Bye-bye, baby!

Виктория Платова, 2019

Елена всё поняла. Она видела, как он лжет и прячет глаза. Слушала, как он сбивчиво и невнятно оправдывается, что должен съездить в свой родной город. Он был отвратителен и жалок. И еще ей мучительно хотелось увидеть ту, ради которой он сейчас вот так унизительно врал. И увидела. Они встретились на горнолыжном склоне. Она ни о чем не догадывалась, охотно шла с Еленой на контакт, брала у нее уроки катания и совсем не боялась крутых заснеженных трасс. Совсем не боялась. Потому что ни о чем не догадывалась. Совсем ни о чем…

Bye-bye, baby!..

* * *

…Для того чтобы петь под дождем, много мозгов не требуется, это мое глубокое убеждение.

Есть еще несколько занятий, которые также необременительны для умственной деятельности: изучение итальянского по биркам на белье, снятие макияжа, субботний шопинг, набойка каблуков, прослушивание саундтрека к «Kill Bill», секс с водопроводчиком. Мастурбация в душе требует гораздо большего воображения, чем секс с водопроводчиком, и этой твари она не по зубам.

Ей не по зубам:

— автомобили с механической коробкой передач,

— воздушные змеи,

— кроссворды с фрагментами (кто помнит о том, что они когда-то существовали?),

— уход за карликовой сосной,

— приготовление кофе по-турецки,

— фильм «Селина и Жюли совсем заврались». Ей не по зубам и многие другие вещи, большинство вещей, но это не утешает меня. Не может утешить. Я никогда не видела ее, я даже не знаю, как ее зовут, но хорошо знаю, как она пахнет.

«Ангел» Тьерри Мюглера.

Этот запах преследует меня, слишком вызывающий, слишком самоуверенный, слишком тяжелый для двадцатилетней. Именно так — ей двадцать.

А мне сорок. Я выгляжу на тридцать, но это никого не может обмануть, мне — не двадцать.

«Двадцать» — ключевое слово. Все остальное не имеет значения: мой бизнес, оставшийся от бывшего мужа (гламурный журнал и модельное агентство при нем), счет в банке, три языка, сертификат по дайвингу, поездки в Африку на сафари, поездки в Милан на показы, горнолыжное снаряжение по цене «Боинга», лифчики по цене автопогрузчика, коллекция вин, коллекция примитивной латиноамериканской скульптуры, а неделю назад я обнаружила крошечное пигментное пятно. Между большим и указательным пальцами на левой руке, — ничего удивительного, мне уже сорок. И Влад больше не любит меня.

Вряд ли он страстно любил меня, когда мне было тридцать семь, но тогда он по крайней мере не изменял. В тридцать семь я выглядела на те же тридцать, без всяких усилий, без всяких подтяжек, две пачки сигарет в день, крепость утреннего кофе зашкаливает, крепость вечернего виски зашкаливает, крепость ночного флирта зашкаливает, я встретила Влада себе на беду.

Ровно три года назад.

Со дня годовщины прошла неделя. По иронии судьбы она выпала на тот самый день, когда я обнаружила пигментное пятно, — и впервые за три года Влад забыл поздравить меня. Эта среда стала роковой, до этой среды я еще на что-то надеялась, связь с двадцатилетней мерзавкой не может быть серьезной, убеждала я себя, ей просто нечего противопоставить моим лифчикам по цене автопогрузчика, да и носит ли она лифчики? В двадцать можно обойтись и без них. И без коллекции вин, и без сертификата по дайвингу, в двадцать тебя любят просто потому, что тебе двадцать. Других причин нет.

Все дело во взгляде, говорит Шамарина. Шамарина — моя школьная и единственная подруга. Расползшаяся до пятьдесят шестого размера Шамарина, мать двоих детей и клиническая неудачница. Шамарина работает бухгалтером в маленьком турагентстве, не прогорающем только потому, что их VIP-клиентом являюсь я с моими мальчиками из журнала и моими девочками из агентства, это — единственное, что я могу сделать для Шамариной. За последние десять лет она не взяла у меня ни копейки — ни в долг, ни просто так, это ее принцип. «Давай не будем омрачать нашу дружбу товарно-денежными отношениями», — говорит Шамарина. «Я беру взятки только борзыми щенками», — говорит Шамарина. Щенка породы мастино — вот что мне удалось-таки втюхать Шамариной за последние десять лет. Впрочем, теперь это уже не щенок, теперь это лошадь Пржевальского, говорит Шамарина. Лошадь откликается на имя Тришка и очень удивилась бы, что при рождении ей было дано другое имя с двумя приставками «фон»; имя, не умещающееся и в трех строках ее собачьего паспорта. Тришка и Тришка — и в этом вся Шамарина. Еще у нее имеются два кота, Кузька и Васька, так же зовут ее детей.

Все дело во взгляде, говорит Шамарина, у двадцатилетних взгляд двадцатилетних. Наивный, дерзкий, горящий, мерцающий, жадный, ищущий приключений, ищущий, чего бы пожрать, ищущий любви, ищущий одиночества (и любовь, и одиночество — благо, когда тебе двадцать), «а не курнуть ли нам травы?» — легко читается в этом взгляде, «а не угнать ли нам тачку?», «а не пошли бы вы на хрен, мэм?».

Взгляд двадцатилетних нельзя сымитировать, говорит Шамарина. Даже когда тебе двадцать пять.

Мне — сорок.

И Влад больше не любит меня.

Ты должна была быть к этому готова, говорит Шамарина. Каждый, кто рискнул завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов к этому.

Я оказалась не готова.

Не то чтобы я совсем уж исключала такую возможность, нет. Тем более что я все еще выгляжу на тридцать, а Влад на свои проклятые двадцать семь, так что разница сократилась до трех лет, которые мы знаем друг друга. Я бросила курить — на второй день после знакомства с Владом, на четвертый — записалась в фитнес-клуб, еще через две недели купила абонемент в плавательный бассейн. Я встретила свою любовь во всеоружии, холодном, огнестрельном, тактическом, стратегическом, в гонке вооружений равных мне нет.

Он не мог устоять. И он не устоял.

Провинциальный мальчик с неправильным прикусом и роскошным телом жиголо, брюнетистый подлец, мужчины такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий, говорит Шамарина. Я влюбилась в него сразу, я готова была страдать.

А он… Он и не пытался выглядеть влюбленным. Он просто переспал со мной — на второй день после знакомства. На четвертый — перенес ко мне свои вещи, умещающиеся в небольшой спортивной сумке (я даже не пыталась узнать, где он жил до этого). Еще через две недели он сменил спортивную сумку на спортивный автомобиль, и я сделала его заместителем главного редактора.

Нужно отдать должное Владу: сам он не требовал ничего. Ни спортивного автомобиля, ни должности. И не стал впадать в лицемерное негодование, когда получил их, — уже за одно это я была ему благодарна. Он не был глупым. Недостаточно умным, чтобы сделать карьеру самому, без чьей-либо поддержки, — да. Но не глупым. Он был естественным, его естественность — вот что сражало наповал, вот что было его стратегическим оружием. Он был заботлив, но без навязчивости, нежен, но без приторности, он обладал редким для мужчины качеством: быть рядом именно тогда, когда ты нужен, не раньше и не позже, а в тот самый момент. И потом… он оказался фантастическим любовником. Что-то подобное я предположила сразу, как только увидела его. Впрочем, «увидела» — не совсем точное слово. Я влюбилась в звук его голоса, еще не видя. Все, что он спросил у секретарши, — примет ли его директор агентства. Дверь в кабинет была приоткрыта — в этот момент все и началось. В лицо мне подул морской бриз, и горячий ветер пустыни, и холодный ветер предгорий, и множество других ветров с нежными именами, их никогда не запоминаешь, но всегда хочешь ощутить их дыхание.

Снова и снова.

Тогда-то я и почувствовала себя живой. Восхитительно живой, с песком, набившимся в туфли, с солью, набившейся в кожу, со свежесодранным коленом, с царапиной на запястье, с леденцом во рту, с музыкальной шкатулкой в сердце. Все, о чем я мечтала в детстве, сосредотачивалось на этой музыкальной шкатулке, и вот теперь, спустя столько лет, я ее получила.

Если бы не секретарша, я переспала бы с ним сразу, я занялась бы с ним любовью прямо в кабинете, на столе, на полу, — если бы не секретарша…

Секретаршу я уволила на следующий же день.

Я распустила бы и все агентство, и журнал в придачу — чтобы не искушать судьбу, — я гильотинировала бы всех красоток, чтобы устранить малейшее препятствие на пути к Владу, но крайних мер не потребовалось. Моделью он не стал. И не потому, что не хотел стать. Первое же портфолио, которое мы состряпали для Влада с Женькой, нашим ведущим фотографом, получилось провальным. Любивший себя в искусстве Женька расстроился настолько, что запил горькую и на три дня вылетел из графика. Я застала его в ирландском пабе с бутылкой русской водки, Женька почти рыдал и клялся, что дело не в нем, и не в объективах, и не в фильтрах, и не в свете, с этим все в порядке, с этим все trus bien, — все дело в мясе. «Мясом» Женька называл модели, которых приходилось снимать, все эти смутные объекты желания с ключицами и щиколотками, не существующими в природе, с губами богинь, с глазами фарфоровых кошек; все дело в мясе, сказал мне Женька.

Все дело в мясе, а мясо — с гнильцой. Тут и Жиль Бенсимон почувствовал бы себя профнепригодным (модный фотограф Жиль Бенсимон был fashion-идолом Женьки), на снимках Влад не выглядел уродом, его роскошное тело было при нем, но черт возьми! — смотрелось оно совершенно непристойно. Это не была непристойность порнографии, это была… это была непристойность смерти. Непонятно, откуда шло это ощущение, но от него невозможно было избавиться, как будто по тебе ползали не самые приятные насекомые, как будто тебе в ноздри забивалась земля, как будто из век у тебя пробивались корешки, бледные, немощные, как будто во рту у тебя стоял привкус болотной воды.

Женьку я уволила через неделю после секретарши и постаралась забыть о нем. И о снимках, которые он сделал. И — забыла. Влада не любит камера, пусть так. Но его люблю я — и этого достаточно. За три года жизни вместе он ни разу не заставил меня пожалеть ни о чем, за три года меня обдували самые разные ветра, и все они были прекрасны, и царапина на запястье так и оставалась царапиной, и леденец у меня во рту не таял, и музыкальная шкатулка играла, играла, играла… И мы все еще оставались любовниками, мы так и не выбрались из первой фазы отношений, когда желание застает тебя в самых неподходящих местах, и ты совершенно не в силах ему сопротивляться. Чилл-ауты в клубах, заднее сиденье машины, лифты, последние ряды в кинотеатрах, тамбуры в поездах, туалеты в самолетах — мы перепробовали все, были и совершенно экзотические места типа музейного зала мастеров раннего Северного Возрождения, и совсем уж экзотические ситуации, когда мы с Владом однажды прервали переговоры, отправились в комнату для совещаний и сделали это там.

Три долгих года я была счастлива.

И вот теперь все рухнуло.

