10 дней

Виктория Котийяр, 2023

Шестнадцатилетний Андрей после очередных издевательств сверстников решается на ужасный шаг, однако неожиданная находка кардинально меняет его планы. Теперь ему предстоит отменить свою кончину, чтобы пройти неожиданный квест в сопровождении загадочной Незнакомки. Всего десять дней. Ну что может случиться за такое короткое время?Напряжение до последней строчки, дружба, любовь и тайна, которую предстоит раскрыть обычному подростку.Возрастной ценз – 18+

Первый день.

Пасмурно. Ветер рвет мои волосы, дождь хлещет по щекам, но я иду вперед и жмурюсь от хлестких капель. На мне старенькие джинсы, рубашка в клетку и тонкая куртка серого цвета. Я засовываю руки в карманы и ощупываю свои очки в тонкой оправе, бездумно провожу пальцами по стеклам, но надеть их так и не решаюсь. Ботинки давно промокли насквозь, и теперь я чувствую, как вода в носках перетекает от пяток к пальцам и обратно. Ветер ужасно холодный, но я не сбавляю шага, ведь идти осталось совсем недолго. Поворачиваю за угол и вижу размытые очертания нужного места: одинокий фонарь и поржавевшую ограду, не дающую прохожим сорваться в пропасть. Я ступаю на мост, быстро перебегаю дорогу, пока машины далеко, и подхожу к хлипкому парапету. Кладу мокрые руки на железо и перегибаюсь вниз, пытаясь оценить, достаточна ли высота. Под мостом проезжая часть, и я вижу очертания машин разных цветов, но марки их рассмотреть не могу. Тру дрожащими пальцами свежие ссадины на правой щеке и на лбу, они горят, но холодная дождевая вода немного унимает боль. Мимо проходит парочка: парень высокий, с широкими плечами, девушка пухленькая. Она смеется, хохочет во все горло, наверное, он рассказал ей шутку. Они идут дальше, не обращая внимания на тощего подростка в промокшей насквозь одежде. Я вновь возвращаюсь к пропасти подо мной. Убираю мокрые волосы назад, но некоторые пряди все равно выбиваются и падают на лоб, задевая ссадины, отчего кожу вновь прожигает.

Вот и всё.

Я наконец решился. Последние два года моей жизни скомкались в один черный и дурно пахнущий день. Я уже сбился со счета, сколько раз меня избивали одноклассники, а тем более, сколько мата в свою сторону слышал. Меня закрывали в классе на всю ночь, обсыпали мелом, заставляли жевать мокрую тряпку, которой вытирают доску, отрезали волосы, писали на лбу, кем меня считают.

И били, били, били.

Сегодня они забрали мой рюкзак, все тетради, ручки и два учебника, смыли в унитаз, а саму сумку растоптали в грязи. Я убежал из школы, не оглядываясь и не задумываясь, чтобы теперь стоять здесь, на мосту, купаться под дождем и вцепляться в железные перила с облупившейся белой краской.

Смотрю вниз, гипнотизируя проезжающие машины, и никак не могу закончить начатое. Всего-то осталось перелезть через ограду и шагнуть в бездну. Вцепляюсь в мокрый металл еще сильнее, отчего костяшки белеют, и сглатываю вязкую слюну.

Вдруг краем глаза замечаю красное пятно. Мое внимание невольно концентрируется, и вот я уже иду к лавке неподалеку, постепенно разглядывая небольшой пакетик с алой розой на белом фоне.

Решаю отложить свою кончину на некоторое время и неуверенно присаживаюсь рядом на мокрое дерево. Рассматриваю пакет, касаюсь пальцем, смахивая несколько капель. Хочу открыть и посмотреть, что там, но медлю.

Вдруг бомба?

Усмехаюсь, потому что и так решил покончить с собой, так чего ж бояться какой-то бомбы.

Уже увереннее беру пакетик и раскрываю. Щуря глаза, заглядываю внутрь и вижу небольшой голубой блокнот, упаковку то ли с печеньями, то ли с конфетами и помятый тетрадный листок в клетку. Закрываю обратно и воровато оглядываюсь, думая, что это чей-то розыгрыш, и сейчас меня будут снимать на камеру. Но вокруг никого, только вдалеке быстрым шагом, огибая лужи и прячась под зонтом, идет силуэт. Я не могу разглядеть, мужчина это или женщина, но силуэт резко сворачивает за угол и исчезает. Вновь опускаю взгляд на странный пакет и решаю забрать его, а дома рассмотреть содержимое. Суицид откладываю на неопределенное время.

Захожу в подъезд, и сразу в нос бросается запах мочи. Поднимаюсь на второй этаж, спотыкаясь на лестнице дважды. Моя дверь — та, которая с красным пятном. Несколько лет назад на Новый год какие-то дураки облили ее краской. А потом утром под лестницей, где вход в подвал, жильцы нашли тело местного алкаша. Решили, что упился до смерти, пока отмечал.

