48 минут. Пепел

Виктория Побединская, 2023

Охотник, любовник, предатель и жертва. Они думали, что в этой игре их четверо… Как же они ошибались.Виола и трое случайных попутчиков пытались узнать о своем прошлом, но оказались в смертельной опасности. Секретные документы и разбитые на осколки воспоминания приводят их в лабораторию «Корвус Коракс».Что откроется в последнем досье? Станут ли герои злодеями, суждено ли любви и ненависти превратиться в пепел?

Глава 2. Взрывы

В кофейне «На нашей кухне» сегодня свободно, хотя число посетителей здесь все равно никогда не превышает трех. Признаться, я ненавижу это место. Через два квартала есть настоящая французская пекарня, с деревянной мебелью, ласковым карамельным светом и самым вкусным в мире латте, — но мне там появляться запрещено. Ведь дома тоже есть кофеварка, а снаружи небезопасно. Поэтому я делаю глоток до невозможности отвратительного черного кофе, горького, как моя жизнь, и закусываю собственными губами.

На улице погано под стать настроению. Снег, липкий и мокрый, цепляется за окна и тут же тает, съезжая по стеклу скользкими комками. Даже вселенская жизнерадостность Арта, которую он старательно рассыпает повсюду, не спасает. А временами даже злит, ведь, что бы ни происходило, Кавано будто накрыт колпаком дзена и умиротворения, внутри которого слова «проблема» не существует в принципе, — в то время как я всегда остаюсь снаружи. Раздраженная и злая.

Шон меня понимает. Каждый раз, когда они вместе долго занимаются чем-нибудь, он возвращается усталый и выжатый, с притворной обреченностью жалуясь на шутки Арта, но какой-то… свободный. Будто сбрасывает с плеч груз, копившийся тысячи лет.

— Я не знаю, как Арт это делает, — однажды признался Шон. — Да, он чересчур эмоциональный, шумный, его всегда до колючей чесотки много. Но я ни разу не встречал таких как он. — Рид выдержал длинную паузу и добавил еле слышно: — А еще Ник доверял ему так, как никогда не доверял мне.

И как бы не было стыдно, но в этот момент внутри меня пускает крохотные корни мерзкая мысль, что Таю он тоже доверял.

— Передай разводной ключ.

— Что? А, да, сейчас. — Моргнув пару раз, я отвожу взгляд от окна и спускаюсь на пол. Выбираю тот инструмент, что ближе, и протягиваю Шону. Вернее, вкладываю в высунутую из-под столешницы ладонь, потому что под кухонным гарнитуром торчит только нижняя половина Рида.

— Ви, это плоскогубцы, — ворчит Шон.

— Ой, прости. Они все слишком похожи.

— Ну разумеется.

Шон сам нашаривает на полу нужный инструмент и снова скрывается под раковиной. Я стискиваю зубы и, вернувшись на свое место, обхватываю кружку обеими руками. Интересно, что именно означало это многозначительное «ну разумеется», третье за сегодняшнее утро? Снисходительность, проявление терпения или скрытую иронию над моими попытками помочь? Бывают дни, когда чувства Рида понять сложно.

В один из таких дней — я тогда лежала не вставая — Шон пришел ко мне в комнату. Как обычно, в вязаном свитере, от которого каждый бы уже, наверное, нервно исчесался, но не он. Сел на кровать и долго молчал, а потом произнес — не как вопрос, как утверждение:

— Это был он, да? — И отвел взгляд.

Это был он.

— Помнишь… — продолжил Шон. — Тогда в отеле, сразу после нашего побега, мы решили, что я командир?

Я кивнула. Шон сделал паузу, а потом принялся говорить все быстрее, будто торопился выдохнуть слова прежде, чем оборвать на полуфразе — словно наказывая самого себя за излишнюю откровенность.

— Я с самого начала догадывался, что это не так. Знаешь, как это бывает? Лучший в любом деле: капитан школьной команды по регби — первый по успеваемости. Я просто не хотел смиряться. — Он замолк, а потом добавил еще тише: — А Ник просто позволял мне…

Задумавшись на секунду, я тогда впервые осознала: Шон тоже себя винит. Стало стыдно: я настолько погрязла в собственной жалости и попытках выбраться из бездны безысходности, что не заметила, как на его плечи тоже легла правда, от которой уже не спрятаться.

