Одиссея капитана Флинта, или Остров без сокровищ-2

Виктор Точинов, 2021

Эта книга – продолжение романа-расследования «Остров без сокровищ», в ней расшифрованы новые загадки самого знаменитого романа Р. Л. Стивенсона. Кто был реальным прототипом знаменитого пирата, капитана Флинта? Как и где он раздобыл колоссальные богатства, закопанные на далеком острове? Вернулись ли кладоискатели, чтобы забрать две оставшиеся части клада, серебро и оружие? Спойлер: вернулись, и дело не обошлось без новых схваток, погонь, интриг и заговоров, – о них рассказано в художественных главах книги. Приключения Джима Хокинса продолжаются!

Глава 8. При чем здесь Сингапур, или Торжественная порка господина Д.

История с осадой Картахены еще раз подтверждает уже высказанную в этой книге мысль: мореходы из испанцев были так себе, а вот в войне на суше их мало кто мог превзойти. Многочисленные столкновения Испании с Британией, образно говоря, были «войной кита и слона». Англичане много раз, не сосчитать, били на море испанский флот. А у Картахены британский «кит» имел глупость выползти на сушу, где испанский «слон» живо его растоптал.

Но отвлечемся ненадолго от дел военных, от грома пушек, свиста пуль и звона клинков. Поговорим о простом и житейском: о садоводстве, о ревматизме, о Сингапуре…

«При чем здесь Сингапур?! — могут прозвучать недоуменные голоса. — Какое он отношение он имеет к сокровищам Флинта?! Другой край глобуса, другая эпоха, другое всё…»

А вот имеет. Чем дольше вчитываешься в «Остров Сокровищ», тем больше убеждаешься: он необъятный и всеобъемлющий, как Вселенная, и найдется в нем место всему. Даже Сингапуру.

Шутка. Но лишь отчасти…

* * *

Может показаться, что изобильно раскидывая ребусы и шарады по страницам своего романа, Стивенсон совершенно не интересовался, разгадает их кто-нибудь или нет. Играл в литературную игру сам с собой, для собственного удовольствия.

Если оно и так, то не всегда, не во всех случаях. Порой мэтр с лукавой улыбкой подмигивает вдумчивому читателю: молодец, ты всё правильно угадал!

Маленький пример. Помните, чем занимался доктор Ливси, впервые появившись на страницах романа? Он откушал в «Адмирале Бенбоу» обед от щедрот миссис Хокинс, затем спустился выкурить трубку в общий зал трактира, где завел со старым садовником разговор о методах лечения ревматизма. Едва ли старик успел дослушать полезные или не очень советы Ливси — пьяный Билли Бонс загорланил свою песню, между ним и доктором началась ссора, а ревматический садовник тихонько и навсегда исчез со страниц романа, о чем ни один из читателей не пожалел.

Однако же эпизод с садовником и его ревматизмом при вдумчивом чтении привлекает внимание очень сильно. Вот чем: садовник назван по фамилии!

При этом, как уже отмечалось в «Острове без сокровищ», все местные жители — безымянная массовка. (Кроме тех, разумеется, кто отплыл на «Испаньоле» за сокровищами.)

Безымянные посетители «Бенбоу» слушают песни Бонса и его рассказы, некоторые из них даже какие-то реплики произносят, но имен все равно не получают.

Столь же анонимны мужчины, обвиняемые миссис Хокинс в трусости в исторический вечер налета контрабандистов на трактир. Безымянный некто вручает Джиму заряженный пистолет для защиты. Юноша, не получивший имени, отправляется верхом звать Ливси на помощь, — но не позвал, очевидно, не отыскал, хотя позже Хокинс и таможенник сделали это без труда, — и надо ли добавлять, что служанка Ливси, отправившая их искать доктора в доме сквайра Трелони, откликалась на «Эй, ты!», своего имени не имея?

На фоне этого парада обезличенности, этой первомайской демонстрации людей без имен, — ярким пятном сверкает, переливается и за несколько миль привлекает внимание миссис Кроссли, местная жительница С ИМЕНЕМ!!!

Это, конечно же, неспроста, и в «Острове без сокровищ» мы выяснили важнейшую роль миссис и ее сумки в понимании истинной подоплеки событий.

Второе яркое пятно на сером безымянном фоне — старый садовник-ревматик. Но сколько голову ни ломай, — роль в событиях и у него, и у его ревматизма примерно нулевая. Вычеркнуть их напрочь со страниц романа — сидел и курил, допустим, Ливси в одиночестве, когда Бонс начал сольный концерт по заявкам — не изменится ровным счетом ничего.

Представляется, что важную смысловую нагрузку несет не профессия садовника, и не его ревматизм, и вообще не его личность, никак не раскрытая, но исключительно сама фамилия.

Звали садовника Тейлор.

И это сигнал читателю, причем далеко не каждому, а очень внимательному, перечитывающему роман не в первый раз, задумываясь при чтении над каждым словом: все ты правильно, читатель, понял, разгадал авторский код!

* * *

Почему Флинт стал именно Флинтом?

На самом деле это вопрос двойной, с двумя вариантами ответа. Если речь идет о персонаже, до мелких деталей срисованном с реального Тейлора, то можно предположить, что тот не мудрствовал лукаво, и голову не ломал: новой фамилией стало уже бытовавшее среди команды прозвище капитана: Флинт (Кремень) — это удобно, не надо переучивать экипаж и гораздо меньше вероятность, что кто-то из пиратов позабудет новую фамилию и невзначай ляпнет при чужих старую.

А если речь об авторе — тоже есть вариант ответа, где он взял фамилию Флинт для своего знаменитого капитана: в бананово-лимонном Сингапуре.

История эта связана с именем Стэмфорда Раффлза, который, на самом деле, заслуживает отдельной книги. Он прожил всего сорок пять лет, и трудно с лету сказать, на какой стезе Раффлз был более успешен: военного или лингвиста, политика или ученого-естествоиспытателя, колониального администратора или исследователя неизвестных земель… Он был успешен во всем. Всё ему удавалось. Он отвоевал у французов громадный остров Яву и несколько лет был ее губернатором. Он открыл Европе богатейшую индонезийскую культуру, доселе неизвестную, он опубликовал двухтомный фундаментальный труд «История Явы». Он основал Сингапур, а также Лондонский зоопарк и Королевское зоологическое общество. Он был любовником королевской дочери и наследницы британского трона. Он отыскал в диких джунглях самый крупный в мире цветок (размах лепестков около метра) и тот получил его имя. Он боролся с малазийскими пиратами и договаривался о мире с даяками-людоедами.

И лишь однажды удачливому сэру Стэмфорду не удалось задуманное. Он не сумел расшифровать надписи на Сингапурском камне. Правда, и никто другой с тех пор не расшифровал.

Эту огромную горизонтальную стелу, вытесанную из цельной глыбы и покрытую неведомыми письменами, обнаружили рабочие, прокладывавшие через джунгли просеку на месте нынешнего Сингапура. Целиком артефакт до наших дней не сохранился: фрагменты с надписями аккуратно отделили, а саму скалу, мешавшую работам, взорвали. Взрывными работами руководил капитан Стивенсон. А рабочими, обнаружившими стелу, командовал капитан Флинт.