Попадаю ключом в скважину не с первого раза, пальцы дрожат, а в глазах все плывет. Захожу внутрь, кожу тут же обдает духота, вокруг витает запах алкоголя, словно я окунулся в ванну с водкой и вдохнул. Морщусь. Примесь пота в воздухе вызывает приступ тошноты. Сдерживаюсь с трудом и стараюсь как можно незаметнее проскользнуть в свою комнату. Протискиваюсь между шкафом, заваленным криво стоящими книгами и стеной с ободранными обоями, перешагиваю через кучу грязного белья, что уже вторую неделю валяется на старой половице посреди коридора и пригибаюсь, чуть ни стукнувшись лбом о низко висящую люстру с вековым налетом пыли.

— Андрей, ты? — кричит подсевшим грубым голосом мать.

— Ага, — нехотя отвечаю и собираюсь уже юркнуть в свою комнату.

— Я кашу сварила, есть хочешь? — она спотыкается несколько раз языком о буквы, и я понимаю, что мать снова напилась.

Молчу и закрываю за собой дверь. Она приготовила кашу неделю назад, а потом снова ушла в запой. Позавчера пила со своим другом-бомжом, а потом застонала, и я вылетел пулей из дома, только бы не услышать чего похуже. Сегодня вроде мать одна, но продолжает пить, а овсянка так и стоит на плите, разнося по квартире стухший запах. Полгода как я перестал убираться в квартире, ведь мать и ее друзья превращают в помойку каждую комнату, куда решают зайти, а ходить за ними по пятам я не намерен. Вычищаю только свое личное пространство, хотя сегодня моя кровать застелена криво, а на стареньком столе стопками лежат тетради и книги. Я кидаю пакет на кровать, беру кружку с табурета и цежу остывший чай, который не допил утром.

Постояв у окна, переодеваюсь в домашнее: растянутые спортивные штаны, мятую черную футболку, которая на несколько размеров больше, и шерстяные носки. Протираю краем рубашки очки и цепляю их на нос. Мир снова четкий, хотя радости это не добавляет. Дрожь от холода и нервов еще бьет тело, но я потираю руки и дышу в них, желая согреться. Потом кутаюсь в цветастый плед и усаживаюсь рядом с пакетом.

Роза почти светится красным цветом, отчего выглядит несуразно и неестественно среди окружающей серости. Достаю блокнот и откладываю в сторону. Дальше листочек. Он немного смят и еще не высох от дождевых капель. Разворачиваю, и вижу красивый почерк, скорее всего женский. Поправляю очки, прищуриваясь по привычке.

Здравствуй, незнакомый человек! Если ты нашел или нашла мой подарок, значит, тебе это нужно. В своем дневнике я написала всего десять дней, поэтому прошу не торопиться и читать по одной страничке в день. Еще я испекла печеньки, и надеюсь, что они тебе понравятся. Только съешь их после прочтения, пожалуйста. Уверена, они доживут до конца.

Переворачиваю лист и читаю единственную строчку:

Счастливого пути, странник!

Перечитываю несколько раз, а в это время мои брови ползут вверх. Приятное чувство щекочет живот. Волнительное любопытство разгорается внутри, и я откладываю листочек в сторону, хватаю с каким-то остервенением блокнот и открываю на первой странице.

Почерк точно женский, ровный, стройный, с подскакивающими буквами и причудливыми завитками. Даты нет, по краям листа узорчики из ромбиков и цветочков. Чернила синие, написано с нажимом, в самом начале обводила несколько раз, видимо, расписывала ручку. Провожу пальцами по тексту, кожей чувствую вдавленные линии, отчего становится щекотно. Отодвигаюсь к холодной стене и аккуратно прислоняюсь к ней спиной, постепенно привыкая к температуре. Какое-то время зависаю взглядом на заваленном разным хламом столе, потом дергаю головой, приводя себя в чувства, и начинаю читать.

Сегодня было пасмурно. Я с трудом проснулась из-за отсутствия солнца и полдня лежала в кровати. Читала, смотрела фильмы, ела, и больше ничего. Потом вечером решила, что буду писать дневник. Поэтому здравствуй, дневник, сегодня мой первый день осознанности. Я решила это так назвать. Осознанность. Очень вкусное слово, приятно звучит, и две «н» выглядят красиво. Ближе к шести вечера я решила посмотреть на закат, правда, за крышами многоэтажек очень плохо видно, но раскрашенное небо всеми оттенками красного сгладило мою неудачу. Прогулялась до темноты, потом вернулась домой и снова засела за интернет. Удивительно, но я наткнулась на статью как раз о закатах и рассветах. Там пишут, что люди умирают на закате, потому что душе в это время легче уйти на тот свет. Обнаружила для себя удивительную вещь, что никогда раньше не задумывалась о загробной жизни. Хотя в последнее время все чаще приходят мысли, что все вокруг ненастоящее, словно наша реальность — компьютерная игра. В медицине такое ощущение называют «дереализация». Кстати, сейчас с трудом написала это слово. Несколько раз подглядела в словарь. В девять вечера вновь пошла на улицу выгуливать кота. Да-да, он у меня как собачка, гуляет на поводке. Зовут Митя, черный с белыми пятнами. На свою кличку котяра не откликается, только на «кыс-кыс» и громкие крики. Кстати, вчера разбил мамину вазу, за что ему неплохо влетело. Сейчас сижу под одеялом и пишу свои мыслишки. Уже выпила горячего какао, собираюсь спать. Поэтому до завтра, мой дневник.

