Слишком большое сходство (сборник)

Виктор Пронин, 2005

Кто из этих пятерых мужчин убийца? Кто убил шестого во время их традиционной поездки на охоту? Все обстоятельства этой злосчастной вылазки известны, все подробности жизни каждого из охотников изучены, а вот убийцу следователь Зайцев вычислить не может. Одна надежда на помощь приятеля – журналиста Ксенофонтова. Итак, пятеро подозреваемых сидят перед журналистом, а он задает им какие-то несуразные вопросы: кто сколько подстрелил уток, кто какую привез выпивку, кто первый выпил… Словом, какая-то ерунда. Но, как ни странно, чем нелепее вопросы, тем ближе момент истины. Еще шаг, и убийца будет как на ладони… В сборник вошли рассказы: «Убить дерево», «Ночь без любви», «Личная жизнь», «Ловушка для убийцы», Точка с запятой", «Похититель бриллианта», Весеннее задержание", «Словесный портрет», «Королевский удар», «Вокруг пальца», «Разговорный жанр», «Печаль предателя», «Запрещенный прием», «Слишком большое сходство», «Бомжара», «Опять бомжара…»

УБИТЬ ДЕРЕВО

Остановив самосвал у самой калитки, Женька наскоро осмотрел кабину — не забыл ли чего? И, ссутулившись, заранее сморщившись от дождя, который сейчас окатит его, спрыгнул на дорогу. Потом с силой захлопнул дверцу, для верности подергал ручку и побежал к террасе, освещенной слабой лампочкой. Но едва оказался под навесом, увидел, что следом за ним по кирпичной дорожке, влажно мерцавшей среди деревьев, бежит еще кто-то, неуклюже стряхивая на себя потоки воды с деревьев. Женька присмотрелся и узнал Деева, соседа, занимавшего вторую половину дома, когда-то неплохого, добротного дома. Когда Деев поднялся по ступенькам, Женька увидел, что лицо у старика мокрое и какое-то растерянное.

— Привет, батя! — Женька пожал влажную холодную ладонь Деева. — Ты чего это по ночам шастаешь, людей пугаешь?

— Вот. Смотри. — Деев протянул размокший клочок бумаги.

— Что это?

— А то! То самое! Ордер! Новая квартира мне светит, понял? И тебе тоже. А это, — Деев постучал кулаком по бревенчатой стене, — на дрова. Понял?

— Чего ж, все как есть понял! — ответил Женька, не скрывая радости. — Состоялось, значит, все-таки… Долго они тянули. Я уж подумал было, что все заглохло. Скоро новоселье праздновать будем, а, батя?

— Попразднуем. — Деев взял ордер, сложил его, сунул в карман. — Попразднуем, — повторил он, невидяще глядя куда-то в шуршащую дождем темноту сада.

— А ты вроде и не рад? — спросил Женька. — Как же это? Сколько было разговоров, а тут на тебе! Не-ет! Что-то, батя, ты не туда подался, ей-богу! Ведь ты, можно сказать, мечтал эту квартиру получить, и вот мечта твоя сбывается, а? Мечта, она ведь такая, не у каждого…

— Да ладно тебе! Мечтают вон девицы замуж выйти! — Деева, видно, раздражало само слово «мечта».

— Ну ты даешь, батя! Воду не таскать, печку не топить, крышу не латать! Тепло, сухо, чего тебе еще?!

— Так-то оно так, — вздохнул Деев и присел на ступеньку. — Так-то оно так…

— А что не так?

— Нету радости, понял? Думал, радость будет, а ее нету.

— Это, батя, потому, что большая удача на тебя свалилась. Такая, что и зашибить может. Вот она тебя и ахнула… Как мешком из-за угла.

— Думаешь, в этом дело?

— А чего тут думать? Посмотри на себя — ты весь какой-то ахнутый. Может, тебе выпить надо, а? У меня есть кой-чего… А?

Не ответив, Деев медленно, тяжело спустился по ступенькам и напрямик через малинник, не прячась от дождя, пошел к своему крыльцу.

* * *

Утром, приникнув к окну, чтобы посмотреть на погоду, Женька увидел в саду Деева. В резиновых сапогах, серой фуфайке, ушанке с проплешинами, он был почти незаметен среди оголенных деревьев, с которых еще падали редкие капли ночного дождя.

И лопата в руках у Деева с налипшими комьями мокрой земли тоже была какого-то серого цвета.

— А, сосед! — приветствовал его Деев, едва тот появился на крыльце. — Долго спишь.

— Суббота… — Женька медленно сошел по ступенькам, сунул в рот тощую мятую сигаретку.

— А я побывал сегодня там, полюбопытствовал… Возле нашего дома… Тут недалеко, оказывается, километра три будет.

