Сны на ветру, или Плотоядное вино

Виктор Стасевич, 2020

«Сны на ветру…» Виктора Стасевича – сочинение необычное, эксцентричное и полемическое. Впрочем, и фигура самого автора весьма необычна, противоречива и в чём-то даже загадочна. Дурашливые герои его книги – люди вполне узнаваемые. Это мы с вами, это наши знакомые во времена роковых девяностых, когда нам всем ударили по мозгам и далеко не все после этого выжили и опомнились. Книга-мозаика, книга-водевиль, книга-мистификация, книга-правда. Кроме заглавного произведения, в сборник вошли рассказы, написанные в разные годы.

Часть II. Как Турция превратилась в Антарктиду

Кроме праха, ничего не снится.

Юрий Кузнецов

И там следы босого странника

Лежат под лентою бетонною.

Вадим Шефнер. Первопутник

1

В первых числах января в низинке у слияния двух речек выпала рыхлая крупа. Как потом показали свидетели в овечьих тулупах с самогонным духом, была она не снежной природы, а что ни на есть крупяной, то есть белоснежной перловкой. Посему этому замечательному месту было дано название Крупчатка, где и поныне стоит одноимённая деревенька. В тот же час родился плюгавый младенчик. Был он не по возрасту смышлён, о чём он самолично заявил и был представлен старосте отцу Никодиму, имевшему в деревне прозвище Пьяный Глаз и отсутствие духовного звания, но на редкость многочисленное потомство во всех окрестных селениях. В силу последнего обстоятельства, а также по причине рождения младенчика, было выпито немереное количество всевозможных напитков, но со строгим градусом, а мальчик наречён иноземным именем Буйвол. Приехавший из городища батюшка возроптал и дал имя рождённому Филогоний, по святцам, но родители решили, что Буйвол тоже хорошо, поэтому нарекли его Филогоний Буйвол, в просторечии Фила, не путать с Филей. Со временем имя и фамилиё закрепились за мальцом, а по прошествии лет и за его отпрысками. С тех пор пошёл род Буйволов, странных, неуёмных, буйных, но суховатых, мелких, невероятно занозистых и «злючедерущихся», как говаривала бабка Сипуха с Улёбков. А дрались потомки Филы по поводу и без, зависимо от настроения либо от количества выпитого. Через пару сотен лет на свет появился мальчуган, вылитый Филогоний, но в этот раз нарекли его апостольским именем Павел. Хотя необычайно дружелюбная тётя Фрида из их коммуналки в заводском бараке всегда его звала Пауль на свой немецкий манер. У Фриды была трудная жизнь, хоть и начиналась счастливо на жирных землях Поволжья, однако лихие ветры эпохи смели её семейство уже в другую землю, промёрзшую, лежащую тонким одеялом на льдах вечной мерзлоты Якутии и Колымы, где она и похоронила всех своих многочисленных родственников, а заодно первую и единственную любовь, — голубоглазого, золотоволосого Пауля. Она прошла через весь ужас времени, сохранив любовь к людям, особенно к малолетним, а Павла Буйвола полюбила как родного сына, и он к ней проникся таким же чистым искренним чувством, да и видел он её чаще, чем свою мать. Незаметно для себя Буйвол привязался к Фриде и к имени, а на совершеннолетие поменял имя с Павла на Пауль. Так и ушёл в бурную круговерть жизни Пауль Буйвол.

В шумном заводском бараке, в районе с бодрящим названием «Соцстрой рабочего городка Осинники», Пауль вырос вместе с Тарабаркиным, был его ближайшим другом и охранителем. Долговязый Санька Тарабаркин драться не умел и не любил, поэтому каждая задиристая сопля норовила навалять тому по шее, но боялись Пауля, дерзкого, бесстрашного буяна. После окончания школы жизнь их развела в стороны. Буйвол закончил университет и метеорологом двинул на остров Диксон, откуда уходил в многочисленные полярные экспедиции и даже в Антарктиду, но в девяностые их всех пустили в расход, то есть выкинули, выдав жалкое пособие, которого с трудом хватило на билет до Большой земли. Через лет пять у высокого начальства в Москве засвербила гордыня в причинном месте, и оно заголосило на весь мир о величии страны, прошлых достижениях, в общем, вновь решили отправить большую экспедицию в Антарктиду. Пауля нашли друзья из управления среди ящиков с фруктами, которыми он торговал на рынке Томска. После короткого, но убедительного разговора Буйвол согласился принять участие в грандиозном мероприятии. Отряд формировали в Новороссийске, где экспедиционеров ждал большой корабль, продукты, оборудование, необходимое для жизни среди льдов. А предписания и деньги получали в управлении, в Москве, куда они говорливой толпой собрались к определённому числу, а потом так же отправились в сторону Новороссийска. Пока весёлое сборище геологов, метеорологов, биологов и прочих спецов добиралось до южного города, в вагонах поезда устроили шумное братание, заодно и прощание с Большой землёй. Некоторым вагонным обитателям, в простонародье — пассажирам, не понравилось их поведение, поэтому ближе к пункту назначения свершилась великая драка, перешедшая в банальный разгром одного из вагонов. В этом бурлящем котле себя ярко проявил Пауль, в силу чего в Новороссийске был препровождён в отдельный номер, но далеко не гостиницы. После отсидки пятнадцати суток, он и его пятеро товарищей по несчастью, отправились восвояси, то есть в Москву на покаяние и получение новых предписаний. За срыв работ государственной важности Буйволу было предложено по-тихому уволиться или двинуть на пустынный остров в Ледовитом океане. Пауль безропотно выбрал второй вариант и отправился домой в Томск попрощаться с женой. По прибытии в славный студенческий город, он накатил в привокзальной кафушке пару сотен граммов для храбрости, посидел в скверике, выкурив тройку сигарет, и отправился к своей убогой пятиэтажке, созданной в великие времена правления главного зерновода страны Хрущёва Никиты сына Сергея. Когда Буйвол поднялся к себе на четвёртый этаж, отскрёб ботинок от собачьего гуано (его смачное выражение) и постучал, то из-за облупленной двери появилось нечто волосатое, рослое, с довольной ухмылкой жующее кусок колбасы. Это нечто было одето в его трикушки, старую футболку с надписью «По хрен», подаренную друзьями на полярной станции. Майка с надписью отмела все сомнения по поводу ошибки этажом или домом, это была его квартира. Однако от неожиданности Буйвол всё-таки немного растерялся и, потирая распухший нос, уставился на мужика. Тот же хрипло, с задором невыспавшегося пионера, многозначительно щурясь, спросил:

— Ты кто?

— Я? — тут Пауль окончательно растерялся и выдал нечто несуразное, пожимая плечами. — Вообще-то муж.

— Хе, муж, — ухмыльнулся тип в его одежде и немного отпрянув от двери, крикнул вглубь квартиры, — Маша, где наш муж?

Под аппетитное шкворчание чего-то мясного из недр «хрущёвки» донёсся весёлый голос жены:

— Он у нас в Антарктиде!

— Понял, чучело? Наш муж в Антарктиде, — мужик толкнул его в грудь куском колбасы. Хотя сделал это зря, так как с этим же куском вымахнул из дома, то есть пролетел все пролёты с четвёртого по первый, не касаясь ступенек, открыл головой двери подъезда и жёстко спланировал в сугроб, чуть не зацепив соседку, идущую из магазина. На очереди была жена, но она, увидев положение дел, быстро закрыла дверь, забаррикадировалась и в замочную скважину, истерично срываясь, высказала всё, что она думает о нём, о его работе и о том, какой он мужчина. Последние слова окончательно выбили Буйвола из нормального русла, вернее, перевели в другое, мрачно-унылое. Плюнув на дверь, он ушёл. Месяц протаскался по гаражам, пил горькую, иногда бил зарвавшихся бичей. Потом его нашёл Тарабаркин, он устроил ему развод и работу на пивзаводе. Пауль с угрюмой отрешённостью принял помощь друга, но заявил, что как только поправит свой мозг, то удалится на предписанный ему по жизни далёкий остров, где до скончания века будет делать замеры воды, снега, а также температуры и скорости ветра.

И вот прошёл год, Буйвол наконец справился со своим строптивым мозгом, получил новое назначение на желанный остров, собрал скромные пожитки, поместившиеся в небольшом рюкзаке, и вышагивал по дачному посёлку на самую окраину, где было обиталище Георгия Илларионовича, полковника в отставке. После событий на кладбище тот подружился с Тарабаркиным и его сумасшедшей командой, поэтому по любому поводу приглашал их в «Турцию», как называл свой дачный участок. Пауль шёл попрощаться с друзьями, надеясь, что в этот город вернётся не скоро.