Страница заканчивается, и я её рефлекторно переворачиваю, но тут же вспоминаю, что незнакомка просила читать по одной странице в день, поэтому нехотя закрываю дневник и складываю все на стол, включая кругляшки печенья в прозрачном пакете. Их я кладу на подоконник, чтобы не очерствели в тепле, а из щелей в оконной раме как раз поддувает сквозняк.

Сажусь за уроки, но мыслями все еще в ее первом дне. Отчетливо представляю черного с белым кота, разгуливающего на поводке. Смеюсь, прикрывая рот рукой. С трудом доделываю уроки: несколько задач и примеров по математике, два упражнения по русскому и параграф по истории про Октябрьскую революцию. Почти ничего не запоминаю, потому что мозг напрочь отказывается концентрироваться на скучных фактах. Ближе к вечеру слышу, как хлопает дверь и мужской голос. Это означает, что к матери пришёл её дружок. Достаю из кармана куртки шоколадный батончик, наспех съедаю его и запиваю остатками чая. Закрываю дверь на щеколду, достаю старенький плеер и вставляю в уши наушники. Выходить из комнаты не планирую, чтобы не столкнуться с пьяными лицами. Музыку ставлю на громкую, ложусь и вскоре засыпаю.

Второй день.

Просыпаюсь с больной головой. Среди ночи один раз вскочил от резкого перехода в музыке, выключил, лег обратно, но еще долго ворочался. Сейчас в висках стучит, а я думаю, что зря вчера не самоубился. Тревога нарастает, когда вспоминаю, что нужно снова идти в школу, а там опять одноклассники, да еще и мой рюкзак лежит где-то среди грязи, а учебники с тетрадями утоплены в туалете. Намеренно не спешу, решая опоздать, чтобы не давать лишнего шанса моим недругам поиздеваться надо мной. Блокнот, листок и печенье прячу в пакет и ставлю на подоконник, прикрывая стопкой книг. Выхожу на улицу быстро, не зная, дома мать или нет, жива или нет. Дождь прошел, но погода холодная, ноябрьская, хотя в прошлом году в это время было еще тепло. Прихожу через пять минут после начала урока, извиняюсь и сажусь за заднюю парту один.

— Контрольная сегодня, помнишь? — спрашивает Санек, пухлый паренек со светло-русыми волосами ёжиком, который сидит впереди.

— Угу, — мычу я, чувствуя на себе злой взгляд справа.

— Дашь списать? У нас один вариант, — шепчет он, озираясь на учительницу, которая что-то усердно печатает в телефоне.

— Я сам ничего не знаю, — отвечаю честно и кошусь в сторону среднего ряда.

Как я и предполагал, они оба смотрят на меня, и от этого пятки холодеют, а в животе неприятная дрожь.

Санек перешел в наш класс в начале года, и первое время тоже подвергался издевкам. Но однажды одноклассников в темном углу встретил его отец, бывший зек, избил их, и теперь пухляша не трогают, но особо и не общаются. Со мной Санек в приятельских отношениях, а крепкая дружба у нас так и не получилась, хотя я искренне пытался, но ему намного интереснее общаться с девчонками, а к моему горю, женский пол скорее выберет толстого паренька, чем прыщавого тощего неудачника.

Я пишу контрольную по математике и никак не могу сосредоточиться на примерах. Учительница несколько раз шипит на переговаривающихся девчонок, и они замолкают. Санек снова просит меня дать списать, и я нехотя протягиваю ему свой листок.

— Васнецов! — вскрикивает учительница, я дергаюсь и устремляю на нее затравленный взгляд, — быстро забрал свой листок у Балагуева! Еще раз увижу, что списываешь, поставлю два заочно!

— Да я не…, — мямлю, но под ее тяжелым взглядом не решаюсь продолжить.

Санек виновато возвращает мои примеры и отворачивается.

Сбоку раздаются тихие смешки, но я наклоняю ниже голову и вновь погружаюсь в контрольную.

После звонка вылетаю из класса первым, попутно бросив исписанный кривым почерком листок в общую стопку. Устремляюсь в следующий кабинет, не оборачиваясь, в надежде избежать общения с моими недругами.

Прошли русский язык, история, биология и черчение. Ни на одном уроке меня не спросили, чему я был несказанно рад, хотя на последней перемене за спиной услышал свое имя, брошенное с насмешкой, но быстро успел забежать в класс. При учителях они меня не трогают.