— Блочный? — спросил Женька.

— Не, кирпичный. Серый, правда, кирпич, холодный. Кто его знает, может, он и неплохой, но только мне серый не нравится. Будто отсырел и никак просохнуть не может. Или ничего, а?

— Люди живут, и мы жить будем. Авось. А что это ты затеял? — Женька кивнул на канаву, вырытую вокруг дерева. — Никак орошение?

— Как же, орошение. — Деев усмехнулся, помолчал, отступил на шаг, чтоб Женька мог оценить его работу, чтоб виднее было сделанное. — Выкапываю. Пересаживать буду. У меня ить первый этаж, вот под окном рябины и посажу. Весна придет, а я как в старом доме живу. Каково?

Деев задорно подбоченился, но Женька видел, что старик, робея, ждет одобрения, боится, как бы не посмеялись над ним.

— А что, это ты в самую точку, — великодушно одобрил Женька. — Надо будет и себе присмотреть парочку деревьев, как думаешь?

— Во-во! — обрадовался старик. Он снял шапку, пригладил седые спутанные волосы и снова нахлобучил ее на голову. Одно ухо у шапки было надорвано, болталось, козырек нависал на глаза, и синие глаза Деева светились откуда-то из глубины, из остатков кроличьего меха. — Своим говорю: переселитесь, пообнежитесь в тепле, а там, глядишь, эта вот избенка сниться начнет. И запах, говорю, приснится, и стены шершавые, и полы щелястые… Проснетесь, говорю, со слезами на глазах… Смеются. Понял? Не верют. К газовым поддувалам рвутся. Краники блестящие повертеть не терпится. По унитазу сохнут. Подумать только — унитаз! Показывали кино по телевизору, и надо же, унитаз на экране мелькнул. Оглядываюсь на дочку, а у нее глаза горят и румянец. Во как! Розовый, говорит, хочу. Белый — он холодит. Понял?

— Ну что ж, — рассудительно заметил Женька. — К культуре девка тянется.

— Хороша культура! — Деев по-кошачьи фыркнул, но глаза его оставались серьезными, даже печальными. — Что получается — забывать начинаем, для чего какой предмет сделан. — Деев оперся грудью о рукоять лопаты и смотрел, смотрел куда-то в переплетения серых, синеватых, сиреневых ветвей, в редкие белесые листья, оставшиеся на деревьях. — Нет, мил-человек, культура — это когда жилье свое ценишь, людей уважаешь, которые стоят того, когда сам уважение людей оправдываешь… А книжки в шкафу, штаны в облипочку, розовый горшок — это так, блажь одна… Больно просто все это, больно легко стало культурным заделаться… А раз легко, то и желающих толпы. Все так к этой культуре бросились… того и гляди затопчут.

Женька рассмеялся, но спорить не стал.

— Своим-то говорю… Вы, говорю, в той квартире и погоды не увидите. Вода горячая, вода холодная, тепло, сухо, мухи не кусают… А тут вся жизнь на погоде… Вот листья упали — так они же нам на плечи упали, под ноги… Снег выпал — мы его с крыши сметаем, с крылечка веничком сметаем, лопатой дорожку к сараю разгребаем, а? То-то и оно! Холода настали, а мы дровишки колем, на руки дуем, пар изо рта, полешки звенят, смолой пахнут, лесом! В дом их внесешь, бросишь у печки, а они сразу потускнеют, влагой возьмутся, запотеют… И запах от них! — Деев закрыл глаза и покачал головой. — А весна! Ветки в окно стучатся, на них цветы яблоневые, насекомые разные в саду гудят, из-под каждого комочка жизнь прет! Подумать только — жизнь прет! А осенью выйдешь, а? На листьях, на траве изморозь по утрам. На антоновке иней, слабый такой, прозрачный иней, дохнешь на яблоко, а оно тут же капельками мелкими пойдет. Укусишь яблоко, с хрустом отломится бочок, и зубы ломит. А внутри, в антоновке, прожилки медовые…

— Хватит, батя! — Женька замахал руками. — Нет сил слушать!

— Говорю своим, надо, дескать, дерева под окнами на новом месте посадить. Опять смеются. Понял? Счастливые. Дерева им уже не дюже… Им асфальт подавай, чтоб каблучками постучать, душа у них тает от этого перестука.

К ним, осторожно ступая по листьям, шел пес. У него была странная кличка — Кандибобер. Может быть, когда-то, лет десять-пятнадцать назад, его и не зря так назвали, но теперь эта кличка вызывала лишь улыбку. Передвигался Кандибобер неуверенно, и зубов у него было гораздо меньше положенного.