Из-за двадцатилетней твари, которая увела моего Влада. Последнюю неделю я развлекаю себя тем, что придумываю ей все новые и новые эпитеты: мерзавка, липучка, дрянь, дешевка, девочка на шекель, пионовый фонарь, дурная кровь, глубокая глотка, давай-сделаем-это-по-быстрому-сучка, рикша из Шанхая, графиня из Гонконга, сирена Миссисипи, новобрачная была в черном, бей первым, Фредди, прощай, моя наложница; имеются в наличии и другие эпитеты — непечатные.

Фильм недели: «Господи, что я сделала, чтобы заслужить это?» (арт-хаус).

Композиция недели: «You don’t know how much you can suffer» (кул-джаз).

Книга недели: «Замки гнева» (постмодернистская срань).

Сок из свежевыжатых апельсинов, зубные щетки, дверные ручки, тостер, ершик для унитаза, шесть из семи латиноамериканских скульптур, кофейные зерна, эпилятор, беговая дорожка, антицеллюлитный массажер — все в доме пропитано чертовым «Ангелом» Тьерри Мюглера. Я готова поклясться, что и сперма Влада пахнет «Ангелом», и это он, Влад, принес запах в дом. Протащил, протиснул, приволок, утвердил, водрузил, в жизни моей мне не было так плохо.

Меня тошнит от этого запаха, прущего изо всех щелей.

И ничто не может его перешибить.

Сюрреализм ситуации заключается в том, что несколько лет назад, еще до появления Влада, точно такого же «Ангела» я подарила Шамариной на День взятия Бастилии, я хорошо помню светло-голубой флакон в форме звезды (так изображают звезды дети и слепые) — с двумя вытянутыми лучами. Шамарина посчитала запах слишком претенциозным для своего пятьдесят шестого размера и отдала духи сыну Ваське, с условием, что он подарит их своей подруге Дашке, которая нравилась Шамариной. Васька же сбагрил духи второй своей подруге, Симке, которую Шамарина на дух не выносила.

На этом следы «Ангела» затерялись во времени, и я и представить себе не могла, что когда-нибудь он снова всплывет.

Посещение парфюмерного, куда я, проклиная себя, зашла, чтобы еще раз увидеть врага в лицо, облегчения не принесло. «Ангелы» (все в тех же флаконах) стояли на полке между «Magie noire» и чем-то совсем уж цветочно-бессмысленным, кажется — «Diorissimo». Они стояли на полке, падшие, с вероломно сложенными крыльями, и имя им было — легион.

Двоих из легиона я приобрела, чтобы тут же размозжить им головы у стены соседнего дома: стеклянные осколки брызнули во все стороны, и мне на секунду стало легче. И я уже подумывала о том, чтобы отправиться за следующей партией, когда позвонила Шамарина. Я всегда ценила ее за честность, она была честна и сейчас.

— Только что видела твоего, — сообщила мне Шамарина. — В мексиканской забегаловке на Фонтанке.

— И что?

— Он там не один. С девушкой.

— И что?

— Тебе в подробностях? — Безжалостный тон Шамариной не предвещал ничего хорошего.

— Валяй подробности.

— Она не старше двадцати. Симпатяга. Еще подробности?

— Валяй.

— Они целовались. Еще подробности?

— Еще. — Я должна была остановить Шамарину именно в этом пикантном месте или чуть раньше, но не сделала этого, я с каким-то сатанинским остервенением решила двинуться навстречу собственной гибели.

— Они целовались взасос. И он кормил ее с рук. И вообще, они чуть столик не опрокинули… Ну, ты же знаешь, как это бывает.

О да, я знала, как это бывает. Я знала это очень хорошо. Я знала, что такое летать, что такое парить — над тайским супом с креветками, кус-кусом, курицей в соусе терияки, паэльей и сыром манчехо; я знала, что такое «кормить из рук», от этого «кормить» сердце мое выпускало ростки, они отпочковывались и превращались в такие же сердца, только маленькие. И маленькие сердца бились, стонали и подрагивали в каждом уголке моего тела, они забирались в горло и совершали головокружительный спуск в пах, они звенели, они вскрывали музыкальную шкатулку моего большого сердца острыми перочинными ножами, и я все, все прощала им ради упоительных секунд, минут, дней, недель, лет.

Теперь же я была не намерена прощать — никому и ничего, а «целоваться взасос»… Об этом лучше не думать.

— Ну, ты как там? — запоздало забеспокоилась Шамарина.

— Я в порядке.

— Слава богу! Я ведь предупреждала, душа моя: тот, кто решил завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов ко всему.

— Я в курсе. — Неужели это мой голос? Пустой, как сгнивший орех, бесцветный, как лак, которым пользовалась моя секретарша. Хорошо, что я ее уволила…

— Ты все-таки как?

— Я же сказала — в порядке.

— Ну и забей. Я ведь предупреждала, душа моя: мужчины такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий.

— Иди в жопу, — вяло посоветовала я.

— Ты действительно в порядке, — обрадовалась Шамарина. — Я просто решила: лучше бы тебе узнать об этом от меня, чем от кого-нибудь другого. Предупрежден — значит вооружен. А вообще, подобных мудаков нужно отсекать хирургическим путем, я всегда так делала. Р-раз — и готово.

Хирург из Шамариной оказался никакой. Хреновый хирург. Одним ударом она отсекла мне голову, выпотрошила грудную клетку, и все мои маленькие сердца грохнулись оземь. И задохнулись, как рыбы без воды. И музыкальная шкатулка грохнулась, за три года я так и не поняла, что она там наигрывала. Теперь же в ее осколках я обнаружила мелодию «You don’t know how much you can suffer».

«Ты даже не знаешь, как сильно ты можешь страдать». Соло на саксофоне — Жан Моркс. Аллилуйя!..

До того как Шамарина позвонила мне, наличие маленькой твари с привкусом «Ангела» относилось к разряду субъективных факторов, его можно было списать на мою мнительность, предменструальный синдром или последствия ломовой работы в журнале и агентстве. Сейчас я лицом к лицу столкнулась с объективной реальностью. Сломанная музыкальная шкатулка по совместительству оказалась ящиком Пандоры, и демоны, так долго в ней скрывавшиеся, вырвались на волю.

— Ты на машине? — Оказывается, Шамарина и не думала отключаться.

— Что?

— Я спрашиваю — ты на машине?

— На оленях… А что?

— Я в том смысле… Ты могла бы подскочить в этот чертов кабак. Накрыла бы их тепленькими.

— Ну да, ну да… А что ты там делала?

— Не поняла?

— Что делала ты в этом чертовом кабаке? — Я была близка к тому, чтобы возненавидеть несчастную Шамарину, а заодно ее детей, ее котов и ее лошадь Пржевальского.

— Как что? Я зашла туда пожрать. Что еще можно делать в кабаке?

— Ты права. Что еще можно делать в кабаке… Только жрать.

— Так ты поедешь туда?

— Не знаю. Да… не думаю… Нет.

— Мне приехать? — Все-таки Шамарина была настоящей подругой.

— Не знаю. Да… не думаю… Нет.

— Определись, душа моя.

— Слушай… У меня хренова туча дел. Я позвоню, когда освобожусь.

Я не стала слушать дальнейший сострадательный лепет Шамариной. Я отключилась. То есть — отключилась полностью, в прямом смысле слова, ничего, кроме могильного холода; ничего, кроме червей, хозяйничающих в моей пустой диафрагме; ничего, кроме бамбуковых кольев, пригвоздивших мое тело к мокрой глине.

Сырость. Темнота. Смерть.

Спустя какое-то время я обнаружила себя стоящей в пробке на Фонтанке. До кабака, о котором говорила Шамарина, было рукой подать, и при желании, даже несмотря на пробку, я могла бы оказаться там минут через десять, в худшем случае — пятнадцать. Я могла бы ворваться в гнусный вертеп, сочащийся острыми соусами, босановой и флюидами моего парня, моего бойфренда, моего Большого Брата; флюидами, поток которых направлен совсем не на меня. Я могла бы это сделать, но… представить все последующее не составило большого труда: разъяренная фурия, прочно застрявшая в возрастном промежутке от тридцати до пятидесяти, ловит с поличным своего молодого любовника. Далее — со всеми остановками — нелицеприятное выяснение отношений с привлечением божьей матери и иных матерей, столовых приборов, посуды, а также гитары и маракасов, с боем вырванных у квартета псевдобразильцев, исполняющих «Девушку из Ипонемы» in live в сорока трех вариантах.

Театр кабуки. Шоу «Звезды Сан-Ремо в Кремле». Твою мать.

Нет, такой радости я не доставлю. Ни официантам, ни литографиям Сапаты, развешанным по стенам, ни квартету псевдобразильцев, которые обслуживают кабак. Ни самому Владу.

Его автомобиль я заметила сразу, на стоянке у кабака. Кой черт — его, это была моя — моя! — тачка. У Влада не было ничего своего, кроме спортивной сумки, его и самого не было, это я создала его. Вылепила и вытесала. Вымыла и высушила. Заставила думать не только головкой члена. Сволочь. Сволочь. Сволочь.

Но ярость, охватившая меня, улетучилась так же внезапно, как и возникла.

Я просто не в состоянии ненавидеть Влада.

Я могу ненавидеть все что угодно: раннюю зиму, позднюю весну, изюм, туфли на шпильках, индийские благовония, молочную пенку, междометия «йоу» и «бла-бла-бла», привычку Шамариной ковыряться спичками в ушах, пекинесов, Джулию Робертс, стойкое идиоматическое выражение «твоя бритая киска впирает меня не по-детски», герлбэнд «Atomic Kids», проколотые пупки, шотландскую волынку, перфомансы и инсталляции (свят-свят-свят!), но ненавидеть Влада я не могу.

Только бы он не увидел меня.

Только бы они не увидели меня.

Только бы я не увидела их.

Выходящих из кабака, держащихся за руки, молодых, прекрасных, целующих друг друга взасос… Лучше об этом не думать.

Я не увидела их. Я благополучно проехала мимо.

Я не увидела их, но увидела множество других, молодых и прекрасных. Город казался переполненным совсем юными людьми, оккупированным ими; выбросившим белый флаг и сдавшимся на милость победителя. Я и не подозревала, что в Питере такое количество молодняка. Разодетого в куртки самой немыслимой расцветки, потягивающего пиво из самых немыслимых банок, украшенного ногами самой немыслимой длины. Их африканские косички стягивали мне горло, их татуировки жгли мне тело, их джинсы и банданы расстреливали меня в упор, только молодость имеет право на существование, говорит Шамарина.

И она права.

Ничего нового в этом шамаринском откровении нет, редакционная политика моего журнала исповедует те же принципы — и будь они прокляты, эти канареечные дольче-габбановские принципы. Трижды прокляты, с сегодняшнего дня, с сегодняшней минуты.

Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что она пахнет духами «Ангел», говорила я себе.

Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что твой любимый человек предпочел двадцатилетнюю, говорила я себе.

Все это было похоже на мантры, на заклинания шамана, на аутотренинг, цена которому три копейки. Мантры облегчения не приносили. Внутри меня зрела боль, и я никак не могла приспособиться к ней. Малейший поворот головы, едва заметный взмах рук — все приносило страдание, нужно перетерпеть, сжать зубы и перетерпеть, не ты первая — не ты последняя, боль не может продолжаться вечно, когда-нибудь да отпустит, и ты снова сможешь дышать, ходить, улыбаться; напрасные стенания — мозг мой разъедала опухоль, но еще оставалась призрачная надежда, что Влад спасет меня. Нужно только поговорить с ним, и он спасет меня. Остались же в нем какие-то чувства, не могли не остаться, пусть их будет немного, на самом донышке: этого хватит. На ампулу, на дозу, на обезболивающий укол. Я почти физически ощущала, как в вену втыкается игла, наполненная остатками чувств Влада, и по телу разливается блаженный покой, и боль уходит, уходит…

— Ты еще любишь меня? — спросила я на следующее утро после годовщины, с которой он так меня и не поздравил.