Роберт Льюис весьма дотошно интересовался генеалогией своего рода и самыми дальними родственниками, разбросанными по просторам Британской империи. И если даже сингапурский Стивенсон всего лишь случайный однофамилец, не могла эта история ускользнуть от внимания мэтра. Надо полагать, звучная фамилия Флинта застряла в памяти и перекочевала на страницы «Острова Сокровищ».

* * *

Читатели, вероятно, уже заскучали от суховатых логических выкладок нашего исследования? Ждут с нетерпением, когда начнутся изложенные в более живой художественной форме эпизоды?

И в самом деле, пора. Но, поскольку изрядная часть этих эпизодов относится к событиям, происходившим до плавания «Испаньолы» к Острову Сокровищ, — мы поневоле вступаем на территорию, истоптанную фанфикёрами, сочинявшими сиквелы, приквелы и вбоквелы к знаменитому роману Стивенсона.

Из сочинений такого рода наиболее известен роман «Приключения Бена Ганна» за авторством Р. Ф. Делдерфилда.

Роман написан и издан давно, шесть с половиной десятилетий назад, и многие фанаты, а особенно фанатки «Острова Сокровищ» (есть такой фэндом, и достаточно многочисленный) уже причисляют его к «канону», пишут свои фанфики, основываясь на «фактах», введенных в литературную вселенную Стивенсона продолжателем, господином Д.

Стоит ли нам обращать внимание на «Приключения Бена Ганна»? Насколько изложенная там предыстория приключений на Острове Сокровищ стыкуется с историческим контекстом, с романом Стивенсона, со здравым смыслом и логикой?

Стыкуется очень плохо. А чаще всего вообще никак не стыкуется.

Творение Делдерфилда можно изучать в литературных институтах, показывая будущим писателям и критикам на живом примере, как писать нельзя, особенно романы, действие которых происходит в иные исторические эпохи.

Самое забавное, что Википедия представляет господина Делдерфилда как историка. При этом выдает он перлы, от которых у любого настоящего историка волосы дыбом встанут.

Рассмотрим несколько самых одиозных примеров.

События, происходящие в «Приключениях Бена Ганна», датированы автором точно. Бен Ганн, по версии Делдерфилда, скончался в 1805 году восьмидесятилетним старцем. Пиратские же свои приключения начал на девятнадцатом году жизни, то есть в 1743 году, и продолжались они несколько лет до смерти Флинта в Саванне (точный срок не назван, а разбросанные по тексту намеки позволяют сделать вывод, что плавал Ганн на «Морже» не меньше пяти лет, но никак не больше десяти). Затем Бен четыре года трудился в экипажах коммерческих судов, затем три года робинзонил на Острове Сокровищ. Если посчитать по максимуму, то получается, что в романе описан временной промежуток между 1743 и 1762 годами. Анахронизмов, противоречащих этим датам, в романе недопустимо много, особенно если учесть, что автора позиционируют как историка.

В тексте «Приключений» мелькает Порт-оф-Спейн, но эту (только эту) ошибку автору можно простить: она, так сказать, оправдана авторитетом Стивенсона — если уж мэтр упомянул город, которого не было в тот момент на карте, то продолжателей грех за это ругать.

Но вот что пишет Делдерфилд о том, как Флинт стал капитаном и хозяином «Моржа». Тот, оказывается, захватил корабль на Ямайке, в гавани Порт-Ройала. Подготовка к захвату велась на суше, в Порт-Ройале, и описан он вполне процветающим городом.

Прочитав эту бредятину, можно в дальнейшем не задаваться вопросом об уровне исторических познаний Делдерфилда Он, уровень, равен примерно нулю. В 1692 году Порт-Ройал был полностью разрушен землетрясением, частично опустился на дно моря. Вялые попытки восстановить административный центр Ямайки пресекали ураганы и оползни, увлекавшие на дно новые кварталы, а окончательно поставил точку большой пожар 1703 года, уничтоживший последние дома. Порт-Ройал не существовал к моменту прибытия Бена Ганна в Новый Свет. И сейчас не существует.

Об острове Тортуга Делдерфилд тоже пишет нечто очень странное. Там у него по-прежнему «пиратский рай», как во времена Питера Блада, и якобы как раз на Тортугу изначально собирался Флинт доставить ту богатую добычу, что из-за стечения обстоятельств пришлось зарыть на Острове Сокровищ. Плохая новость для поклонниц Делдерфилда: «пиратский рай» на Тортуге существовал в середине 18 века лишь в больном воображении вашего кумира, с реального же острова джентльменов удачи попросили на выход за полвека до того.

Трудно в точности сказать, у кого Делдерфилд заимствовал фактуру — у Сабатини или у Эксквемелина, но века он точно попутал. Постоянно описывает реалии предшествовавшего столетия. Но иногда не брезгует стянуть приглянувшийся эпизод и в девятнадцатом веке: «Морж», перевозивший арестантов, и мятеж на нем, позволивший Флинту захватить корабль, — позаимствованы из рассказа Конан Дойла «Глория Скотт».

Не только города и острова совершают у Делдерфилда прыжки во времени. Люди тоже.

Например, Сильвер в этой версии всю службу у Флинта ходил на двух ногах, а Пью смотрел на мир двумя глазами, — оба получили свои увечья в последнем бою «Моржа», когда сокровища были уже закопаны на острове, а Флинт, получивший тяжелую рану в процессе ликвидации шестерых своих подчиненных, лежал в полубреду и никак в событиях не участвовал. Кое-как потрепанный «Морж» добрался до Саванны. И там раздробленную ногу Сильвера ампутировал хирург из экипажа Робертса. Тот самый доктор, повешенный сушиться на солнышке в 1722 году (а дело, как мы помним, происходит в 1750-х годах). Очевидно, поработал костной пилой над конечностью Долговязого Джона врач-зомби. Или врач-хронопутешественник. Хотя, если ничем не сдерживать фантазию, можно допустить третий вариант: ни пеньковая петля на шее, ни африканское солнышко доктора прикончить не сумели — повисел, повисел, дождался ночи и смылся потихоньку с виселицы.

И как же, по мнению Делдерфилда, этот недоповешенный оказался в Саванне? Очень просто. Приплыл на судне известного пирата Дэвиса, оно как раз отшвартовалось в Саваннском порту, а в числе команды находились остатки пиратов Бартоломью Робертса, доктор в их числе. И глубоко плевать Делдерфилду, что Дэвис погиб в 1719 году — одним зомби меньше, одним больше, какая разница. О том, что не уцелевшие люди Робертса плавали с Дэвисом, а ровно наоборот: остатки экипажа Дэвиса избрали Робертса капитаном, — не стоит даже заикаться. «Историк» Делдерфилд выше таких мелочей.

* * *

Если пишешь о пиратах, надо хоть немного разбираться в парусных кораблях той эпохи, какую описываешь. Это аксиома, но Делдерфилд на нее плевать хотел.

«Морж» у него вечный корабль, непотопляемый и не знающий износа. Флинту «Морж» достался далеко не новеньким: отслужил свой срок в военном флоте, потом был переделан в арестантское судно и доставлял каторжников на тропические острова. Флинт переделал корабль обратно в боевой и пиратствовал на нем до конца карьеры. Причем пиратствовал в теплых водах Карибского моря.

Не бывает. Бред сивой кобылы. Порождение больной фантазии.