Подойдя к Дееву, Кандибобер ткнулся мордой в колени, качнул хвостом, не в силах, видимо, поднять его, свернуть, как бывало, в радостное, солнечное кольцо на спине, и тут же, подогнув ноги, неловко рухнул на сырые листья. Деев наклонился, потрепал собаку за ухо, легонько пошлепал по щекам. Кандибобер положил морду на передние лапы и успокоенно прикрыл глаза. Дескать, мне бы только рядом побыть…

— С ним как? — Женька кивнул на собаку.

— С собой заберу.

— А они? — Женька показал на окна.

— Пусть как хотят, а пес пойдет со мной, — резковато ответил Деев. Видно, в доме уже обсуждали, как быть с собакой, и Кандибобер, понимая, что речь идет о нем, шевельнул хвостом по листьям, улыбнулся, не открывая глаз, что-то проворчал про себя.

— Ты это… присмотри деревцо. Пока по дорогам мотаться будешь, я тут не торопясь и вырою. Главное, чтоб побольше корней захватить, обрыть со всех сторон канавой, корни обшить досками и вместе с землей на новое место. Оно и не услышит. Проснется весной — как после наркоза. Глядь, а вокруг новые места, дома, машины по дорогам, то-то удивится!

— Да ладно, сам вырою. Не сегодня же переселяться… Как там вокруг дома-то? Жить можно?

— Что вокруг — пустырь. Земля перерыта, глина, лужи, ямы, плиты брошенные, трубы… Бульдозером их в землю повдавливали, чтоб назад со стройки не увозить. Ну что, искорежить искорежили, но так и не зарыли. Что там еще?.. Батареи проломленные — как их можно проломить? Вот скажи мне, как можно чугунную батарею парового отопления испортить? Не иначе как с умыслом, кувалдой. Унитазы побитые, двери размокшие, а уж кирпича — как после бомбежки. Не пойму я этого, никак не пойму! — В глубоких синих глазах Деева застыли боль и недоумение.

— Что тут понимать! — Женька со злой безнадежностью махнул рукой. — Кой-как слепили — и на другой объект. Время спишет. Такие строители!

— Не-е-ет! — Деев покачал головой. — Дело не в том, что, дескать, строители плохие попались. А если бы другие были, все иначе у них вышло бы? Нет. Все как-то одно к одному идет — вот беда. Дорогу за лесом строили, помнишь? Пройдись по кустам вдоль шоссейки — сколько там куч бетона, асфальта, щебня! Мало того, что материал загубили! И хоть бы хны!

Во как… Но ты не переживай, внутри там, в нашем доме, все чисто. Полы крашеные, обои зелененькие, в клеточку. Шкафы встроенные, так что и мебели особо не нужно. Но встроены неважно — я уж там в окна позаглядывал. Дверцы кривые, прибиты косо, переделывать придется.

— Переделаем, — хмуро ответил Женька. — Лишь бы на голову не капало.

— Это как получится. Воду пока не подключили и, слыхал я, будто еще месяца два не будут подключать, не подтянули трассу, да и слесарей у них не хватает. Но ты того, ордер-то получай, а то знаешь как бывает: придешь, а тебе говорят — кончились ордера. Во как! Хоть криком кричи, а их нету, кончились. И все тут! Смотри, сосед, не хлопай ушами-то, побереги уши, сгодятся!

* * *

Переезжали в новый дом постепенно, мало-помалу привыкли к нему, прощаясь со стенами, запахами деревянной избы. И ночевали через раз — то в низковатой гулкой квартире, то на старом месте. Каждый день что-то уносили с собой, оставляя безнадежный хлам, который ну никак не сгодится в новом жилье: топоры, лопаты, угольные ведра, утюги, самовары, которыми пользовались последний раз в войну. Назвать переселение веселым было нельзя — каждый угол, каждая доска в доме, дерево в саду, тропинка к калитке так обросли воспоминаниями, что попросту невозможно было проститься с садом легко, спокойно, без боли. В конце концов, оставляли не только старые стены — оставляли собственные годы.

Деев часами бесцельно бродил по дому, шаги его отдавались эхом в пустых комнатах. Он подходил к одному окну, к другому, смотрел в прозрачный сад, поднимал с пола какую-нибудь ненужную теперь вещь, повертев ее перед глазами, ронял на пол и шел дальше. За ним неслышно брел Кандибобер, покачивая хвостом и время от времени вздыхая, будто хотел этим выразить свое сочувствие, понимание…

Были минуты, когда дом казался Дееву чуть ли не живым существом, притихшим, чутко прислушивавшимся к каждому слову людей, к каждому их шагу, словно он пытался узнать, что же его ждет? «Да, брат, — бормотал Деев, — тут уж ничего не попишешь, ничего от тебя уж не зависит…» Он стал замечать, что дом вроде стал суше, теплее — может, показалось? Нет, крыша уже не протекала, осенние дожди не заливали подоконников — отчего бы это? И двери будто плотнее стали закрываться, тяга в печке улучшилась, теперь огонь за чугунной дверцей прямо гудел, вырываясь через черные запутанные ходы в низкое отсыревшее небо. Приложив руку к стене, Деев озадаченно наклонял голову — надо же, греет! И доски пола, которые еще совсем недавно прыгали и прогибались на одряхлевших балках, теперь лежали плотно, будто сцепившись друг с дружкой в отчаянной надежде остановить людей, задержать их если не навсегда, то хотя бы на зиму, еще на одну зиму, а уж весной-то, летом у людей не хватит сил уйти отсюда. Не смогут, не смогут, не смогут. Не уйдут.