Начертив кривые линии и получив за это честную тройку, выхожу в коридор и чуть ли ни бегу к выходу. Они шагают за мной, я чувствую их вперившиеся в мою спину взгляды. До дома идти около десяти минут, но на середине пути чья-то рука рывком останавливает меня за плечо.

— Куда так спешишь? — едкий голос Виктора рождает в животе липкий страх.

— А как же пообщаться с друзьями? — вторит ему Белый, двухметровый шкаф с огромными ручищами и грубой коричневой щетиной.

Белым он назвал себя сам, хотя голова брита почти налысо, а кожа смуглая. Виктор же — меньшей комплектации, однако все равно выше меня. Он темно-русый с уложенными волосами, а у его уха татуировка дракона серого цвета, хотя, наверное, раньше она была черная.

Я молча делаю шаг вперед, но меня оттягивают назад и толкают. Успеваю подумать, откуда столько злобы, и почему именно я.

— Куда идешь? — Виктор тянет улыбку и нависает надо мной.

— Домой, — отвечаю я, и голос, как всегда, дергается, выдавая страх.

— Вчера ты очень некрасиво отозвался о моем друге, — говорит он, делая наигранную гримасу обиды, — назвал его неприличным словом. Как-то не по-мужски, что скажешь, Вань?

Белый зло смеется и тут же мгновенно мрачнеет.

— Ага, гнида, — рычит он, и толкает меня в грудь.

Изо рта вырывается выдох, смешанный с криком, и я хватаюсь за горло. Виктор бьет по лицу наотмашь, отчего падаю на асфальт и прикрываю щеку рукой. Она горит и пульсирует, а через секунду начинает неметь. Очки валяются рядом, и я краем глаза вижу, как огромный ботинок Белого давит их, отчего стекло трескается и осколки рассыпаются в стороны. Отползаю назад, кашляя от первого удара, вижу, как мимо идут мужчина и женщина, они совсем рядом, но ничего не делают, только озираются на нас, а потом и вовсе отворачиваются. Чувствую невыносимую обиду, но стискиваю зубы и встаю на ноги. Голова кружится, заставляя тело пошатываться, но я поднимаю голову и с вызовом смотрю в глаза Виктору.

Вчера я действительно напоследок, прежде чем сбежать, нецензурно обругал Белого, который яростно топтал мой рюкзак. И даже сейчас не жалею о своем поступке.

— Пошли вы оба! — бросаю хрипло и вижу, как их лица вытягиваются.

Потом Виктор усмехается, а глаза Белого наливаются кровью.

Секунду размышляю, драться с ними или бежать, но здравый смысл побеждает, и я резко бросаюсь вправо. Виктор успевает ухватиться за мой пакет, но я отпускаю его и несусь через детскую площадку.

— Твою мать имела каждая собака! — слышу вдалеке голос Белого.

Я знаю.

Я это и так знаю.

Чувствую металлический привкус во рту и понимаю, что бежать больше не могу. Перехожу на быстрый шаг, глубоко дышу, заполняя легкие до боли, оглядываюсь, но погони нет. Кашель пробивает грудь, сгибаюсь пополам, прикрывая рот руками. Левая половина лица снова пульсирует, и я представляю, какой будет синяк. Машинально пытаюсь поправить очки, но не нахожу их, вспоминая звук, с которым они треснули. Матерюсь вслух, злюсь на себя за слабохарактерность, на мир за несправедливость, на отца за то, что умер и теперь не может защитить меня. Я ненавижу его слабое сердце, которое однажды перестало биться, ненавижу мать за то, что не справилась с потерей и запила. Ненавижу всех бабушек и дедушек, которые умерли до моего рождения, оставив один на один с пьяным чудовищем. Я чувствую нахлынувшее отчаяние, что остался совсем один, но тут же яростно трясу головой, прогоняя мысли прочь, потому что больше всего я ненавижу себя за жалость.

Иду дальше, и уже в своем дворе принимаю приглашение мальчишек намного младше меня поиграть в баскетбол. Мы кидаем мячик, и я отвлекаюсь, смеюсь вместе с ними, радуюсь, когда в очередной раз попадаю в кольцо. Потом мы играем в карты, в дурака, я тут тоже выхожу первым, потому что старше и знаний у меня больше. В один момент поднимаю голову и замечаю красные полосы на небе. Солнце клонится к закату, напоследок разбрызгивая по голубой выси свои яркие лучи. Вспоминаю про дневник, и тут же сладостное волнение разгорается в груди. Прощаюсь с ребятами и возвращаюсь домой.

В комнате матери опять слышу мужской голос. Он кричит на нее, но я не вслушиваюсь и закрываюсь в комнате. Достаю блокнот, глажу мягкую обложку, думаю, специально она выбрала голубой цвет, как небо, или нет.

Проскальзываю на кухню, готовлю себе чай, и нахожу несколько овсяных печенек в шкафу.

