Фатальное колесо. Шестое чувство

Виктор Сиголаев, 2020

Дайте уже спокойно доучиться студенту техникума! Диплом на носу, курсовые достали, предстоящая сессия угнетает неимоверно, а тут новая напасть – появилось неведомое шестое чувство. Мистическое. Чуть что – замираешь во времени, как муха в янтаре. Это к тому, что в голове учащегося советского учебного заведения находятся мозги пятидесятилетнего мужика из двадцать первого века. Ничего себе так коктейльчик! И к чему он приведет? Не поверите… к наркоманам. К рядовым советским наркоманам, которых в восьмидесятые еще не так уж и много в стране. На старте, так сказать. На подъеме. И с этим надо что-то делать. Прогрессор я или… погулять вышел? Живым бы остаться…

Глава 3

Демпинг по-русски

К воровству у меня особое отношение — исключительно болезненное.

Как учил нас Фрейд, великий и ужасный, — ищите аномалию психики взрослого человека в детстве. Так оно и есть. В первый раз именно в детстве меня и обокрали. В третьем классе. Мощно так обнесли. Капитально.

Я тогда, на свою беду, притащил в школу коллекцию бумажных денег царских времен. Дореволюционные купюры! Выменял их на каникулах в бабушкиной деревне на глянцевые открытки советской хоккейной сборной у одного «глубинного патриота» преклонных лет. Слов нет, открытки были хороши — с цветными портретами хоккеистов и фрагментами матчей «Красной машины», большей частью — с канадцами. Но и то, что я получил взамен, было уникально! «Государственные кредитные билеты» с пугающе непривычными двуглавыми орлами номиналом от пятидесяти копеек до десяти рублей. Да-да, полтинник тоже был бумажным, хоть и не таким цветастым, как другие деньги, — жизнь оказалась полна сюрпризов. И счастья. Обмен показался мне настолько успешным, что захотелось поделиться радостью с одноклассниками.

Поделился.

Вместе со всей коллекцией и поделился. Просто пришел с перемены, а в портфеле заветной коробки из-под конфет, где я держал свое сокровище, просто не оказалось.

Знаете, что я испытал в первую же секунду? Не поверите.

Стыд!

Острый нестерпимый стыд. И не за свою вопиющую легкомысленность, хотя стоило бы, а стыд за того человека, кто эту гадость совершил. За так и не ставшего для меня известным злодея-одноклассника. Ведь что вышло? Только что этот «нонейм», этот хренов «анонимус» вместе со всем классом ахал и охал, восхищенно рассматривая загадочные бумажки, ходящие по рукам без каких-либо ограничений с моей стороны, а потом бах! — и тупо все это своровал. У меня до этого даже мысли не было как-то прятать от друзей свое богатство, сторожить, охранять, подозревать кого-то в грядущем непотребстве. Показал всем коллекцию, похвастался, а потом просто сунул ее в ранец, стоящий сбоку под партой, и умчался вместе с братанами-одноклассниками безобразия творить по школьным коридорам. По девять лет всем! Визуально даже помню, как торчала искомая коробка среди учебников на всеобщее обозрение. Сам, получается, спровоцировал… одного из «братанов».

Вернулся с перемены — нет коробки. И меня как пришибло!

Ступор нахлынул… «стремительным домкратом». Формально вроде и знал, что такое бывает, но чтоб со мной!.. Я даже скандалить не стал. Не смог, так сказать, возопить к власть имущим от школьной администрации о попранной справедливости. Стыдно было до колик. Так и просидел оцепеневшим истуканом до конца уроков. Молча. Тупо перебирая в памяти потерянные реликвии. Прощался, стало быть.

Шок! На всю оставшуюся жизнь.

Ведь для меня тогда произошло падение прежнего мира. Революция в системе ценностных категорий. А также — суровая потеря розовых очков с наивно вздернутого от переизбытка детской самоуверенности носа, как первый безвозвратный шаг в реалии взрослой жизни. Очень похоже на лишение девственности — один раз и… навсегда.

Во всяком случае, то, что случилось, — запомнилось. Надолго.

Обида и боль тоже запомнились. И безысходность.

И… стыд, говорю же.

Понятное дело — сам дурак. Понятно, что и «бог шельму метит», и «глупость не порок», и… все такое прочее про «загубленного фраера». Только вот как-то от афоризмов и умных слов (про глупость…) легче не становится.

До сих пор.

И потом, в более поздние времена, меня тоже обворовывали — не без того. Что я, лучше других, что ли? Даже квартиру один раз обнесли с банальным взломом. Только вот остроту первых ощущений уже было ничем не перебить.

И на этот раз — подумаешь! Всего-навсего какая-то педалька.

Тьфу! Плюнуть и растереть…

Гады. Все равно обидно. Почти так же, как и в третьем классе.

Говорю же — болезненное отношение.

