Вспомни меня. Книга 2

Виктория Мальцева, 2023

Альфа и Седьмая вынуждены покинуть лагерь и отправиться на поиски цивилизации. Оба хорошо понимают, что выжить будет трудно: впереди зима, лекарства на исходе, запасов еды недостаточно. С другой стороны, наконец-то юноша и девушка окажутся наедине, и всё, что только начало между ними зарождаться, теперь имеет все шансы расцвести. Но их планы – это только их планы, потому что следом идёт третий. Точнее, третья…

Глава 2. Точки над «i»

Beach House — Take Care

Ноги не хотят идти. На мой рай вылили цунами отрезвляющей правды, и все краски — и яркие, и пастельные тона — безвозвратно смыло. Осталась только серая реальность, которую я упорно не желаю величать адом. Не клеятся в моём сознании «ад» и парень с шоколадными глазами. «Альфа» — не его имя. Не его.

Из его хижины валит дым: он уже вернулся — сегодня неожиданно рано, а я впервые не рада. Я бы взяла «тайм-аут» — несколько часов его отсутствия на обдумывание его же решений.

Забавно, но раньше мне всегда приходилось расчленять только собственные промахи, а теперь вот его выходят на первый план. И что самое странное и… страшное, его поступки намного больнее.

Не правильно это, болезненно не верно, если Цыпа, как бы неприятна она мне ни была, осталась без его поддержки. Он участвовал в том, что сделало её беременной, а значит, самой уязвимой из всех. Без него ей не выжить, ясно же. На её месте я бы изо всех сил постаралась, но будем честными — шансы невелики.

И есть ещё кое-что. Как же можно оставаться таким безразличным к младенцу? Ладно я — все, включая меня саму, уже поняли, что со мной что-то не так, и я не вписываюсь в стандарт эмоциональных реакций на общие для всех события, но, если всё это отбросить, он ведь, получается… отец.

Мне кажется, у него это не обязанность, а потребность должна быть заботиться и защищать их обоих. Разве нет? Тогда чем же он сейчас занят?

В котелке варится птица — сегодня только одна — вот, почему он вернулся раньше.

Он не смотрит на меня, когда я вхожу, и, хотя я ему за это благодарна, меня одновременно забавляет и пугает то, как безошибочно он чувствует моё настроение. Как, впрочем, и я его. Он улыбается мне, когда я хочу ему улыбаться. Он тянется поцеловать, когда я думаю о том, какие красивые у него губы. Он не отрывает взгляд всякий раз, когда у меня вдруг возникает это странное головокружение и чувство, будто я проваливаюсь в другое измерение.

В тот самый первый день трезвости и сознания после болезни и началась моя сказка. Местами она была стыдной, неловкой, непонятной, но всегда до умопомрачения уютной, потому что обо мне никогда ещё так не заботились.

Первым делом он поменял мой спальник на сухой и помог переодеться в сухую одежду. Пока я боролась с напором стыда и смущения, он вынимал мои руки из рукавов так, будто делал это тысячи раз до этого. Моя нагота для него — уже вещь привычная, похоже. Я прикрывала грудь руками и ещё сильнее краснела, понимая, как это глупо: в течение пяти дней моего полусознания никто не прикрывал мне грудь.

И ещё мне открылось, что он умеет быть заботливым на гораздо более тонком уровне, нежели добыча еды и смена белья. Когда мой взгляд в очередной раз болезненно упёрся в галерею моих же трусов над костром, он снял с моей гордости плиту стыда и позора:

— Во время этой болезни люди очень сильно потеют.

И я вспомнила: о да, это правда! И Умник, и Леннон почти никогда не ходили в туалет, потому что вся жидкость выходила из них по́том. А постель бедолаги, чью хижину мы разворотили, была завалена тряпьём — он кутался во всё, что у него было, потому что мёрз, а мёрз, потому что был мокрым и не имел сил переодеться. Умника и Леннона тоже Альфа переодевал, поэтому я сразу и не сообразила.

— Я — гигантская нескончаемая проблема для тебя, — согласилась я с очевидным.

— Мир был бы скучным без проблем, а значит, бессмысленным, — ответил он.

Потом до меня дошло, что всё это он делал, болея сам, и никто о нём не заботился. Правда, и болел он легче всех, что ещё раз подчеркнуло, выпятило — он сильнее всех.

Но он всё-таки болел. У него тоже был жар, и он тоже потел.

Болеть вместе. Быть соучастниками не только в быту, но и в боли, в страдании, страхе. Даже если один менее болен или совсем не болен, болит у него не меньше, только в другом месте. Ему тоже страшно, только совсем другим страхом.