Почитайте пиратские хроники Южных морей. Они пестрят эпизодами такого плана: корабль капитана Имярек обветшал и пираты пересели на захваченный, продолжили разбойничать на нем. А если сменить судно не удавалось, то жизнь у пиратов начиналась тяжелая, в корпусе открывались течи, приходилось постоянно откачивать помпами воду из трюма.

Век пиратских, приватирских и коммерческих судов в тропических и экваториальных морях был очень короток. Причина в том, что в этих водах в огромных количествах водятся паразиты, совокупно именуемые «морскими древоточцами».

Самые опасные из них — корабельные черви, их насчитывается свыше 60 видов. Название с точки зрения зоологии неправильное, на самом деле это не черви, а моллюски, но своеобразные: не сидят в раковинах, те у них трансформировались в острый инструмент в передней части тела, работающий на манер долота или сверла, — им-то черви и сверлят свои ходы в деревянных корпусах судов.

Илл. 21. Корабельный червь (сверху) и известковый «тюбинг» (снизу), которым червь облицовывает свой ход, чтобы не раздавила разбухающая от влаги древесина.

Некоторые виды корабельных червей дорастают до метра длины, а прогрызаемые ими в обшивке туннели достигают диаметра 5 сантиметров. Нетрудно представить, что происходит, когда такой туннель становится сквозным, напрямую соединяет океан и трюм корабля.

Кроме червей-моллюсков, к морским древоточцам относятся ракообразные нескольких десятков видов, приспособившиеся питаться древесиной.

Все эти корабельные паразиты очень чувствительны к характеристикам среды обитания: к температуре воды, ее солености и т. д., — и за пределами тропических морей почти не встречаются. Но в тропиках водятся в сверхизобилии.

Может возникнуть вопрос: а чем питались корабельные черви до появления в их ареале обитания больших европейских кораблей? В тонком борту туземной пироги туннель диаметром 5 см не пробурить при всем желании (толщина досок внешней обшивки парусника, если кто не знал, 6-8 дюймов, есть где разгуляться червяку хоть с руку размером).

Ответ такой: вся эта свора вредителей до начала эпохи океанских плаваний поедала древесину мангровых лесов, в прилив заливаемых по самые кроны. Появление европейских кораблей стало для паразитов настоящим подарком судьбы: и размножились необычайно, и расползлись по миру, захватили новые ареалы, — моряки сами развозили повсюду напасть, губившую их суда.

Защитить корабль от паразитов можно на этапе постройки, пустив на доски внешней обшивки деревья ценных пород деревьев, произрастающих в тропиках — очень плотные и твердые, они почти не поддаются гниению и паразитам. Например, тиковое дерево, используемое в судостроении, — его древесина содержит кремний в приличном количестве и не боится древоточцев (не только морских, сухопутные термиты тоже пасуют перед тиком).

Но такие породы деревьев редки и очень дороги, их использовали для кораблей особых, когда долговечность была важна, а с расходами не считались. Для манильских галеонов, например. Или для «Виктории», флагманского корабля Нельсона, сохранившегося до наших дней. Ни рядовым военным кораблям, ни коммерческим или приватирским шхунам и бригам такая роскошь не полагалась, равно как и обшивка корпуса медным листом, к тому же очень утяжелявшая судно.

Можно было бороться с древоточцами пассивными способами уже в ходе эксплуатации. Совершить, например, рейс в северные широты, куда-нибудь к Лабрадору, и в холодных водах паразиты погибнут. По возвращении в теплые края заведутся новые, но срок службы корабля все же увеличится. Можно подняться вверх по течению реки, подальше от устья, заливаемого приливом, постоять там на якоре недельку-другую, и корабельные черви, чувствительные к солености, передохнут. Можно завести судно в сухой док, хорошенько просушить корпус, затем пропитать доски обшивки креозотом.

Способы были. Но колониальные арматоры ими практически не пользовались. Они шли другим путем: заказывали у корабелов суда в эконом-варианте, без излишеств. И эксплуатировали в самом интенсивном режиме, стремясь отбить затраты и получить прибыль до того, как днище и борта превратятся в дуршлаг.

В 1760-х годах было проведено масштабное статистическое исследование. Специалисты Адмиралтейства дотошно перетрясли архивы, изучая срок и район службы судов и материалы, из которых они были построены (фиксировали все, вплоть до стран, где выросли пошедшие на постройку деревья, и даже регионов в странах больших, таких, как Россия, — материалы для обновления своего громадного флота англичане закупали по всей Европе). Среди итоговых цифр привлекают внимание две. Средний срок службы без капремонта составлял для всех британских судов одиннадцать с половиной лет. Но если выделить суда лишь колониальные, эта характеристика падала до трех с половиной лет. Причем не учитывались суда, погибшие от штормов, пиратов, пожаров и т. д., изучался лишь естественный износ.

То есть какой-нибудь торговый шлюп мог бодро плавать по Северному морю, даже разменяв третий десяток. А его систер-шип, спущенный в том же году, после трех-четырех лет службы в колониях отправлялся на капремонт, на полную замену обшивки (на т. н. тимберовку). Но на тимберовку — это в лучшем случае, если корабельные черви не добрались до шпангоутов, иначе с судна снимали все пригодное для дальнейшей эксплуатации и буксировали в дровяную гавань, на слом. Больше одной тимберовки колониальные корабли не выдерживали, ибо до шпангоутов паразиты рано или поздно добирались.

Ниже приведены конкретные сроки службы реально существовавших колониальных судов, и это не выборка, названия и цифры взяты подряд.

HMS Cydnus — 3 года 2 месяца.

HMS Eurotas — 3 года 8 месяцев.

HMS Niger — 3 года.

HMS Meander — 3 года 4 месяца.

HMS Pactolus — 3 года 11 месяцев.

HMS Tiber — 4 года 10 месяцев.

HMS Araxes — 2 года 8 месяцев.

Ну и как бы выглядел в этом ряду придуманный Делдерфилдом вечный «Морж»? Несколько нелепо, правда?

Тут и «Арабелла» капитана Блада смотрелась бы не очень, захватил ее капитан не новенькой, не на верфи, и отплавал пять лет, днище было как решето, наверное… Но к помпам никто из пиратов Блада не встал, не царское это дело.

Многие читатели «Острова Сокровищ» гадают: что за старый брошенный корабль гнил в Северной бухте? Делдерфилд дает ответ: это корабль Ле Бона, подельника Флинта по пиратским налетам. Есть и другие версии, например такая: этот корабль был некогда захвачен пиратами, именно с него сняты сокровища, зарытые на острове.

Но если не вводить лишние сущности, можно объяснить все проще: это предыдущий корабль самого Флинта. Отплавать всю карьеру на «Морже» он мог лишь в бредовых фантазиях господина Делдерфилда.

Реконструкция № 1. Завещание

(Трелони-Холл, лето 1748 года)

Письмо пришло из Бристоля, с неизвестного мне адреса, почерк я не узнал, однако первым делом подумал: неужели Ливси вернулся? Последние весточки от доктора приходили именно так, в конвертах, надписанных чужой рукой, с незнакомыми именами отправителей. И лишь внутри лежали страницы, исписанные хорошо знакомым мне почерком. Разумная предосторожность со стороны человека, не желающего, чтобы кто-то разбогател, получив награду за его голову.