Весна в этом году была пухлой от ранних солнечных лучей. Снег на полях быстро сошёл, в лесу же таился по распадкам и логам, но трава и цветы дружно закрыли истосковавшуюся по теплу землю. Сухая грунтовая дорога с железнодорожного полустанка грустно петляла среди луж, но наконец привела к косым воротам дачного посёлка, дальше она вытянулась, как солдат на плацу, зажатая заборами. Разнообразие материалов, из которых были слеплены ограждения, а также убогие дачные домики, навели Буйвола на мысль, что городская свалка должна быть пустующей. Можно было бы обратиться к местным властям с рацпредложением, рядом с каждой городской свалкой выделять участки под дачи, тогда никаких проблем с утилизацией мусора не было бы. Дачники народ непритязательный, сообразительный, дотошный, они быстро бы занялись сортировкой отходов и большую их часть запустили бы на благоустройство собственных райских уголков, а остатки использовали бы в компостных ямах.

На краю дачного посёлка на берегу небольшой речки Крутелька, в простонародье Говнотечка, так как выше по течению она как раз и протекала через одну из свалок, расположился участок бывшего полковника. Домик был построен также из подручных материалов, представлял собой некое эклектичное строение в стиле мусорного постмодернизма, то есть слепленный из невероятных кусков железа, древесных плит, кривых досок, реек, железнодорожных шпал, в довершение покрашенный в разнообразные цвета по принципу: что было под рукой. Однако внутри дачный дом был просторным, с четырьмя комнатами и небольшой мансардой. Сам хозяин очень гордился им и гордо называл усадьбой. Соседи особо не спорили с ним в силу того, что участок у бывшего вояки был вдвое больше, чем у остальных. Когда Пауль подошёл к кривой калитке, на веранде громко о чём-то спорили, солировал Тарабаркин, ему робко пытался возражать Шансин, а полковник раскатисто старался поддержать Костю.

Из-за поворота навстречу Буйволу вышел Драперович, он тащил два побитых эмалированных ведра с навозом. Увидев Буйвола художник заулыбался и, не останавливаясь, поделился с ним своей радостью:

— Смотри, каким назёмом я прибарахлился. Сейчас Ларионычу бархатцы посажу, а то у него не участок, а какой-то картофельный космодром.

— Здравствуй, Володя, — Пауль протянул ему руку.

— Потом, потом, — засуетился Драперович, подтолкнул его ведром к крыльцу и добавил, — руки грязные, лопату забыл, ими нагребал из кучи у заброшенной фермы.

— Понятно, — протянул Буйвол, — а эти давно орут?

— С утра буянят. Кофеём похмелились и сцепились, сейчас пивом балуются. Ларионыч водки до обеда не даёт, у него свой устав, блюдёт строго, — художник был в благостном состоянии, расслаблен и доволен жизнью, что с ним редко случалось.

Пока Драперович возился в пристройке, да мыл руки, Пауль поднялся по шатающимся ступенькам на веранду. За столом, прикрытым старой, потрескавшейся клеёнкой сидели Тарабаркин и Шансин, вокруг них крутился хозяин в пикантном фартучке, держа в руках крапчатый алюминиевый половник. На кривой газовой плите в закопчённой кастрюле что-то бурлило, разнося по комнате очаровательные запахи наваристого борща.

— О, Пауль, привет, — громыхнул Георгий Илларионович, — мой руки и милости просим к столу, сейчас пойдёт главное блюдо. Ты нашу творческую интеллигенцию не видел?

— Драперовича, — пояснил его слова Шансин, протягивая ему руку.

— Встретились, он участок решил удобрить и облагородить.

— Единственный разумный человек среди нас, — подхватил Тарабаркин, здороваясь с Буйволом, — украшает среду, ведёт иррациональный образ жизни, отчего пребывает в радужном состоянии духа.

— Ничего не поделаешь, — вступил в разговор полковник, — мы приземлённые практики, нам бы бульбы с салом, да стопку с огурцом, а дальше, хоть трава не расти.

— Не скажи, — возразил Санька, — ты не так прост, хоть и прикидываешься, не зря генералом был.

— Я был полноценным полковником, но занимал генеральскую должность, с которой меня попёрли по причине великого возраста, а если зреть в корень, то для освобождения места молодой поросли.

— Сынка другого генерала, — подхватил появившийся в дверях Драперович.

— Не без этого, все мы печёмся о своих неразумных чадах, — миролюбиво согласился полковник.

— И всё-таки я с тобой не согласен, — хмуро заявил Шансин, обращаясь к Тарабаркину. Видимо, прерванный спор ему не давал покоя.

— Эх, Шансин, Шансин, великий ты романтик, в каждой сволочи видишь человека, — Тарабаркин кинул смятую салфетку в угол, где тёрся блохастый кот Портвейн.

— Ничего подобного, я переживаю за нашу науку.

— Наука в российских девяностых будет описана под лозунгом «Любой ценой выжить!», а если привнести сюда житейский фон, то это будут картинки неприкрытого стыдливого сюрреализма с элементами откровенной порнографии, — философски заметил Тарабаркин.

— Не поспоришь, но меня особенно возмущают некоторые директора институтов Российской Академии. При нищенском существовании сотрудников, они сдают в аренду громадные площади за бесценок, но через своих подставных, как правило, занимающих должности замов, получают баснословные прибыли. К нашим нулевым у нас обязательно сформируется целая прослойка директоров-рантье, сдающих помещения, открывающих за государственный счёт частные клиники, заводики по производству изделий, так называемых наукоёмких, а по-простому продающих разработки через подставные фирмы. Под прикрытием благородных целей они будут процветать, институты нищать, некоторые даже разрушатся, остатки молодёжи с гиканьем и радостным всхрюкиваньем продолжит свой бег за бугор. Знаешь, некоторые горе-директора напоминают мне нищих из рассказа Бабеля. Помнишь, есть у него такой, «Конец богадельни»? Там ребята с кладбища в аренду гроб с кистями сдавали. И процветали, пока не нарвались на коммуняк в кожанках.

— Неужели ваши академики и директора все такие? — воскликнул Илларионович.

— Нет, конечно, есть среди них хорошие люди, даже настоящие учёные попадаются, но с каждым годом всё меньше и меньше.

— Когда-нибудь ваши директора-академики нарвутся на неприятности, придут бывшие комсомольские активисты, эдакие шустряки со стеклянными глазами, со стриженными чёлочками, занимающие высокие посты уже по молодости, за сомнительные заслуги. Придут, объявят себя эффективными управленцами и погонят ваше руководство помойной тряпкой. Поставят во главе Академии какого-нибудь юриста или экономиста, но, по сути, банального бухгалтера с ярким отблеском собачьей верности к президенту.

— Скажешь тоже, — с ужасом отпрянул Костя.

— А что тут говорить, традиция, её сразу не сломить. При Союзе была такая публика, называлась «начальники», и без разницы его образование, специальность, уровень профессионализма, он Начальник с большой буквы. Неважно, промбазы, театра, института или бани, главное, может умело и в нужное время лизнуть какую-нибудь царственную часть президентского тела. Для начала объединят все три Академии, и будете ходить ровным строем под бухгалтерами с лифтёрами и сантехниками.

— Нет, ты тут не прав, — Шансин нервно схватил бутылку с пивом, быстро разлил по стаканам, — не будет у нас такого, не будет! — он готов был расплакаться. — Не найдётся столько идиотов в правительстве, чтобы допустить такое, извините за грубость, откровенное паскудство.

— Ой ли? — засмеялся Тарабаркин. — В отличие от тебя, Костя, я закоренелый оптимист, поэтому безоговорочно верю в наше правительство, знаю, что в любых условиях оно готово сделать любую пакость во благо процветания народа, но, главное, собственной семьи. А что про академиков, ты вспомни, как рассказывал о заседании Президиума в Москве, где они жаловались президенту, что стипендия до бесстыдства мала.

— Да помню, до сих пор передёргивает, ведь я, по наивности, подумал, что речь идёт об аспирантах, но когда президент страны снисходительно, по-барски откинувшись в кресле, заявил, что минимальная стипендия будет в пятьдесят тысяч, то растерялся. И среди шума аплодисментов, а некоторые даже вскочили со своих мест, мне рядом сидящий академик, умница и настоящий учёный, коих у нас остались единицы, печально улыбаясь, пояснил, что это академическая стипендия.

— Вот срань-то какая! До чего скромные у нас академики, на стипендию живут! Эх, не хочу про них, давай лучше вспомним нашу молодость, как мы на стипендию выживали. Нам бы тогда академическую, — Пауль мечтательно закинул голову, помахивая рукой, словно птица крылом.

— Не дай бог! — вскинулся Шансин. — С первой бы спились и вылетели из института.

— Я особенно-то и не держался, даже с маленькой стипендией, — заржал Санька.

— Не про тебя речь, — тяжело вздохнул Шансин.

— Всё, кончай политэкономию! — махнул половником хозяин дачи. — Пора приступать к главному событию, — он откинул крышку кастрюли, взял тарелки, — Володя, помогай, — строго приказал Драперовичу, а Тарабаркину степенно, поднимая палец, велел доставать из холодильника заветную.

— А я думал, что главное сегодняшнее событие это посадка картофеля, — засмеялся Буйвол.