И этот его страх я осознала явно и трезво, когда он обернул меня в спальник, взял на руки и, будучи сам слабым после болезни, понёс на берег. Когда остановился передохнуть, и мы сидели на стволе не пережившего цунами дерева, я напомнила ему:

— Я тяжёлая.

— Нет, ты почти ничего не весишь, — ответил он. — Дело во мне.

Конечно, в нём. Он сам ещё не выздоровел.

А когда мы, наконец, добрались до пляжа, он сказал:

— Вот твоё море.

Альфа долго и тщательно моет руки в глиняной миске, которую вылепила когда-то я, потом принимается отделять крошечные куски мяса от тонких косточек птицы и протягивает их мне. Я не сопротивляюсь, молча жую всё, что он в меня пихает, хотя есть совсем не хочется. Всё это дело потом приходится запить бульоном, и он не соглашается взять хотя бы часть себе.

— Я крепче, — всегда его ответ.

Потом вынимает из моего рюкзака толстую бутылку с витаминами и даёт мне одну.

— Тебе тоже нужно, — настаиваю.

— Я крепче, — мотает головой и быстро прячет банку обратно.

Не было бы у нас этих банок сейчас, если бы не он. И у Леннона с Умником также не было бы шанса. Как и у меня, впрочем.

Richard Walters — Unconditional

Это было давно… но и не в первые дни, впрочем. Я что-то сделала, наверное, снова грибов набрала, а он опять заметил и орал на меня. Я, конечно, огрызалась, и тогда он произнёс эту фразу: «Что бы это ни было, мы вляпались из-за тебя». Потом добавил: «Я в этом уверен». Вот если бы не добавка, у меня не возникло бы даже сомнений, что фраза касалась грибов и прочих моих действий, влекущих потенциальные проблемы. Но вот, «Я в этом уверен» как-то разрушило всю картину. В то время я начала уже сомневаться в собственных способностях, и у меня появились мысли вроде «может, дело не в том, что я меньше всех помню, а в том, что я просто-напросто тупее всех остальных, а не умнее, как мне думалось в самом начале?». Моё непонимание разговоров (хоть своих, хоть чужих) и остающиеся не отвеченными вопросы стали хроническими, и мне это уже было привычно, поэтому я быстро забыла нашу очередную ссору и его слова.

И вот именно сейчас, когда мы оба худые, как скелеты, сидим в его хижине и смотрим друг на друга, в моей памяти вдруг всплывает этот эпизод. И мне приходит в голову, что ключ ко всему мне вручили в самом начале, просто я, недотёпа, сунула его в дальний карман и забыла.

— Ты помнишь что-нибудь? — спрашиваю его прямо.

Он отводит глаза и молчит.

— Ты помнишь, — отвечаю за него.

В моих словах грусть, потому что… если он помнил, почему не сказал? Больно думать, как много ошибок я могла бы избежать, насколько счастливее была бы в эти месяцы, насколько счастливее был бы он — и я в этом не сомневаюсь, потому что вот уже несколько дней живу с ним в сознании, сплю в его руках, смотрю в его глаза, отвечаю на его поцелуи «Я с краешку».

— Ты с самого начала всё помнил?

Мне не хочется быть с ним холодной, да и нет на это права, но по-другому никак не получается.

— Нет, — сразу отвечает, и я выдыхаю.

— А когда?

Он тянет с ответом, долго качает головой, будто сам не верит.

— Когда ты болела… и совсем мало.

Я соображаю долго.

— Когда я болела? Это в самом начале?

— Сейчас.

Он поднимает глаза, а я могу смотреть в них вечно. Со всеми остальными иначе: долгие взгляды причиняют мне дискомфорт, я их избегаю, всячески уклоняюсь и строго лимитирую. А вот с ним — совсем другое дело.

— Почему мне так… уютно с тобой? — неожиданно для себя самой спрашиваю.

От этого вопроса его лицо становится светлее и мягче, он начинает немного улыбаться.

— А ты как думаешь?

— Я думаю, всё дело в том…

Понятия не имею, в чём. Вернее, уверена, что моя в него влюблённость и это чувство всепоглощающего комфорта, когда он рядом, не связаны. Может, и связаны в том плане, что влюблённость — производное, а не наоборот, но я думаю, что помимо любви есть что-то ещё. Нечто гораздо большее.

Его лицо из мягкого становится болезненным.

— Ты даже не представляешь, как сильно меня напугала.

— Очень хорошо представляю. Я испугалась не меньше, когда все спасались от цунами и бросили тебя…

— Не все. Ты не бросила.