— Ты, тварь, обещала мне две тысячи! Где они?! — к своему сожалению слышу крик друга матери.

Стараюсь не попасться на глаза, чтобы он не решил содрать их с меня. Страх мурашками холодит живот и пятки, и я возвращаюсь к себе, закрывая дверь на замок.

Накидываю плед, сажусь за стол, раздвигаю книги и тетради в разные стороны, стряхиваю крошки и ставлю горячий чай перед собой.

Снова беру блокнот. Чувствую от него тепло, глажу и бережно открываю на второй странице. Соседний третий день прикрываю одной из тетрадей, чтобы случайно не прочитать. Она же просила.

Сначала любуюсь почерком. Аккуратный, плавный, нежный. Глажу его кончиком пальцев, стараясь ощутить каждую линию и бороздочку от сильного нажима ручкой. Отпиваю глоток чая, язык обжигается, но тепло тут же заполняет желудок, и становится спокойнее. Откусываю печенье и начинаю читать.

Здравствуй, дневник! Сегодня я снова не выспалась. Мне приснился страшный сон, словно я бежала по лесу и не могла выйти. Я плутала, кричала, но изо рта вырывался только приглушенный хрип. Проснулась глубокой ночью, вся в поту и со слезами на глазах, но еще несколько минут не могла пошевелиться, как будто меня парализовало. Затем я с криком дернулась, вскочила и, конечно же, сразу включила свет, но еще около часа сидела, трясясь под одеялом. Мне казалось, что за мной кто-то следит, как будто некто незримый находится в моей комнате. Я решила почитать про сны, и в итоге наткнулась на «сонный паралич». Это, когда ты находишься между сном и реальностью, но не можешь пошевелиться. Появляется животный страх и ужас. На одном сайте написано, что в этом нет ничего страшного, якобы в комнате просто душно или жарко, но на другом говорится, что некие сущности из потустороннего мира сковывают тебя и выпивают твои жизненные силы. В итоге склонилась ко второму варианту, ведь я почти уверена, что кто-то невидимый в это время был рядом со мной. Я бы хотела показать, какие мурашки ползли по моим рукам и ногам, но тебе придется поверить мне на слово. Сам день оказался наискучнейшим. Сходила в магазин, приготовила макароны с мясом, посмотрела пару фильмов, выгуляла кота. Сейчас буду ложиться спать. Пожелай мне спокойного сна, потому что дико страшно…

— Спокойного сна, — тихо говорю я и закрываю блокнот. Некоторое время обдумываю прочитанное, и надеюсь, что она спала хорошо. Хочется узнать, что было дальше, но останавливаю себя и прячу дневник обратно в пакет и на подоконник.

Снова наушники, снова кровать, уроки не сделал, да и плевать на них. Ложусь, и долго не могу заснуть, думая, будет ли теперь у меня сонный паралич, есть ли кто-то еще в моей комнате. В итоге засыпаю с мыслями, что, если кто-то и есть, пусть он выгонит пьяного друга моей матери и больше никогда не пустит его в наш дом.

Третий день.

Просыпаюсь под утро с больной головой. В наушниках играет какой-то реп, с трудом пытаюсь вспомнить, когда я его добавлял в свой плей-лист, а главное, зачем. Выключаю и резко осознаю, насколько тишина оглушающая. Подхожу к маленькому зеркалу на стене и вижу огромный синяк на пол-лица, вокруг кожа покраснела, да еще и опухла. Давлю пальцами и ойкаю от внезапной резкой боли. В животе урчит, вспоминаю, что в последние дни ем мало, не хватало еще сильнее похудеть. Так и вовсе исчезнуть можно. Прохожу на кухню и вижу на столе четверть палки колбасы, наверное, этим мать вчера закусывала водку. Отрезаю кусок и засовываю его целиком в рот. Ощущение, будто жую резину, но все же проглатываю и запиваю водой, чтобы смыть склизкий вкус. Решаю проведать мать, захожу осторожно, надеясь, что ее бомжеватый друг уже ушел. Она лежит голая на кровати, сопит, на полу рядом стоят две пустые бутылки из-под водки, на тумбочке валяется горбушка хлеба в окружении роя крошек.

Сегодня пятница, значит, матери нужно идти на работу через два дня. Она работает в сигаретном киоске две недели через две по двенадцать часов. Сама не курит, говорит, что это вредит здоровью, как будто четырнадцать дней запоя не вредят.

На одеяле замечаю два желтоватых пятна и стараюсь не задумываться, откуда они. Беру его кончиками пальцев и накидываю на мать, ведь это абсолютно ненормально — когда сын видит родителя голым. Трясу ее за плечо, стараясь разбудить, но в ответ получаю только хриплое мычание.

— Мам, ма-ам, — делаю голос громче, — просыпайся! Больше нельзя пить, тебе через два дня на работу!

— Встаю, встаю, — бубнит она, но даже не размыкает глаз.

Не отстаю, потому что хочу, чтобы она протрезвела и выгнала своего друга, желательно навсегда.