— По важности это второе мероприятие, вернее, первое, но после обеда, — невозмутимо ответил ему Георгий Илларионович, а Шансина решил взбодрить: — Ты, Костя, брось так переживать, этим дело не исправишь, а сам сгоришь, так что иди в погребок, у меня там ещё пару баночек груздей да огурчиков осталось, сам солил по рецепту моей благоверной Веруньки, Царство ей Небесное. А картошку сажать без стопки да без борща, грех. Мы же не собаки подзаборные, мы общественные личности, поэтому во главу угла ставим общение и личное взаимообогащение, в смысле духовного, — он кивнул в сторону бутылки, которую Тарабаркин поставил в центр стола.

После первой стопки да нескольких ложек чудного борща, настроение у всех улучшилось, поэтому хозяин дома с присказкой о времени и пуле, разлил вторую. Не задерживаясь, выпили, дружно крякнули, а Драперович спохватился и обратился к Саньке:

— Слушай, комадор, ты утром что-то нам вещал про удивительный свой сон. Расскажешь?

— Из его снов можно хорошую книгу составить, — засмеялся Шансин, окончательно отошедший от грустных мыслей.

— Просим, просим, — Илларионович степенно разливал по третьей, — но прежде нужно выпить за хозяина этого дома и славного повара, то есть за меня. Вам ведь не намекнёшь, вы и забудете, а непорочность третьего тоста в этом доме нарушать не позволю.

— Третий тост за женщин! — воскликнул Драперович.

— Не перечь, — оборвал его полковник, — и поперёк батьки не лезь.

За столом бурно оживились, опрокинули стопки, шумно застучали ложками, захрустели огурцами, а Тарабаркин нанизал кусок толстого солёного груздя, макнул в сметану, откусил и, пережёвывая, предупредил:

— Сон мой деликатный, немного не застольный, может особо чувствительных ранить. Не буду говорить, кого и куда, — он кивнул в сторону Шансина, — и, соответственно, привести в состояние прострации.

— Вот не надо, — хмыкнул Костя, — меня твоими гадостями не проймёшь, а уж снов твоих я столько наслушался, ужас. Они у тебя как сериалы, без конца и сюжета.

— Спорить с тобой не буду, ибо это бессмысленно. Как говорил наш профессор философических наук, если хотите спрятать истину, то начните спор с учёным мужем, а ты у нас светило, доктор наук, можешь вогнать любую проблему в тиски нерешаемых задач.

— В этот раз твои грязные намёки оставим без последствий, — миролюбиво предложил Шансин, — валяй, выкладывай свою муть, будем считать, что наше застолье продолжается при включенном телевизоре.

— Экая вы гадость! — сокрушённо вздохнул Тарабаркин. — Слушайте, — он самозабвенно принялся рассказывать, периодически поглаживая бородку, пожёвывая кончики усов. — Итак, вижу я во сне, что с потолка вместо лампочки на плетёной верёвке свешивается рыболовный крючок приличных размеров, почти с кофейную чашку. На крючок нанизана бананистая наживка, эдакий червяк не червяк, но очень похожий на обитателя земных недр и, как ни странно, невероятно привлекательный. Меня к нему так тянуло, даже что-то толкало в спину, хотелось его заглотить, почувствовать мякоть нежнейшей наживки, а потом, через мгновение, ощутить пронзительное железо, острое, как нож мясника.

— Страх-то какой, — ухватился за край стола полковник.

— Наши желания известно, куда приведут, — обречённо проговорил Драперович.

— Ты рыбой, что ли, был? — спросил Шансин.

— Вы меня сбиваете, сон подобен хрустальной вазе, чуть тронешь, рассыпается, потом осколки не соберёшь, так что оставьте свои вопросы, комментарии, а также неприличные намёки. Продолжим, итак возникло у меня страстное желание ухватить этот короткий отрезок времени перед болью, понимая, что потом будет мощный рывок и полёт в небеса. Ох уж эти небеса! — он закатил глаза. — Мучительная борьба перед искушением отупляла, кружила голову, от истомы рвались призрачные перепонки в груди. Я заскулил вислоухим щенком, заёрзал, затем мысленно махнул рукой, вскочил на стул, зажмурился и хватанул крючок по самые жабры. И странно, я неожиданно увидел, что крючок уверенно вонзился в нёбо, язык придавил наживку, как в разрезе, почти научно-популярный фильм, но самое удивительное началось позже. Передо мной во всей наготе предстала моя собственная боль, жуткая, пронзительная, перекошенная, извивающаяся, но не успел я её разглядеть, как вынырнул и оказался среди подушек. Сразу сунул в рот палец, но там была пустота, перемешиваемая неуёмным языком.

— Какой-то мазохистский бред, — передёрнулся Драперович.

— Метаморфозы, новый Апулей, эдакий речной вариант Борхеса в рыбный четверг, — рассмеялся Шансин. — Осталось за малым, Тарабаркину нужно отречься от житейских услад и начать праведную жизнь, которую потомки назовут «В ожидании апокалипсиса».

— Одна печаль, ещё бы немного и я смог бы увидеть в деталях свою боль, — многозначительность Саньки была подобна каменной кладке, от неё неотвратимо отскакивали едкие колкости друзей.

— «Дорогой снов, мучительных и смутных. Бреди, бреди, несовершенный дух», — Шансин с сарказмом вспомнил стихи В. Ходасевича.

— С этим торопиться не надо, ненароком от подобных видений и душа улетит, — Илларионович снова взялся за бутылку.

— В преисподнюю, да со связкой рыбы, — Костя не мог унять свой смех.

— Всё может быть, — смиренно согласился Санька.

— На этой, так сказать, радужной ноте и закончим наше заседание, — Илларионович поднялся, строго осмотрел сидящих и миролюбиво предложил, — сейчас у нас послеобеденный отдых, необходимо расслабиться и собраться с мыслями. После двухчасовой электрички приступим к общественно-полезному труду, а именно, посадке картофеля, который есть наш истинный американский друг.

— А почему после прибытия электрички? — спросил Драперович.

— Видлен Афанасьевич привезёт особый сорт представителя корнеплодов, а может, два, — пояснил полковник.

— Цитатник, что ли? — нахмурился художник. — Опять его с лозунгами и высказываниями понесёт.

— Да, в простонародье его так прозвали, но у нас не ценят истинных специалистов, умных, эрудированных, а зря.

— Ценят, но когда закопают, — усмехнулся Тарабаркин. — Наша земля славно унавожена талантами, ни в одной другой стране таких чернозёмов нет.

— Прекратить в строю похоронные настроения, всем отдыхать, я не позволю допустить разброд и болтания, — повысил голос до командирского отставной полковник.

С ним не стали спорить, а молча разбрелись по комнатам, только Драперович бурчал себе под нос: «Болтания, шатания, братания», но через некоторое время затих на мансарде, где он поставил свой этюдник.

2

Солнце футбольным мячом закатилось за пивную бочку цвета недозрелого апельсина с красной надписью и полуголой девкой в пене, эдакая местная Афродита. Из-за бочки вместо солнца выкатился брюхатый мужик с большими корзинистыми подмышками, из которых торчали волосы банными вениками. Он радостно отливал гладкой лысиной на всю округу, из-за чего Тарабаркин даже подумал, а не солнце ли это, но два больших полосатых арбуза в руках мужика навели на Саньку непотребное смущение, он понял, что ошибался. Мужик, несмотря на лысину, ворчал, громко кого-то ругал, шумно пыхтел, обливаясь потом. Вдруг навстречу брюхатому выскочил Пауль Буйвол в полосатой майке, коротких пляжных трусах с дамской плетёной сумкой через плечо. Он остановился перед несущим арбузы, критично осмотрел его и деловито толкнул в яму, после чего, посвистывая, затрусил по тротуару в сторону городского парка. Арбузы упали на асфальт и с хрустом раскололись, обнажая сахаристую сущность. Мужик мешковато плюхнулся на дно ямы, ломая широким задом редкий кустарник. Через некоторое время он вылез на край тротуара, посмотрел на разбитые арбузы и весело рассмеялся.

— Зря ругался на чернявого, — похохатывал он. — Арбузы-то знатные, не обманул, сразу видно, что процент сахара зашкаливает.

Он отряхнул штаны и категорично, вздёргивая палец кверху куда-то в сторону солнца, заявил Тарабаркину:

— Есть на свете ещё честные люди, от этого на душе легко.

— Верно, — невольно согласился с ним Санька.

— Жить-то стало лучше, жить стало веселей, — уже голосом Цитатника бодро заявил мужик, чем удивил Тарабаркина. Он заёрзал в кресле и вдруг понял, что дремал, а сейчас слышит голос старика Видлена в соседней комнате. Санька поднялся и заглянул за дверной косяк. Цитатник уже сидел за столом, потирая руки, а хозяин дачи возился у кастрюли.

— Во как! — полковник развернулся и поставил перед стариком тарелку с борщом. — С чего вспомнил усатого?

— Погода загляденье, настроение поёт, весна, — неопределённо пояснил Цитатник. В это время на улице послышался звонкий девичий голос:

— Дома есть кто? Ау, Георгий Илларионович!

— Зося, ну надо же, — спохватился полковник, быстро скинул фартук, кинулся к двери, распахивая её. — Заходи, девочка, я уж не чаял тебя увидеть.