Я, впрочем, надеялся, что вскоре жизненные обстоятельства Ливси изменятся к лучшему. Война завершилась еще весной подписанием перемирия, в Ахене шли переговоры о прочном мире, и, поговаривали, что одним из его условий станет распространение амнистии Уэйда на якобитов-эмигрантов.

Очень хотелось вскрыть конверт, не медля. Но я, конечно же, сдержался. Перекинулся несколькими фразами с миссис Везер, вернувшейся с почтовым дилижансом, затем неторопливо, ничем не выдавая радостного нетерпения, пошагал в «Бенбоу». Разумеется, после перестройки бывшего трактира с него исчезла вывеска с именем знаменитого адмирала, но все местные жители по привычке называли мое жилище именно так. И будут называть еще долго, наверное.

Лишь оказавшись в одиночестве в своем кабинете, я сломал печать испанского воска, извлек из конверта единственный наполовину исписанный листок, — и все надежды получить весточку от старого друга развеялись.

Короткое послание, выдержанное в сухом деловом тоне, приглашало меня в будущий четверг, в два часа пополудни, в Трелони-Холл, — на оглашение завещания покойного сквайра. Письмо на бланке бристольской адвокатской конторы «Гэрсли и партнеры» написал какой-то младший клерк с неразборчивой подписью, но рядом приложил руку сам мистер Гэрсли, старший партнер.

Поразмыслив, я небрежно кинул письмо в груду маловажных бумаг и решил никуда не ходить. Ничего хорошего от завещания Трелони ждать не стоило с учетом наших с ним отношений, сложившихся за время злосчастного плавания «Испаньолы». Скорее всего, мне предстояло стать адресатом посмертной издевки: в конце списка облагодетельствованных слуг прозвучит моя фамилия, и я стану счастливым обладателем двух-трех гиней, причем с непременным наказом усердно молиться за упокой души сквайра. Ради такого не стоило терпеть усмешки Трелони-младшего и его дружков, которыми он как-то на удивление быстро обзавелся в наших краях.

К четвергу я успел позабыть и о письме солиситора, и об оглашении завещания. Так и не вспомнил бы, однако рядом с «Бенбоу» в тот день, за час до назначенного срока, остановилась бричка — дорогая, с новомодными берлинскими рессорами, с новеньким кожаным верхом.

К великому моему изумлению, в бричке сидел тот самый бристольский стряпчий, мистер Гэрсли, и изъявил желание самолично доставить меня на оглашение последней воли сквайра.

— Собирайтесь, мистер Хокинс, собирайтесь, — пресек он мои попытки уклониться. — Раскрыть подробности до срока я не вправе, однако же поверьте: присутствие ваше решительно необходимо.

* * *

Во время недолгого совместного путешествия в бричке мистер Гэрсли задал мне пару вопросов, показавшихся в тот момент совершенно не важными. Отвечал я машинально, занятый другими мыслями: пытался понять, чем вызван личный визит солиситора и его слова о необходимости моего присутствия.

Похоже, я ошибся и речь не идет о двух-трех гинеях. Неужели сквайр перед смертью раскаялся и попытался в завещании хоть как-то искупить свои темные дела и особенно замыслы? И оставил мне что-то гораздо более серьезное, чем грошовая подачка?

Ничем иным я слова и действия стряпчего объяснить не мог, и гадал, что же именно мог мне завещать Трелони. Хорошо бы тот кусок земли, где стоит «Бенбоу», только целиком, с выходом и к тракту, и к морю. Простить я сквайра все равно не прощу, но разочек помолюсь, чтобы в аду огонь под его котлом горел не так жарко.

И тут мистер Гэрсли произнес слова (расслышал я их с середины фразы), заставившие насторожиться и отбросить мысли о возможном наследстве.

–…бывать во Франции, мистер Хокинс? — вот что он сказал.

Во Франции я никогда не бывал, да и не собирался. Но название этой страны сразу же навело на мысль о Ливси, знакомство с которым я старался в последние годы лишний раз не поминать вслух. А если спрашивали прямо, отвечал так: не встречались мы уже несколько лет, совсем потерял доктора из вида после возвращения «Испаньолы», — понятия не имею, где он и что с ним.

— Не доводилось бывать, — произнес я осторожно и внимательнее присмотрелся к Гэрсли, пытаясь понять, что у того на уме.

Надо заметить, что спутник мой несколько отличался от тех (впрочем, немногих) стряпчих, что мне доводилось к тому времени встречать. Одежда у него была обычная для адвокатского сословия — неброская, из темной ткани. И речь, составленная из гладких правильных фраз, вполне приличествовала юристу. Но вот лицо… Лица у адвокатов обычно серые, бесцветные, словно бы утерявшие жизненные краски в душных судах и полутемных архивах. Цвет кожи Гэрсли, напротив, свидетельствовал, что немало времени он проводит под открытым небом. Мало того, на левой щеке я разглядел шрам, живо напомнивший о покойном Билли Бонсе, — хотя лицо пострадало не столь сильно, как у старого штурмана, шрам был не велик и напоминал по форме букву «V».

Я заподозрил, что Гэрсли может лишь использовать личину солиситора для прикрытия каких-то тайных сторон своей жизни, а сам разбирается в законах не лучше, чем Ливси в медицине. Забегая вперед, скажу, что ошибся: все тонкости юриспруденции он знал отлично и мог щедро насытить свою речь латинскими терминами (однако при нужде мог поговорить с матросами в порту на простом и понятном тем языке, не стесняясь выражений, в приличном обществе не принятых). И все же в чем-то я был прав, и многие щекотливые поручения своих доверителей Гэрсли исполнял отнюдь не на судебных слушаниях.

Но это я узнал и понял позже, а в тот момент не мог взять в толк, чего он добивался, вновь спросив:

— Может быть, мистер Хокинс, вам хотя бы проездом доводилось бывать во французских портах? Во время вашего известного морского путешествия?

— Ни в один континентальный порт «Испаньола» после Бристоля не заходила, и на обратном пути тоже, — ответил я и решил, что пора изменить ход разговора, начинавшего напоминать допрос.

Спросил сам:

— А Франция имеет какое-то отношение у делу о наследстве, ради которого вы посетили нашу глушь?

Говорил я, опустив руку в карман камзола и поглаживая давний подарок Ливси, небольшой двуствольный пистолет. С некоторых пор появилась у меня такая привычка. Тогда казалось, что она придает уверенности мне, по сути мальчишке, в беседах с людьми более опытными и значимыми. Сейчас всё видится иначе: заряженное оружие в кармане добавляло мне лишь щенячьей наглости.

Гэрсли ответил после недолгой паузы:

— Имеет, мистер Хокинс. Но очень, очень опосредованное отношение. Однако коли уж вы во Франции не бывали, то и говорить не о чем.

Говорить нам было не только не о чем, но и некогда: бричка свернула на подъездную дорожку, ведущую к Трелони-Холлу. Давненько я там не появлялся.

* * *

Обширная гостиная, хорошо мне памятная, была заполнена людьми.

Здесь собрались, что называется, «сливки общества», насколько это выражение можно применить к нашим глухим провинциальным местам.

Присутствовал судья Майнинг, в партикулярном платье он смотрелся не менее величественно, чем в мантии, и восседал в кресле с таким неприступным и важным видом, словно собирался вынести кому-то очередной приговор. В соседнем кресле устроился мистер Шусберри, владелец «Гостиницы короля Георга» и чуть ли не половины недвижимости в округе, — этот держался более непринужденно: закурил трубку и прихлебывал вино из большого бокала.

