Правда о маяках. Книга пилигрима

Виктория Прессман

Правда о маяках – биография пилигрима, ода дороге. Это духовный путь человека своего поколения, сформировавшегося в интеллектуальной московской среде 90-х и 2000-х, родившегося и выросшего на балтийском взморье. Человека, который не побоялся исколесить полмира в поисках себя, в поисках духовной и интеллектуальной свободы, 90-е соединились на карте жизни героя с жизнью в дороге. Пришлось пройти 1000 км древних дорог пешком, чтобы душа отца обрела покой.В дороге вы недалеко от Царствия Божия.

Дом. Детство

Мое детство прошло в деревянном доме на берегу Балтийского моря. В том доме были печка, камин, любимая бабушка Буся, большой сад, и было видно звезды, и у нас была собака боксер. А мама умерла, когда я была маленькая… Она хотела, чтобы я занималась музыкой, поэтому на веранде стоял рояль Дидерихс с канделябрами.

Дом. Наша простая эстонская советская дача, которую мы с папой строили своими руками, находилась на дальней оконечности полуострова Какумяэ, в дикой его части, почти на самом берегу моря. Пляжи в той части полуострова каменистые, позади к нашей даче подступал вплотную темный лес, и в гости иногда заходили лоси…

Дни наши на даче проходили беззаботно. Мы путешествовали на полуостров Раннамыйза, который был ровно напротив нашего, на другой стороне залива, так что по отмели можно было дойти до него по воде; втихаря от бабушек мы гоняли на великах до Таллина; вставали в 5 утра, чтобы встретить восход солнца на заброшенном пляже. Мы будили друг друга стуком в форточку: Соня вылезала прямо через форточку, Оля выходила тихонько через веранду, а я сбегала через окошко предбанника… Никто и не знал о нашем исчезновении, мы возвращались до того, как бабушки просыпались. Я занималась восточными единоборствами, играла об стену в большой теннис, помогала бабушке по саду, ходила за грибами и ягодами. Все время в трусах, босиком, на дребезжащем велосипеде моей старшей сестры — настоящий индеец…

Днем мы угоняли лодку Аниного папы, рыбака, и на лодке выплывали на середину залива, дрейфовали, купались, загорали. Мы залезали на самые высокие сосны и так высоко, что нас качало, и птицы летали вокруг. Мы выживали как Робинзоны Крузо: строили шалаши, делали бумагу из водорослей, питались кореньями и травами, знали виды птиц и даже названия мха на латыни, не боялись змей. Все тропки и просеки Какумяэ были нанесены на секретную карту. Ночью, с середины августа, начинали падать звезды. Иногда мы насчитывали до ста упавших звезд! Еще в детстве я поняла, что хочу быть путешественником. Несмотря на явный музыкальный талант, меня больше интересовало самопознание, медитации, спорт и путешествия. Дедушкин атлас офицера был испещрен карандашными пометками… Я составляла предполагаемые маршруты, мне было все равно, что они проходят по исторической карте XVIII века через несуществующие страны… Карандашиком были обведены линии рек, они соединяли горы, города… Атлас офицера был моей настольной книгой вместе с Записками о Шерлоке Холмсе.

Сейчас полуостров Какумяэ вошел в состав города, но мало что изменилось за последние двадцать лет, даже, наверное, поросло быльем. На фоне шикарных коттеджей — заросли и заболоченные старые пограничные советские заставы. Какой-то налет пыли и паутины на всем, даже на лесе. В самой оконечности полуострова есть такое место, где пересекаются координаты и стороны света, где находится один из метафизических центров моей необъятной вселенной. А теперь там могила визионера, который умер в 2000-ом году. Об этом говорит надпись на дощечке, прибитой к новой деревянной лавочке.

Когда-то я встречала рассвет, сидя на оконечности полуострова. Напротив полуострова маленький песчаный островок, где всегда много птиц, птичий базар. Чайки и лебеди, утки и черные кормораны — гомон, полеты, переполох. В обрывах живут ласточки — стремительные птицы, предвозвестницы дождей… Силуэт ласточки и василек — национальные эмблемы Эстонии. Измерение птиц и моря вселяет надежду на неизменность основ бытия.

Дачи нашей, мы строили ее с папой своими руками, больше нет, на ее месте вырос огромный многоэтажный особняк, а вот елочки, которые я выкапывала в лесу, привозила на тачке и сажала вдоль забора — они растут, и они теперь высокие, и им столько же лет, сколько мне сейчас. И мне кажется, что, несмотря на то, что дом наш снесли, это место хранит воспоминание о нем и о нас, и о наших счастливых днях. Новые владельцы нашего участка сменяют один другого, а мне все снится один и тот же сон, что я вхожу в дверь нашей дачи, и там все так, как было в детстве, иногда во сне со мной папа и бабушка. Наверняка и нынешние владельцы, которые все же снесли нашу дачу, скоро сменятся, и они будут меняться до тех пор, пока мне не перестанет сниться один и тот же сон, и до тех пор, пока души моих предков не обретут вожделенный покой.