— Как же так, — ответила ему девушка, — мы с вами договорились о посадке картошки, вот я и явилась, как солдат по призыву.

— Когда ж это было, почти два месяца назад, — Илларионыч взял её за руку и ввёл в комнату, — я уж думал, что ты запамятовала.

— Сейчас скажите, что девичья память, старика забыла…

— Уже не скажу, ты опередила, — рядом с девушкой полковник светился от радости. — Вот господа-товарищи, позвольте представить вам Зосю, дочку моего боевого товарища. Жаль, не дожил он до этого, сейчас бы любовался красотой неземной.

— Ой, Георгий Илларионович, вы меня в краску загоните, какая ж я красавица?

— Что ни на есть писаная, и не спорь, мужчине в моих годах видно лучше.

Зося была невысокого роста, в чистой опрятной юбочке в небесный горошек, коротком вязаном свитере. Весёлые мелкие веснушки придавали лицу смешливое выражение, казалось, что она вот-вот прыснет от смеха. Небольшой курносый носик, задорно вздёрнут, а глаза, широкие, тёмные, окаймлённые густыми ресницами, в самом деле были великолепны. Она робко прислонилась к открытой двери, посмотрела на собравшихся друзей Илларионовича и смущённо чуть поклонилась.

— Ты не стой, не стой в дверях, тут знаешь какие толстые сквозняки, продуют до стеклянной прозрачности, — хлопотал полковник.

Девушка сделала шаг, второй, и оказалось, что она прихрамывает, а когда подошла к столу, стало ясно, что одна нога у неё короче, и даже туфля с высоким каблуком не могла помочь скрыть дефект. Она села, робко посмотрела на молчаливых мужиков, с интересом выглядывающих из разных щелей дома, сжалась, подобрав ноги под стул. Повисла тишина, как неудобная паутина в заброшенной комнате.

— Эй, славяне, — зашумел на них хозяин, — вы зачем девочку смущаете, вылупились как бараны на бухарской ярмарке, красавиц не видели?

— Я просто сражён, у меня нет сил, чтобы выразить своё восхищение, — заплевался словами Тарабаркин, но его оборвал Илларионович.

— Ты смотри, Санька, обидишь девочку, будешь иметь дело со мной. И не забывай, у тебя самого две малые, она им в сёстры годится.

— Несдержанность в половой жизни — буржуазна: она признак разложения, — деловито поддержал полковника Цитатник, но под его испепеляющим взглядом тут же сник, тихо проговорив, — это не я, это Ленин Леонид Ильич.

— Помолчал бы, уже Ленина в Брежневы записал. А тебя, Растарабаркин, я предупредил.

— Зря вы ругаетесь, — окончательно сник Вид-лен, — я ведь только предупредить, опираясь на силу мысли вождей пролетариата. Ведь не зря был лозунг: «Случайная связь промелькнёт как зарница, а после, быть может, болезнь и больница».

— Выключите этот партийный вестник, или я ему динамики попорчу! — возмутился полковник.

— Георгий Илларионович, вы о чём? — притворно возмутился Санька.

— Всё о том же. Знакомься, Зося, — он взял девушку под руку, потянул за собой, а другой обвёл окружающих, — мои друзья, можно сказать боевые. Этот, без зубов, с прокуренными усами, балабол Александр Тарабаркин, фамилия полностью соответствует представленной физиономии. Следующий — Костя Шансин, доктор наук, романтик, женатый на своих букашках, и, как это ни странно, имеет двоих пострелов, то бишь сыновей. Следующий по списку интеллигентов, художник Владимир Драперович, талант неимоверный, пьяница беспробудный, чуткий огородник с душой, похожей на концертный рояль, но только всегда ненастроенный. Дальше следует, вернее, выглядывает из-за шкафа знаменитый полярник Пауль Буйвол, мужественный и строгий, да выйди ты на свет божий, покажись. Во, уже лучше, представляешь, — он пододвинул стул к Зосе, — его боятся даже полярные медведи, а пингвины от восторга писают в море.

— Что ни слово, то печать царская, — попытался встрять в разговор Тарабаркин, но Илларионович погрозил ему пальцем. — Замыкает наш фееричный список представитель пролетариата, Видлен Афанасьевич, эрудит, знающий наизусть наших классиков — Ленина, Сталина, Мао и других, не говоря про лозунги и речёвки, как ты уже заметила.

— Кстати, пингвины не писают, — заметил Шансин.

— И как после этого тебя называть романтиком? — скривился Тарабаркин.

— Покушаешь? — полковник был полностью поглощён девушкой. — Борщ на славу вышел, наваристый, душистый.

— Нет, что вы. Я пока ехала, по пути пару пирожков съела. Потом, после работы. Пойдёмте лучше в огород, а то скоро темнеть начнёт.

— Да какой, всего третий час дня, — Тарабаркин не мог себя унять, от чего вихлялся, как кобель на весеннем призыве.

— Она права, — Илларионович снова показал кулак Саньке, — пора приступать к посадке.

— Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи! — возбудился старик Видлен. — Я, кстати, привёз три сорта картофеля, все новинки, а один загляденье, почти тропическая бабочка, весь в глазках с подведёнными ресницами.

— Заинтриговал!

— Вперёд на баррикады! — мужчины от присутствия хорошенькой девушки невольно пытались завладеть её вниманием, даже Драперович сбегал наверх, сменил рубаху, но полковник строжился, он открыл сарайчик с инструментом и приказал, — хватит попусту воздух сотрясать, разбирай шанцевый инструмент.

— Лопата — друг солдата! — Цитатник вытащил небольшую лопату и взвесил её в руке. — Легковата, но для женщины в самый раз. Ведь не зря говорили классики: «Красота девушки не в бровях, а в трудоднях».

— Кажется, нашего Видлена несёт не по тому руслу, — сердито заметил Буйвол.

— Так, Санька с Владимиром таскают картофель, я, Костя и Пауль с лопатами, Зося и Видлен раскидывают корнеплоды. Диспозиция всем ясна? Приступаем! Навалимся хором на картофель, и по осени будем слушать ораторию в кастрюле.

— А вы, товарищ полковник, поэт, можно сказать, пиит, — принимая вёдра, с восхищением подметил Санька.

— Вот твоих восторгов мне не надо, — оборвал его Илларионович.

— Скажи мне, кто тебя хвалит, и я скажу, в чём ты ошибся. Владимир Ильич строго относился к бахвальству, — поддержал его Видлен.

— Да уймитесь вы, наконец! — взорвался полковник. — Пора работать не языками, а руками.

— Правильно, — подхватил старик Цитатник. — Великий мечтатель революции Эрнесто Че Гевара говорил: «После революции работу делают не революционеры, её делают технократы и бюрократы. А они — контрреволюционеры».

— Ведро взял! — приказал Илларионыч. — Кругом! Шагом марш, контра, и, не останавливаясь, пошёл кидать. Ещё одна цитата, мы тебе могилку выроем, положим туда твоё жалкое тело, закопаем, а сверху посадим картошку. Будут над тобой колоситься цветы заморского гостя.

У Видлена вскинулись белесые брови, он сжал губы, отвернулся, хотел возразить, но почувствовал спиной опасность, исходящую от бывшего полковника, понуро взял ведро и, обиженно хлюпая носом, двинулся в огород. За ним, посмеиваясь, пошёл Пауль. Тарабаркин и Драперович с гиканьем побежали наперегонки к погребу, где рядом с откинутой крышкой уже лежал картофель на солнечном прогреве. За ними быстро зашагала Зося, переваливаясь с боку на бок, как молодая утка с выводком. Илларионович, оглядев вспаханный огород, вытащил из сараюшки новую серебристую лопату, перехватил её, как винтовку, и решительно направился в конец огорода.

— Сажать начнём от конца и до моей усадьбы, — приказал он.

— До чего содержательно, ёмко и точно, — восхитился Тарабаркин, подтаскивая ведро с картошкой, — так могут высказываться только настоящие полковники.

— Отставить смешки в строю, приступить к посадке! А ты Зося, не бегай за этими брандахлыстами, раскидывай овощ по окопам.

— Какие ж это окопы? — звонко рассмеялась девушка.

— Какие ни на есть, но для картошки это земляное укрытие. Строго по агротехническому предписанию, а оно, если ты не знаешь, приравнивается к воинскому уставу, хоть и звучит по-огородному.

Зося задорно посмотрела на Илларионовича, хотела ещё что-то спросить, но лишь улыбнулась и бросила первый клубень в лунку. Работа пошла своим чередом и довольно споро.

Через несколько пройденных рядов, они приблизились к загадочной трубе, торчащей в огороде. Пауль постучал по ней лопатой и обратился к хозяину:

— Что за перископ среди бескрайних просторов нив и перелесков?

— Я бы знал, — не переставая копать, ответил полковник. — Раньше тут была воинская часть, вот с тех пор и торчит. Я пытался выкопать её, но не получилось, потом махнул рукой, пусть торчит, хоть трактористы не одну порцию мата выдают, опахивая её.

— Нужно выдернуть эту занозу из нашего высокочтимого участка! — заявил Санька.