— О чем ты? — Влад казался застигнутым врасплох.

— Ты еще любишь меня?

— Люблю, конечно. — С той же интонацией он мог сказать все что угодно: «закрой дверь», к примеру, или «говенная была киношка». Но он сказал — «люблю, конечно».

— У тебя кто-то появился, милый?

— С чего ты взяла? Не говори глупостей.

— Мы не спим уже почти месяц.

Влад ухмыльнулся. Не улыбнулся — именно ухмыльнулся, его верхняя губа по-волчьи вздернулась, и из-под нее на секунду блеснула полоска зубов, беспощадных, ослепительно-белых. Все-таки прикус у Влада неправильный.

— Что-то такое я слышал о повышенном либидо сорокалетних женщин.

— Не смей говорить мне о моем возрасте! — взорвалась я. — Слышишь, не смей!!!..

— Ну что ты, — испугался Влад. — Успокойся. Просто неудачная шутка… Прости. Последние два месяца были трудными, этот проект с джаз-клубом… Ты же знаешь, детка…

— Не смей называть меня деткой!

Детка. Когда-то это умиляло меня, заставляло совершать глупости; пару лет назад, вдохновленная его «деткой», я свистнула в лиссабонском отеле «Marques De Pombal» два бокала и полотенце. «Детка», вот как, вот оно что. Лучше бы он ударил меня наотмашь.

— Ну что с тобой?

— Я не детка, милый. Я сорокалетняя баба.

— При чем здесь «сорокалетняя баба»?

— При том, что ты завел себе девку. Шлюху.

— Глупости.

— Значит, это не так? Значит, у тебя никого нет, кроме меня?

Спасение было совсем близко. Стоит Владу сказать одно слово, одно-единственное слово, и все станет на свои места, все вернется на круги своя, и я снова буду парить над городом, в небе, заполненном воздушными змеями и сыром манчехо, и любить Влада в лифтах, на подоконниках и на смятых простынях, и во рту у меня снова появится леденец, разве что вкус его изменится — с яблочного на клубничный. Давай, спаси меня, мальчик мой!..

— Значит, у тебя никого нет, кроме меня?

— Никого… — Влад помедлил лишь секунду, и эта секунда стала решающей.

Я поняла: он лжет. Лгут его янтарные глаза, его тяжелый подбородок, лгут его вибрирующие ноздри, каждая щетинка, каждая пора его лица лжет. Спустя полчаса он солгал еще раз — когда трахнул меня. Еще никогда секс с ним не был так отвратителен. С тем же успехом он мог трахать резиновую куклу или одну из латиноамериканских скульптур, стоящих в доме, с тем же успехом он мог забивать гвозди, колоть лед в шейкере, с тем же успехом он мог менять колесо в машине, которую я ему подарила. Но даже не это было самым страшным, даже не это.

Стоило только взмокнуть его плечам, его подшерстку, как чертов «Ангел» так и попер из него, а в зрачках отразился силуэт женщины. И этой женщиной была не я. К тому же он никак не мог кончить и после унизительной двадцатиминутной возни наконец сдался.

— Ты не в лучшей форме. Придется переходить на трехскоростной вибратор. — Еще никогда я не любила Влада так сильно.

— Прости… Что-то со мной не то в последнее время…

— Да.

— Был тяжелый год. Мы оба устали… дорогая.

— Ничего.

Вот я и перестала сопротивляться, вот я и успокоилась под могильной плитой своей бывшей и единственной любви.

— Ничего, милый… Скоро Рождество, можно будет поехать куда-нибудь, отвлечься от всего…

— Видишь ли… — Влад замялся, засопел и принялся судорожно натягивать на себя рубаху, как будто его обнаженное тело стыдилось моего, такого же обнаженного. — Видишь ли… Я должен съездить домой.

— Я думала, что твой дом здесь, — помертвевшим голосом произнесла я.

— Да, но… Домой — значит к родным, на историческую, так сказать, родину. Я три года там не был.

Я ничего не знала о прошлой жизни Влада, а он никогда ничего не рассказывал. Я даже не была уверена, есть ли у него родители; к тому же представить, что этот юный полубог появился на свет обычным путем, было несколько затруднительно. Куда естественнее предположить, что он возник из головы змеи, из полуразрушенного термитника, из раковины, из матадорского плаща.

— Забывать родных — последнее дело. Поезжай, милый. И кстати, хочешь, я поеду с тобой?..

Я сказала это скорее просто так, чем преследуя какую-то цель, но лицо Влада исказилось, застыло, а по виску поползла предательская капля пота. Я любила и каплю, в ней — крошечной, дрожащей — был сосредоточен весь мой мир, вся моя жизнь зависела от нее.

— Не думаю, что это хорошая идея. — Он осторожно стряхнул каплю, и весь мой мир тоже рухнул в пропасть. Следом за ней.

— Отчего же? Ты меня стыдишься? Я — твоя постыдная тайна? Ездить с сорокалетней бабой в Амстердам и Лиссабон — можно, а на историческую родину нельзя? Что там растет? Крыжовник?

— Ну при чем здесь крыжовник? При чем здесь сорок лет? Ты и не выглядишь на сорок…

— Прелестный комплимент.

— Давай не будем ссориться, дорогая.

— Я не ссорюсь. Я в бешенстве, — вполне искренне сказала я.

— Не стоит так нервничать. Я и уеду ненадолго, дней на десять максимум. Там проблемы, — туманно намекнул Влад. — И вообще… Мне нужно подумать. Побыть одному некоторое время… Разобраться в себе…

Пока же он разобрался только со мной. Жестко и жестоко, как раз в стиле юных длинноруких полубогов, единственная страсть которых — уличный баскетбол. Кроме того, из своего полуразрушенного термитника Влад выполз не один, у него были хитиновые спутники, и теперь, бессонными ночами, они пожирали мою плоть, роились в голове, да и поездка Влада на историческую родину… Она оказалась фикцией.

Я узнала об этом случайно, пару дней спустя, когда в редакционном коридоре меня остановил Тимур, занимающий в журнале инфернальную должность эксперта по музыкальным стилям. «Влад забыл у меня в кабинете папку» (легкое поигрывание желваками на скулах), «не думаю, что это безотлагательно» (легкое пощипывание подбородка), «вы не могли бы передать ему, босс?» (легкая улыбка). Легкая улыбка означала только одно: «Все мы знаем, что вы спите с этим чесночным плейбоем напропалую, босс, но когда вы делаете это, не мешало бы еще и закрывать дверь на ключ». Совсем недавно, в прошлой счастливой жизни, мы несколько раз попадали в щекотливые ситуации с незапертой дверью, — теперь воспоминание о них лишь усилило боль.

Папку я взяла, тем более что Влад ждал меня внизу, у лифта (мы вместе собирались пообедать), и нас разделяло всего тринадцать этажей. Между двенадцатым и одиннадцатым я расстегнула молнию на папке. Между одиннадцатым и десятым — бегло просмотрела заголовок статьи о клубе «Гравицапа», а между девятым и восьмым я увидела это.

Две путевки в Теберду, на горнолыжный курорт NN. Этот курорт был хорошо знаком мне, в наш самый первый год мы уже отдыхали там с Владом: я могла выбрать любой другой курорт, в Австрии, во Франции, но повезла его в Теберду. Я ездила туда много лет кряду, со спутниками и без, скалы Теберды были живописнее любых Альп, ледники потрясали воображение, не слишком обустроенные трассы захватывали дух и повышали уровень адреналина в крови до критической отметки. Это была фантастическая поездка: вывихнутая стопа у Влада, сломанный сноуборд у меня, в хлам зацелованные губы у обоих, что могло быть чудеснее? Только — отправиться туда с девкой. Со шлюхой, липучкой, дешевкой, дрянью.

Верх цинизма.

Разнести в щепы кабину лифта, раскроить череп Владу — это было бы достойным и вполне понятным выплеском эмоций, но ничего такого я не сделала. Напротив, выйдя — улыбнулась ему самой лучезарной из своих улыбок:

— Я так соскучилась по тебе, милый…

— Мы же виделись пятнадцать минут назад, — недоуменно пожал плечами Влад.

Влад, Влад, еще месяц назад ты сказал бы мне совсем другое!..

Надо бы перестать обедать вместе, если он больше не любит меня. Надо бы перестать спать в одной постели, если он больше не любит меня. Надо бы перестать жить, если он больше не любит меня.

Перестать жить.

Отличная мысль. Просто отличная.

–…Ты все-таки решил уехать? — спросила я, когда мы заказали кофе.

— Да.

— На историческую родину?

— Да.

Кто бы мог подумать, что исторической родиной беспородного, шелудивого пса Влада окажется благословенное орлиное гнездо в Карачаево-Черкесии!..

— Имя-то у нее есть?

— Конечно, — промямлил он с неохотой. — Выдропужск. Город Выдропужск.

Выдропужск, с ума сойти! Крыжовника там точно завались.

— Поеду туда на Рождество.

«Это карачаевский Выдропужск или кабардинский?» — едва не сорвалось у меня с языка.

— Может быть, все-таки возьмешь меня с собой?

— Нет, — отрезал Влад. Так перерезают пуповину, так перерезают веревку, и тело самоубийцы с глухим стуком падает на землю.

— Впрочем, у меня масса работы на Рождество. И я тоже должна буду уехать.

— Куда? — Влад даже не потрудился, чтобы придать своему голосу хоть каплю заинтересованности.

— В Москву, — сказала я первое, что пришло в голову. — Пара фестивалей, пара громких премьер, все это надо освещать. И потом — у меня съемки. Пригласили на передачу.

— А-а…

— Ты не спросил — какую.

— Извини. Задумался.

— Арт-проект для канала «Культура», — соврала я.

— Поздравляю.

— Спасибо.

Влад не удивился, что я сообщила ему о невесть откуда взявшихся съемках в самый последний момент, он не удивился и тому, что я не зову его с собой; у Влада просто не было сил удивляться. Все его силы ушли на девку, шлюху, дешевку, дрянь, на обслуживание ее ненасытных двадцатилетних губ, на составление каталогов ее родинок, на прокладку навигационного курса по ее телу.

…Все последующие дни ушли на то, чтобы сочинить план. Поначалу я занялась им, чтобы хоть как-то отвлечься от боли, угнездившейся в организме. Отвлечься не удалось, потому и план получился несколько сюрреалистическим, зыбким, державшимся на честном слове. Я бродила по нему, путаясь в складках пейзажа, то и дело натыкаясь на нестыковки и неувязки; найти отправную точку — вот что было важно. И я ее нашла.

Эрик.