— Спасибо, — тихо ответила я, не уверенная, за что именно благодарю — за его непростую честность, за то, что поняла сама, а может, за еще одну протянутую меж нами нить, неуловимую, но важную.

Вот с тех пор я часто и думаю о том, что Шон морально старше любого из нас. И дело тут не в цифрах в паспорте.

— Если хочешь быть полезной, наведи порядок в ящике для инструментов, пожалуйста. Там бардак, — просит он, вырывая меня из раздумий.

Безропотно усевшись по-турецки на пол, я принимаюсь сортировать болты и гвозди — а может, и шурупы, бог их разберет. Это занятие довольно быстро надоедает, и я невольно отвлекаюсь — наблюдаю, как слабо помигивают лампочки, представляя, что это сам дом отторгает чуждое ему освещение. Ведь он живет в эпоху, когда электрические лампочки еще не придуманы. Когда я делюсь своим наблюдением с Шоном, он отвечает, мол, просто линия электропередач слабая, не выдерживает напряжения.

Теперь я понимаю, почему мы с ним никогда бы не смогли быть вместе.

— Двойной макиато с тремя пакетиками сахара и сливками, пожалуйста! Обезжиренными! — Арт входит на кухню, демонстративно запуская пальцы в волосы, постриженные чьей-то неумелой рукой. Скорее всего, его собственной.

— Сегодня в меню только один вид: вчерашний дерьмовый с мутной плёнкой.

Арт брезгливо морщится.

— Воды нет, — поясняю я.

Отбивая какой-то ритм костяшками пальцев, он пересекает кухню-гостиную. Включив телевизор на стене, приземляется на диван и принимается покачивать ногой — видимо, в такт тому же ритму, играющему в голове. Повисает молчание. Разбавляют его лишь позвякивание инструментов да бормотание ведущего новостей.

Решив, что никто не видит, Арт ковыряет в носу. Шон выбирается из-под раковины и принимается за сам кран. Рид, как обычно, собран, не отвлекается ни на что, кроме окна справа, выходящего на подъездную дорожку. «Кажется, у меня тоже выработался рефлекс каждые пять минут туда смотреть», — думаю я, в очередной раз перехватив мужской взгляд, скользнувший по окнам кухни. А всё потому, что первое, что мы делаем, найдя очередной дом, — разрабатываем план побега из него. До секунд и нудных мелочей, чтобы даже в темноте каждый смог все сделать правильно.

— Все спокойно?

Этот вопрос давно обогнал уже банальный «Ты что-то вспомнил?», периодически уступая первенство разве что вечному «Чего бы пожевать?».

Шон пожимает плечами.

— Не стоит думать о плохом, а то так и до нервного срыва… — откликается Арт, но, не закончив фразу, тянется к пульту и прибавляет громкость. Я приподнимаюсь, опираясь на деревянный стул, гляжу на экран — и тотчас понимаю, что заинтересовало Кавано.

— В окрестностях Карлайла прогремел взрыв. По предварительным данным, атаке подвергся склад химических веществ, принадлежащий известной медицинской корпорации, — сосредоточенный голос ведущего пулей врывается в мысли, разнося их в пыль. — На прошлой неделе сообщалось о подрыве еще двух зданий той же компании. Никакие террористические или иные организации пока не заявляли о своей причастности.

Болты и шурупы высыпаются у меня из рук, раскатываясь по полу. Это он.

— Это он… — выдыхаю я, удивляясь, как глухо звучит собственный голос. — Господи… это… Нет. Нет.

Мог ли Ник сунуться в самое сердце Коракса? Бред. Вот только вариант с террористической атакой — еще бредовее. Пытаясь понять логику действий Ника, я прокручиваю в голове всевозможные варианты — но, даже окрепнув, они вязнут во рту, не в силах вырваться на свободу, не в силах прозвучать. Я знаю: стоит их произнести — и слова превратятся в нечто серьезное: в реальный план, в последовательность шагов, рискованность которых невозможно будет игнорировать, а ещё — в надежду. Вот только у разбитых надежд последствия куда более плачевные, чем у самых глубоких жизненных ран. Потому что когда обретаешь смысл, а потом снова теряешь, собрать себя заново уже практически невозможно.

