие советские люди не видят противоречия между религией и коммунистической идеологией. Тем не менее, хотя партия могла бы молчаливо смириться с существованием религии и позволить атеизму тихо сойти со сцены, она этого не сделала. Напротив, после смерти Сталина партия с новой силой взялась за искоренение религии и построение атеистического общества. Даже при том, что противоречие между религией и идеологией не составляло проблемы для обычных советских людей, атеисты оставались приверженцами бинарной логики, не позволявшей им примириться с реальным положением дел. Таким образом, их неустанная обеспокоенность вакуумом, существовавшим в самом центре советской идеологии, а также бездуховностью и индифферентностью советских людей заставляла атеистов гоняться за призраком, который создали они сами¹³.

Так насколько успешен был советский атеизм как идеология и политический проект? Этот вопрос мне задают чаще всего. Если под победой понимать построение не просто «общества, свободного от религии», но общества убежденных атеистов, то история, рассказанная в книге, не свидетельствует о победе атеизма. Но ее также нельзя считать и историей безусловного торжества религии. Оставляя в стороне религиозное возрождение постсоветского периода, значение и очертания которого до сих пор остаются неясными¹⁴, советское общество действительно стало более секулярным. Но это не значит, что оно стало более атеистическим или в некотором смысле более религиозным. Даже если те процессы, которые мы обычно отождествляем с секуляризацией, оказались «успешными», а отношение советских людей к религии, а именно степень и тип их включенности в регулярную жизнь религиозных институций, было фундаментально трансформировано, все же атеизм, предназначенный служить опорой советского коммунизма, был очень далек от того, чтобы успешно выполнить эту функцию, — может быть, особенно далек, если измерять успех его собственной меркой.

Виктория Смолкин Июнь 2020 года

Примечания

1

Я использую термин «идеологический аппарат» («ideological establishment») вслед за историком Дэвидом Бранденбергером — возможно, самым увлеченным специалистом по советской идеологии, — который ввел этот термин для собирательного обозначения разнообразных официальных кругов, связанных с производством и распространением государственной пропаганды и проведением официальной идеологической линии. См.: Brandenberger D. Propaganda State in Crisis: Soviet Ideology, Indoctrination, and Terror under Stalin, 1927–1941. New Haven: Yale University Press, 2011. P. 7.

2

См. недавно вышедшую работу, где атеизм исследуется с такой точки зрения: Gray J. Seven Types of Atheism. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2018.

3

Замечу на полях: когда я начинала свое исследование, я не намеревалась писать политическую историю; первоначально меня интересовала скорее проблема обрядности и, в частности, обращений коммунистического проекта к обрядам жизненного цикла, отмечающим рождение, брак и смерть, которые столь важны для религиозной жизни, однако в окончательном варианте книги эта проблематика разрабатывается лишь в одной главе.

4

Словосочетание «общество, свободное от религии» обычно употреблялось идеологической элитой для обозначения цели атеистической работы и стало заглавием наиболее комплексного исследования процессов секуляризации, осуществленного в советский период. См.: К обществу, свободному от религии: Процесс секуляризации в условиях социалистического общества. Сб. статей / Ред. коллегия: П. К. Курочкин (отв. ред.) и др. М.: Мысль, 1970. Это исследование рассматривается в главе 5 настоящей книги.

5

Наряду с партией надзор за деятельностью учреждений, где формировался идеологический аппарат, осуществляли также органы безопасности. Например, авторы статьи, опубликованной в журнале, предназначенном для внутреннего пользования сотрудников КГБ, и озаглавленной «Печать — острое оружие в профилактической работе органов КГБ», отмечали, что не далее как в 1959 г. в центральных и местных печатных органах, которые были, безусловно, самым явным и самым широким по охвату средством воздействия идеологической элиты на советское общество, «по материалам органов КГБ только о реакционной и враждебной деятельности церковников и сектантов опубликовано около 5 тысяч статей и фельетонов». — Ермоленко Г., Трубицын А. Печать — острое оружие в профилактической работе органов КГБ // Сборник статей по вопросам агентурно-оперативной и следственной работы Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР. 1960. № 3 (6). С. 103–108, цит. с. 103.

6

Brandenberger D. Propaganda State in Crisis. P. 5–6.

7

Термин «свято место» был мне подсказан прежде всего самими источниками, где по разным поводам приводилась пословица «свято место пусто не бывает». Наиболее яркий пример использования этой пословицы, приведенный на страницах моей книги, — выступление советского писателя Владимира Тендрякова на заседании идеологической комиссии ЦК КПСС в 1964 г., где Тендряков говорил о недостатках антирелигиозной пропаганды, не учитывающей эстетических, эмоциональных и житейских аспектов религии.

8

Kennedy P. History from the Middle: The Case of the Second World War // Journal of Military History. 2010. Vol. 74. № 1. P. 35–51, 38.

9

Ислам в СССР: Особенности процесса секуляризации в республиках советского Востока / Академия общественных наук при ЦК КПСС. М.: Мысль, 1983; Вагабов М. В. Ислам и вопросы атеистического воспитания. М.: Высшая партийная школа, 1984.