— Для этого нужен неординарный подход, — заметил подошедший Цитатник. — «Пытаясь разбудить тигра, используй длинную палку», как говаривал товарищ Мао.

— Трудно с этим не согласиться, но ты, товарищ Видлен, не задерживай конвейер, кидай, языком будешь молоть вечером, — Илларионович был слишком сосредоточен на процессе посадки корнеплодов, не давая своим друзьям расслабиться в пустопорожней болтовне.

Не останавливаясь, раскидывая картофель, Зося обратилась к Буйволу:

— Правда, вы были на Северном полюсе?

— Да.

— И на Южном?

— Нет, но был на стации «Мир», а это полохматей полюса, мне в какой-то момент показалось, что там начинается ад, — не останавливаясь, ответил Пауль.

— Ужас какой.

— Верно, только тогда я понял, что ничего не бывает страшнее холода. И почему нас пугают адским огнём? Адский холод сильнее жара. Об этом знал гениальный Данте, провидец, он описал девятый круг Ада, где властвует холод и где страдают самые страшные грешники, виновные в измене и восставшие против Бога. Послушай, насколько точно им сказано:

…но капли горьких слёз,

Струясь из глаз, от холода застыли,

И на устах слова сковал мороз.

Я сразу всем телом вспоминаю ужас холода, особенно когда промерзаешь настолько, что уже в тепле, рядом с горячей батареей, после стопки спирта, начинаешь чувствовать свои кости, промёрзшие, но не оттаявшие. Страшное ощущение, будто дыхание смерти.

— Пауль, не нагоняй на девушку жути, она впечатлительная, видишь, рот открыла, впору картошку там сажать, — не переставая копать, заметил Илларионович.

Зося смутилась, но через некоторое время вновь закрутилась вокруг Пауля.

— А белых медведей видели?

— Да, они меня чуть не схарчили, причём пару раз.

— Опять за своё, — буркнул полковник. — Лучше бы рассказал что-нибудь весёлое.

— И красивое, — попросила Зося.

И Пауля понесло, первый раз в жизни так разговорился. Он в красках описывал северное сияние, изумрудные льды, свинцовые воды, яркие цвета полярного лета, шумные птичьи базары, лукавых песцов. Тут же примешивал истории из антарктических экспедиций, материковых маршрутов. Из него лилось таким потоком, так выразительно, сочно, образно, что его даже не останавливал строгий полковник, а сам с удовольствием слушал. Под рассказы Буйвола они незаметно посадили всю картошку. А Пауль неожиданно удивился, отчего он не мог остановиться и откуда возникло непреодолимое желание рассказывать, но не своим друзьям, а этой неуклюжей девчонке. А почему девчонке, ведь ей уже далеко за двадцать пять, она девушка, причём красивая, мало ли что с ногой случилась такая незадача. И тут круговерть мыслей понесла Пауля, да так лихо, что он неожиданно для себя бросил лопату, выпрямился и громко заявил Зосе:

— Знаешь что, выходи за меня замуж!

Девушка опешила, посмотрела на него юркой собачонкой, но вдруг что-то разглядела в нём, тайное, глубокое. Она выпрямилась, солнечно улыбнулась, и, пытаясь очистить руки от земли, робко ответила:

— Я согласна.

— Не понял! — выдавил из себя Илларионович.

— Здорово, — восторженно прошептал старик Видлен и громко добавил, — верно заметил товарищ Мао, женщины занимают половину неба, и это правильно. Ура, товарищи!

— Что за шум? — спросил подошедший Драперович.

— У нас свадьба, — засветился Цитатник.

— Какая свадьба? С кем? У кого? — засыпал вопросами Тарабаркин, бросая пустые вёдра.

— Да вот, Пауль сделал предложение Зосе, и она любезно согласилась, — Видлен уже взбодрился и чувствовал себя почти сватом, но его окоротил полковник.

— Какая свадьба, какая женитьба, а меня кто спросил? — он не на шутку разозлился и наступал на Зосю. — Я ведь у тебя почти за отца, а ты вот так с бухты-барахты, и потом, разница в возрасте.

— Какая разница! — воскликнул старик Цитатник. — У них с трудом наберётся пятнадцать лет, я уже сосчитал.

— Отдел кадров нашёлся, — сутулясь, отвернулся полковник. Он даже как-то постарел от столь неожиданного поворота событий.

— Что ж ты, Георгий Илларионович, решил воспрепятствовать счастью молодых? — витиевато начал Шансин.

— Да нет, я только «за».

— Тебе не нравится наш жених? — Драперович был настроен агрессивно.

— Нет, мужик он хороший, только по командировкам много болтается.

— На себя посмотри, — рассмеялся Санька, — всю жизнь по захолустным гарнизонам протаскался, а жена с ребятишками возилась.

— Эх, что верно, то верно, а девчонку жалко.

— Благословите, Георгий Илларионович, — тихо обратилась к нему Зося.

Полковник окончательно остолбенел, потом махнул рукой.

— Женитесь, только по-людски, а не по-свинячьи, как сейчас водится.

— Поясните, командир, — нахмурился Видлен.

— Сам знаешь, — оборвал его полковник.

— Тогда, горько! — заорал Драперович.

Все подхватили, особенно отличился Цитатник, он дребезжал своё «Горько!», как станционная дрезина на переезде. Так и свершился первый поцелуй Зоси с Паулем. Друзья возбуждённо шумели, Буйволу тянули руки, перепачканные в земле, норовили чмокнуть вновь образовавшуюся невесту, раскрасневшуюся от неожиданно свалившейся на неё радости, но полковник на правах назначенного отца жёстко пресекал пустые поползновения.

— Как же нам быть со свадьбой? — в возникшей суматохе вопрос Драперовича ошарашил всех, а Зося не на шутку испугалась, но тут на сцену выступил полновластным хозяином взлохмаченный Тарабаркин с оттопыренными от возбуждения усами.

— Не вижу причин унывать и прекращать торжество. Небольшое отступление на пару часов, и мы сможем продолжить на полную катушку, а поутру Пауля отправим на станцию. Зося поедет за ним чуть позже, и на берегу славного Ледовитого океана они проведут свой солнечный медовый месяц. Медведи будут к ним захаживать на чаёк, чайки петь восхваляющие оды, а песцы приносить пушистых леммингов на завтрак. Сейчас предлагаю начать оформлять торжественный стол, Шансин с Драперовичем в магазин.

— А деньги? — молодым голубем встрепыхнулся художник.

— Володя, не будьте мелочны.

— У меня есть, командировочные получил, — попытался встрять в разговор Буйвол.

— Это радует, — менторски отметил Тарабаркин, — но вам они будут нужны на медовый месяц, затраты большие, то в ресторан сходить, то в аквапарк, в конце концов белых медведей чем кормить будете?

— Не издевайся, я еду на смену метеорологу, буду там один, вернее, теперь вдвоём. Кстати, Зося должна будет ехать сразу со мной, а то борт на точку к нашей избушке не сразу полетит. Может сподобиться через месяц или два, — Буйвол обнял Зосю, она счастливо прижалась к нему, высвечивая на всю округу согласие с будущим мужем.

— В любом случае необходимо вас официально зарегистрировать, — у полковника прорезался командирский голос, — я иду в сельсовет, там у меня много друзей, решим в одночасье. Тарабаркин остаётся за старшего, мойте полы, прибирайтесь, столы на улицу. Видлен, за сараем есть железные дуги для парника, установишь их и натянешь плёнку, будет лёгкая летняя крыша. Ждите гостей, по пути буду приглашать поселковых. Время «Ч» в семь вечера.

— Сегодня праздник у ребят, ликует пионерия, сегодня в гости к нам придёт родной товарищ Берия! — проорал Цитатник.

— Видлену больше не наливать, — строго велел Илларионович и направился к калитке.

3

Зову в собеседники время.

Юрий Кузнецов

Шемон шил с тех пор, как дед, старый портной из Харькова, сунул ему нитку с иголкой и кусок шерстяной ткани. Он шил для всех и всё, что ни пожелает клиент. К нему приходили военные и грузчики, партийные бонзы и официанты, врачи и артисты, но когда к нему пришли из агитбригады и попросили сшить фрак, Шемон растерялся. В своё время ему ещё дед говорил, что в этой стране ты никогда не будешь шить фрак, потому что это одежда аристократов, а в стране победившего социализма она никому не нужна. И второе, немаловажное обстоятельство, ты не найдёшь достойной ткани. Для фрака тебе нужен будет настоящий креп, шёлк, перламутровые пуговицы и всё должно быть натуральным, жалкие подделки с грубой, мёртвой синтетикой не годятся, потому что фрак, как музыкальное произведение, любая фальшивая нота убьёт всю композицию.

Сейчас Шемон был растерян, грустно улыбался директору клуба и пояснял, что сможет сшить данное изделие, но только при наличии качественных материалов. Дальше набросал на клочке бумаги список необходимого, отвернулся и принялся дошивать брюки для мастерового. Он хоть и не подал виду, но очень разволновался. Прошивая на ножной швейной машинке грубую ткань, он представлял, как сможет сотворить фрак, как он вложит в него свою душу, как будет возиться с белоснежной жилеткой, колдуя с перламутровыми пуговицами.