Конечно, все эти перемены можно было при желании объяснить иначе, проще. Доски уплотнились, потому что отсырели после осенних дождей, тяга в печке улучшилась, потому что похолодало, исчезла давящая сырость, да и хороший уголь перестали жалеть, к чему он теперь, уголь-то?

Но Деев не торопился ударяться в эту занудливую трезвость — печаль старого дома была так созвучна его собственной. Он помнил, как строили этот дом, как он, еще мальчишкой, слизывал смолу с сочившихся бревен, как пахло этой смолой, свежими стружками, и все в доме было светлым, праздничным: стены, пол, потолок, подоконники. Потом все потускнело, будто повзрослело. Как-то Деев решил маленько подровнять выступающее бревно и совсем немного стесал, два раза топором ударил, но из стесанного места брызнул почти забытый им золотистый цвет. Внутри дерево оказалось таким же светлым и радостным, каким оно осталось в памяти, каким было пятьдесят лет назад, когда он бегал здесь по шуршащим стружкам и жевал необыкновенной вкусноты горькую сосновую смолу. От зачищенного места пахнуло сосной и детством. «А дом-то молодой, — подумал Деев. И еще подумал: — Как и все мы, если пообтесать маленько, шкуру нам подновить, физиономию разгладить… И сейчас бы в чужой сад за сиренью полез. А что, — хмыкнул Деев шало, — ей-богу, полез бы!»

Он подошел к умывальнику и уставился на себя в маленькое тусклое зеркальце. Но, кроме напряженно смотрящего на него немигающего стариковского глаза, ничего не увидел. Чуть отклонившись в сторону, он совсем огорчился: в зеркальце замелькали его небритый подбородок, красноватый нос, вскинутые белесые брови…

— Да, — протянул Деев вслух, — многовато стесывать придется.

Когда уже шло переселение, Деев стал замечать, что вокруг дома все чаще появляются странные тени. Они торопились скрыться, нырнуть в темноту, едва замечали, что на них обратили внимание. Выглянув иногда из окна, из двери сарая, обернувшись от собачьей будки, Деев видел в сумерках сгустки темноты у забора, под яблоней, на углу. Но стоило хлопнуть дверью, кашлянуть погромче, позвать Кандибобера, тени тут же исчезали. Ранним утром или уже вечером они проникали во двор сквозь щели в заборе, а которые посмелее, бесшумно входили в калитку, опасливо приближались к самому дому и, пройдя вдоль стены, пригнувшись, чтобы их не заметили из окон, исчезали, уходили тем же путем. Иногда, собравшись по двое, трое, они подолгу стояли в кустах, переговариваясь друг с другом. Но сколько ни прислушивался Деев, ничего, кроме шелеста листьев, разобрать не мог. Замечал тени и Кандибобер, но стоило ему залаять, как они тут же растворялись в осенней дымке.

Деев злился, ворчал недовольно, случалось, нарочно стучал чем попало, без надобности звал Женьку, разговаривал с ним во весь голос, стараясь этим распугать ненавистные привидения.

— Ты чего бурчишь, батя? — не выдержал как-то Женька.

— Ходют, ходют, дождаться никак не могут. Жив я еще, жив! И дом, и сарай стоят как стояли. Видно же, что люди живут здесь — свет горит, занавески на окнах, собака лает… И нечего тут шастать, нечего хоронить меня раньше времени!

— Да о ком ты, батя?!

— А вон, — Деев неопределенно махнул рукой в сторону сада. — Дровишки им нужны. Уж из-под тебя готовы доски рвать! Ну, народ, спасу нет!

— Вон ты о чем! А я уж подумал грешным делом — заговаривается сосед… А эти… Они правильно делают. Не всех ведь сносят, зима идет, холодно зимой-то…

— Да что я, против?! Я не против! Ломай, круши, поджигай! Чего хочешь вытворяй. Но дай сначала мне по-людски уйти. Ить не унесу я дом с собой-то! Оставлю. Негде мне его в квартире разместить. Вчера смотрю из окна, а они уж кусты смородины роют! Не жалко смородины, даже хорошо, что выроют, не пропадет смородина, мне на душе спокойно от этого… Но дай уехать спокойно!