Эрик был владельцем микроскопического джазового клуба в Амстердаме, наполовину марокканцем, наполовину французом. Я познакомилась с ним задолго до Влада, секс у нас не получился вовсе — может быть, именно поэтому мы стали довольно близкими друзьями. Эрик обожал тайскую кухню (впрочем, он обожал все кухни, кроме голландской), Дюка Эллингтона и русскую ненормативную лексику. «Йоб твойу мат, фью-ю-ю» — именно к этому сводились довольно прихотливые Эриковы взаимоотношения с миром. В его клубе и шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на романтичного гея, жизнерадостных фриков, толерантных любителей марихуаны, порноактрис и трансвеститов, которых хотелось пристрелить. Всех до единого. Кроме того, Эрик вечно подкармливал бездомных подростков-арабов и престарелых, затерявшихся во времени хиппи. Договориться с Эриком не составило особого труда, на телефонный разговор с ним ушло минут двадцать, не больше.

А за пять дней до Рождества и за три дня до вступления в силу горнолыжных тебердинских путевок я выложила перед Владом билет на самолет до Амстердама и внушительную пачку евро.

— Завтра ты летишь в Амстердам, — тоном, не терпящим возражений, сказала я.

— Это невозможно. — Влад скуксился.

— Ты что, уже взял билеты в этот свой… Китеж-град?

— Выдропужск… Нет, но… Как раз завтра собирался.

— Думаю, твоя историческая родина не провалится в тартарары, если ты посетишь ее чуть позже. Жили же они без тебя столько лет. Так что несколько дней погоды не сделают.

— И чем мне заняться в Амстердаме? — Конфликт со мной вовсе не улыбался Владу. Он хотел решить все полюбовно, сукин сын.

— Джазовый фестиваль. — Я строго придерживалась легенды. — Эрик встретит тебя в аэропорту. Потусуешься несколько дней, соберешь материал на статью — и свободен.

— Это невозможно.

— Я ведь не только твоя любовница, Влад. — Слово «любовница» далось мне с трудом, я едва пропихнула его сквозь зубы. — Я еще и твой босс. Это работа, милый, ничего личного.

— Почему бы не полететь Тимуру? Думаю, он бы не отказался смотаться в Амстердам на пару дней.

Никто бы не отказался смотаться в Амстердам, ты и сам бы не отказался всего лишь какой-то сраный месяц назад. Влад, Влад, неужели ты думаешь, что я поверю, что полумифический Выдропужск, сто выдропужсков, тысяча, стоят одного Амстердама? Просто смех. Не надо парить, как говорит Шамарина.

— Тимур бы не отказался. Но у него нет открытой шенгенской визы. У него нет, а у тебя — есть.

— У тебя тоже есть.

— И у меня есть, ты прав. Но послезавтра я еду в Москву. У меня съемки, ты забыл?

Все, все еще можно было исправить. Скажи Влад: «А почему бы нам не полететь в Амстердам вместе, детка?», или «А почему бы нам не поехать в Москву вместе, детка?», или «Зачем же нам разлучаться на Рождество, детка?» — скажи он это, и я упала бы к его ногам, растворилась бы в его волосах, затихла бы у него на груди. Но Влад не сказал ничего, кроме: «O’кей. Я полечу».

— Тебе плохо? — добавил он, помолчав. — Что-то болит?

Мне было не просто плохо. Я загибалась.

— Все в порядке. Так… Предчувствие раннего климакса. Не обращай внимания. Надо выспаться. Пожалуй, приму сегодня снотворное.

Снотворное. Еще одна деталь пейзажа после битвы, еще один пункт в плане. Я демонстративно выпила на ночь таблетку нитразепама, здоровый сон должен наступить через сорок пять минут и продлиться шесть-восемь часов. Пока я лежала в постели с постмодернистской сранью «Замки гнева» в руках, Влад нарезал круги по дому, время от времени заглядывая в спальню.

— Полежи со мной, — попросила я. — Мне станет легче.

— Конечно.

Теперь, когда Влад прилег рядом, ощущение склепа, в который превратилось мое тело, стало полным. Влад был скован, холоден, неподвижен, но по-другому вести себя в склепе нельзя. Не плясать же там джигу, в самом деле.

Ты меня не обманешь, сукин сын. Ты меня не проведешь.

Закрыв глаза, я размышляла о том, что предпримет Влад, когда я засну: позвонит своей девке или наберется наглости и вообще уйдет из дома.

Он позвонил.

В два часа ночи, когда я начала рубиться без всякого снотворного, Влад выскользнул из спальни. Выждав контрольные несколько минут, я отправилась следом.

Дверь в ванную была приоткрыта, все краны включены. И в шум воды вплетался его приглушенный голос: «…говорю же тебе, беби, я узнал об этом только сегодня вечером… командировка, обыкновенная командировка… ну и что, что Амстердам?.. ну откуда же я знаю, что у нее в голове?.. нет, не получится… самолет утром… вдруг ей придет в голову устроить провожания… не ори на меня… ничего не отменяется, беби… езжай туда сама… а я подъеду чуть позже… обещаю тебе… поскучаешь пару деньков, зато потом… все… я не могу долго говорить… она может проснуться… я буду на связи, беби… да… и я… и я…»

Беби.

Вот как Влад называет свою девку — «Беби».

Она.

Вот как Влад называет теперь меня — «она».

«И я… и я…» И я люблю тебя до умопомрачения. И я умираю без тебя… И я хочу ловить с тобой рыбу, болтать ногами в прохладной воде, есть виноград, пить текилу, глазеть на прохожих, мокнуть под дождем, стрелять сигареты, кататься на колесе обозрения, читать правила поведения пассажиров в метро, стричься, пускать мыльные пузыри, собирать марки, кормить пингвинов пломбиром, быть с тобой, пока смерть не разлучит нас… Будь ты проклят, сукин сын. Будь ты проклят!

«Откуда же я знаю, что у нее в голове…» О, Влад, ты еще не знаешь, что у меня в голове!..

* * *

…Жегалыч встречал меня в маленьком поселке у подножия гор. Отсюда до горнолыжного курорта NN было сорок минут езды.

Витя Жегалов, или попросту Жегалыч, числился старым корешем моего бывшего мужа. Лет десять назад он, коренной петербуржец, осел в Карачаево-Черкесии и, кажется, даже женился. Чем занимается Жегалыч на самом деле, я не знала и не хотела знать, нам и без этого хватало тем для разговоров. За то время, что мы не виделись, Жегалыч заметно округлился и погрузнел, у него появилось брюшко, которое он (не слишком удачно) пытался задрапировать лыжной курткой.

— Привет, — буднично сказал Жегалыч и чмокнул меня в щеку: так, как будто мы расстались неделю назад и всю эту неделю ежедневно созванивались. — Хреново выглядишь.

— Хреново, — согласилась я.

— Болеешь?

— Смертельно.

— Что, правда?

— Правда. Я смертельно больна, Витюша.

Жегалыч дернул себя за нос и поскреб подбородок. Он поверил мне, сразу и безоговорочно.

— Беда, — только и смог выговорить он. — А у меня двойня родилась. Пацаны.

— Поздравляю, — сказала я без всякого выражения.

— Вот черт… Или дети для тебя больная тема?

— Для меня больше нет тем — ни больных, ни запретных. Ты… Ты все достал?

— Сделал, как просила.

Жегалыч никогда не задавал лишних вопросов, он вообще не задавал вопросов, за это я и любила его.

— Значится так. Номер для тебя заказан. И держи ключи от машины, она в твоем распоряжении. — Жегалыч пнул ногой по колесу устрашающего вида джипа. Не слишком нового, но добротного. — Присядем?..

Мы забрались в салон и несколько минут сидели молча.

— А остальное, Витюша?

— В бардачке.

— Господи ты боже мой… Как же тебе все удается?

— Что?

— Сплошная нелегальщина. Сплошной криминал.

— Ну дык… — Жегалыч усмехнулся и подмигнул мне левым глазом. — Это же Кавказ. И связи старого разведчика.

— Ты же в отставке!

— Бывших разведчиков не бывает, — выдал Жегалыч очаровательную банальность. — Слушай… А может, наплюешь на эту гребаную турбазу? Поедем ко мне… Я тебя с женой познакомлю, с пацанами моими… Водки треснем, поговорим по душам… Ты мне про Питер расскажешь, закрылись там рюмочные или нет. Русскому человеку на Кавказе смерть, русскому человеку всегда русского человека не хватает.

— Русскому человеку не хватает мозгов, — не согласилась я с Жегалычем. — И адекватного восприятия действительности. От Бориса ничего не слышно?

Борисом звали моего бывшего мужа. Я не вспоминала о нем тысячу лет, а теперь вот вспомнила.

— Последний раз видели в Париже, под мостом Аустерлиц, в обществе клошаров. Исполнял по просьбе японских туристов «В парке Чаир распускаются розы». А капелла.

— Да ладно тебе! — Жегалыч все-таки заставил меня улыбнуться. — Я серьезно.

— А если серьезно… Зачем тебе Бориска? У тебя молодой любовник…

— У меня больше нет любовника. Ни молодого, ни старого. Никакого.

— Эх… — Жегалыч наклонился и приобнял меня. — Люблю я русских женщин…

— Как будто нерусские по-другому устроены.

— А вот и представь себе, что по-другому… У меня ведь было много женщин, самых разных…

Сейчас Жегалыч начнет паять мне, как его ублажали дамочки из племени тутси, японские гейши, сальвадорские партизанки и как завкафедрой славистики Калифорнийского университета делала ему минет.

— Что, и вьетнамки были?

— А то… — Жегалыч раздул ноздри. — Как не быть? Были. Массаж ступней они делают потрясающе.

— Верю на слово.

— А Бориска где-то в Латинской Америке. Ты же знаешь, он всегда был авантюристом.

— Склонным к бродяжничеству авантюристом, заметь.

— Точно. Это ведь только я у печки сидеть люблю… Слушай… У меня есть его электронный адрес. Хочешь дам?

— Нет. Не нужно.

— А анекдот хочешь? Свежатинка. Смешной до жути. Чукча во время ловли нерпы отморозил себе жопу…

— Анекдот тоже не хочу. Тем более что я его знаю…

…Я остановила машину у первого же поворота. И открыла бардачок. Умница Жегалыч не подвел меня: в бардачке лежал плотный непрозрачный пакет, перетянутый шелковым шнуром: крест-накрест. Шнур был завязан на бантик, и этот бантик вызвал у меня умиление. Если внутри окажется еще и открытка «Желаю счастья» (белые хризантемы на красном фоне), я нисколько не удивлюсь.

Кажется, я рассмеялась. А потом вытащила из рюкзака диск «Night Light Jazz» и сунула его в магнитолу.

Вот так. Хорошо.

«My funny Valentine» Бена Вебстера. Пусть будет «My funny Valentine», не век же слушать «You don’t know how much you can suffer». А «Мой забавный Валентин» подойдет. Он будет в жилу. Будет в струю.

Мой собственный забавный Валентин парился сейчас в Амстердаме, в обществе фриков и порноактрис, слушал деликатный европейский саксофон и сентенции говоруна Эрика на тему «йоб твойу мат». И он даже не знал, как сильно я люблю его. Как невыносимо, как болезненно, до содранных ногтей люблю. Последний раз я видела эти горы, этот снег его глазами, в этих ущельях еще можно было услышать эхо его поцелуев. Если прислушаться.

Но прислушиваться я не стала, я дернула за конец шнура.

В пакете лежал промасленный сверток, а в свертке — пистолет. Тускло блестевший «макаров», восемь патронов в обойме, звездочка на рукояти. Стоило мне только взять пистолет в руки, как боль, все последние недели не отпускавшая меня ни на минуту, притихла, струсила, сжалась до размеров горошины. И сконцентрировалась в правом виске.