Еще несколько джентльменов, чьими именами мне не хотелось бы утомлять читателей, устроились вокруг большого стола, и среди них сразу же привлекал внимание полковник Блюменфельд. Ни одно мероприятие в округе из тех, что можно отнести к «светской жизни», не обходилось без его участия. На похоронах и на крестинах, на венчаниях и отпеваниях можно было увидеть его красный камзол военного покроя и услышать его звучный голос, рассказывающий желающим послушать очередную историю из богатой приключениями жизни полковника.

Бен Ганн выглядел на фоне собравшихся белой вороной. Он надел свой лучший костюм и дешевый парик из конского волоса — но все равно бывший пират казался здесь совершеннейшим чужаком. Он и сам это понимал и чувствовал себя не в своей тарелке, забился в угол, ни с кем не вступая в разговоры.

Впрочем, внимания на бедолагу Бена никто не обращал. Все взгляды приковывал Трелони-младший, которому в самое ближайшее время предстояло стать официальным владельцем и усадьбы, и окружавших ее земель.

* * *

Человек, которого многие называли «молодой сквайр Трелони», был не так уж молод, прилично за тридцать, — а ровесников своей матери я в те времена считал людьми уже пожилыми. Лицом он не походил на «старого сквайра», но в остальном сходство имелось: Трелони-младший был такой же высокий, дородный, багроволицый, шумный.

Он не приходился ни сыном, ни хотя бы племянником покойному владельцу Трелони-Холла. Дальний родственник, седьмая вода на киселе. Но фамилию носил ту же самую.

Наследник появился в наших краях пару месяцев назад. Официально вселиться в Трелони-Холл он пока не мог, и квартировал неподалеку, заняв весь верхний этаж «Гостиницы короля Георга» — три смежных номера. Там не прекращались шумные пирушки, привлекавшие со всей округи юных и не очень джентльменов, любивших угоститься на дармовщинку. Трелони-младший быстро завоевал у них непререкаемый авторитет своей щедростью (хотя ходили слухи, что и квартирует, и гуляет он в кредит, охотно предоставляемый мистером Шусберри в видах грядущего богатого наследства).

И сейчас Трелони сопровождала свита из пяти или шести прихлебателей, хотя я очень сомневался, что они упомянуты в завещании.

Наш совместный с мистером Гэрсли приход вызвал среди присутствовавших оживление. Я отметил пару весьма недоуменных взглядов, наверняка вызванных тем, что появились мы со стряпчим вместе, чуть ли не под ручку.

Майор Аксон, помещик, чьи земли граничили с севера с владениями Трелони, бросил взгляд на каминные часы, те показывали без двадцати два. И предложил, обращаясь к Гэрсли:

— Давайте начнем пораньше? Я собирался сегодня в Мидборо на петушиные бои, а в гонг там ударят в три пополудни.

— Опасаюсь, дорогой мистер Аксон, что вам придется выбирать между двумя развлечениями, — невозмутимо ответил солиситор. — Процедура предстоит отнюдь не быстрая.

Его помощник тем временем выставил на стол письменный прибор и теперь выкладывал документы из объемистого портфеля. Мне показалось, что их многовато для обычного завещания.

* * *

Чтение документа тянулось и тянулось, и, казалось, не закончится никогда.

В какой-то момент в гостиной стало очень тесно: из соседней комнаты пригласили слуг — тех, кого не рассчитали душеприказчики, оставили приглядывать за усадьбой. Люди сквайра выслушали, чем напоследок отблагодарил их за службу покойный хозяин, и вновь удалились. Меня в этом списке не оказалось, чему я лишь обрадовался, Бена Ганна тоже.

Далее следовали распоряжения, касавшиеся джентльменов, друзей покойного. Оказалось их, и распоряжений, и друзей, множество. Далеко не все упомянутые в завещании люди присутствовали в гостиной. Многие жили в Бристоле, в Лондоне, в других местах, и приехать не смогли или не захотели. Ничего существенного своим друзьям сквайр не завещал. Мне запомнилась коллекция курительных трубок, отошедшая «капитану Спейду либо его наследникам».

Некоторые распоряжения могли вызвать смех, если бы не серьезность момента. Например, майор Аксон получил пожизненное право удить рыбу в пруду сквайра, но если карпы и лини переходили при этом в собственность майора, то при поимке форели в количестве двух и более штук, Аксону доставалась лишь одна, другие должны были отправиться на кухню Трелони-Холла. Мне этот пункт завещания показался смешным, но Бен Ганн отнесся к нему серьезно: достал из кармана восковую табличку, сделал пометку. Ведь он был главным смотрителем парка сквайра, заведовал несколькими акрами рощ и лужаек, двумя полуразрушенными павильонами и большим проточным прудом.

Список друзей, казавшийся бесконечным, завершился. Наши с Беном имена вновь не прозвучали. Сквайр приготовил для нас нечто особенное, понял я, когда мистер Гэрсли объявил, что переходит к следующему разделу завещания.

Угадал, речь пошла уже не о линях с карасями, не о коллекции курительных трубок. Бен Ганн и его потомки по прямой мужской линии получали в пожизненное неотчуждаемое владение дом, где сейчас проживал Бен, вместе с прилегающим участком земли.

Я понял, что угадал. И сейчас, скорее всего, получу на тех же условиях землю, на которой стоит «Бенбоу». Успел подумать, что невозможность продать землю не столь уж важна в моем случае, и тут меня ошарашила следующая фраза мистера Гэрсли. Оглушила, как удар вымбовкой по затылку.

Сказал он вот что:

— Главную же часть принадлежавшего мне имущества, усадьбу Трелони-Холл и все земли, прилегающие к ней согласно межевым планам, утвержденным в Палате, за исключением отдельно упомянутых выше, я завещаю и отдаю во владение…

Гэрсли выдержал драматическую паузу. Трелони-младший выпрямился на стуле, приосанился и расправил плечи.

–…Джеймсу Милзу Хокинсу, эсквайру, проживающему ныне во владении, именуемом «Адмирал Бенбоу».

* * *

Тишина в гостиной воцарилась гробовая, нарушал ее лишь голос солиситора. Смолкли перешептывания джентльменов. Не доносились голоса слуг из соседней комнаты, туда успела как-то просочиться новость. Даже муха, с громким жужжанием бившаяся о стекло, — прекратила это делать, до глубины своей насекомьей души потрясенная последней волей сквайра.

Мистер Гэрсли зачитал последние слова завещания: имена свидетелей, удостоверивших, что сквайр находился в здравом уме и твердой памяти, дату составления документа, — как я ни был ошарашен, но отметил, что она совпадает с последним появлением Ливси в наших краях, и многое стало мне понятнее.

— Наверное, джентльмены, нам стоит поздравить нового хозяина Трелони-Холла, — произнес Гэрсли.

Из всех присутствовавших отреагировал на эти слова лишь Трелони-младший. Но поздравил меня на свой манер.

— Завещание подложное! — вскочив на ноги, завопил он так, что в окнах задребезжали стекла. — Я оспорю его в суде!

— Очень не советую вам это делать, — произнес Гэрсли, не повышая тона. — Зря потратите время и деньги.