— Да, батя, — вздохнул Женька, — тяжело, я смотрю, тебе уезжать, ох тяжело!

— А тебе? Тебе легко?

— Как сказать… — Женька обвел взглядом двор, дом, ковырнул ногой землю, помолчал. — А знаешь — легко. Надоело. Люди в гости ходят, в отпуск ездят, просто в окно глядят, а ты мордуйся возле этого дома с утра до ночи. Там течет, там сифонит, там, не успеешь оглянуться, уж зима катит в глаза… Нет, батя, я рад. Да и твои, я смотрю, ожили, голоса веселые.

— Веселые голоса, — подтвердил Деев. — Веселей не бывает. Они уж чемоданы сложили, узлы связали, перетаскивать потихоньку начали, я сходил все банки, бутылки сдал… Дело за тобой, а, Жень? Перевезешь? Там два шкафа, кровати…

— Перевезу. Дело простое. А с деревьями как же?

— Опять на тебя надежда. — Деев осторожно посмотрел на Женьку. — Ты не беспокойся, я после твою машину вымету, все честь по чести… А?

— Не выйдет.

— Что так? А, Жень?

— Не поднимем мы с тобой эти кубы земляные, надорвемся.

— Авось! Люди добрые помогут.

— Ну ты, батя, даешь! Оно тебе надо? Двадцатилетние деревья с собой таскать… Обалдеть можно. А как же с домовым? С собой берешь или оставляешь?

— Как сам решит, — серьезно ответил Деев.

Женька весело глянул на старика, хотел спросить что-то потешное, озорное, но сдержался.

Жена Деева, Вера, была женщиной деловой, энергичной и словно бы вечно озабоченной важными делами, которые непременно нужно закончить сию минуту. По опустевшим комнатам она ходила гулко и быстро, эхо металось за ее спиной, множась и дробясь; нерасторопный Деев лишь в последний момент успевал шарахнуться в сторону, чтобы пропустить жену с узлом, с мешком, набитым старой обувью, торопящейся в другую комнату, где, конечно же, ее ждут не дождутся.

— Посторонись! — весело кричала дочь, видя растерянность отца. — Посторонись! — и хохотала, припадая к стенам.

— Ты это… — начинал говорить Деев, но заканчивать уже не было надобности, поскольку Вера, только что стоявшая у раскрытого шкафа, уже звенела тарелками на кухне.

— Дорогу, папаня! — кричала Наташка, и он послушно прижимался спиной к стене, чувствуя лопатками, затылком, ладонями крутые сглаженные бревна.

— А ну-ка хватит кукситься! — сказала Вера. — Затяни вот этот узел! Так… молодец. А теперь отойди.

— Ты это… Вера…

— Ну? — резко, на ходу обернулась жена. — Чего тебе?

— Надо бы посидеть… Напоследок… Положено…

— Насидишься! — Сдернув со стола клеенку, она с глумом свернула ее в рулон. — Наташка! Держи!

— Куда ты, маманя? Она же изрезанная вдоль и поперек! От старости ломается.

— Там разберемся! А ты чего маешься? — Вера повернулась к Дееву. — Давай, давай, шевелись! Не стой на месте! Мы еще одну ходку успеем сделать. На завтра пустяки останутся.

— Так я это… с Женькой договорился… Он завтра все и перевезет с утра.

— Как же, перевезет! Он еще свое не перевозил!

— Сказано — перевезет, — упрямо повторил Деев.

— Ну ладно, посмотрим.

Двери были распахнуты, с окон сдернуты шторы и занавески, подстилочки и дорожки, которые прикрывали щели в полу, выщербленные доски, круглые мышиные дыры, лежали теперь свернутые в плотные колбаски, и дом сразу стал холодным и чужим. Квадраты окон пугающе выделялись черными провалами в неизвестность.

Войдя из полутемного коридора в кухню, Деев опешил. Среди разгрома, среди тряпья, мусора, битой посуды, которую хранили годами в надежде когда-нибудь склеить под настроение, среди дырявых кастрюль и проржавевших ведер возвышался ободранный, щелястый стол, а на нем одиноко и значительно стояла зеленоватая с лиловой нашлепкой бутылка водки. Над ней на длинном мохнатом шнуре раскачивалась пыльная лампочка.

— Чего стоишь? — раздался из коридора веселый голос Веры. — Беги за соседями. Прощальную пить будем. Ты не против?

— Кто, я? Это ты у меня спрашиваешь?

— Нет, у Кандибобера! — рассмеялась Наташка. Она была в отца краснолицая, а в мать — крепко сколоченная, громкоголосая и тоже вечно озабоченная каким-то неотложным делом.