— Почти уверена, что эти взрывы — не случайность. Мне кажется, это Ник.

— Что? — откликается из кухни Шон, бросив кран на произвол судьбы. Арт замирает с пультом в руках, присев на подлокотник дивана. Чувствую, парни начинают нервничать — внутри меня скручивается огромный разноцветный клубок эмоций, непонятно — своих ли, чужих; за какую нитку не тяни — неясно, чья она. Управлять ими я не могу — как тысячетонный груз, они тянут мой рассудок ко дну. — Но как он сумел вычислить расположение лабораторий, если диск с информацией у нас?

И тут меня осеняет.

— Газеты, — шепчу я, поднимаясь с пола. — Он идет по адресам, что мы нашли в почтовом ящике. Газетные вырезки. Там целая куча всего. Ник догадался, что Тайлер собирал их не просто так.

— Хочешь сказать, он намеренно уничтожает все, что каким-либо образом связано с Кораксом? Ты серьезно?

— Абсолютно. Только не знаю зачем. Может, он что-то ищет?

— Или кого-то? — предполагает Шон. — По крайней мере, теперь мы знаем, что он жив. И где-то недалеко от Карлайла.

— Неужели нельзя было взорвать что-то подальше от папаши Максфилда? Снова чертов Карлайл! — причитает Арт.

— А вдруг он пытается отвлечь внимание на себя? — шепчу я. — Судя по взрывам, Ник движется на север, словно уводит отца подальше от нас.

— Но в таком случае, если он продолжит…

Договаривать Арту нет нужды — я и сама знаю ответ: Ник станет первой мишенью Коракса.

Я прислоняюсь к стене и закрываю глаза, стараясь прогнать из головы картины: вот его хватают, заламывают руки за спину, швыряют на бетонный пол. Стоит лишь вообразить, что отец пойдет по следу Ника, — тут же вижу его избитого, искалеченного… Думать об этом невыносимо, но шепот в голове настаивает: ты знаешь, что именно так он бы и поступил. Знаешь, что ему плевать на последствия.

— Ты в порядке? — Шон касается моего плеча.

— Значит, все-таки чертов Карлайл? — повторяет Арт.

Глубоко вдохнув, я возвращаюсь взглядом к Шону. Он ничего не говорит, но смотрит напряженно, не пытаясь скрыть беспокойства.

— Я тоже думал об этом, — говорит Рид. — У нас осталось по крайней мере одно незавершенное дело. В том же городе.

Мы с Артом молча глядим на него. Губы горят — я искусала их до крови.

— Найти девчонку и забрать у нее пароль от файлов Третьей лаборатории, — поясняет Шон.

Лицо Арта вытягивается от удивления.

— Ой, да брось. Пароль на тех файлах любой компьютерный гик вскроет за пару дней. И не нужно тащиться в самое пекло. На кой черт тебе девчонка сдалась?

Шон смеряет его красноречивым взглядом, но терпеливо объясняет:

— Ник дал ей слово. Значит, мы обязаны сдержать его.

Арт тяжело вздыхает и падает обратно на диван безвольным мешком.

— Почему всегда мы?

— Я бы тоже хотела помочь…

— Хорошо. — Шон кивает, но его плечи едва уловимо напрягаются, подсказывая, что в глубине души он со мной не согласен. — Выезжаем завтра утром, так что лучше бы собраться заранее, — добавляет он и выходит из комнаты.

Арт медленно встает и идет следом, а я съезжаю по стене под аккомпанемент скрипа закрывающейся двери. И только когда шаги в коридоре стихают, наконец разрешаю себе вдохнуть, всеми силами стараясь унять бешено колотящееся сердце. Потому что впервые за последние четыре недели уверена: мы как никогда близко.

***

Ночь длится бесконечно. В груди ворочаются сомнения, что вся эта поездка — не такая уж хорошая идея, как казалось изначально. Поэтому никто и не спит — серыми тенями бродя по дому, скрипя половицами и погружаясь в собственные мысли.