Да, от бабушки в наследство мне досталась однокомнатная квартира в Москве, куда я перевезла остатки дедушкиной мебели, способные уместиться в однушку в хрущевке, архивы, переписку предков. Квартиру эту я освятила, после смерти отца сделала там ремонт, теперь вот поменяла окна (моя знакомая художница вынесла вердикт «окна — это душа дома»), сменилась душа, освежилась, надо бы поменять батареи и обновить пол. А вообще квартира теплая, уютная, светлая. В ней хочется молиться. Хорошо бы купить пианино и поставить туда, где оно стояло. Пианино, когда я стала сдавать квартиру, пришлось отдать музыкальной школе. Да и не жалко, это был фанерный пустой инструмент Заря…

После переезда в Москву, рано сделав ошеломительную карьеру, перепробовав все виды кайфа и запретных плодов, из-за своих экспериментов и падений в адову бездну я потеряла почти всех друзей. Хотя, может, это были и не друзья вовсе.

Мы застали Москву 90-х, когда свобода, сдерживаемая до этого железным занавесом, вдруг хлынула мощным, сметающим старые основы потоком. Информация не регламентировалась ничем и никем: свобода слова, плюрализм, гласность, демократия. Стали повсеместно открываться видеоклубы и прокаты, на полках книжных появились доселе невиданные книги, издание которых не контролировалось цензурой. Полки холодильника были завалены огромными окорочками Буша, мы бухали странного яркого цвета ликеры и Амаретто, готовили на пальмовом масле, боялись сальмонеллы. Магазины были забиты низкокачественной одеждой и техникой. На стене красовались Брюс Ли и Мадонна, из старого магнитофона Панасоник пел Бутусов, Эм Си Хаммер, мы танцевали под Технотроник, потом уже появились Дорс и Нирвана, а с экранов телевизоров вещал Кашпировский, люди ставили баночки воды перед экранами телевизоров, Алан Чумак, еще один шарлатан, заряжал эту воду… Благодаря пирамидам Мавроди многие заработали и разорились. Мы смотрели фильмы со Шварценеггером в видеоклубах всего за рубль, собирали и курили бычки. Дома у нас появились кассетные видеомагнитофоны и запрещенные фильмы Эммануэль… В школьном театре мы ставили Оскара Уайльда и Сомерсета Моэма, читали в оригинале Шекспира и Элиота, выходцы из хороших семей, мы все рано стали курить и бухать. Со временем не осталось ни одного подъезда на Кутузовском проспекте, который мы бы не обоссали, не обблевали, но, на удивление многие из нас, долго умудрились хранить целомудрие, этот последний оплот воспитания… Что касается меня, я потеряла девственность в девятнадцать лет в Греции, с прекрасным взрослым греком, который хотел нанять меня на работу в бары — разводить на деньги клиентов со всеми вытекающими… У него, у этого грека, был такой бизнес с Россией. Это случилось после смерти моей бабушки, когда я покатилась по наклонной, мне было на все наплевать… С папой мы на тот момент были в жутких отношениях благодаря мачехе, которая нас поссорила… Папа принял решение отселить меня — с глаз долой и из сердца вон, как говорится, и я переехала жить отдельно в однокомнатную квартиру, доставшуюся мне от бабушки… Я помню, когда я сломала мениск на Кипре, мне нужны были деньги на операцию, я тогда позвонила папе, чтобы занять у него, но он отказал. Пришлось занимать у друзей. За несколько месяцев до этого под ЛСД я увидела огонь на другой стороне реки и как будто бы соединилась с ним, в меня вошла сила огня. И мне предложили шикарную высокооплачиваемую работу в нефтяной корпорации, строящей наземные сооружения для Юкоса. Мне тогда было 23 или 24 года. Я вышла на новую работу с деревянной тростью, в коричневом костюме, оранжевой рубашке и в бежевых ботинках.