Я шел домой из техникума, а из головы все не выходили детские переживания о потерянных по собственной дури царских червонцах. Нет чтобы поразмыслить, как, к примеру, отыскать более актуальную потерю — музыкальную приставку для гитары. Чужую, между прочим. Как же! Не до того нам…

Мазохистам нет покоя!

Я миновал городскую танцплощадку и нырнул в скверик перед Центральным рынком. Там традиционно кучковались… коллекционеры. Значки, марки, спичечные этикетки. И старинные деньги…

Они что, блин, специально издеваются?

— Интересуетесь, молодой человек?

Дедушка, вызывающе похожий на всесоюзного старосту товарища Калинина, прицелился мне в грудь козлиной бородкой.

— Да-а… вот, гляжу, «пятерка» знакомая. До боли…

— Вот эта? Ну что ж, очень распространенный экземпляр, молодой человек. Образец 1909 года, личная подпись управляющего Госбанка царской России Шипова Ивана Павловича. Видите, какая серия? «УБ». Это, батенька мой, означает, что сия купюра выпуска периода Временного правительства. Того самого, дореволюционного. М-да. Семнадцатый год. Печатный станок работает на полную мощность. Эмиссия, знаете ли. Посему и денежки эти… гм… вельми редундантны.

— Что-что?

— Не понимаете-с? Ну да, ну да. Жаль.

Типа, куда тебе… в калашный ряд.

— Да понял я. «Распространенные», вы хотели сказать. Ходовой товар.

— Можно и так, — грустно кивнул интеллигент и поправил на носу старинные очки-колеса. — Отдам за десять рублей.

А ведь может и так статься, что именно эта синяя бумажка, похожая на маленькую почетную грамоту, как раз и есть из моей детской похищенной коллекции? Да запросто! Ходят сейчас где-то по рукам эти горькие осколки наивных заблуждений ребенка, разочарованного в самых своих лучших иллюзиях. Как кусочки разбитого ледяного зеркала из сказки Андерсена. Летают по миру и ранят сердца…

Во торкнуло-то!

— А какие у вас еще есть деньги? Полтинники царские есть? В смысле — пятьдесят копеек, не рублей. Тусклые такие бумажки…

— Вы мне будете рассказывать, молодой человек? Впрочем… есть и по пятьдесят копеек. Да вы сами гляньте — в альбоме. Полистайте.

— Можно?

— Можно-можно. Чай, не Музей Флота…

Остроумно.

Я взял в руки толстенный фотоальбом с жесткими картонными страницами. На каждом развороте — кармашки из полупрозрачной бумаги, в них купюры — парами: лицевая и оборотная стороны. Аверс-реверс. Про бумажки так можно говорить?

Вот такая денежка у меня точно была, и такая. А вот такой не было! Четвертной. Ух ты, с царем! Кто там? Александр Третий. Миротворец. Тот, который при крушении поезда на плечах держал крышу вагона, дабы спасти от травм свою семью. Царскую. И всего лишь — двадцать пять рублей. Дешево его подвиг оценили. Современнички. Обидно должно быть… ему. Было. А на пятидесяти рубликах — Николай Первый: Коля Палкин, царь шпицрутенов и шомполов. Позатягивал правитель в стране гаечки в свое время. От души. Забренчала тогда Россия-матушка каторжными кандалами, завыла этапами, настрадался народ. Зато порядок был! Поэтому и полтинник, а не четвертной.

Так, а где сотка?

Ага, вот она. Кто там? Дамочка без подписи. Чего гадать — Екатерина, разумеется. Великая! Сотки ведь и назывались тогда… «катеньками».

Так-так-так.

Я даже почувствовал легкий азарт — а бо́льший номинал тогда существовал? Ну да, на следующей странице — пятьсот рублей. Ого, какая огромная бумаженция! И… Петр Первый. Мог бы и сам догадаться: «катеньки», «петеньки» — помню еще по русской классической литературе. А вот эта сидящая слева полная дамочка в лаврушках на голове и со щитом в пухлой ручке — аллегорическое олицетворение самой России.

Как интересно!

Теперь тысячу хочу. Есть?

А-а, досада. Есть-то есть, но уже не совсем царская. Семнадцатый год. Видимо, тоже дело рук Временного правительства, посему — без портретов. Ну да, местный лектор, стоящий рядом, ведь что-то и говорил про эмиссию в те времена…

— Хочешь, дешевле подгоню? — просипело над ухом.

Я оглянулся неприязненно — мешают, понимаешь, наслаждаться прекрасным. За спиной у меня оказался высокий сутулый парень с неприятным лицом и нездоровым цветом кожи. В мои времена, имеется в виду второе десятилетие двадцать первого века, любые старушки у любого подъезда вмиг бы компетентно поставили диагноз — «наркоман проклятый»!