Обессиленно сажусь на кровать рядом и рычу от безысходности. Жизнь давно превратилась в ад, и я мечтаю закончить школу и уехать из этого города. Может даже поступлю куда-то, а если и нет, то устроюсь работать, сниму квартиру, возможно заведу кота, черного с белыми пятнами. Сижу, прикрыв лицо руками, и озверело представляю, как я заработал много денег, сходил к косметологу, чтобы наконец избавиться от прыщей, еще записался в спортзал, и вот я уже качок, красавец. Знакомлюсь с девчонками, нахожу ту самую и живу с ней до конца времен. Не умираю рано, как отец, а она не начинает пить, как мать. Вдруг вспоминаю про дневник Незнакомки. Порываюсь взять блокнот и прочитать следующий день, но останавливаю себя, думая, что самое сладкое нужно оставить на вечер. Удивительно, но сейчас у меня нет никого, кроме нее, точнее кроме плавных букв с завитушками и узоров-ромбиков на полях.

— Андрей, а почему ты дома? Который час? — мать поднимается, садится, прислоняясь к изголовью, прикрывает грудь одеялом, как будто я ее не видел — одна сиська ниже другой, и смотрит чуть в сторону острым соском. Уже почти год, как меня не трогает подобная картина, хотя, наверное, должна.

— Семь утра. Семь двадцать, — отвечаю я, кидая взгляд на экран телефона, — вот, принес тебе.

Протягиваю стакан воды из-под крана, зная, что у нее похмелье, все равно попросит принести попить. Она осушает мутноватую жидкость в два глотка и морщится, наверное, от головной боли.

Мать разглядывает меня, а я отворачиваюсь в сторону и чуть опускаю голову, стараясь прикрыть синяк волосами.

— Кто ж тебя так? Надеюсь, не…? — она замолкает на полуслове.

Отрицательно мотаю головой, понимая, что она имела в виду своего ухажера.

— У тебя волосы, как у твоего отца, темно-русые и жесткие, — почему-то говорит мать, а мне становится противно, и тошнота подкатывает к горлу.

— Пожалуйста, не пей больше, — говорю я с мольбой в голосе, а она тянет кривую улыбку.

Покидаю квартиру, вздыхая с облегчением, запах алкоголя и пота въелся в нос и до сих пор витает перед лицом, хотя свежий воздух понемногу растворяет его. Выхожу на улицу, и в глаза тут же ударяют солнечные лучи. Жмурюсь, в очередной раз ругая себя и весь мир за разбитые очки. Достаю из кармана старые очки в толстой оправе, которые перестал носить из-за ухудшения зрения. В них мир нечеткий, но я уже могу отличить дерево от прохожего.

В руках трепыхается пакет, в нем всего пара тетрадок и ручка. Если мои враги опять нападут, то не жалко им это добро отдать. А лучше засунуть его прямиком в их глотки. На середине пути замечаю осколки от очков и горько усмехаюсь, намеренно наступая на стекло. Пара школьников из началки пробегает мимо, размахивая рюкзаками и громко смеясь. Думаю о том, что их ждет в будущем, потому что я тоже несколько лет назад бегал также радостно и беззаботно, а буквально недавно хотел самоубиться.

Хлопок по спине возвращает меня в реальность, вздрагиваю, отчетливо представляя Виктора и Белого, готовая к новым побоям щека начинает ныть.

Оборачиваюсь и не сразу узнаю пухлого Санька с растянутыми в улыбке губами.

— Особо не спешишь, — комментирует он высоким голосом, как будто специально подстраивается под женский, но я знаю, что так он говорит всегда.

— Было бы куда спешить, — усмехаюсь я и поправляю сползающие к кончику носа очки.

— Мы с Машкой и Светкой хотим сегодня прогулять. Солнце какое, впервые за две недели вылезло, — щебечет Санек, а я не понимаю, к чему весь этот разговор.

Киваю и отворачиваюсь, собираясь идти дальше, но пухляш догоняет, равняется со мной и спрашивает:

— Пойдешь с нами?

Я резко торможу и замираю, как вкопанный. Снова сдвигаю очки и с недоверием оглядываю Санька, но, к удивлению, не замечаю признаков насмешки.

— С вами гулять? — спрашиваю я механическим голосом.

Тот несколько раз кивает, переминаясь с ноги на ногу. Соглашаюсь, хотя все еще ожидаю подвоха.

Школа остается позади, и я чувствую, как моё скованное страхом нутро понемногу расслабляется, и в душе зарождается предвкушение чего-то веселого. Санек не умолкает, рассказывает, что на площадке через несколько дворов нас ждут девчонки, потом показывает новый чехол для телефона, и у меня тоже появляется желание купить что-нибудь.

Что-то кроме еды.

Он пытается вытянуть из меня информацию о моих хобби и интересах, но я говорю размыто, не хочу делиться личным. Вспоминаю про блокнот и с нежностью думаю про его мягкую обложку.