— Любой суд встанет на сторону законного наследника! В этой стране нет законов, позволяющих безродным нищебродам захватывать земли, дарованные Богом и королем благородным людям! Ясно вам, господин крючкотвор?!

— Хорошо, обращайтесь в суд, — пожал плечами Гэрсли. — Но учтите, что для начала вам придется объяснить судьям, по какому праву вы носите фамилию Трелони. Да, я знаю, что церковь, где венчали ваших родителей, сгорела вместе со всеми метрическими книгами. Но вот что интересно: еще до пожара на процесс «Мак-Треворы против Лейтона» были предоставлены обширные выписки из этих книг, нотариально заверенные. Они до сих пор хранятся в архиве суда в Солсбери. Мне продолжать?

Продолжать мистеру Гэрсли не потребовалось. Удар угодил не в бровь, а в глаз. Трелони буквально рухнул обратно на стул. Он покраснел еще сильнее, беззвучно открывал и закрывал рот, словно рыба, извлеченная из воды.

— Мистер Хокинс имеет полное право принять наследство, — заговорил адвокат, обращаясь уже к остальным присутствовавшим, — и по своему происхождению, и по родственным связям с покойным. Обратите внимание на этот документ…

Он говорил и говорил, демонстрировал старые документы либо заверенные копии с них, и я с удивлением узнал, что роды Хокинсов и Трелони роднились через брак, причем дважды: первый раз еще в позапрошлом веке, второй раз относительно недавно, при Карле Втором. Не меньшее удивление вызвал тот факт, что мой давний, но прямой предок Хокинс во времена королевы Бесс был адмиралом, имел титул и герб… Отчего же мой отец никогда, ни словом не упоминал свое благородное происхождение? Наверное, отчаянно стыдился, что потомок таких славных предков принужден стечением жизненных обстоятельств к низкому ремеслу трактирщика…

Я не успел завершить свои мысли, а Гэрсли — краткий экскурс в историю рода Хокинсов. Помешал нам Трелони: вновь вскочил на ноги, опрокинутый стул загремел по полу, а несостоявшийся наследник ринулся на меня. Мы с ним сидели на разных концах стола, но пять футов полированного палисандра не помешали Трелони — он прыгнул, завершив прыжок тем, что проехался животом по столешнице, сбросив на пол бумаги и опрокинув письменный прибор, — и двумя руками стиснул мне горло.

Воздух тут же перестал попадать в легкие. Я задыхался. Попытался разомкнуть смертельную хватку, но тщетно, Трелони был крупнее и много сильнее. Джентльмены смотрели изумленно, что-то кричали, но ни один не помешал мерзавцу убивать меня.

В глазах темнело. В ушах гремел набатом пульс. Я понял, что погибну сейчас очень глупой смертью, если не предпринять самых решительных мер для спасения.

В отчаянии я схватился за пистолет, взвел оба курка большим пальцем, но не успел выстрелить прямо сквозь камзол, как намеревался. Другая моя рука, слепо шарящая по столу, натолкнулась на что-то небольшое, твердое и увесистое. Позже оказалось, что то была бронзовая песочница, откатившаяся от упавшего письменного прибора. Но в тот момент я не выяснял, что именно подвернулось под руку — покрепче стиснул ниспосланное Господом оружие и с размаху обрушил его на висок Трелони.

* * *

На следующий день, ближе к полудню, ко мне в «Бенбоу» прикатил полковник Блюменфельд (я отложил переезд в Трелони-Холл, решив, что сделаю это позже, избавившись от вещей, напоминавших о прежнем владельце).

Поначалу я удивился визиту полковника, но тут же сообразил, что теперь птицы такого полета станут у меня частыми гостями. Надо привыкать к новому положению в обществе.

Блюменфельд не стал подбираться окольными путями к цели своего визита, заявил сразу с военной прямотой и решительностью:

— Мистер Хокинс, вчера между вами и мистером Трелони имел место… м-м-м… имел место некий инцидент. И я прибыл для того, чтобы помочь упомянутый инцидент уладить без малейшего ущерба для чести его участников.

Я не хотел ничего улаживать с Трелони. Я хотел его застрелить. Следы от пальцев краснорожего негодяя на моей шее превратились в синяки, а сегодняшний завтрак показал: глотаю еду и напитки я с трудом и с болезненными ощущениями в горле. Теперь я жалел, что не проломил мерзавцу голову, что череп у него оказался слишком толстым — песочница лишь рассадила кожу на виске и слегка оглушила Трелони, но до поджидавшего во дворе экипажа он добрался на своих ногах.

Однако быстро выяснилось, что слово «уладить» мы с полковником понимаем по-разному. Он привез мне вызов на дуэль, не больше и не меньше, и добровольно вызывался исполнить обязанности моего секунданта, если я соглашусь принять его услуги.

Я согласился, не имея близких знакомых, хоть что-то понимавших в дуэлях.

— В иных обстоятельствах я советовал бы уладить дело миром, — говорил полковник. — Но вчера имело место оскорбление третьего рода, самое тяжкое, связанное с физическим насилием. И письменные либо устные извинения не смогут исчерпать конфликт без пятна на чести его участников. Вы ведь совершеннолетний, мистер Хокинс?

— Да. Уже целый месяц.

— Значит, отклонить вызов по этой причине не получится…

— Я не собираюсь ни извиняться, ни отказываться от поединка. Но я мало что понимаю в дуэлях, полковник. Вообще ничего не понимаю. Что от меня требуется?

— Сейчас? Выбрать оружие и условия поединка. Место и время выберет вызывающая сторона.

— Каким должно быть оружие?

— Любым. Но безусловно смертоносным. Фехтовать, к примеру, дамскими веерами дуэльный кодекс не дозволяет.

— Тогда я выбираю плотницкий топорик. Условия — по очереди метать его друг в друга с пятнадцати шагов до первого попадания.

Полковник воззрился на меня изумленно, подозревая шутку или издевку. Но я не шутил. Мальчишкой, наслушавшись рассказов об индейцах Виргинии, я потратил немало времени и сил, но обучился их искусству метать небольшие топоры. И до сих пор иногда упражнялся, окончательно испортив стену ветхого сарая, стоявшего у нас на задворках.

— Неплохо придумано, — одобрил полковник, сообразив, что я не шучу. — Дуэльный кодекс нигде прямо не запрещает такое оружие, и можно держать пари, что Трелони владеть им не учился. Но я вынужден посоветовать (всего лишь посоветовать) выбрать что-то иное.

— В чем причина, дозвольте спросить?

— В судье Майнинге. Как вы помните, он стал очевидцем вчерашней ссоры, и, если прольется кровь, историей о несчастном случае на охоте судью не обмануть. А как относится закон к дуэлям, вы, очевидно, знаете.

И полковник рассказал, что утром успел посетить судью, обсудил с ним щекотливую ситуацию и получил заверения: закон посмотрит на наш поединок сквозь пальцы, но лишь если участники ни на йоту не отступят от дуэльных правил. Если же один будет убит топором, то… Лучше не рисковать и если выбирать холодное оружие, то классическое: шпагу, рапиру или короткий меч.

— Тогда я выбираю пистолеты.

— Разумно. Полет пули зависит от многих случайностей, что несколько уравнивает шансы искусных и начинающих стрелков. А Трелони, должен заметить, заядлый охотник и стреляет изрядно. Какую дистанцию выбираете? Я посоветовал бы тридцать шагов, максимально возможную. Больше шансов отделаться легкой раной либо вообще обойтись без кровопролития.