Через неделю он позабыл о просьбе клубного начальства, а к понедельнику даже не сразу признал в помятом человеке с отёкшим лицом директора клуба. Тот ввалился к нему без стука, открыв дверь, не разуваясь, прошёл в комнату и положил на стол пакет, перевязанный грубой верёвкой. Сверху приложил пару купюр, пятьдесят рублей, и, обдавая его старым улежавшимся перегаром, хрипло заявил:

— Будешь шить фрак, сроку месяц, мальца для мерки пришлю, — шумно икнул, потёр виски и быстро ушёл.

Шемон робко взял купюры, две двадцатипятки с Лениным, внимательно их осмотрел, потом подумал, что любят в СССР головы людей с небольшой частью тела и без, есть тут далёкая аналогия с библейскими историями. Он внимательно вглядывался в изображение Ленина на купюре и невольно вспомнил памятник вождю в столице Бурятии. Там громадная голова кумира коммунистов, похоже, отрубленная, высилась на постаменте на главной площади столицы. Его потряс памятник, он никак не мог понять: или это отголоски времён Чингисхана, когда вражьи головы вывешивали на кольях дабы устрашить врагов, или дар подобно голове Иоанна Крестителя. Он помял в руках хрусткую бумагу, настоящие, прошептал: «Йоханен бен Захария» — и представил роскошь двора Ирода Антипы, безумную пляску Саломеи на фоне красных полотнищ. Ведь каков должен быть танец, если царь решил заплатить за него головой пророка? Так и коммунисты в этой стране рубят головы. Нет пророка в собственной стране, да и откуда ему взяться при жёсткой варварской системе?

Шемон грустно вздохнул, посмотрел на фотографию своей покойной жены, чудесной певуньи Анны с Полтавщины, покачал головой, пощупал запечатанный пакет, не решаясь его открыть. В этот день он решил не работать, отложил шитьё и отправился на кладбище, побеседовать с Аннушкой, спросить совета, пожаловаться на одиночество. Вот уже двадцать лет он так делал перед принятием серьёзных решений. Вернулся к вечеру, утомлённый, разбитый, да ещё попал под дождь, а зонтик забыл, так что пришлось ему быстро переодеться да налить стопку наливки, не дай Бог простынет. И уже в ночи он решился распечатать пакет с тканью.

И вот тогда окончательно потерял покой, до утра ходил по комнате, как загнанный зверь, иногда касаясь то одной, то другой ткани, перебирая пуговицы, щупая тонкие нитки. Такого материала он никогда в жизни не держал.

Как-то раз его дед сказал, с гордостью поглядывая, как его внук рассматривал дорогой отрез: мол, сам Господь наделил его редким даром портного, только он мог точно определить ткань на ощупь, состав, толщину нити, страну происхождения. С дедом он согласился, особенно когда первый раз, касаясь ткани, увидел в ней нити, ощутил её запах, ему даже показалось, что он разглядел черты лица мастера ткацкого станка. Редкий дар.

Поглаживая принесённую ткань для фрака, он здоровался с ней, о подобных сортах ему ещё дед рассказывал, также читал в книгах, но в руки такая не попадалась. Нить кручёная не меньше трёх тысяч раз, шерсть отборная, но не английская, похоже из Новой Зеландии, хотя может австралийская, точно не определить. Перебирая складки, он услышал морской бриз, почувствовал солнце, много солнца, насыщенного эвкалиптом и какими-то диковинными травами.

«Южная шерсть», — подумал Шемон, закрыл глаза, представил себе красноватые глины буша, сплюснутые кроны акаций, развесистые эвкалипты и задремал.

Во сне к нему пришла старая кенгуру с пробитым ухом, в котором висела магазинная бирка, где хорошо читалось: 52-й размер. Во сне Шемон подумал, что на пиджак для кенгуру нужен хороший отрез шерсти. А животное потёрло нос маленькими лапками и строго по-дедовски приказало шить, не откладывая.

К ужасу портного за фраком так и не пришли. В клубе он узнал, что агитбригада пропилась на гастролях в соседнем районном центре и разбежалась. Завклуба посетила белая горячка, что спасло его от тюрьмы, прокурорская проверка установила громадную недостачу в выделенных средствах. Шемон попытался передать сшитый фрак заместителю, но тот испуганно отпрянул от свёртка, наверное, решив, что это взятка, а этого чернявого послало КГБ.

Так и остался у него фрак. Иногда он вывешивал его, любовался, мечтал, как бы он в нём прохаживался по Крещатнику со своей Анной, ведь по молодости он был стройным. А после пошива очередного свадебного наряда для скромной рабочей пары он решил сшить платье для Анны. Заказал в столице через родственников добрый отрез шёлка, дорогой, да ещё переплатил, но в этот раз не скупился. Вечером раскроил и за ночь сшил удивительное платье. Утром повесил его на плечики, рядом вывесил фрак, в центре комнаты поставил стол, достал коньяк пяти звёздочек, нарезал копчёной рыбы, отварил картофель, посыпал укропом, надел чистую рубаху, он называл её «покойницкой», сел за стол и приступил к беседе с усопшей. С тех пор в день их свадьбы он всегда вывешивал фрак и платье, отмечая дату прошлого счастья.

Сшитый фрак провисел у Шемона несколько лет, и вот однажды утром на очередной Первомай он его примерил и тот оказался ему впору.

«Хе, видно усох, старость своё берёт», — усмехнулся он и на радостях решил сходить в нём за коньячком.

Когда он вошёл в гастроном, то обычный праздничный гвалт в магазине утих, все покупатели рассматривали его с ошалелым интересом и даже расступились перед прилавком, чем смутили портного. Шемон кланяясь, тихо извиняясь, подошёл к прилавку и ударился глазами о настойчивую грудь продавщицы, эдакого оплота социалистической торговли. Она смотрела на него сочувственно и, обречённо вздохнув, будто увидела своего безалаберного пасынка, спросила:

— Ну чего тебе, малохольный?

— Коньячку, — смущённо улыбаясь, пожал плечами Шемон, — пять звёздочек.

Она выдал ему коньяк, он его аккуратно положил в сетчатую авоську и зашаркал к двери. Покупатели стояли плотной кремлёвской стеной с молчаливой каменностью на лице, словно часовые у Мавзолея, но когда портной перешагнул через порог, то услышал за спиной едкую вереницу слов, как ползучую змею:

— Вот они-то живут хорошо, ходят при бабочках в ливрее, пьют коньяк, а мы за этих пархатых работаем.

Шемон остановился, но тут же почувствовал спиной жуткую ненависть и подумал: «Зря фрак надел, могут и побить», — после чего заспешил домой, куда дошёл без приключений, но праздничный запал затух, взрыва свежей радости уже не предвиделось. Он, сглатывая слёзы, налил полный стакан коньяка, выпил, шумно глотая обжигающую жидкость. Сел на потёртый табурет и горько заплакал.

Когда Тарабаркин забежал к нему на «огонёк», Шемон сидел за столом, на котором стояло зеркало, в кармашке фрака торчал изрядно помятый матерчатый мак, знак славного весеннего праздника, а сам портной допивал коньяк. Тарабаркин посмотрел на Шемона, молча достал водки и портвейна из своего портфеля, взял из пыльного буфета стакан, плеснул туда водки. Молча чокнулся с Шемоном, они выпили, и, морщась, Санька проговорил:

— Эк вас забрало революционным праздником, дорогой Шемон Натанович!

— Тоска, она материальна, хоть это и противоречит наказам товарища Маркса.

— Нет, сегодня мы не будем трогать покойников-основоположников, не дай Бог опять явятся, — Санька плеснул себе ещё водки, а заодно и портному. — Знаете, Шемон, в этом наряде вы вылитый граф с картинки, но только до подбородка.

— Почему до подбородка?

— Потому что выше, это… как вам сказать… помятая жопа кенгуру.

— Не видел кенгуру воочию, только на картинках и во сне, — смиренно поглядывая в зеркало заметил портной.

— Тогда давай опрокинем за то, что мы не видели, — согласился Тарабаркин.

— Да, чтобы нам хватило здоровья ещё чего-нибудь не увидеть, — облегчённо улыбнулся Шемон.

— Хороший тост, душевный, — поддержал его Санька, а когда они выпили, он хрустнул огурцом и попросил портного: — Я чего к тебе забежал, ты мне можешь зашить брюки прямо на мне, так сказать, скорой рукой?

— Если зашить, то Шемон может, а вот если пришить, то тебе надо на Кировскую, — пьяно икнул портной.

— Зачем? — оторопел Тарабаркин.

— Там КГБ, они хорошо пришивают, крепко, не оторвёшь, не меньше десяти лет будешь носить.

— Ой, не дай бог! Лучше я без портков останусь. Так что, пришьёшь?

— Вставай в позу бегущего египтянина, и я смогу всё зашить, даже жопу кенгуру.