Надеюсь, что она хорошо поспала, без сонных параличей и кошмаров.

Проходим по узкой тропинке между полуголых кустов и оказываемся в том самом дворе. Санек указывает на два силуэта, сидящие на лавочке, но в старых очках я не могу их разглядеть, пока мы не подходим поближе. Сначала я узнаю одноклассницу Машку — светло-русые кудри разлетаются на ветру и липнут к ее накрашенным розовым губам. Рядом сидит Светка. Она напоминает мне девчонку из семейки Адамс. У неё такие же волосы, только короткие, еле достают до плеч. К тому же, Светка постоянно подводит глаза и рисует стрелки. Наверное, это как раз и называется «смоки-айс», хотя, может и нет. Они лузгают семечки и кидают шкурки на песок, отчего кажется, что под ними ползает рой муравьев.

Санек говорит, что пригласил меня погулять, и я вижу удивление на их лицах, чувствую неловкость и смущение. Щеки горят, а та, что с синяком, еще и ноет.

— Тебя Белый побил? — спрашивает Светка и перекидывает ногу на ногу.

— Мы подрались, — тихо уточняю я.

Внутри возникает раздражение — ага, вы ещё пожалейте меня.

— Надеюсь, он тоже получил, — Светка морщится, а потом хмыкает, как будто представляет побитого Белого.

— Ненавижу, когда кто-то дерется, ненавижу агрессию, — голос Машки звонкий и разносится ветром, — будешь семечки?

Беру горсть и сажусь рядом. Неловкость остается, особенно, когда все замолкают, однако Санек быстро ориентируется и предлагает пойти на стройку, полазать и попрыгать в песок. Я никогда там не был, поэтому молчу, но девчонки быстро и радостно соглашаются, и мы отправляемся в соседний квартал.

Стройка огорожена забором, но Санек шустро находит дыру в сетке-рабице, и мы пролезаем на территорию стройки. Видим много песка, две бетономешалки и голые три этажа с зияющими лестницами и торчащими сваями. Сначала прыгаем через провал на первом этаже, и Санек один раз падает вниз, но с ним все в порядке: высота небольшая, да и приземлился он в кучу белого рассыпчатого песка. Потом Машка достает карты, предлагает сыграть в дурака и проигрывает первый же кон. Она смешно злится, выпячивая губы и сминая пальцами широкие джинсы светло-синего цвета. Еще несколько конов, и нам надоедает. Я не проиграл ни разу, вероятно поэтому Машка многозначительно смотрит на Светку и говорит:

— А я тебя предупреждала, что он зубрила.

Я ничего не понимаю, поворачиваюсь к Саньку, но тот отводит взгляд, вновь чувствую подвох, отчего по пяткам пробегают мурашки.

Если мои враги найдут меня здесь, то могут и убить. Спрячут тело так, что никогда никто не отыщет.

Если вообще кто-то станет искать.

Снова окидываю взглядом каждого, но уточнить не решаюсь. Машка уже смеется, пощипывая Саньковы складки на животе, а Светка протягивает мне еще горсть семечек, и я беру их, хотя не люблю.

Спустя какое-то время мы добираемся до третьего этажа, и уже кажется, что находимся на крыше: достаточно высоко и нет потолка. Машка и Санек уходят вниз под предлогом желания попрыгать в кучи песка, а я остаюсь сидеть на краю, свесив ноги вниз. Ветер подвывает, гуляя под курткой, а осеннее солнце хоть и светит вовсю, но уже не греет, да и вовсе клонится к закату. Вспоминаю о моей незнакомой подруге, которая писала о красных лучах закатного солнца, и решаю, что хочу вернуться домой и снова читать.

Внезапно подходит Светка и садится рядом на холодный бетон. В голове мелькает мысль, что она может заболеть, но тут же думаю, что меня это не волнует. Она придвигается ближе, и я чувствую тревогу, хотя не знаю, почему.

— Как тебе с нами гулять? — у нее грубоватый голос, наверное, она курит сигареты.

— Нормально, — отвечаю не глядя, и по привычке чуть склоняю голову ниже, отчего волосы падают на лоб.

— Ты молчаливый.

Не знаю, что ответить, поэтому молчу, но искоса вижу, как она кладет свои пальцы на мои, вызывая мурашки на руке.

Перед глазами строки из дневника: она хотела показать, какие у нее мурашки от страха, но предложила поверить на слово.

Не убираю руку, хотя не уверен, что хочу продолжать так сидеть.

— Я хочу поцеловать тебя, — выдыхает мне в ухо Светка, и я от неожиданности приоткрываю рот.

Неосознанно выдергиваю руку и чуть отодвигаюсь в сторону, чувствуя под собой несколько мелких камешков, при этом с усилием воли поднимаю на Светку глаза и встречаюсь с недоумением на её лице.

— Прости, — мямлю и прикусываю губу, — неожиданная фраза.