Женька пришел со своей женой, Настей, женщиной крупной и молчаливой. Впрочем, рядом с Женькой все женщины казались крупными и молчаливыми. Не говоря ни слова, Настя развернула газетный сверток и положила на стол нарезанную вареную колбасу, несколько луковиц, хлеб.

— На новом месте чего получше найдем, — как бы извиняясь, сказала она.

Пили из оставшейся в доме посуды — фарфоровых чашек с отбитыми ручками, из рюмки с отколотой ножкой.

— Ну, — Деев поднял белую чашку с голубым цветочком на боку, — спасибо этому дому… Прожили мы здесь немало, спасал он нас и от стужи, и от жары…

— Будем живы! — крикнул Женька.

— Постараемся! — подхватила Наташка, стрельнув глазами на тщедушного соседа.

Женщины чокнулись и молча выпили. И тут же, едва успев закусить, сорвались с места и снова взялись перетаскивать узлы, впихивать в них что-то, вытаскивать. За стеной послышался ставший уже привычным глухой грохот — Настя с новыми силами готовилась к завтрашнему переезду.

Деев налил еще, Женька поднял рюмку с отколотой ножкой, чуть капнул из нее в чашку Дееву, вроде и немного отлил, а все на душе спокойнее — дескать, мало пью, если и прихватит брюхо, то не по моей вине.

— Что-то, я смотрю, поправилась твоя Настя перед новосельем? — спросил Деев, пряча глаза.

— Ничего! — беззаботно ответил Женька. — Скоро опять похудеет.

— Никак прибавление?

— А то как же! Нам ведь двухкомнатную на троих дали.

— Как на троих? Вас же двое!

— А я им справку под нос! Так, мол, и так, скоро нас будет трое. Справки при распределении тоже учитываются. Так что дитенок не обязательно должен быть в наличии.

— Шустер, однако… Шустер.

— А куда деваться, батя! — Опьянев, Женька присмирел, заговорил тише. — Я ведь в жизни больше квартиру не получу, — сказал он, припав неловко грудью к столу. — И не будет у меня другого случая ее получить, обзавестись, построить… Так что, батя, считай, крепко мне повезло. Ничего я не сделал ни против закона, ни против совести своей. Положено беременную бабу за двоих считать? Положено. И спасибо. А то дите родится — куда мы его?

— Ну что ж, сделал и сделал. — Деев обвел глазами темные, прокопченные стены кухни, погладил край стола, осторожно перевел дух, чтоб Женька не подумал, не дай бог, что он вздыхает. — А я вот мальцом был, все хотел взрослым побыстрее стать. Думал, стану взрослым, вот тогда и жизнь у меня начнется. Стал… Ну и что?.. Радости мне прибавилось? Нет. Похоже, всю радость, что мне отпущена была, я еще тогда спустил, в детстве. Потом лет двадцать отработал, в охотку отработал, не жаловался, но… О пенсии стал помышлять. Выйду, думал, на пенсию и уж тогда заживу в свое удовольствие. Вышел. Полное счастье, да? Дальше некуда, да? Ан нет. Теперь вот новая квартира… Понимаешь… — Деев перешел на шепот, опасливо оглянулся. — Понимаешь, такое в душе у меня состояние, будто я все дальше и дальше… Понял? И не могу остановиться, и вернуться не могу.

— От чего дальше? — тоже шепотом спросил Женька, поняв, что речь идет о чем-то важном для Деева.

— Вроде от самого себя все дальше. Вот когда мальцом был — это я, самый что ни на есть Васька Деев. А потом подрос, женился… и от себя как-то чуть отошел. Будто я все тот же, и люди меня узнают, и по фоткам вроде я, а вот чего-то важного, что и делает-то меня Васькой Деевым, нет. Понял? Ушло. Выкипело. Потом другие события, то-се… А я дальше от себя, дальше… Ужас! — прошептал Деев, пристально глядя на Женьку синими глазами. — И я, что хуже всего, не могу остановиться. Как с горы. Вот скажи — ты меня знаешь?

— Ну?

— Во. И жена знает. И соседи, и по работе… А ведь я того…

— Что… того?

— Я не такой. Я другой.

— Хуже? Лучше? — попытался пошутить Женька.

— Не знаю. Чую только — не такой. А какой — и сам не знаю. Вот когда один остаюсь, вроде возвращение происходит, приближаюсь я к тому мальчонке, будто согласие у меня с ним наступает. А как на людях оказываюсь, и говорю не то, и думаю не то…

— Может, возраст?

— Может, возраст, — согласился Деев. — Хочешь, признаюсь?

— Ну? — хрипловато спросил Женька.