— Всё не надо, только брюки, — нагибаясь, встревожился Тарабаркин. Шемон подслеповато вставил нитку в иголку, пододвинул стул к Саньке и нетвёрдой рукой принялся шить. Через пару минут прореха на штанах скрылась, но ни Шемон, ни Тарабаркин не знали, что несовсем трезвый портной зашил не только прореху на брюках, но и прихватил трусы Саньки. Поэтому когда тот поздно вечером пришёл домой, с трудом владея языком, то снял вместе с брюками и трусы, а наутро не мог их найти. Спросил жену, но та невозмутимо въехала ему в глаз, коротко бросив, что он кобель и пусть ищет своё бельё на месте вязки.

А старый портной с тех пор больше не надевал свой чудесный фрак.

В своё время Шемону достался небольшой участок в дачном посёлке, и после ухода на пенсию он окончательно перебрался в маленький домишко недалеко от излучины речки. В этот день Шемон уже с утра возился в огороде, подрезая кусты крыжовника, любимой ягоды ещё с детства, рыхля землю под раскидистой вишней, убирая мусор с огорода, как услышал бодрый голос полковника из-за калитки.

— Бог помощь, сосед!

— И тебе благости, — ответил старый портной, с кряхтеньем вытирая руки о штаны.

— Уважаемый Шемон Натанович, мы хотим пригласить вас на свадебное торжество, — после этих слов Георгий Илларионович открыл калитку и пошёл навстречу Шемону.

— Как-то неожиданно, — подслеповато жмурясь, произнёс портной.

— Ой, не говори, с обеда ещё не знал, что будет свадьба.

— Кто же женится?

— Жениха вы не знаете, а вот невеста, наш маленький колокольчик, солнышко Зося.

— Что вы говорите! — всплеснул руками Шемон. — Мне казалось, что она ещё школу не закончила, а уже невеста. Правда, сейчас другие нравы, но как Зося могла пойти на такое, а вы куда смотрели?

— Окстись, Шемон, ей уже двадцать пять, можно сказать в девках засиделась.

— Двадцать пять, — недоумённо повторил Шемон. — Как быстро время летит. А почему такая спешка?

— Видишь ли, сосед, пожениться они решили сегодня, но сам жених метеоролог, ему надо на станцию лететь на полгода, вылет завтра утром.

— Это хорошо, но ведь можно было заранее всё предусмотреть — там, цветы, шампанское, могли бы у меня заказать костюм, платье.

— Они познакомились в обед, сегодня, а пожениться решили после посадки картошки.

— Какой задор, почти комсомольский, в моё время они так быстро всё решали, торопились, женились, разводились, некоторые тут же вешались, даже стрелялись.

— Шемон, не говори глупостей и не будь занудой, через два часа у нас на даче торжество. Я пока сбегаю к Михайловне в деревню. Она у них за председателя сельсовета, распишет.

— А как же платье, костюм?

— Будем женить, в чём мать родила, э-э, в смысле, в чём пришли на посадку картошки.

— Всё меняется в этом мире, а я всё-таки предпочитаю по старинке, так сказать, классическую свадьбу.

— Кто ж спорит, согласен.

— Жалко, я бы сшил им такое…

— Некогда, мы тебя ждём. Приходить можно без подарка, главное участие.

— Хорошо, хорошо, — качал головой Шемон, раздумывая, как ему быть. Потом он встрепенулся и спросил: — Зосю я знаю, а каков жених?

— Хороший мужик, немного староват, чуть за сорок.

— Ой, Георгий, о чём вы говорите? Это разве старость, как говорят арабы? У него ещё вся жизнь впереди, но я о другом, он крупный, сутулый?

— Нет, суховат, подтянут, среднего роста, почти с тебя. Слушай, придёшь, сам увидишь, я побежал, — полковник толкнул калитку и быстро зашагал в сторону деревеньки, раскинувшейся за лугом у соснового бора.

4

После похода в местный магазин, где они скупили все продукты и спиртное, Шансин с Драперовичем из подручных материалов мастерили столы перед дачей полковника, Видлен сыпал цитатами, устанавливая железные дуги из-под парника, а Зося с Паулем сидели на лавке в сторонке, целовались, изредка переговариваясь и хихикая. У них головы кружились в таком вальсе, что они с трудом понимали происходящее, но круговерть возникших красок туманила, была сладостной от будущего, которое без сомнения будет счастливым. Один Тарабаркин слонялся по двору без дела, первоначально он пытался руководить процессом, но его быстро осадили, художник посоветовал ему сходить к лесу проветриться, а Костя чуть не зашиб доской. От столь неприкрытого неприятия его как личности, руководителя и оратора, Санька загрустил, вышел за ограду, сел на скамейку, закурил, вслух рассуждая о превратностях мира и людской неблагодарности. Неожиданно он услышал раскатистый звук тяжёлого трактора, вскоре сам нарушитель тишины вывалился на дорогу. Это был громадный японский бульдозер «Комацу», вооружённый мощным отвалом, в простонародье прозванном «скребком», «ножом» и, с задней стороны, хищным звериным клыком-рыхлителем.

— Вот, что нам нужно, — вырвалось из недр Тарабаркина.

Он вскочил на скамейку и увидел, что дорога делает плавный поворот, огибая болотинку, и прижимается к речке за их забором. Санька ринулся в сторону трактора в надежде его перехватить на этом участке. Он добежал до речки, но тут увидел, что Говнотечка всбухла от весенней воды, поднялась под самый берег и несла свои коричневые воды мощной струёй. До моста было далеко, он может пропустить трактор, тогда Тарабаркин махнул рукой и прыгнул в речку. Холодная вода прихватила его и понесла, от неожиданности Санька чуть не заорал, но его тут же прибило к противоположному берегу. Он ухватился за ветки свисающей ивы, подтянулся и полез наверх. На него сыпались жёлтые цветы, пушистые, как шмели, но они ему радости не доставляли. Наконец он пробился сквозь кусты ивы и вовремя. Перед ним уже двигалось громадное железное чудовище.

Тарабаркин запрыгал вокруг трактора, махая руками, пытаясь его перекричать, но тот неумолимо двигался, не замечая суетившегося человечка. Санька в отчаянии прихватил кусок засохшей глины с края дороги, метнул его в трактор, глина разбилась о капот и двигатель трактора поперхнулся.

Машина остановилась, из кабины выглянул рассерженный тракторист, потом скрылся и вновь появился, но уже с увесистым гаечным ключом. Он деловито выпрыгнул и молча пошёл на Тарабаркина. Санька был настолько ему рад, что даже не придал никакого значения предстоящей опасности.

Тракторист, разглядев его, остановился, угрожающе раскачивая ключом. Перед ним стоял улыбающийся Тарабаркин, грязный, в иле, мокрый, обсыпанный цветами ивы, представляя яркую иллюстрацию из социальной рекламы про наркотики или про бездомных животных. Тогда тракторист, переложив в другую руку ключ, без лишних комментариев ударил Саньку кулаком промеж глаз.

Тот отлетел и заверещал:

— Очумел, мужик! Я тебе шабашку хотел предложить, выпивку, заработок, а ты драться.

— Не хрен в буржуйский агрегат камнями кидаться. Ты хоть знаешь, сколько тянет его лобовик, он же к электронике подсоединён, его менять, японцев звать, валютой платить, а ты, болт с резьбой, вредительством занимаешься.

— Да это глина, она рыхлая, я ведь только остановить тебя хотел, а ты прёшь на иномарке и не видишь простых людей, тоже мне олигарх, — сидя посреди дороги и сплёвывая, жалобно верещал Тарабаркин.

— Да пошёл ты, — тракторист развернулся и полез в кабину.

— Тогда я лягу поперёк, переезжай меня, но я не уйду, — заявил Санька и, не поднимаясь, перебирая руками и ногами, выбрался на середину дороги.

Трактор вздрогнул и пошёл на Тарабаркина. Отвал нижним ножом коснулся подбородка Саньки, он упёрся руками в землю и закрыл глаза. Трактор ещё чуть дёрнулся и замер, было слышно, как из кабины вылез водитель. Он подошёл к сидящему Тарабаркину, легонько пнул в спину и уже миролюбиво предложил:

— Давай, вставай, не дури.

— А поможешь мне? — отодвигаясь от железа, проговорил Санька.

— В чём? — тяжело вздохнул тракторист.

— Да у моего друга одна заноза железная торчит, надо бы выдернуть.

— Это к врачу, я по крупному работаю.

— Нет, ты не понял, заноза, это труба посреди огорода.

— Никак у Илларионовича?

— Вот видишь, знаешь, — встал Санька и принялся отряхиваться.

— Хорошо, знаю, а что дальше?

— Как что? Давай твоим агрегатом выдернем столбик, тебе прибыль, полковнику радость, а молодожёнам подарок.

— Каким молодожёнам? — с интересом спросил тракторист.

— Дык, сегодня вечером у нас свадьба, Зося замуж выходит.

— Это Зоська-хромоножка, что ли?

— Она.

— Дела, а я и не слышал.

— Да никто не слышал, сегодня после обеда только решили.

— Хм, Фёдор.

— Что Фёдор?

— Имя моё, а тебя, малохольный, как зовут?

— Александр, как Македонского.