Искушение было так велико, что я на секунду прикрыла глаза. Почему бы и нет? Почему бы не покончить все разом? Прямо сейчас. Поднести дуло к виску и выпустить пулю прямо в очаг боли. Трасса здесь довольно оживленная, так что найдут меня быстро. Тело отправят в Питер первым же грузовым рейсом, мальчики из журнала и девочки из агентства встретят его, а затем и проводят: в последний путь. Впрочем, на многочисленность похоронного десанта я не рассчитывала, да и плевать мне было на всех. Кроме одного человека. И я вовсе не была уверена, что он не предпочтет поездку сюда стылому участию в моих похоронах. А если и останется, чтобы отдать мне последний долг, рядом с ним будет его девка. Шлюха, липучка, дешевка, дрянь.

Его беби.

Нет, мой забавный Валентин. Такого счастья ты от меня не дождешься.

…За последние несколько лет курорт NN сильно изменился. Я добралась до него уже в сумерках, так что подлинный масштаб изменений мне предстояло оценить лишь наутро. Но кое-что было заметно и сейчас: новая парковка, забитая самыми разными машинами: от джипов до малолитражек; два новых крыла, пристроенных к старому корпусу, небольшой ресторанчик на месте бывшего пункта выдачи горнолыжного инвентаря. Ресторанчик назывался «X-files». И судя по всему, был главным центром вечернего досуга.

Зарегистрировавшись и получив ключи, я отправилась в номер.

По странному, почти мистическому стечению обстоятельств, это оказался тот самый номер, который мы снимали с Владом три года назад.

Я посчитала это знаком. Пока еще была в состоянии хоть что-то считать, хоть о чем-то думать, хоть что-то чувствовать. Воспоминания навалились на меня, едва я переступила порог, сбили с ног, лишили сил. Тот же силуэт сосны в окне, та же линия горных вершин. Безумная мысль заставила меня вздрогнуть: сейчас откроется дверь ванной, и в комнату войдет Влад, вытирая полотенцем мокрые волосы. Голый (он любил ходить по номеру голым), прекрасный, как античная статуя, до краев наполненный юностью и желанием.

— Влад, — тихонько позвала я. — Влад!.. Скажи мне… Скажи мне хоть что-нибудь…

Ответа не последовало.

Около часа я пролежала на кровати, глядя в потолок сухими, невидящими глазами. Тело мое ныло, все кости казались переломанными, все внутренности сбились в один бесформенный ком; куском мяса — вот чем я была. Куском бесполезного мяса, куском дерьма.

Если бы я действительно решила покончить с собой — я бы сделала это именно сейчас. Но я не сделала. Такого счастья ты от меня не дождешься, мой забавный Валентин. Мой смешной, потешный, забавный Валентин.

Через час я заставила себя подняться и принять душ. Мысль о беби вела меня под уздцы, тащила на коротком поводке, подталкивала в спину. Если мои расчеты верны (а они не могут быть неверными), то беби уже приехала сюда. Или приедет в самое ближайшее время. Значит, есть вероятность увидеть ее сегодня в «X-files», не будет же она сычом торчать в номере. Или в крайнем случае — завтра. Либо в холле, либо у подъемника, либо на одной из трасс. Меня совершенно не беспокоило то, что я никогда не видела ее раньше.

Я узнаю ее.

В конце концов, ее… о, господи, дай мне силы это пережить!.. ее любил Влад, а я чувствовала Влада как никто. И потом — духи. Чертов «Ангел». Но если и это не сработает, если и это… Дня через три-четыре сюда приедет он сам. И тогда я точно узнаю ее. Она, беби, будет рядом с ним. И тогда в их безоблачном горнолыжном (порнолыжном, твою мать, порнолыжном!) ландшафте нарисуюсь я. Я явлюсь им как бог из машины, с пистолетом «макаров» в руке. Можно только представить, как вытянутся их физиономии, как затрясутся их поджилки, как они наложат в штаны; кусок дерьма — не я. Куски дерьма — они. Собственно, вот для чего мне был нужен пистолет, вот зачем. Посмотреть на сладкую парочку сквозь его дуло, а дальше…

Я понятия не имела, что будет дальше. Что будет, то и будет. Пробьемся касками, как говорит Шамарина.

А сейчас я отправлюсь в «X-files».

* * *

…Я сразу узнала ее.

Хотя она вовсе не была похожа на беби. Мое усталое, измотанное арьергардными боями за Влада воображение рисовало платиновую блондинку модельной внешности, со стертым среднестатистическом лицом карманной Клаудии Шиффер, с самовлюбленными ключицами и мозгом пересмешника. Беби должна была обожать трахаться под Кенни G, жрать шоколад под «Пет Шоп Бойз» и грустить о быстротечности времени под Дженнифер Лопес. Беби должна была повсюду искать зеркала, подкрашивать губы, даже заходя в сортир, и задалбывать окружающих тем, какой волнительный писатель Паоло Коэльо. Беби должна была быть женственна до состояния студенистости, но при этом мастерски превращать в желе своего любовника, как только он отказывал ей в какой-нибудь девичьей прихоти. И хотя платиновые блондинки модельной внешности бывают совершенно разными, я хотела видеть беби именно такой.

Полной, абсолютной, восхитительной дурой, чтобы сказать (если не Владу, то хотя бы себе самой): и на эту кретинку ты меня променял?..

Я сразу узнала ее, я сразу узнала этот запах, он доминировал над всем: над карликовыми побегами «Хьюго Босс», над чахлым подлеском «Мабуссен», над поваленными стволами «Органзы», над песчаной почвой «Самарканда».

«X-files» был переполнен: множество молодых и не очень лиц, покрытых мимолетным зимним загаром, множество компаний. Беби же сидела за столиком в углу у окна, в абсолютном одиночестве. Именно из этого угла и тащило «Ангелом». За те десять минут, что я наблюдала за ней, к беби подкатилось не меньше четырех типов. Очевидно, с подогретой алкогольными парами жаждой познакомиться. Но всех четверых беби каким-то образом спровадила.

Что ж, я буду пятой.

Прихватив в баре кофе и рюмку коньяка, я направилась в вонючий «ангельский» угол.

— Вы позволите? — спросила я, остановившись у столика. И чуть было не добавила «беби», но вовремя спохватилась. — Вы позволите присесть?

— При условии, что вы не будете ко мне приставать, — лениво процедила беби.

Однако!..

— Не буду.

— Тогда прошу.

Ей действительно было двадцать. Никак не больше, ни на день. И она была не блондинкой, а самой натуральной брюнеткой. Короткая, почти экстремальная, мальчишеская стрижка венчалась концептуальной буддистской косичкой, а в правом ухе болталась сережка в виде креста. Туда же, в правое ухо, был воткнут наушник от плеера. Сам плеер лежал на столе в компании зажигалки «Zippo», стакана с молочным коктейлем, рюмки водки и двух пачек «Мальборо». Из пепельницы уже торчало штук десять окурков: беби выкуривала сигареты до самого фильтра. Так в двадцать лет курила я сама.

По «X-files» свободно перемещались массы сизого дыма, в нем было шумно и тепло, но не настолько, чтобы сидеть здесь в майке. А беби сидела в майке. Уж не для того ли, чтобы каждый желающий мог по достоинству оценить ее воинственно торчащую грудь, ее провокационно выпирающие соски? Уж не для того ли, чтобы каждый желающий мог полюбоваться ее шикарными татуировками: растительный орнамент на правом предплечье и кельтский узор, опоясывающий левое. Шею беби стягивало с полдюжины дешевых бус, которые можно купить в любом магазинчике, торгующем псевдоэтнической лабудой. И еще… еще бандана на запястье.

Бандана добила меня окончательно.

Некоторое время я рассматривала беби, я жадно пожирала ее глазами, нисколько не стыдясь своей жадности.

— Что-то не так? — поинтересовалась наконец беби. — У меня что, сопля из носа торчит?

— Нет. — Я смутилась. — Все в порядке. Сопля не торчит.

— О’кей.

Слово «о’кей» я ненавидела ничуть не меньше, чем междометия «йоу» и «бла-бла-бла», но слетевшее с губ беби, оно почему-то не вызвало у меня протеста.

А самым странным оказалось то, что беби вообще не вызвала у меня протеста.

Ее нельзя было назвать ни красивой, ни даже хорошенькой, но… Она была ослепительна.

Ослепительна. Именно так. Высокий упрямый лоб, резко очерченные скулы, широкие, почти мужские брови и глаза цвета гречишного меда. Глаза были особенно хороши. Глаза и губы по-детски пухлые, смугло-розовые. Даже крохотная болячка в правом уголке нисколько их не портила.

— Что вы слушаете? — спросила я.

— А-а… Одних мощных людей.

— Что именно? — Я проявила завидную настойчивость, я была готова на все — лишь бы беби не сорвалась с крючка.

«Раммштайн», «Гуано Эйпс», хор балканских цыган, на худой конец — Земфира со товарищи, какая разница, что слушает беби?

Но ее ответ меня поразил:

— Джазовые ребята. «Сингерс анлимитед».

«Singers Unlimited»! Я обожала «Сингерс анлимитед», я заслушала до дыр три их диска, их изощренный и прозрачный джазовый вокал заставлял мое сердце биться быстрее, а ноздри трепетать. Я почти не расставалась с ними, пока не появился Влад. А когда он появился — я рассталась не только с ними, я рассталась со всем. Без всяких сожалений.

«Singers Unlimited», надо же!.. Встретив Влада, беби и не подумала от них отказаться, наверняка она не отказалась и от всего остального, что было в ее двадцатилетней жизни. В этом и заключалась вся разница. Вся пропасть между нами.

— «О, Джинджи…» — напела я беби начало песни на почти безукоризненном английском.

И беби впервые взглянула на меня со жгучей заинтересованностью.

— Круто! Впервые вижу в России человека, который знает «Сингерс анлимитед». — Она широко улыбнулась, и на щеках у нее проснулись и сладко зевнули ямочки. — А еще что-нибудь можете?

Я тут же выдала кусок из «Прелюдии к поцелую».

— Вы меня убили, — констатировала беби.

— Я случайно. Это была шальная пуля.

— Вы мне нравитесь, — вынесла вердикт беби. — Вы клевая телка.

— Польщена.

— Меня зовут Александра. Можно — Сашка. Можно — Шурик. Как хотите, я на всё откликаюсь. А вас?

— Елена, — я на секунду задержала дыхание, — Елена Викторовна.

— Ну, — беби дернула себя за мочку уха, — какая же вы Викторовна, не смешите! Я буду звать вас…

–…Только не Ленком. Когда меня называют Ленок, я покрываюсь прыщами.

— Как насчет Алены?

— Терпимо. Но Лена все-таки лучше.

— О’кей. Лена так Лена. Курите? — Беби королевским жестом пододвинула ко мне пачку «Мальборо».

— Нет. Бросила.

Гречишный мед ее глаз подернулся тонкой корочкой сочувствия:

— Почему?

— Как почему?.. Бросила, и все. Две пачки в день — это было чересчур.

— Да нет. Две пачки — это нормально.

— Кому как… И потом — возраст… Цвет лица. Хрипы в легких…

— Вот фигня. — Сочувственная корочка стала ощутимо толще. — У вас обалденный цвет лица… А с тех пор, как бросили, — не тянуло снова закурить?