В этот момент нас прервали.

— Мастер Хокинс! — в дверь просунулась рыжая голова Джея, до вчерашнего дня единственного моего слуги. — Приехал и желает с вами…

— Исчезни! — рявкнул я. — Даже если приехал король Георг, пусть подождет, пока я закончу говорить с полковником!

Джей испуганно ретировался, а я спросил у Блюменфельда:

— Какая наименьшая дистанция допускается кодексом?

— Шесть шагов.

— Я выбираю ее.

— Хм… Уверены? Я был секундантом, когда в Хайд-Парке капитан Кларк уложил на шести шагах Иннеса. Первой же пулей, сэр! Наповал!

— Мне это подходит. Хочу закончить дело раз и навсегда.

Полковник пожал плечами и не стал уговаривать меня передумать. Мы обсудили еще несколько нюансов предстоявшего поединка, а напоследок Блюменфельд дал мне совет:

— Ни в коем случае не пейте накануне вечером спиртное! Если бы вы знали, Хокинс, сколько людей погибло на поединках из-за пренебрежения этим правилом!

Я хотел было сказать, что выпиваю на ночь лекарство, настоянное на спирту, но промолчал. От лауданума все равно не отказаться, что бы ни сказал по этому поводу полковник.

Мы распрощались, и он поехал известить секундантов моего противника об условиях дуэли.

* * *

Оказалось, что приехал в «Бенбоу» и желает встретиться со мной вовсе не король Георг, глупо было надеяться, — солиситор мистер Гэрсли. Я был рад его увидеть. Хотел уточнить кое-какие детали процедуры вступления в наследство. Да и вообще этот человек мне нравился хотя бы тем, как лихо он обошелся вчера с Трелони: даже не повысив голос, загнал мерзавца в тупик, не оставил тому никаких выходов, кроме идиотской попытки меня задушить. И я постарался принять Гэрсли как самого дорогого гостя.

— Он действительно незаконнорожденный? — спросил я, когда мы осушили по паре бокалов хереса и закурили трубки.

— Понятия не имею. Я стрелял наугад. В Англии и Уэллсе есть шесть или семь церквей, чьи архивы сгорели. Тот факт, что родители Трелони венчались как раз в одной из них, мог быть простым совпадением. Но, судя по его реакции, дело и впрямь нечисто.

— А ваш интерес к Франции и моим визитам туда? Теперь-то можете объяснить?

— Теперь могу. Все бумаги, касающиеся вашего происхождения и вашего рода, мистер Хокинс, подлинные. На них есть штампы, свидетельствующие: они хранились в архиве Сент-Джеймского дворца. Я проверил — действительно хранились, числятся в описях. Но возникает много вопросов… Кто изъял их из архива? Когда и зачем? Кто вывез во Францию? Именно оттуда их прислали на адрес моей конторы без какого-либо сопроводительного письма…

Я знал ответ на терзавшие адвоката вопросы, и был тот очень коротким: Ливси. Но ничего объяснять не стал. Мы помолчали, снова угостились хересом. Затем Гэрсли решительно отодвинул бокал подальше.

— Отличное вино, однако необходимо завершить формальности, ради которых я сегодня приехал. — Он водрузил на стол свой объемистый портфель. — Хотел поговорить с вами вчера наедине, но не сложилось по известным причинам.

Я кивнул, машинально коснувшись побаливающего горла.

Гэрсли продолжил:

— Вступление в права наследования налагает и некие обязанности, в том числе финансовые. Во-первых, известно это вам или нет, почти любой объект наследования облагается у нас коронной пошлиной.

— Понятно… Сколько денег мне приготовить?

Гэрсли без запинки отчеканил, словно бы зачитывая по бумаге:

— Согласно Закону о гербовых сборах от 1694 года, любое личное имущество на сумму более двадцати фунтов стерлингов, наследуемое по завещаниям либо административным письмам, облагается наследственной пошлиной в размере…

Он замолчал. Гэрсли, как я заметил, очень любил драматические паузы.

— Сколько?! — не выдержал я. Если жадные щупальца короля Георга оттяпают значительную часть наследства, уйду к тори. Нет, нет… вообще запишусь в якобиты! К дьяволу такую жадную династию!

–…облагается наследственной пошлиной в фиксированном размере пять шиллингов, или одна крона, или четверть фунта.

Я шумно выдохнул. Ганноверская династия могла выдохнуть тоже, но она не подозревала, какого страшного врага чуть не обрела в моем лице.

— Извините, мистер Хокинс. Не удержался. У вас было такое лицо…

— Не шутите так больше, мистер Гэрсли. Я воспитывался не в пансионе для юных джентри. В трактире. Где за неудачные шутки разбивали головы пивными кружками.

Он не обиделся на мои слова. Рассмеялся, а позже я узнал, насколько редко Гэрсли это делал.

— А вот сейчас говорю без всяких шуток: у доставшегося вам, мистер Хокинс, наследства имеется очень серьезное обременение. Прошу внимательно ознакомиться с этим документом, а затем я отвечу на возникшие вопросы.

Я ознакомился, и смысл документа мне решительно не понравился.

— То есть в любой момент ко мне может явиться какой-то… — я запнулся, проглотив нехорошее слово, — …какой-то человек, потребовать сто семьдесят тысяч фунтов, — и если я не заплачу, поместье перейдет к нему? Да еще и половина доходов должна уходить непонятно кому?

— Именно так. Подозреваю, что покойный Трелони владел своими землями на таких же условиях. Они действительно тяжелые, но сейчас, мистер Хокинс, у вас имеется возможность отказаться от вступления в права наследника.

Отказаться… Легко сказать. Я уже мысленно перестроил Трелони-Холл по своему вкусу, и вообще успел свыкнуться с мыслью, что стал влиятельным лендлордом.

Но сто семьдесят тысяч… Неоткуда взять такие деньги. Свою долю сокровищ, найденнуюнайденных на острове, я частично истратил на ремонт и перестройку «Бенбоу», а почти все остальное вложил в ценные бумаги, безусловно надежные, хоть и приносящие скромный доход, — даже если удастся реализовать их без потерь, нужной суммы не наберется.

Хотя… Я вдруг понял, что знаю, как можно решить проблему и стать полноправным владельцем Трелони-Холла. Но сначала надо поговорить с одним человеком.

— Отказываться от наследства не буду, — сказал я решительно. — И если деньги потребуют не в ближайшие недели, а хотя бы через год, то я их заплачу.

А сам подумал: или не заплачу, сверну шею в попытке раздобыть нужную сумму. Но тогда и спроса никакого не будет. Мертвые, как говорил один мой знакомый, не кусаются. И обременений наследства не выплачивают.

* * *

— Рад вас видеть, мастер Хокинс! — расплылся в улыбке Бен Ганн. — Добро пожаловать в каюту старого Бена!

— Старым ты станешь, когда вон тот вишневый саженец принесет свой первый бушель плодов, — сказал я, проходя в «каюту». — Если не ошибаюсь, на Пасху тебе сравнялось тридцать семь.

— Старость не в годах, она вот здесь, — елейным тоном сказал Бен, коснувшись левой стороны груди. — Я пережил больше, мастер Хокинс, чем иные переживают за три жизни.

— Еще на прошлой неделе ты называл меня просто Джимом.