До рассвета еще несколько часов. Я лежу в мерцающей темноте и смотрю в окно, за которым медленно сыпется снег. Боюсь пошевелиться, чтобы не спугнуть дремоту, — но ожидание утра с каждой минутой становится все тревожнее. Наконец сон окончательно тает, я встаю с постели и медленно крадусь по коридору. Босые ноги овевает ночной прохладой. Длинная тень скользит по полу, ломается и сгибается, столкнувшись со стенами, а потом и вовсе пропадает в зияющей пустоте дверного проема. Комната парней не закрывается. Не потому что они опасаются внезапного нападения — двери попросту нет. Как нет и кроватей. По два сдвинутых матраса у противоположных стен — вот и вся обстановка. Я опускаюсь с краю на один из них, опираюсь спиной на стену. Арт подвигается, освобождая мне место, и накидывает на голые ступни одеяло, разделяя общее тепло на двоих. Наверняка гадает, что я забыла у них в четыре утра, но не спрашивает.

Тревожный шепот в голове потихоньку умолкает, напряженные мышцы расслабляются, потому что ожидать неизбежного вместе уже не так страшно. Скоро наступит завтра, в котором я стойко буду делать вид, что не слабее и не трусливее парней. Но это всё — завтра. А сегодня, в темноте холодной комнаты, я еще могу отчаянно цепляться за укрывающее меня одеяло, чувствовать плечо рядом и немножко бояться.

— Внизу осталось печенье. Может, чаю? — наклонившись к моему уху, шепчет Артур. Тепло его одеяла согревает мои холодные ступни, и, чтобы побыстрее разогнать кровь, я аккуратно потираю их друг о друга.

— Звучит здорово. Только вылезать не хочется. Может, сбегаешь?

Глаза Арта загораются детским восторгом, а улыбка светит во тьме, словно лампочка. Скрипя матрасом, он откидывает одеяло и опускает ноги на пол, как вдруг у противоположной стены раздается сонный голос Шона.

— Эй, — шепчет он. — Вы там что, пикник посреди ночи устроить собираетесь?

— Нет, спи, — шипит Арт и забирается обратно, прикладывая палец к губам, чтобы я молчала. Снова наступает тишина. Но ненадолго. — Может, в карты? — спустя две минуты предлагает Кавано. На его предложение снова отзывается Шон.

— Я не пойму — что, никому, кроме меня, сон не нужен? — возмущается он, поворачивается и привстает, опираясь на локоть.

— Не спится. Как будто сама ночь против нас что-то замышляет. Не нравится она мне, — шепчет Арт, и я киваю, полностью с ним соглашаясь. С момента «пробуждения» в поезде вряд ли была хоть одна ночь, которая бы мне понравилась. Возможно, были ночи, которые я любила, но они остались «по ту сторону», я их не помню. — Словно что-то готовится. Не очень хорошее.

— Как минимум, мы собираемся вломиться в самую защищенную лабораторию страны. Куда уж хуже? — иронизирую я. Слова произносятся удивительно легко, словно я давно смирилась с обстоятельствами, как осужденный на казнь — с собственной долей. — Интересно, если нас поймают, на месте пристрелят или будут долго и мучительно пытать?

— Зная твоего отца, думаю, второе, — бормочет Арт. — Надо будет с утра ногти подстричь покороче. На всякий случай.

Шон переворачивается к нам лицом.

— Может, хватит давить на психику?

— Да я даже не начинал, — отмахивается Арт. — Это называется сарказм, Рид. Помогает сделать ситуацию менее пугающей. Попробуй. А еще эта книга, что Виола притащила… Говорил я, не стоит читать на ночь. Теперь точно будут сниться собачьи черепа, зарытые в жертвенные могильники.

— Раз не нравилось, зачем читал?

— Не спалось. Думал, книжка поможет. Всегда помогала. Только открыл — тут же заснул. Так дальше второй страницы ни разу не продвинулся.

— А мне помогает, — шепчу тихо, чтобы не потревожить Шона. — Каждый день читаю до середины ночи, пока книга сама не вывалится из рук. Лишь бы… — Я прикрываю глаза, делая глубокий вдох, и обнимаю себя руками, пряча ото всех сердце, воющее и тоскующее по тому, кого нет. Тихо договариваю: — Лишь бы не видеть снов.