— Тянуло. Еще как!

— Никогда не поздно отказаться от вредной привычки воздержания от табака. Вам ведь нравилось курить?

— Очень. — В этом я не признавалась даже Владу.

— Видите! — тут же уличила меня беби. — В жизни не так уж много удовольствий, чтобы вот так, за здорово живешь, отказаться хотя бы от одного из них.

Интересно, почему такая простая и ясная мысль до сих пор не приходила мне в голову?

— Вы правы, Александра. То есть… Сашка.

— Ну так что?

Беби ловким движением выбила сигарету из пачки. Она искушала меня, провоцировала, даже кончик ее концептуальной буддистской косички раздвоился, как язык у змеи. И я сдалась. Я взяла сигарету из пальцев беби. Жестких и нежных одновременно, засиженных дешевыми серебряными кольцами, — таких, какими и положено быть пальцам двадцатилетних.

Беби щелкнула зажигалкой, я прикурила и сделала первую глубокую затяжку.

— Ну как? — поинтересовалась она.

— Божественно! — Я выпустила колечко из дыма. Потом — еще одно.

— Супер! — Гречишный мед потек следом за колечками. — Вы и вправду потрясающая.

Потрясающей была она. И дело оказалось не только в ее двадцати годах, а в той ауре, которая витала вокруг нее, которая мгновенно выделяла беби из любой толпы. Мы не просидели за одним столиком и получаса, а я уже узнала, что это такое: скорбное амплуа подруги главной героини. У меня никогда не было комплексов насчет собственной внешности, и завести знакомство не составило бы особого труда и сейчас, если бы… Если бы не беби: все смотрели только на нее и обращались только к ней. Ну почему, почему Владу не попалась платиновая блондинка, тогда бы у меня сохранился крошечный шанс. Но против витальной, обладающей животным магнетизмом юной провокаторши шансов у меня не было.

— Интересный запах, — сказала я, докурив первую сигарету до фильтра и слегка опьянев от ворвавшегося в мой дистиллированный организм никотина.

— Что вы имеете в виду?

— Ваши духи.

— А-а… — Беби прижала к губам кончик носа, а потом обнюхала бандану на запястье. — Это «Ангел».

— Вам идет.

— Вы полагаете? Вообще-то я не очень люблю духи. Точнее, стараюсь ими не пользоваться. Духи — это такое лукавство… Это все равно что шубу летом таскать только потому, что у тебя хреновая фигура. Человек должен быть естественным, а в духах нет ни капли естественности. Сплошной обман. Сплошное надувательство.

От столь продолжительной программной речи мне стало не по себе.

— Тогда зачем вы ими пользуетесь?

— Это подарок моего парня. «Ангел» на моей коже — его слабость. А к слабостям своих парней я отношусь с пониманием.

— Ваш парень… Он приехал с вами? — осторожно подбирая слова, спросила я.

— Влад? Нет. Стала бы я сидеть в этом гадюшнике, если бы он приехал со мной!.. Но он тоже здесь появится. Дня через три. В самый последний момент у него образовалась срочная командировка…

— На Рождество?

— Он работает в журнале… Знаете, такие тупые глянцевые псалтири, которые учат тебя, как жить… Что слушать, что носить и как сделать твоему парню эротический массаж, чтобы он отъехал до Владивостока. Мертвечина. Туфта. Срань господня. Вот он там и числится падальщиком. А сейчас полетел выклевывать что-то в Амстердаме. Вы были в Амстердаме?

Я неопределенно покачала головой, предоставив самой беби решать, была ли я в Амстердаме или нет. И пока беби решала, я — уже сама — подкурила себе вторую сигарету. Вот и все. Никаких сомнений. Это она. Не-шлюха, не-липучка, не-дешевка, не-дрянь. Не-девка.

Беби.

— Амстердам — попсовый город, — сказала беби. — И всегда такой, каким ты хочешь его видеть. Я не очень-то люблю его…

— Как духи?

— По-другому. Вот Париж, к примеру, — шлюха фригидная и расчетливая. А Амстердам — шлюха, дающая всем бесплатно. Только из любви к чистому искусству.

— Шлюха со знанием приемов эротического массажа?

— Именно. — Беби откинулась на стуле, с шиком затянулась и выпустила сразу три кольца.

— А вы и в Париже наследили?

— J’ai passé une très bonne soirèe, — на вполне сносном французском произнесла она.

«Было очень мило». Паршивка!..

— Sans aucun doute^[1]. — Мой французский был не в пример лучше французского беби. Мой французский был безупречен.

— Ой! — Беби дернула серьгу в ухе.

— Ай! — Я почти зеркально повторила ее движение, с той лишь разницей, что в ухе у меня скромно приютился бриллиант по цене в полторы тысячи долларов.

— Потрясающе. — Беби в очередной раз ослепила меня ямочками на щеках. — Вы тонкая штучка.

— Девушка на миллион баксов.

— Именно.

Беби не покоробили ни «девушка», ни «миллион». У меня нет шансов. Никаких.

— И вы здесь одна?

— Одна!

— Почему? — Простота вопросов беби граничила с откровенным бесстыдством.

— А почему я должна быть не одна?

— Такие места не рассчитаны на одиночество. Разве что вы решили оторваться. Подснять себе кого-нибудь.

— Я похожа на человека, который нуждается в том, чтобы кого-то подснять?

Беби принялась изучать меня: пытливо, сосредоточенно, закусив от напряжения нижнюю губу. С таким выражением лица изучают старинные манускрипты, годовые кольца на деревьях, анатомическое строение морского конька.

— Нет, пожалуй, нет. Вы похожи на человека, который нуждается в том, чтобы кого-то любить. Без памяти.

Разбитая музыкальная шкатулка в моей груди издала прощальный звон: последняя пружина ее механизма лопнула.

— Я и любила… И люблю. Без памяти. Только это ему больше не нужно. Он встретил другую.

— Ну и мудак! — Беби так грохнула кулаком по столу, что рюмка с недопитой водкой подпрыгнула и опрокинулась.

— Я тоже так думала…

— А теперь?

— Теперь нет. Он просто встретил другую. Полюбил заново. А новая любовь никогда не платит по старым векселям.

Стоило мне только сказать это… Стоило мне только произнести, как случилось уж совершенно невероятное: беби перегнулась через столик и поцеловала меня в щеку.

— Если я скажу тебе «забей», — она перешла на «ты» совершенно естественно, — ты все равно меня не услышишь. Так?

— Да.

— Значит, должен быть еще какой-нибудь выход.

— Какой?

— Анаша! — Беби снова качнулась на стуле и рассмеялась беззаботным бесстрашным смехом. — Я привезла с собой шикарную таджикскую дурь. Айда ко мне в номер курить!..

* * *

…Ее номер был полностью идентичен моему. С той лишь разницей, что в окне не было никакой сосны. Одни лишь горы. На полу перед дверью валялся потертый кожаный рюкзак (беби даже не удосужилась распаковать вещи), а на столе стоял ноутбук. Старенький ноутбук, напомнивший мне мой собственный — пятилетней, а то и семилетней давности. «Compaq» или что-то вроде того.

— Садись, ложись, делай что хочешь, — жестом гостеприимной хозяйки беби развела руками.

Я нацелилась было на кровать, но неожиданно меня обдала арктическим холодом мысль: пройдет каких-нибудь вшивых три дня, приедет Влад и они начнут заниматься любовью. На этой самой кровати. И Влад будет запускать руки под майку беби, и расстегивать пуговицы на ее мешковатых джинсах, и касаться ртом ее татуировок, и трогать языком крест в ее ухе, и покусывать зубами ее торчащие победительные соски, и… и… Подойти ближе к сплетенным телам Влада и беби я не решилась. И как подкошенная рухнула на пол у кровати.

Беби посмотрела на меня с одобрением.

— Вот и я обожаю сидеть на полу… Сейчас забьем косячок, и нам захорошеет.

Она устроилась неподалеку от меня, вытащила из внешнего кармана рюкзака пачку «Беломора», а из внутреннего пакет с анашой и с поразительной ловкостью забила косяк, послюнив напоследок его кончик.

— Не много у тебя вещей, — заметила я.

— Я просто мобильный человек. К тому же вещи меня утомляют. У меня с ними сложные отношения. И вообще… Если честно, я бы хотела родиться во Французской Полинезии и всю жизнь проходить голой.

— Завидная мечта. И легко выполнимая. — Ревность снова полоснула ножом мне по глазам. — С такой-то фигурой.

— Ну, тебе тоже грех жаловаться. — «Беломорина» вспыхнула красным огоньком и затрещала: это беби сделала первую затяжку. — Ты, кстати, откуда?

— Я? Из Питера.

— Круто! Бывает же такое!.. Я тоже из Питера. Нет, ну надо же! Земеля земелю всегда поддержит, а? Права я?

— В каком смысле поддержит?

— Ну… Вот ты на лыжах катаешься?

— Катаюсь.

— А я нет.

— Правда, что ли? — изумилась я.

— Истинная. — Для убедительности беби прикусила ноготь большого пальца. — Я на них даже не стою. Научишь меня?

— Не знаю… Лучше бы тебе обратиться к инструкторам. Их здесь как грязи.

— Держи! — «Беломорина» перекочевала в мои руки. — Я не хочу, чтобы инструкторы. Я хочу, чтобы ты. Не переживай, я способная. С парашютом уже прыгала, с аквалангом спускалась, теперь остались горные лыжи.

— Ну, много чего осталось… Гонки на собачьих упряжках, например. Полет на воздушном шаре… Вокруг света за восемьдесят дней.

— Все впереди.

Беби придвинулась ко мне близко, слишком близко. Ее глаза плыли надо мной грозовым облаком, ее губы покачивались надо мной, как лодки, ее подбородок опрокинулся, как чаша, полная молока.

— Все впереди, слышишь? У нас вся жизнь впереди. Целая огромная жизнь.

* * *

…Я проснулась от глухого стука в окно.

Стекло было залеплено точками снега, и пока я соображала, что бы это могло быть, в него ударил очередной снежок. После чего последовал пронзительный короткий свист.

Беби.

Беби сидела на сосне прямо напротив окна моего номера, оседлав толстую ветку. Высота была приличная, сосновый ствол — абсолютно гладким, как ей удалось забраться сюда, оставалось загадкой. Она могла бы постучать в двери номера, но предпочла разбудить меня таким экстравагантным способом. Она была беби, и это все объясняло.

— С ума сошла! — крикнула я, открывая окно. — Зачем ты залезла туда, сумасшедшая?

— Чтобы сказать, что день сегодня будет офигительным! И еще, что ты обещала научить меня кататься на лыжах.

— Разве?

— Стопудово. Жду тебя в холле через двадцать минут.

— Через сорок.

— Через полчаса, — отрезала беби и, совершив головокружительный кульбит, спрыгнула на землю.

Я даже не успела испугаться за нее.

Пока я мылась в душе, натиралась кремом от солнца и натягивала на себя комбинезон, меня не оставляли мысли о прошедшей ночи.

Ночи с беби.

Я провела ночь с девушкой, которая отбила у меня Влада, и теперь могла с уверенностью сказать: такой ночи у меня еще не было. Никогда в жизни.

И анаша здесь ни при чем.