— Это как вратаря сборной?

— Почти, так что, поможешь?

— Георгию Илларионовичу завсегда, — он поднялся и полез в кабину трактора. — Ты давай мостись на приступке, ко мне не лезь, отмывай потом после тебя машину.

Тарабаркин залез на приступку рядом с дверью, схватился за поручни, прикрикнув «Вперёд!», и трактор, вздрогнув мощным телом, повернулся в сторону речки, мерно двинулся, перебрался через неё и направился на край огорода. Там они быстро сняли звено забора, растянули тяжёлые тросы, зацепили за торчащий столб и под команды Тарабаркина трактор взревел, напряжённо подрывая под собой землю. Столб не двигался, даже такая мощь не могла его выдернуть. Санька уже отчаялся, но тут столб вздрогнул и пошёл, за ним в движение пришёл огород. Громадная площадь, почти две трети посадок стали подниматься, двигаясь за трактором. Тарабаркин закричал, но Фёдор, почувствовав, что столб поддался, прибавил оборотов и не слышал его. Он остановился через метров пятнадцать, а когда повернулся, то обомлел. За трактором высилась громада какого-то железного сооружения, сверху которого торчала злополучная труба. Тракторист вылез, посмотрел на всё это безобразие и тихо выругался. Тарабаркин подбежал к нему и от нервного возбуждения застрочил слова с такой скоростью, что его трудно было понять.

— Помолчи малость, — Фёдор залез в трактор и заглушил его.

В это время к ним подбежали Шансин с Драперовичем и Видленом.

— Вы что тут натворили? — озираясь по сторонам, спросил растерянный художник.

— На айсберг похож, — пожал плечами Тарабаркин.

— Да, только на спине айсберга не пингвины, а огород с картошкой, — добавил Шансин.

— За что нам Георгий Илларионович спасибо не скажет, — Фёдор обречённо сел на трек.

— Мы представим это как подарок молодожёнам, так сказать айсберг им в дорогу, — Санька лихорадочно хорохорился, пытаясь успокоиться.

— Неплохая идея, айсберг в ключе постмодернизма, нужно ещё трубу выкрасить в радужные цвета и дать ему имя пипидастр, — щурился Драперович, оценивая сколько краски уйдёт на трубу.

— А за пипидастр полковник точно отправит на вечную губу, — рассматривая рождённую конструкцию в огороде, заметил Костя.

— Ничего вы не понимаете в искусстве, а пипидастр это веник, такой формы, как султан на кивере у гусара.

— А всё-таки, что это за конструкция?

— Похоже на топливный резервуар, — тяжело вздохнул Фёдор, — раньше тут военная часть была со своей нефтебазой.

— Пережитки прошлого нас не оставляют в покое, — прорезался голос у старика Цитатника. — Можно сказать, что наши поезда, самые поездатые в мире.

— Вон едет сельсоветовский уазик, думаю, с ними полковник, так что приготовились к принятию порции, там поймёте чего и объясните ему про пережитки, поезда, пипидастр и вечную молодость, — Шансин кивнул в сторону пылившей по дороге машины.

— А можно его в зад затолкать? Так, аккуратненько, — испугался Тарабаркин.

— Если только в твой, — меланхолично предложил Фёдор.

— Вы как знаете, а мне ещё оливье строгать, — засуетился Видлен, развернулся, собираясь идти, но остановился и, улыбаясь, предложил: — Давайте назовём это айсберговое сооружение «Семьдесят лет советского цирка». Правда, отмечают день цирка в августе.

— Лучше назвать «Советским метеорологом», но это, кажется, в марте, никак не подходит. Хотя в этот же день отмечают Всемирный день безработных.

— Пошли на встречу с хозяином, он решит, кого как назвать и куда отправить, — Шансин махнул рукой в сторону дачи.

Со стороны дома огород выглядел удручающе, широкая полоса пахоты вздымалась вверх, а перед ней зияла громадная яма, в которую уже набралась весенняя вода.

— Видите, бассейн не надо рыть, — Тарабаркин пытался найти себе оправдание.

— Угу, — мрачно согласился с ним Драперович, — могилу тоже не надо копать.

— Что, так в воду и опустите? — взвизгнул Санька.

— Не волнуйся, тебе скоро будет всё равно.

Машина подкатила к калитке. Из старенького уазика вылезла дородная Михайловна, председатель сельсовета, за ней появился Георгий Илларионович, дальше появилось ещё с пяток деревенских, в том числе суматошный секретарь с пухлой папкой, обтянутой рубиновым бархатом.

— Где же наши молодые? — пробасила Михайловна, но когда вышли Зося с Паулем, она увидела сооружение в огороде и замерла, раскинув руки. Зося потянулась к ней, обняла, но Михайловна ошалело спросила, не обратив внимания на невесту: — Это что за безобразие?

Зося испуганно отпрянула от неё, а Пауль проворчал:

— С каких пор свадьба стала безобразием?

— Я не про вас, а вот про это, — она кивнула в сторону огорода.

Молодожёны повернулись и увидели вздыбившийся огород, перед ним зияла громадная яма, у края которой столпились смущённые мужики. За их спинами прятался Тарабаркин.

Хозяин дачи остекленел и не мог произнести ни слова.

Глава сельсовета глянула на него, взяла за руки, тряхнула и прикрикнула на мужиков:

— Воды тащите, как бы удар не хватил нашего полковника.

— Какой воды! — прорезался Тарабаркин. — Водки давайте, как-никак свадьба, событие нечастое. А это, — он кивнул на изуродованный огород, — можно сказать, наш подарок. Очень похож на Тадж-Махал, правда, там падишах его построил в память об умершей жене, а мы во здравие.

— И кто же такой у нас умелец, такое чудо отмахал? — председательница с хваткой опытного следователя принялась допрашивать.

— Знаю я одного падишаха, — прорезался голос у полковника, — он теперь у меня будет за вечного ефрейтора на кухне полы драить по пятнадцати раз на дню.

— Я с вами, Георгий Илларионович, категорически не согласен, — закудахтал старым петухом Санька. — Можно сказать, я к вам с открытой душой, с благими намерениями, соорудил достопримечательность, украшение посёлка, теперь к вам потянутся туристы, за деньги будем показывать…

— Да я тебя… — поперхнулся от злости полковник.

— Рукоприкладство неуместно и не конструктивно, — испуганно заметил Видлен, спрятавшись за Шансина.

— А что, он прав, — непонятно про кого говорил Драперович, — ведь из этого айсберга в самом деле можно сделать достопримечательность. Украсим его флагами всех наций, рядом поставим пивной киоск, чуть поодаль свалим старую технику и объявим это музеем под открытым небом.

— Каким музеем? — заинтересовался секретарь, деловито прижимая бархатную папку.

— Соцреализма, — ожил Тарабаркин, — это же будет новая струя в развитии сельсовета и посёлка, да почему сельсовета — района, а может, даже и области.

— Ты теперь скажи про всю страну.

— Почему бы нет, нам нужны неординарные подходы, свежие мысли, новые уровни, — глаза у Тарабаркина заблестели, как у партийного вождя с перепою.

— А как же с картофелем? — поник Илларионович.

— Будете демонстрировать успехи в картофелеводстве Арктики. Можно сказать, мы создали аналог вечной мерзлоты, когда сдвигаются громадные массивы, ну или в самом деле айсберг.

— Так, а что будем делать со свадьбой? — махнул толстой папкой неугомонный секретарь. — Отменим по причине, так сказать, форс-мажорных условий?

— Я тебе отменю, — рыкнул Пауль, — да так, что отменялка отсохнет, даже полив с тяпкой не поможет.

— Эх, — вздохнул полковник, — была у меня Турция, теперь Антарктида, с айсбергами, пингвинами в виде Тарабаркина и Драперовича. Да гори она, Турция, синим пламенем, давайте свадьбу! Мы бы ещё на турков смотрели.

— И это правильно, товарищи! — воскликнул Видлен. — Фантазия есть качество величайшей ценности, как говорил Владимир Ильич, так что подойдём к нашему событию с широкой душой и без обиняков.

— Кстати, стол не повредили, всё в целости и сохранности, ничего не разбито и не выпито, так что пора проходить, — Драперович уже начал волноваться, как бы в самом деле не отменили свадьбу.

В это время из посёлка потянулся народ. Одни с трепетом, другие с возмущением и ужасом рассматривали новую конструкцию в огороде, а Шемон лишь вздохнул, обреченно прошептав, что вокруг одни новаторы. Он подошёл к Паулю с Зосей, сердечно поздравил их с важным событием и протянул им свёрток:

— Надеюсь, размер подойдёт, это наш с Аннушкой подарок вам.

Когда за стол уселись все гости, на крыльце дачи появились молодожёны. Пауль был во фраке, Зося в удивительном подвенечном платье. Шемон зря беспокоился, по размеру всё подошло, будто он снимал с них мерку. А когда он увидел молодых в обновках, то заплакал, ему показалось, что это он с Аннушкой вышел к столу. Соседка, крашеная, с опухшим красным бугристым носом, всплеснула руками и запричитала:

Конец ознакомительного фрагмента.