— Лежу иногда, закрою глаза, прислушаюсь… Вроде до сих пор ходит по дому тот оборванец Васька Деев. Вижу, в чем он, что у него на ногах, в какой рубашке, вихры его нечесаные вижу, даже знаю, что он ел утром… То на чердак заберется, то на кухне крышкой звякает — проголодался, надо понимать. И больше всего, знаешь, чего боюсь? Что он войдет в ту комнату, где я лежу.

— И что же, заходил?

— Ни разу. Все мимо, мимо по коридору… А как-то раз остановился у моей двери, вроде зайти хочет, знаю, что и ему хочется на меня посмотреть, любопытно ему, каким он станет. И тоже боязно. Так и не зашел… А ты говоришь, квартира.

— Откажись.

— Легко сказать… Сам старею, Наташка вон… Внуки скоро пойдут. Да и сносят дом-то наш, сносят! — Деев поднялся, провел рукой по стене, понюхал ладонь. — Пахнут бревна-то… Сколько стоят, а пахнут…

— Ну ладно, пока. — Женька поднялся. — До завтра, батя! — Поддернув воротничок пиджака, будто это могло спасти его от холодных капель, он вышел в коридор, сбежал по ступенькам, а пробравшись сквозь мокрые кусты к своей террасе, нетерпеливо потер стенку рукой, понюхал. — Бревно — оно и есть бревно, — проговорил озадаченно. — Дерево, сырость, плесень… А когда-то наш дом, наверно, неплохим сосновым бором был.

Кто бы мог подумать, предсказать, что через много лет — а после этого вечера в самом деле пройдет еще много времени — и у старика Деева, и у его соседа Женьки Антюшева не больно веселый ужин в полутемной, разгромленной переселением избе, зеленоватая бутылка водки, грустная лампочка на длинном мохнатом от пыли шнуре, обнаженные квадраты окон, капли сгустившегося тумана, изредка звонко бьющие по жестяному карнизу, и сами они, зябко ссутулившиеся вокруг стола, пропахшего старой, прилежавшейся клеенкой, — кто бы мог предположить, что все это в малейших деталях останется у них в памяти, вплоть до того, что Женька будет помнить название газеты, в которую была завернута колбаса, — «Новые рубежи». И стоит когда-нибудь в будущем тому же Женьке Антюшеву услышать или прочитать это привычное сочетание слов, он сразу вспомнит темную кухню своего соседа Деева и их пятерых, тогда их еще было пятеро, слегка опьяневших, слегка оробевших от предстоящего переселения в новый дом.

Да, старик Деев, его жена Вера, их дочь Наташка, непривычно молчаливая в тот вечер, и супруги Антюшевы навсегда запомнили даже надрывные вздохи, изредка доносившиеся из-под стола, — предчувствуя что-то, заранее страдал Кандибобер. Запомнили и странную подавленность, будто они, сговорившись, совершали не больно красивый поступок, о котором потом и вспоминать-то будет неловко. И вряд ли они понимали, перед кем их вина, в чем она, да и нужно ли ее понимание! Вина, и все тут. Не перед этими же бревнами, сложенными пятьдесят лет назад в виде дома на двух хозяев…

На следующий день с утра Женька подъехал к дому, резко притормозил, посигналил, вызывая Деева. Вдвоем они с трудом втащили в кузов несколько деревьев, приготовленных к пересадке. После них в саду остались черные уродливые ямы, и Деев, не выдержав, зарыл углубления, а потом еще загреб эти места опавшими листьями.

— Садись, батя, поехали! — крикнул Женька.

— Я того… в кузове. — Поставив ногу на заднее колесо, Деев неловко полез в кузов самосвала, к деревцам.

— Э, нет, батя! Так не пойдет! — запротестовал Женька. — У меня права отберут. Не положено живым людям в кузове. Слезай. Ничего с твоими заморышами не случится.

Тот послушно слез с машины, поднялся в кабину, захлопнул дребезжащую дверцу и замер, глядя прямо перед собой на разъезженную дорогу.

Возле нового пятиэтажного дома, окруженного горами глины и бетонными плитами, машина остановилась. Женька помог Дееву опустить деревца и тут же уехал. У соседнего котлована Деев набрал несколько ведер чернозема, вперемешку с листьями ссыпал его в приготовленные накануне ямы и осторожно опустил в них деревца. Только после этого отковырнул доски, которыми были обшиты корни. Просветы между стенками ям и земляным кубом корневищ Деев плотно забил землей и отправился в соседний лес за дерном, чтобы укрыть землю вокруг посаженных деревьев. Когда все было закончено, он прошел несколько раз вдоль всего дома, привыкая к нему, смиряясь с его видом, множеством окон, подъездов. Изредка, как бы между прочим, он поглядывал на свои деревца, сравнивал их с теми, которые успели посадить другие жильцы. Постепенно в душе его освобождалось место для нового жилья, для этих окон, рябин, уже разбитой машинами асфальтовой дорожки. Пришло ощущение покоя и справедливости — именно так и должно быть, все правильно, он сделал так, как требовали давние таинственные законы, по которым он жил, не сознавая того.