Рот у беби не закрывался, но это не напрягало меня. Погружение в ее двадцатилетний мир прошло легко и безболезненно — и он оказался фантастическим, похожим на латиноамериканский роман, китайскую притчу и триллер одновременно. Беби жонглировала самыми разными городами (Нью-Йорк, Лондон и Барселона в их число не попали, за что я была несказанно благодарна ей), вытаскивала из заднего кармана джинсов самые удивительные пейзажи, вынимала из-за щеки самые потрясающие человеческие типы. Ее Амстердам был совсем не похож на мой собственный Амстердам, то же случилось и с Парижем, и с Салониками, мы пили разную на вкус граппу и ракию, в моих венецианских каналах не было ничего, кроме тины и отходов, в ее же — цвели папоротники и плыли завернутые в папиросную бумагу локоны влюбленных. От беби я впервые услышала о кошках с девятью хвостами и о гангстерах, которые играют в го. Я была почти уверена, что большинство рассказов беби — плод ее фантазии, не больше. Но плод этот был прекрасен, он благоухал.

— Слушай, тебе нужно книги писать, — сказала наконец я, полностью обессиленная ее историями.

— Уже.

— Что уже?

— Уже пишу. — Беби кивнула в сторону ноутбука. — Она там.

— Книга?

— Роман.

— Дашь почитать?

— Дам. Когда-нибудь.

— О’кей. — «О’кей» — неужели мои губы произнесли это?

Я почти не помнила, как вернулась к себе, а вернувшись, упала на колени посередине номера и разрыдалась. Боль, на время отступившая, ударила по мне с новой силой. У меня нет никаких шансов. Никаких. Влад больше никогда не будет со мной. От таких, как беби, не уходят. За такими, как беби, следуют всю жизнь. Непонятно только, что она нашла во Владе. Конечно, беби бросит его, не пройдет и трех месяцев. Но вернется ли он ко мне? А если и вернется, то все равно будет искать ее в каждом дне. Чтобы ловить с ней рыбу, болтать ногами в прохладной воде, есть виноград, пить текилу, глазеть на прохожих, мокнуть под дождем, стрелять сигареты, кататься на колесе обозрения, читать правила поведения пассажиров в метро, стричься, пускать мыльные пузыри, собирать марки, кормить пингвинов пломбиром. И мечтать быть с ней, пока смерть не разлучит души.

Беби ждала меня в холле, сидя в кресле со сложенными по-турецки ногами. Тут же крутилось несколько молодых людей, которые сразу отпали, как только она помахала мне рукой.

— Потрясно выглядишь, — сказала беби. — А прикид у тебя просто чумовой. Костюмчик на все сто.

— Обыкновенный костюмчик.

— Да ладно тебе… ну что, двинули?

— План такой, — я подтянула молнию на плохоньком комбинезоне беби, — сначала мы подберем тебе лыжи.

— А потом ты научишь меня кататься?

— Если ты будешь хорошо себя вести.

— Я буду хорошо себя вести. Я буду паинькой. Обещаю.

…Она оказалась потрясающей ученицей. Я предполагала что-то подобное, но действительность превзошла все мои ожидания. А может, все дело было в бесстрашии беби? Она бесстрашно смеялась, запрокинув голову, бесстрашно рассказывала о гангстерах, играющих в го, и вот теперь бесстрашно соскользнула с пологого склона для приготовишек. Трудно было поверить в то, что беби делает это в первый раз.

— Корпус вперед! — крикнула я ей.

— Я помню, помню!..

После нескольких десятков удачных спусков беби подъехала ко мне: глаза ее нестерпимо сверкали, рот то и дело растягивался в блаженной улыбке, а на щеках играл румянец.

— Ну как? — спросила она.

— Неплохо, совсем неплохо. Тебе нравится?

— Я просто в ауте. Даст ист фантастише!

— Даст ист абер прима! — расхохоталась я.

— Ты и немецкий знаешь?

— Этвас. Немного.

— Слушай… А может, мы поищем какое-нибудь другое место? — Беби оперлась на палки и умоляюще посмотрела на меня.

— А это тебе чем не нравится?

— Народу много. Флажков. Детей каких-то дурацких…

— Ты сама ребенок. Дурацкий. — Мне внезапно захотелось погладить беби по голове.

— Давай двинем туда, где посерьезнее, а?

— Не стоит. Пока не стоит. Не думай, что все будет так легко и просто. Кое-какие навыки должны закрепиться до автоматизма, к тому же повороты у тебя хромают.

— Здесь они не закрепятся. — Беби снова потеребила крест у себя в ухе. — Здесь мне уже скучно. Так я могла бы и где-нибудь в Парголово покататься.

— Не говори глупостей, — тоном учительницы младших классов изрекла я.

— Ну, пожалуйста…

— Не канючь. И марш наверх!..

В конце дня я сдалась, и мы отправились на трассу для мастеров. Я хорошо знала ее по своему прошлому приезду, беби же видела ее в первый раз. Для начала я устроила пару показательных спусков, потом наступила ее очередь.

— Все помнишь? — Я нагнулась и проверила крепления.

— Все. Группироваться, не выбрасывать палки… Да все будет в порядке. Не переживай.

Губы беби были плотно сжаты, а в глазах появился сосредоточенный потусторонний блеск, свойственный лишь лыжным экстремалам.

— Тогда с Богом. Давай!..

Беби родилась горнолыжницей. Впрочем, с тем же успехом она могла родиться парашютисткой, альпинисткой, байкером, ловцом жемчуга. Она родилась беби, и это все объясняло.

Это объясняло ее полет, маленький ангел был создан для снегов, ущелий, почти вертикальных, отвесных склонов. Я даже залюбовалась ею. Влад никогда ко мне не вернется. Никогда. Ни-ко-гда. Оттолкнувшись палками, я следом за ангелом сорвалась вниз.

— Черт возьми, — сказала она, когда я остановилась, обдав ее ледяными брызгами с ног до головы. — Ты чертовски хорошо смотришься. Ты вообще чертовски хороша.

— Ты тоже.

— Как насчет вечера?

— Опять анаша?

— Ну почему… Сначала водка в «X-files», а анаша потом. Заметано?

— Заметано. — Я дернула беби за буддистскую концептуальную косичку.

— А есть здесь еще что-нибудь?

— В каком смысле?

— Ну какие-нибудь другие места… Где нет людей.

— В каком смысле?

— Где можно еще покататься. И чтобы никого не было…

— Горы большие. — Я неопределенно пожала плечами. — Наверное, кое-что и может отыскаться.

— А давай поищем! Нет, правда! Разве тебе не хочется, чтобы не стояло глупых вешек и чтобы никто не путался под ногами? Чтобы только ты и снег.

— Хочется, — я прикрыла глаза, — хочется.

…Вечер и ночь с беби оказались такими же феерическими, как и предыдущие, а раннее утро в одиночестве — таким же кошмарным. Вечер и ночь были посвящены ее многочисленным друзьям, кого только не прибивало к лазурному берегу маленькой чертовки! Индейцы чероки, эмигрировавшие в Трансильванию, тибетские монахи, один философ-структуралист и два гомосексуалиста, группа стеклодувов из города Гусь-Хрустальный, морячок, с которым беби целовалась в тамбуре скорого поезда «Адлер — Питер», шпагоглотательница, крупный европейский писатель («он меня облапал на одном банкете, только тсс!»), диджеи и виджеи, французский шансонье средней руки, и только о Владе…

Беби почти не говорила о Владе.

От нее я узнала о том, что члены индусов пахнут имбирем, а члены арабов — рахат-лукумом, и о том, что один ее парень жить не мог без насадок и колечек («ты не представляешь, как было больно, когда он в меня входил со всеми этими причиндалами!»), Влад же оставался за кадром.

Странно.

— А что твой нынешний парень? Влад, кажется…

— А что Влад? — Беби, похоже, была недовольна вопросом.

— Ты с ним… счастлива? Ты его любишь?

— Люблю, наверное… — Она задумалась. — Да какое это имеет значение? Он веселый, прикольный, и вообще… красавчик. Не такой, конечно, как тот морячок, с которым мы целовались в тамбуре, но все равно…

Она не любила его. Она совсем его не любила.

Это открытие потрясло меня.

С ним я ушла к себе в номер, где меня ожидала притаившаяся во всех углах боль: теперь она выползла наружу, покинула мое тело, но легче мне не стало, скорее наоборот. Просто жить с болью оказалось не так ужасно, как постоянно ждать, когда же она накинется на тебя из-за угла. Да черт с ней, с болью! — беби не любила Влада. А я любила его, я жить без него не могла, полный тупик. И у меня не осталось ни времени, ни сил, ни желания, чтобы попытаться выбраться из него. Теперь, когда я познакомилась с беби, идея с пистолетом выглядела дурацкой, смехотворной, лишенной смысла. А я еще втянула в нее Жегалыча, взрослого и серьезного человека. Я и сама была взрослым и серьезным человеком, владелицей журнала и модельного агентства, о-о, да засунь ты это себе в жопу, твою мать!.. Я медленно сходила с ума. Свернувшись клубком на кровати, я сходила с ума. И мне ничего не оставалось, кроме как ждать, когда забрезжит утро и наступит новый день, в котором будет беби, которая не любит Влада, которого люблю я.

Но утро все не наступало и не наступало, а когда наступило, то застало меня далеко от турбазы. В полной экипировке.

…Я хорошо помнила этот склон. Для того чтобы до него добраться, мне потребовался почти час. Три года назад на ближних подступах к нему стояла табличка: «ОПАСНО! СПУСК ЗАПРЕЩЕН!», стояла она и сейчас. А может, это была другая табличка, но слова остались теми же. Я с трудом вытащила табличку из снега и бросила к двум соснам, растущим поодаль. Четверть дела была сделана, теперь оставалось исследовать склон.

Это был хитрый, вероломный склон, заканчивавшийся глубоким ущельем. Сверху ущелье не просматривалось вовсе: передо мной лежала ослепительно-белая снежная целина.

«Пусть будет как будет», — сказала я себе. Пробьемся касками, как говорит Шамарина.

Лучшим выходом для меня было свалиться в пропасть. Но я не свалилась (сказалось-таки славное горнолыжное прошлое), а, сделав крутой вираж, замерла метрах в пяти от обрыва. Теперь ущелье, заваленное камнями и обломками скал, было видно как на ладони. От его близости у меня закружилась голова и перехватило дыхание, к горлу подступила тошнота, но тут же прошла.

Вот так. Хорошо. Теперь можно возвращаться.

…Я долго стучалась в двери ее номера, прежде чем она открыла.

— Дрыхнешь? — весело спросила я.

Даже чересчур весело. С тех пор как я вернулась на базу, меня не покидало это взвинченное, граничащее с истерией веселье.

— А который час? — Беби потянулась и тут же виновато захлопала ресницами.

— Одиннадцать.

— Я проспала, что ли? Знаешь, со мной такое иногда бывает… Могу не спать сутками, а потом хлоп — и вырубилась.

Сонная беби была очаровательна: всклокоченные волосы, слегка припухшие веки, беззащитный рот и полоска от подушки на щеке. От сонной беби пахло молоком и гречишным медом.

И совсем не пахло «Ангелом».

— Пока ты дрыхла, я нашла потрясающее место.

— Какое место?

— Да проснись же ты, ребенок! Место, где мы сегодня можем покататься. Ни одной физиономии, шикарный снег, тебе понравится.