Конец сумасшедшей эпохи вольных 90-х совпал для нас, для нашего круга молодых, обезумевших от воздуха свободы школьников и студентов с началом эпохи психоделиков. Рейвы, Орбиты, литература, музыка, кинофестивали, выставки, яркие автохтонные персонажи московского андеграунда — Третий Путь, Кризис Жанра, ОГИ, Культурный центр Дом. Первый раз мы попробовали марку, ЛСД на шоу Жана Мишеля Жарра, лазерное шоу, проекция на здание МГУ, 850 лет Москвы. У нас тогда прорвало башню. Апофеозом было, когда над нашей головой нависли подсвеченные самолеты или вертолеты, это было что-то от Апокалипсиса… В ЛСД вообще есть что-то от Апокалипсиса… Пожалуй что такой же степени безумия я достигла только когда мы съели марки и пошли кататься на американских горках в Парк Горького, нас начало вставлять, было страшно и смешно одновременно, после аттракциона мы легли на асфальт на глазах всего честного народа и стали корчиться от кайфа. Как-то у меня случилась передозировка… После марки я покурила шишек, и тогда я просто стерлась, меня не стало… Я не знала, как меня зовут, откуда я, как будто разорвались все нити судьбы… Это было похоже на смерть… Мы остановили машину, и я помню, что я не могла понять, где я живу, мои друзья довезли меня до дома… Меня не отпускало сутки.

Конечно, наше поколение, мы впитывали прежде всего европейскую культуру. Я всегда оставалась ребенком Таллинского взморья, после переезда в Москву продолжилось мое становление как европейской личности, сформировавшейся под влиянием западной культуры. Был еще открыт Музей кино на Баррикадной с ретроспективой новой волны и не только, мы просто не вылезали из темных маленьких залов с настоящим живым сурдопереводом: Фассбиндер, Херцог, Феллини, Антониони, Каурисмяки, Куросава, Бунюэль, Гринуэй, Бергман. Мы читали взахлеб, все подряд — Генри Миллер, Норман Мейлер, Камю, Борхес, Гессе, маркиз де Сад, Кнут Гамсун, Кьеркегор, Сартр. Шикарный был тогда московский кинофестиваль, был еще жив Сергей Бодров младший, какая была интереснейшая программа. А потом карнавалы вдоль набережной Москва реки в районе Зарядья. Клубы Вермель, «4 комнаты», Студио, Территория, Пропаганда, Микс — все было вкусное, стильное, свежее, яркое, интересное.

На смену 90-м пришла эпоха денег, романтика лихих 90-х уступила место золотому тельцу миллениума. Часы пробили, начался новый отсчет. А ведь когда-то мы мечтали, как встретим переломный 2000 год, смену тысячелетий. Все казалось таким далеким, несбыточным, а теперь это уже было так давно…

Я работала в представительствах крупных иностранных кампаний, хорошо зарабатывала, и эпоха наркоты и распутства все-таки завершилась, я выжила.

В нефтяной компании, где я работала администратором месторождений, меня постоянно посылали в командировки в Нефтеюганск и Стрежевой, в Самару и Новый Уренгой. Позже, когда я работала на платном телевидении, я летала на выставку в Канны и постоянно моталась в Лондон, где был наш головной офис. Во время отпусков мы с друзьями ездили по путевкам в Гоа, я навещала своих друзей в Цюрихе, исследовала Париж, Барселону и Лиссабон. Но все эти отпуска, они были как усталое мещанское блеяние, они были ограничены временем, финансами, я была обывателем, потребителем, увязшим в мнимом покое и зонах комфорта.

Проклятия всю жизнь сыпались на меня буквально отовсюду — меня проклинала подруга, мачеха, бывший любовник ссал мне под дверь и вырывал с корнем карнизы, меня чуть не сбросили с крыши, чуть не выжгли глаз, я потеряла несколько зубов и коленную чашечку, меня чуть не поймали с большим количеством наркоты, чуть не убили во мне все самое прекрасное, светлое и вечное, но в итоге я воспряла и родилась заново.

Наверное, надо было переболеть алкоголизмом, чернокнижием, наркоманией, зависимостью от соцсетей. Переболеть гордыней, собой, тобой, джокерами, шестерками, монетками, вставшими на ребро, влюбиться и разлюбить. Переболеть деньгами и безденежьем, вседозволенностью и затвором, бродяжничеством и бездомностью, и, наконец, остаться в дороге, научиться любить и не обладать, быть может, обрести покой; потерять все — родину, дом, родителей, детство, разувериться во всем, отрешиться от всего и всех, чтобы снова стать свободной и заново прочертить соединения с глубинными основами бытия…

И я твердо знаю, что если человек не раскроется в полноту своей человеческой личностной свободы — в самосознании, творчестве, разрушении и созидании, если не раскроется в нем чувство собственного достоинства, спокойное и отрешенное — пусть на выкорчеванной почве, пусть на развалинах, с белого листа, он, этот человек, не сможет раскрыться в полноту бытия религиозного. Ведь Человек не свободный не может быть с Богом.