Все еще жду подвоха, тревога в животе нарастает и протягивает свои щупальца к груди.

— Мне нравятся забитые мальчики, — равнодушно произносит она, поправляя за ухом прядь черных волос, — моя маленькая слабость.

Начинаю осознавать, о чем говорила Машка и почему так смотрела. Не верю ни единому её слову, не верю, что могу кому-то понравиться. Будь я девчонкой, то никогда не посмотрел бы на прыщавого и тощего фрика, но Светка продолжает буравить меня взглядом, вероятно, ожидая каких-то слов.

— Ты тоже ничего, — отвечаю я и тут же мысленно даю себе леща, потому что глупее комплимента, наверно, не придумаешь.

Светка хмурится, а потом начинает громко смеяться, напоминая стаю чаек, и я понимаю, что причиной ее веселья являются мои широко распахнутые глаза.

— Ничего — это пустое место, Андрюх, — сквозь смех цедит она, и мне становится стыдно.

Щеки горят, синяк ноет, солнце последними лучами слепит через очки. Улыбаюсь от вида хохочущей Светки и не замечаю, как она придвигается ко мне ближе.

Она перестает смеяться и наклоняется совсем близко, так, что я чувствую ее теплое дыхание на своей коже. Замираю и перестаю дышать, все еще не понимаю, хочу ли я этот поцелуй или нет. Светка тоже замерла, и, наверное, ждет от меня ответного шага, но я не могу.

Не могу решиться, боюсь, что, если поцелую первым, то она засмеется и скажет, что просто решила поиздеваться. К тому же, в голове крутится образ голубого блокнота, за которым стоит загадочная Незнакомка, доверившая мне свою душу, поэтому чувствую себя предателем и изменщиком.

Светка тянется ближе, ближе, и, наконец, легонько касается моих губ. Потом отстраняется и заглядывает в глаза, сохраняя полуулыбку на лице.

— Что скажешь? — ее голос тише, но звучит отчетливо.

— Ты сейчас как Мона Лиза, — отвечаю невпопад, думая, что это красивый комплимент, потом решаю пояснить, — твоя улыбка как у Моны Лизы.

Она хихикает, довольная моим замешательством и широко раскрытыми глазами.

— Ты такой растерянный, мне так это нравится.

В ее глазах таится нечто хищное, нездоровый блеск, и я решаю уйти. Говорю ей, что она красивая, попутно отряхиваясь, прощаюсь, обещаю завтра погулять снова и быстро спускаюсь по бетонным лестницам. Краем глаза вижу, как Санек своими толстыми ручка-колбасками гладит кудри Машки. Они сидят у стены рядом с ямой, через которую мы прыгали. Кидаю им слова прощания и протискиваюсь через дыру в заборе, цепляясь курткой за выступающую проволоку. Раньше, два года назад, мать крыла бы меня трехэтажным матом за испорченную одежду, но сейчас может даже не заметить моего возвращения.

Домой захожу со странным ощущением восторга. Замечаю, что нет жуткого запаха, квартира проветрена, куча белья не загораживает коридор и странный аромат неиспорченной еды.

Медленно заглядываю на кухню, вижу мать в потрепанном халате в горошек у плиты. Она поворачивается и устремляет на меня взгляд, не заплывший, как всегда, а вполне осознанный, хотя её лицо всё ещё опухшее и красное.

— Приготовила котлетки, Андрюш, — говорит она хрипло и грубо, но неожиданный уют греет мое сердце, поэтому сажусь за стол, не отрывая изумлённого взгляда от мамы.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю, а в животе ощущаю бурчание.

— Нормально, потихоньку. Нужно тебе на щеку компресс наложить с водкой, — она замолкает, потому что я неосознанно вздрагиваю из-за ядовитого слова «водка», но потом продолжает скороговоркой, будто оправдывается, — я ею смочу вату и положу тебе на синяк ненадолго, а потом выкинем. Там, в бутылке, чуть-чуть осталось. Знаю, что я плохая мать, но пойми меня. Твой отец… он содержал семью, был опорой и защитой, а кто я без него. Ты тоже страдаешь, я же вижу, мы с тобой потеряли родного человека, и каждый переживает горе, как может.

Чувствую, как в глазах собираются слезы, и какое-то время её слова проходят мимо, потому что сосредотачиваюсь, чтобы сдержаться и не заплакать.

Мама замолкает и ставит на стол котлеты и вареную гречку. Ем быстро, почти не жую, запиваю чаем и думаю о том, что, возможно, моя жизнь наконец-то налаживается, и хорошо, что не покончил с собой тогда на мосту. Перед уходом все-таки прошу маму больше не пить, и она кивает, слишком уверенно, так, что я ей не верю. В своей комнате переодеваюсь в домашнее, снова кутаюсь в плед и достаю блокнот, чувствуя, как радость распирает изнутри. Сажусь на кровать, прислоняясь к стене, перелистываю до третьего дня и начинаю читать.

Конец ознакомительного фрагмента.