— Я сейчас, — загорелась беби. — Три минуты, и я буду готова.

— Можешь не спешить. Умойся хотя бы!

— Умываться буду вечером.

Беби сбросила халат на пол (в этом жесте не было ничего вызывающего, ничего показного, ей и вправду не мешало бы родиться во Французской Полинезии), переступила через него и направилась в ванную. От ее матового, совершенного двадцатилетнего тела исходило странное сияние, бедный Влад, бедная я, бедные мы оба.

— Что там у нас с погодой? — крикнула беби из ванной.

— Отличный день. Природа шепчет: займи, но выпей!

— Класс! Просто класс!..

В три минуты она не уложилась.

— Слушай, ключ от номера куда-то запропастился. — Беби зачем-то попинала рюкзак и заглянула под кровать. — Никак не могу его найти.

— Да бог с ним, с ключом. Разберемся, когда вернешься. А сейчас просто захлопни дверь. Теряем время, малыш!..

Весь тот час, что мы добирались до склона с ущельем, я думала только об одном: пусть хоть что-то остановит нас. Пусть мы встретим какого-нибудь инструктора или спасателя, и они завернут нас на полдороге. Пусть гребаная табличка опять окажется установленной, пусть случится чудо.

Остановиться сама я была уже не в состоянии.

Чуда не случилось, и вот уже несколько минут беби в полном молчании изучала пейзаж.

— Ну как? — спросила я.

— Долбануться можно! У тебя просто нюх на красоты!

— Рада, что тебе понравилось. Предложение такое: сначала съеду я, еще раз опробую трассу, а ты уже потом, за мной. Идет?

— Идет. — Она пристально посмотрела на меня. — А ведь сегодня Рождество, правда?

— Все может быть.

— А давай встречать Рождество!

— Прямо сейчас?

— Нет, почему… Придем сюда ночью, а в двенадцать откроем шампанское.

— И покурим анашу?

— Если ты захочешь. Все будет так, как ты захочешь. Вообще, мне здесь очень хорошо.

— Мне тоже. — Бедный Влад, бедная я, бедные мы оба. — Ладно, я поехала. До встречи внизу, ребенок.

— Эй… — беби окликнула меня в тот самый момент, когда я уже готова была оттолкнуться палками, — эй, послушай… Я… Я ведь сказала тебе не всю правду о себе!

— Я тоже. Я тоже сказала о себе не всю правду!..

На этот раз я остановилась гораздо ближе к обрыву, чем в предыдущий. Всего-то метра два, не больше. Я еще могла все отменить, достаточно было помахать перед собой скрещенными руками или подать беби какой-нибудь другой знак. Зачем я делаю это?.. ведь беби не виновата, что Влад полюбил ее и бросил меня, а он не мог не полюбить ее, все любят беби, все без ума от беби, чертова боль в виске, все хотят находиться в обществе беби, а смогла бы я долго находиться в обществе фриков, трансвеститов и порноактрис?.. Эрик в нем как рыба в воде, а я бы удавилась, глупо было оставлять журнал на Тимура, следующий номер выйдет провальным, как пить дать, мертвечина, туфта, срань господня, неужели и вправду Амстердам похож на шлюху? Влад, Влад, что же ты со мной сделал, Влад?..

Все кончено. Все. Все.

Я махнула беби рукой.

И время остановилось. Прошла целая вечность, прежде чем она преодолела треть склона, еще спустя вечность — достигла середины, солнце несколько раз уходило и возвращалось на небосклон, начался и закончился парад планет, постарели и умерли сосны, а она все летела и летела, едва касаясь снега, обдавая звезды и туманности серебристыми ледяными брызгами. Меня вдруг пронзила безумная мысль: а что, если она и вправду взлетит? Ей подчиняется все, так почему не подчиниться силе тяготения?

Она и взлетела, но лишь на секунду, ничего общего не имеющую с вечностью. И камнем рухнула вниз, в ущелье.

Все кончено. Все. Все.

Бай-бай, беби.

* * *

…Вот уже несколько часов я сидела с ее ноутбуком, глядя перед собой невидящими глазами. Достать его не составило особого труда, ведь ключ от номера беби забрала я. Войти и выйти, взять компьютер со стола, ничего сложного. Выходя, я задела ее рюкзак, споткнулась и едва не упала, беби, беби, когда же ты научишься аккуратности?..

Никогда. Ни-ко-гда.

Только бы на компьютере не стоял пароль!

Никакого пароля у беби не было. А после заставки «Windows» появилась картинка на рабочем столе: бело-рыжий щенок в колпаке с бубенчиками. Я сжала ладонями виски: сентиментальный убийца, вот кто я такая. Вместе с гибелью беби исчезла и боль, и ничего не появилось взамен. Теперь я была абсолютно, тотально мертва.

Несколько простеньких программ и два вордовских документа. Один — с лаконично-безликим названием «роман», другой — чуть позатейливее: «Дневник Шурика». То, что я роюсь в чужих вещах, не смущало меня: после произошедшего меня уже ничто не может смутить. Я подвела стрелку к роману и два раза кликнула на ярлык.

Беби была потрясающе, чертовски талантлива — я поняла это сразу, бегло просмотрев две первые страницы. Потом настал черед третьей, четвертой, пятой. Полуночные рассказы беби — вот из чего состоял роман, похожий на путешествие, из которого никто не возвращается; некоторые из них я узнавала сразу, некоторые — еще неизвестные мне — заставляли сжиматься сердце, они были плотными, плотскими, живыми. Такими же, какой я знала беби. И такими, какой я не знала ее, не успела узнать, — нежными, трепетными, полными рассеянной грусти. Но не прочитав и трети, я закрыла документ. Я бы и не смогла прочесть его весь, когда-нибудь потом, но не сейчас, о’кей?..

Последняя запись в «Дневнике Шурика», если судить по дате (а беби аккуратно проставляла даты), относилась к сегодняшней ночи.

«…Она похожа на тот камешек, который я нашла в Бухаре и который иногда люблю засовывать в рот — тот, на котором отпечаталась стрекоза. Сардик сказал мне, что это никакая не стрекоза, что это какое-то другое насекомое, но это точно стрекоза. Она похожа на тот камешек. Человек, который любил ее, ушел, а след от него остался. Навсегда.

…Сегодня она учила меня кататься на лыжах. Потрясающее ощущение полета, я прожила на свете двадцать никчемных лет и даже не знала, что можно испытывать что-то подобное… Когда я смотрю, просто смотрю на нее, у меня тоже возникает ощущение полета…»

Читать это было невыносимо, и я поднялась вверх по документу.

«…Мы с Никитой распили в подворотне бутылку коньяка, которую он привез из Марселя. Конечно, можно было завалиться к нему или поехать ко мне, но распить шикарный коньяк в зассанной питерской подворотне — разве это не кайф? Разве это не мечта кирасира? Никита наплел, что какая-то француженка обучила его технике настоящего французского поцелуя, какая лажа! Точно так же я целовалась в десять лет с Федькой из Сестрорецка. Никиту — в отстой! Пусть сидит в своем Купчино и изучает жизнь и творчество Ларисы Рубальской. Ха-ха!»

«…Сардик говорит, что я люблю все придумывать и всех мистифицировать. И что это доведет меня до цугундера. Дурачок! Это доведет меня до Нобелевской премии по литературе. О как! Сказала как отрезала!..»

«…Я наконец-то проехалась на «Харлее»! О-о! Просто праздник какой-то, День противовоздушных войск и артиллерии. Будни: пришлось переспать с другом владельца «Харлея». Лучше бы я переспала с самим владельцем, но он голубой…»

Никаких упоминаний о Владе, никаких.

Ни на что не надеясь, я набрала имя Влада в «правке».

«Владеть», «завладели», «владельца», «Владивосток», «Владикавказ», «Владимир Владимирович», ага, вот оно!..

«…Приехала злобная Маруська и заставила меня плясать танец белочек. Она, видите ли, поссорилась со своим драгоценным Владом. Журналюгой из какого-то сортирного боевого листка. Я его видела пару раз, что-то среднее между Томом Крузом и опоссумом. Маруська говорит, что у них страстный роман (как можно трахаться с опоссумом, а тем более с Томом Крузом?) и вообще все идет к свадьбе, но сегодня журналюга подложил ей свинью. Они должны были ехать в горы, но в самый последний момент журналюга устроил себе командировку (и не в какой-нибудь Торжок, а в Амстердам!) и оставил Маруську с путевками на руках: ты, мол, езжай сама, а я подъеду. Юморист! Маруська рвет и мечет, порывалась порвать и путевки, но я ее отговорила. Теперь ни в какие горы она не едет, в гробу она видела эти горы, будет сидеть и ждать своего журналюгу в Питере, чтобы выцарапать ему глаза. Зато в горы теперь еду я, йоу!!! И прямо на Рождество!!! Маруська отдала мне одну путевку, добрая женщина. И духи в придачу, их ей тоже журналюга подарил. Двойного счастья, как и двойного виски, много не бывает!.. Но пасаран, товарищи, тамбу ля нэжэ!!! (Сальваторе Адамо. Цитата)…»

Я ведь сказала тебе не всю правду о себе.

Господи, беби… Это была не ты… Не ты… Но зачем? Зачем?

«Селина и Жюли совсем заврались».

Селина и Жюли. Совсем заврались. Совсем.

* * *

…Я мертва. Абсолютно. Тотально. Я мертвее, чем беби.

Хотя домой я лечу обычным рейсом, грузового самолета мне не понадобилось. Теперь мне мало что понадобится. Я знаю это точно. Разве что ноутбук беби.

Ноутбук беби — единственное, что у меня есть.

Дома меня встречает Влад. Что-то среднее между Томом Крузом и опоссумом. Он никуда не уехал. Впрочем, мне все равно, уехал он или нет.

— Ты начала курить? — спрашивает Влад.

Я не совсем понимаю его вопрос. Я бросаю на стол две пачки «Мальборо».

— Ты начала курить?

— Да. Я начала курить.

— Как твои съемки?

Господи, о чем он?..

— Какие съемки?

— У тебя же должны были быть съемки в Москве. Как они?

— А-а… Отлично. А ты не уехал в свой Выдропужск?

— Мне нужно поговорить с тобой, детка. Серьезно.

Господи, о чем он?..

— Я наврал тебе про Выдропужск. Я должен был лететь совсем в другое место. И с другим человеком. Неважно… Знаешь, просто замечательно, что ты отправила меня в Амстердам. Просто замечательно. Мне нужно было уехать. Чтобы понять, как сильно я тебя люблю.

Господи, о чем он?..

— Просто временное помутнение. Знаешь, у мужиков это иногда бывает. Игра гормонов и все такое. Да фигня все это… Ты переживала, я видел… Ты ведь простишь меня? Мне нужна только ты… Только ты…

Я мертва. Абсолютно. Тотально. Я мертвее, чем беби.

Даже пистолет, приставленный к виску, не сделал бы меня более мертвой. Тем более что его пришлось оставить. В бардачке джипа. С огнестрельным оружием в самолет не пускают. Наверное, в этом есть свой резон.

Когда-то в прошлой жизни у меня был леденец во рту. Теперь от леденца и следа не осталось. Возможно, со временем там появится камешек с отпечатком стрекозы.

Как ты думаешь, беби?..

Примечания

1

Несомненно (фр.).