10

С 2018 г., когда эта книга была опубликована на английском, появилось несколько новых проектов, в том числе: Goeckel R. Soviet Religious Policy in Estonia and Latvia: Playing Harmony in the Singing Revolution. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2018. У проекта Мириам Добсон (Miriam Dobson), предварительно озаглавленного «Неправославные сообщества в годы холодной войны: протестантизм, секуляризация и советский атеизм, 1945–1985» («Unorthodox Communities in the Cold War: Protestants, Secularisation, and Soviet Atheism, 1945–1985»), есть собственный сайт, который она создала вместе с Надеждой Беляковой, посвященный устной истории: «Protestant Communities in the USSR» (URL: https://www.dhi.ac.uk/protestantizm/about. Последнее посещение 29.05.2020). Об атеизме в Эстонии см.: Remmel A. (Anti)-Religious Aspects of the Cold War: Soviet Religious Policy as Applied in the Estonian SSR // Behind the Iron Curtain. Estonia in the Era of the Cold War / Ed. T. Tannberg. Frankfurt am Main: Peter Lang, 2015. P. 359–392, а также Remmel A. Ambiguous Atheism: The Impact of Political Changes on the Meaning and Reception of Atheism in Estonia // Annual Review of the Sociology of Religion. 2016. Vol. 7. P. 233–250. О ситуации в Украине см.: Basauri Zyuzina A. M., Kyselov O. Atheism in the Context of the Secularization and Desecularization of Ukraine in the 20^th Century // Freethought and Atheism in Central and Eastern Europe: The Development of Secularity and Non-Religion / Eds. T. Bubík, A. Remmel, D. Václavík. New York: Routledge, 2020; Кисельов O. «На периферії»: науковий атеїзм у структурі Інституту філософії // Філософська думка. 2016. № 6. С. 46–51; Кисельов O. Монографія «Культура. Религия. Атеизм» як документ часів перебудови // Історія релігій в Україні: Науковий щорічник. 2016. № 2–3. С. 43–51.

11

Это прежде всего касается работ эмигрантских историков, таких как Дмитрий Поспеловский (Dimitry V. Pospielovsky) и Богдан-Ростислав Боцюрків (Bohdan R. Bociurkiw), чьи труды о религиозной жизни в СССР были преимущественно посвящены репрессиям против религии — как в широком смысле слова (ликвидации религиозных учреждений, секуляризации образования, ограничению возможностей для религиозной деятельности), так и в узком (разрушению церквей и преследованиям духовенства и верующих). См., например: Pospielovsky D. V. History of Soviet Atheism in Theory and Practice and The Believer. Springer, 1988; Bociurkiw B. R. The Orthodox Church and the Soviet Regime in the Ukraine, 1953–1971 // Canadian Slavonic Papers. 1972. Vol. 14. № 2. P. 191–212, а также работу Боцюркiва об украинской католической церкви (которая весь советский период оставалась вне закона по решению Сталина).

12

Следует также отметить сложность подсчета численности жертв религиозных репрессий в СССР: не только из‐за трудностей доступа к достоверным данным, но также из‐за того, что само определение «репрессий» не является в науке устоявшимся. На мой взгляд, наиболее содержательный обзор результатов проведения политики большевиков по отношению к духовенству предоставил Грегори Фриз; в своей работе он одновременно пытается дать количественную оценку масштаба репрессий и признает методологическую трудность такого предприятия: «Большевистский режим подвергал духовенство гонениям, приговаривал священников к тюремному заключению и смертной казни в ходе Гражданской войны и в избирательном порядке продолжал эти репрессии в 1920‐е годы. Хотя общее число расстрелов было значительно ниже, чем иногда считают (1434, а не десятки тысяч), репрессии побуждали многих священников выразить свою „лояльность“ советской власти. Далее, чтобы нейтрализовать „контрреволюционное духовенство“, режим пускал в ход экономическое давление и дискриминацию: астрономические суммы налогов, отстранение духовных лиц от дополнительной работы в качестве учителей или гражданских чиновников, исключение их детей из советских школ. Статус отверженных и нищета заставляли некоторых священников отречься от православия и добровольно расстричься; другие теряли работу из‐за враждебности прихожан или из‐за того, что у прихожан не было средств содержать полный штат приходского духовенства (священника, диакона и регента). Итогом, очевидным уже в середине 1920‐х гг., стала социальная революция в среде приходского духовенства, проявившаяся в кардинальных изменениях его численности, структуры, состава и уровня образования». — См.: Freeze G. L. From dechristianization to laicization: state, Church, and believers in Russia // Canadian Slavonic Papers. 2015. Vol. 57. № 1–2. P. 6–34, cit. p. 5. Выводы Фриза основаны на самом тщательном обзоре материалов источников на многих языках. Приведенные им количественные данные основаны в первую очередь на следующих исследованиях: Леонов С. В. Антицерковный террор в период Октябрьской революции сквозь призму историографии // Вестник Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного Университета. Серия II. История. 2014. № 2 (57). С. 38–55; Михайлова Т. Г. [псевдоним Т. Г. Леонтьевой] К вопросу о природе и масштабах большевистских гонений против Русской Православной Церкви в годы Гражданской войны // Гражданская война в России: события, мнения, оценки / Под ред. И. И. Кораблева и Н. А. Ивницкого. М.: Раритет, 2002. С. 480–495. См. также посвященную этому вопросу работу на английском языке: Dickinson A. Quantifying Religious Oppression: Russian Orthodox Church Closures and Repression of Priests 1917–41 // Religion, State & Society. 2000. Vol. 28. № 4. P. 327–335.

13

Я признательна Сергею Штыркову за то, что он привлек внимание к этому феномену в своей рецензии на мою книгу. См.: Штырков С. Рецензия на «A Sacred Space Is Never Empty: A History of Soviet Atheism» // Laboratorium: журнал социальных исследований. 2019. Vol. 11. № 3. С. 173–176.

14

См., например: Kellner J. As Above, So Below: Astrology and the Fate of Soviet Scientism // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2019. Vol. 20. № 4. P. 783–812.