— На прошлой неделе, мастер Хокинс, вы не были моим хозяином. И владельцем всего вокруг тоже не были.

— Так уж и всего… По-моему, мы сейчас сидим в твоем доме, а стоит он на твоей земле.

— Действительно… Тогда пусть здесь, в моей каюте, все будет по старому, Джим. Но снаружи я буду говорить «мастер Хокинс».

— Договорились. Закрепим наш уговор парой стаканчиков?

— Я поклялся памятью матери никогда не пить больше ром, — сказал Бен очень серьезно.

— Знаю. И прихватил бутылку отличного шерри-бренди, на этот напиток клятва не распространяется.

Одной бутылкой дело не ограничилось, когда она показала дно, я принес из двуколки вторую.

— Расскажи мне о серебре Флинта, — попросил я, когда решил, что Бен созрел для разговора, в трезвом виде он категорически не желал говорить о своем пиратском прошлом.

— Серебро… Иногда я думаю, что вам с доктором и сквайром стоило бы приплыть на остров именно за серебром. Возможно, тогда многие из погибших остались бы живы. Ведь то серебро не проклято, как золото Флинта. Оно чистое.

Я не очень понимал, как он разделяет пиратскую добычу по степени чистоты, и Бен пояснил в ответ на мой вопрос:

— Это серебро не полито чужой кровью. Мы отобрали его не у людей, у моря. Хотя все-таки и тогда без крови не обошлось, у Флинта иначе не бывало… «Пиастры!», кричал он, и делал вот так… вжик! — и на палубу «Моржа» сыпались пиастры… и лилась кровь… Вот тогда-то, Джим, попугай Сильвера выучил это слово.

* * *

Набитый серебром испанский шлюп нащупали нав первый же день поисков, затопленные суда густо лежали на дне бухты Порто-Белло.

— Peso, peso! — кричал вынырнувший мулат Матео, старшина нанятой Флинтом команды водолазов-ныряльщиков, и махал над головой сжатым кулаком.

Что в кулаке, с палубы «Моржа» было не разглядеть, но там оказались именно они, pesos, пиастры.

Начались работы по подъему серебра. Ныряльщики (в основном индейцы и мулаты) уходили под воду, зажав между колен тяжелый тридцатифунтовый камень и держа в руках жестяное ведерко — и к тому, и к другому были привязаны прочные длинные лини. Проникнув в трюм затонувшего судна, водолазы набивали монетами свои ведра, пока хватало дыхания, потом всплывали. Матросы начинали тянуть за лини, поднимая и добычу, и камни.

Вечером с людьми Матео рассчитывались, они получали каждую сотую монету из поднятых, и уплывали на каноэ ночевать на берег.

Так продолжалось два дня, а вечером третьего Флинт прошелся вдоль маленького строя ныряльщиков, стоявших у фок-мачты — обнаженных, прикрытых лишь набедренными повязками. Вглядывался в каждого внимательно, словно видел в первый раз.

— Пиастры, — задумчиво произнес капитан, — пиастры…

Его рука совершила молниеносное, не различимое глазом движение.

— У-а-а-а-а… — издал Матео сдавленный звук и вцепился руками в живот, из-под его ладоней поползло красное.

— Пиастры!!! — завопил Флинт и ударил ножом еще раз.

В красно-серой мешанине, выпавшей на палубу, виднелись несколько кругляшей, измазанных чем-то мерзким.

— Пиастры! — кричал капитан, словно позабыл все другие слова.

Ныряльщики всё сообразили и бросились к борту. Заранее предупрежденные матросы были наготове — навалились, скрутили, не ускользнул ни один.

— Пиастры? — спросил Флинт, нагнувшись к первому, и взмахнул ножом. — Пиастры! Пиастры!!!

Наконец смолкли вопли и капитана, и людей, которых он заживо потрошил. Монеты нашлись во вспоротых кишках у всех восьмерых. Ныряльщики глотали их под водой, пытаясь таким способом увеличить свою долю.

— Соберите всё, — сказал Флинт, тяжело дыша. — И вымойте палубу. А падаль бросьте за борт.

Матео был еще жив, когда его переваливали через фальшборт, хрипел что-то неразборчивое, — но эти звуки перекрыл громкий крик попугая:

— Пиастры! Пиастры! Пиастры!!!

* * *

— Да, Джим, новых ныряльщиков Флинт не нанял, и за неполные две недели старому Бену Ганну пришлось нырять больше, чем за всю предыдущую жизнь и всю последующую. Пиастры лежали только в маленьком носовом трюме, дальше пошли слитки, и большие, и маленькие, и было их столько… Мои глаза, и глаза других ребят стали красными, как у кроликов, от полопавшихся жилок, а кожу разъела морская соль. Но мы подняли все до последнего слитка, и «Морж» осел в воде так, словно собирался вот-вот уйти на дно. Мы не доплыли бы до острова, клянусь чем угодно, первый же легкий шквал пустил бы нас на дно.

— Но как-то ведь доплыли? — сказал я, разлив по стаканам остатки шерри-бренди.

— Доплыли… Нам ведь не досталось всё, что удалось поднять. Выход из бухты Порто-Белло перекрывали четыре испанских фрегата, чтобы никто из собравшихся для подъема сокровищ не вздумал удрать с добычей, — и проскользнуть мимо их пушек никто бы не сумел. Вернее, Флинт сумел, но отдал не меньше четверти поднятого, чтобы выйти в открытый океан.

По всему получается, думал я, что серебра пираты закопали на острове тысяч на двести, и это еще самая нижняя оценка. Достаточно, чтобы окупить затраты на новую экспедицию, и чтобы стать полноправным владельцем поместья, и даже немного останется, хватит на… на долю Бена Ганна, например.

— Поедешь со мной на остров, Бен? — спросил я напрямик. — Хочу забрать серебро, но мне не обойтись без надежных людей. Кто знает, что придет в голову матросам, когда они увидят такую груду серебра… Вернее, я-то знаю.

Я опасался, что разомлевший от выпитого Бен Ганн сейчас согласится, а протрезвев — откажется.

Ошибся, отказался он сразу:

— Нет, мастер Хокинс, — сказал Бен, перейдя на официальное обращение. — Отправляйтесь без меня. Из любви к вам я вышел бы в море, хотя очень не хочу туда возвращаться. Но плыть к проклятому острову выше моих сил.

* * *

Дома меня поджидала записка от полковника. Трелони выбрал время поединка: завтрашнее утро, спустя час после рассвета. И место: укромный уголок побережья невдалеке от Киттовой Дыры. Блюменфельд писал, что заедет за мной и доставит к месту дуэли.

Да, не стоило мне пить ни херес с адвокатом, ни шерри-бренди с Беном. Но кто же ждал такой спешки от Трелони. Хотя можно было, наверное, догадаться: наверняка мистер Шусберри прикрыл кредит для моего неприятеля.

* * *

Каждый из дуэлянтов имел право на два выстрела, пистолеты (одна из двух одинаковых пар) мне достались по жребию, а вот пули, чтобы их зарядить, я отобрал сам. На возражения: дескать, заряжать оружие прерогатива исключительно секундантов, — ответил, что выбор оружия за мной, а пуля в данном случае его неотъемлемая составная часть; заряжают же пусть секунданты, я не против.

Конец ознакомительного фрагмента.