Он щурится, хотя солнца в хижине не бывает, и от его улыбки на меня накатывает неудержимое желание поцеловать его в губы, но недавно пережитый разговор с Рэйчел быстро возвращает на землю.

— Тебе их не жаль? — спрашиваю.

— Кого?

— Альфию и ребёнка.

— Жаль.

Он отворачивается, выуживает откуда-то яблоко и, сунув его в мои руки, садится ближе к свету, рядом со своим рюкзаком. Вынимает заготовленные прутья, выбирает один из них и начинает вытачивать стрелу. Это — его рутинное, ежедневное занятие, потому что вытачивание стрел экономит время в лесу — ему не приходится искать их.

— Тогда почему ты не идёшь за ней?

— Потому что занят.

В его тоне раздражение. Взбесившийся океан раздражения.

— Разве… Я знаю, чем ты занят, и безмерно благодарна, но… объективно, есть вещи поважнее.

— Какие, например?

— Ей нужна помощь. Нет, она в ней нуждается.

— Я не могу разорваться. К сожалению, на всех меня не хватит.

— Альфа…

Его аж передёргивает. Интересно вот, насколько сильно он ненавидит своё имя, настолько же сложно мне его произносить. Он называет меня «Седьмая», и это просто номер, то есть, вещь обезличенная и успокаивающая тем, что временная. Каждый из нас, хочет верить, что всё это выживание когда-нибудь закончится.

— Альфа, она беременна.

— Сочувствую.

У меня шок, и, видимо, поэтому я сижу с открытым ртом. Где Рэйчел? Пусть посмотрит на него сейчас! И пусть вспомнит все свои песнопения в его адрес. Как она там говорила? Он помогает всем? Он заботится, поэтому его любят? Он даёт людям чувство безопасности?

Его рука стёсывает кусочки дерева с будущей стрелы с явным остервенением.

— Ты должен ей помочь… Все так считают, все этого ждали… ждут.

— Боюсь, на этот раз не получится.

— Что… и ребёнка своего тебе не жаль?

Охотник прекращает стругать прут, который явно испорчен — он уже вдвое короче его обычных стрел.

— Какого ещё «своего» ребёнка?

— Она беременная, Альфа! — мои нервы тоже не железные.

— А я тут при чём? — вспыхивает он.

— Ты? Ты…

Мне кажется, я задыхаюсь. Все слова разбежались, и собрать их во что-нибудь вменяемое мне удаётся не сразу.

— Вы спали в одной хижине! Все это видели!

— Ты месяц спала в палатке Леннона. Мне что, озаботиться ещё и тем, что ты беременна? Лучше не надо! Беременность и роды в этом лесу ты точно не переживёшь, и, боюсь, на этот раз я буду бессилен!

Он орёт. Если у него и был какой-нибудь хитрый план, то теперь вся деревня в курсе, что он вполне вменяем.

У меня трясутся руки. И я уже, оказывается, давно рыдаю. Только теперь заметила.

Он швыряет испорченный прут в костёр, вынимает новый и берётся за него. Пока я молчу, дело спорится — будущая стрела похожа на будущую стрелу.

— Рэйчел говорит, что… ты отец.

— Забавно, — хмыкает. — Рэйчел знает обо мне больше, чем я сам.

Я начинаю рыдать ещё сильнее. Слёзы просто душат.

— Это не ты?

— Это не я.

Интересно вот: от плохих новостей я расстраиваюсь, но держу себя в руках. А стоит обрушиться новостям хорошим — и выдержке конец. Слёзы, как горная река.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Я просто… мало помню…

Мой нос полон соплей и дышать приходится ртом, а поскольку вся эта беседа — эмоциональный предел, из меня иногда вырываются некрасивые хлюпающие звуки.

— Только сегодня, а точнее, сейчас, Рэйчел объяснила мне… что такое… ну, секс. Мы ничего такого с Ленноном не делали! И… я помню об этом настолько мало… да ни черта я не помню! Вообще, ничего! Поэтому, думаю, у меня этого и в прошлой жизни не было.

Он замирает. Смотрит прямо перед собой на тонкие лучи света, сочащиеся из изгороди, потом медленно поворачивает голову, и мы оба зависаем в глазах друг друга.

— Ты не девственница.

У меня мороз по коже. И приступ неукротимых слёз в миг вылечен.

— Тебе откуда знать?! — выпаливаю я.

Его глаза сужаются. Такого выражения на его физиономии я ни разу ещё не видела. Даже дышать перестаю в предвкушении того, что он ответит.

— Ложись спать. Этой ночью мы уходим.