— Он тебе снится? — спрашивает Арт, явно стараясь вложить в вопрос всю тактичность, которую может в себе найти. — Слышал, как ты разговаривала… с ним, — оправдывается он, принимаясь ковырять угол одеяла. Я вздыхаю.

— Это порочный круг, который я не могу разорвать, — признаюсь я. — Зависимость — не самый плохой вариант, хотя и мучительный. Мне кажется, что даже он от меня устал, но избавиться друг от друга мы не в состоянии.

Арт ничего на это не отвечает, но подставляет знакомое плечо.

— Все наладится.

— Как ты можешь оставаться таким спокойным? Твой лучший друг свалил в закат и неизвестно, жив ли вообще, а тебе будто и дела нет.

Арт пожимает плечами:

— Не знаю, что тут сказать. Я всегда был таким. По крайней мере, если верить записям в моем дневнике. Прикинь, я назвал его «Бортовой журнал». Тупо, правда?

— Бортовой журнал? — Я улыбаюсь. — По-моему, «черный ящик» звучит убедительнее. Особенно в нашей ситуации.

— Ты, кстати, знала, что я с пятнадцати лет в аэроклуб записан? — спрашивает он. Отрицательно качаю головой. — Я тоже не знал. После выпуска в Академию военно-воздушных сил собирался. Детка, да я последний романтик, оказывается. У меня даже первый прыжок с парашютом записан, — ухмыляется он уголком рта. — Хотел сделать эффектное сальто, но не учел вес рюкзака и поэтому вывалился из самолета головой вниз, как мешок. Наверняка, по приземлении мне от командира досталось, но соблазн всегда был сильнее меня.

— И сейчас сильнее, — подтверждаю я.

— Только он и не дает мне терять жизнелюбия.

— Иногда до чертиков раздражающего.

— Зато успокаивающего.

— Надоедливого. — Я прикусываю щеку изнутри, чтобы заглушить порыв смеха. Артур пихает меня плечом, а я пытаюсь от него отмахнуться. — Ты наглый хитрец, а не последний романтик.

— Боже, с вами невозможно, — снова откликается Шон. — На правах временного командира я все еще имею право на всех наорать и уложить насильно?

— Не поминай имя господа всуе, — шипит Арт, тыча в его сторону пальцем. — Пожил бы с моей теткой, знал бы!

Смеяться — это последнее, что стоит делать в нашем положении, но я не могу сдержать глупой улыбки.

— Вот оно! Ты наконец повеселела… — говорит Арт.

— Как я от вас устал, — обреченно стонет Шон и уходит вниз — наверняка за чаем, ведь у самых дверей я успеваю разглядеть на его лице улыбку.

***

Светлеющее небо еще забрызгано ледяными звездами. Здесь, у самой границы мира, они яркие как никогда. Обняв себя руками, выдыхаю все переживания в уходящую ночь, оставляю их дому — и океану. За его линией уже разгорается солнце — пускает по сторонам полупрозрачные лучи-прожекторы и медленно растворяет темноту.

Шон грузит в машину сумки. Арт, стараясь помочь, всеми силами ему мешает, отчего с крыльца доносятся веселые смешки вперемешку с приглушенным ворчанием. Дверь закрывается с тихим хлопком, я убираю ключ в карман и наклоняюсь зашнуровать ботинки, как вдруг вижу торчащий из-под снега кустик. Приседаю и протягиваю руку, освобождая лепестки от сухих листьев. Фиалка. Цветок, в честь которого меня назвали. Я касаюсь бархатных листиков, удивляясь, как упрямо они тянутся вверх, прорываясь сквозь острые кромки льда. Их так легко сломать, растоптать, не заметив, тяжелыми ботинками, забыть среди прошлогодней листвы, словно что-то ненужное, — но разве возможно сдержать силу, которая заложена природой?

Я прикрываю на секунду глаза и улыбаюсь, застигнутая этим пониманием врасплох, так что даже вдохнуть забываю. Позволяю ему медленно прорасти внутри, пуская корни в самое сердце, до искрящейся боли — но боль эта кажется почти благословением, потому что наконец-то пробиваются первые ростки уверенности: что бы ни случилось, я его найду.