А по этому времени… даже не знаю. В СССР ведь «наркомании нет». Это любому комсомольцу известно. Значит, если не наркоман, то… синяк. Алконавт. Только уж какой-то больно ушатанный алконавт. Не по возрасту. На глаз — лет двадцать, не больше.

Рановато стартанул парень!

— Не хочу! — огрызнулся я тоже шепотом. В «музее» же. — Шагай себе дальше.

— В четверть цены, — не унимался демпинговать чахлик. — Мне эти бумажки по случаю достались. В наследство. А теперь деньги срочно нужны.

— Всем нужны, — продолжал я шипеть. — Иди-иди. Бог подаст.

— Ты что, не веришь?

— Представь себе, не верю. И что?

— Друг! Да у меня этих бумажек целая коробка!

Я насторожился.

— К-какая коробка?

— Такая. Из-под конфет.

Из-под конфет? Да ладно… Не бывает таких совпадений.

И, кстати, почему дед-коллекционер не вмешивается в наш диалог? Почему не гонит конкурента со своей поляны? Боится, что ли, его? И чего, спрашивается, там бояться? Дистрофик на прогулке.

Альбом деда пока еще в моих руках. Я ткнул пальцем в «петеньку»:

— Что, и такая деньга есть?

Шмыгнув, алконавт вытянул шею. Цыкнул отрицательно и покачал головой:

— Не-а. Такой нет.

В принципе, ответ правильный. Это я его проверял.

— А такая?

— И такой нет. Вот червонцы есть. И все что меньше. По дешевке отдам!

Как раз и было у меня — все то, что меньше червонцев!

Дед продолжал молчать. Только стеклышками поблескивал в нашу сторону да губы поджимал неодобрительно. Что-то я и ему не верю. По Станиславскому. Уж не в паре ли он с этим молодым хмырем работает? Просто настораживает это показное равнодушие — ему тут цены сбивают, а он сопли жует. Рынок тут или… плановое хозяйствование?

— А ну покажи, что у тебя, — потребовал я у молодого, прищурившись. — Фальшивки небось?

— У меня… это… не здесь. Там. — Он махнул рукой в сторону общественного туалета за дорогой.

О-о! Знакомая тема.

Это я снаружи выгляжу как советский студент. Наивный и лопоухий. Внутри же — тертый калач, и переживший девяностые, и много чего повидавший за свою жизнь. Эти прихватки — «у меня товар не здесь, а там» — родом из московской «Лужи». И они мне очень хорошо знакомы. Плавали, знаем. И что выходит? Гопники с вещевого рынка на Лужниках — теперь вовсе и не родоначальники этого развода? Тут раньше эту схему придумали?

По всем признакам, это чудо меня ограбить собирается!

А в туалете — по-всякому подельник прячется. И обязательно с крупной ряхой, откормленной на советских харчах. Ох, катится страна к своему краху, катится!

— Ну пошли. Покажешь, — вдруг неожиданно для самого себя заявил я.

Эй, ты чего, парень? Тебя кто за язык-то тянет? Или решил в орлянку с судьбой поиграть?

— Ага, покажу, — засуетился алконаркоман обрадованно. — Целая коробка денег!

— Куда идти-то?

— Пойдем-пойдем. За мной. Тут близко.

А ведь это снова шалит моя молодая половина!

Ну почему молодости не живется спокойно? Даже в моем конкретном, без всякого сомнения, фантастическом состоянии очень наглядно видно — юные бунтари упрямо нарываются на неприятности даже тогда, когда прекрасно осведомлены о последствиях своих решений. Летят мотыльками на пламя свечи, даже не догадываясь, а точно зная, какой шашлык из этого может получиться! Как и в моем конкретном случае.

Что за нонсенс?

А может… иначе и нельзя? Ежели «иначе» — то это уже и не молодость вовсе по большому счету. Так… старость души. Скоропостижно наступившая.

Философия, однако.

— Ага. Пришли, — повернулся ко мне впередиидущий обладатель дешевого товара. — Проходи вперед.

Пока все по схеме — ему обязательно нужно перекрыть путь для моего возможного отступления. А может, я плохо думаю о людях? Кто мне давал право судить преждевременно?

Я шагнул внутрь туалета.

В сумрак, остро воняющий хлоркой и иной прочей гадостью. И тут же из дальнего угла справа в мою сторону качнулась темная массивная тень. И чего, спрашивается, я хотел доказать? И кому? Себе, который отчасти пока еще молодой, но уже в достаточной степени безмозглый? Или себе, который все же мозгами уже старый, но волей ослаб — ибо не в состоянии управлять своими молодыми гормонами?

Что тут и говорить.

И, кстати, судить людей уже можно? Ведь уже не «преждевременно»? Да?

— Слышь, козел, деньги давай!

Как-то так я себе все это и представлял. И почему, кстати, чуть что, сразу «козел»?

В полумраке тускло сверкнула сталь.

Финка.