* * *

Железная кабина самосвала была явно великовата для Женьки, он чувствовал себя в ней просторно, иногда даже одиноко, как в большой пустой комнате. Боковое стекло он чуть опустил, и холодный осенний воздух гулял по кабине, наполняя ее запахами ночной дороги, мокрого леса, погасшего костра. Изредка на поворотах фары освещали деревья с редкой мертвой листвой, но едва дорога начинала выпрямляться, деревья тут же пропадали, будто отшатывались назад, в лес. Слушая удары капель по крыше кабины, Женька улыбался, чувствуя себя неуязвимым, надежно защищенным от непогоды, случайностей.

В тот вечер Женька приехал раньше обычного, и первым, кого встретил во дворе, был Деев. Тот поджидал его, сидя в своей квартире у окна.

— Сосед! — радостно закричал Деев, будто что-то прорвалось в нем. Он вышел на порог и нетерпеливо махал рукой, поторапливая Женьку. — Подь сюда! Да живее, живее. Господи, хватит тебе копаться! — Деев почти втолкнул его в свою квартиру. За рукав он поволок упирающегося Женьку к окну. — Гляди-ка! Каково? — Деев улыбался блаженно и загадочно.

— А что там? — Женька обернулся, ничего не понимая.

— Ты смотри, смотри! Видишь? Ну, под носом у тебя, под носом! Да куда ты смотришь-то! — В голосе Деева прорывалось нетерпение.

Женька послушно осмотрел подоконник, оконный переплет, попробовал, как работают шпингалеты, хотя уже догадался, что хотел показать ему Деев.

— Дерева! — не выдержав, крикнул старик. — Дерева видишь?!

— А-а! Посадил все-таки… Ну-ну! Ты, батя, даешь… А что, ничего деревья. Надо же, прям с ягодами посадил… Мастак, ничего не скажешь.

— Ты вниз, вниз посмотри. — Деев тыкал сухим узловатым пальцем в стекло. — Видишь? — И, не дожидаясь, пока Женька догадается, в чем дело, сам подсказал: — Дерн!

— Мать моя женщина! — восхитился Женька, и его маленькие глазки засветились неподдельным почтением. — То-то шуму будет, а?

— Какого шуму? — насторожился Деев.

— Ну, это… весной… Листья шуметь будут.

— А! — просиял Деев. — Это точно.

— И гроздья будут в самое окно просовываться, а?

— Будут, запросто дотянутся.

— Только это…

— Что? Что — это?

— Сетку бы на форточку повесить. Сетка нужна. Я тебе достану. У нас в гараже есть.

— На кой?

— Ну, эти… как их… — Женька нарочно поддразнивал старика, видя его нетерпение.

— Ну? Ну?!

— Дрозды. Они же налетят в открытую форточку, подоконник загадят…

— Загадят, — мечтательно улыбнулся Деев. — А и ладно. Пусть. Все запах. Какой-никакой, а живой! А то все известь, линоль… Не запахи, а черт знает что! Ну да ладно… Ты как, больно занят?

— А что? Опять везти что-то?

— Сходили бы к старому дому, а? Проведали бы… А, Жень?

— Чего его проведывать? Уж на дрова, наверно, тащат во все стороны… Полный разгром.

— Это да, — печально согласился Деев. — У меня там, понимаешь, дело… Собака-то осталась, Кандибобер… Там и живет. В одиночестве, можно сказать.

— Ты же собирался с собой взять!

— Привел я его сюда, все честь по чести. — Негромкий сипловатый голос Деева звучал растерянно. — Привел, хотя мои очень возражали. Баба поначалу ни в какую, а дочка вообще… Короче, были против. Ты, говорят, еще туалет во дворе вырой, чтоб уж совсем никакой разницы, чтоб все было, как в той гнилой избе. Ну ладно, говорю, выгоняй. Раз такое дело — выгоняй.

— И выгнала? — ужаснулся Женька.

— Ты слушай. Взяла она его за холку, это Кандибобера, значит, подвела к двери, а я из другой комнаты на все это дело смотрю. Что, ты думаешь, дальше происходит? Молчит пес, понял? Ни слова. Ни тебе скулежа, ни лаю, ничего. И даже не упирается. Не то чтобы с охотой идет, но и не упирается, только глазом косит, на бабу мою смотрит… А та подволокла его к двери и это… в рев. Во как. Села прям на пол и ревет… Так что, проведаем Кандибобера?

— Пойдем, — вздохнул Женька. — Моей еще нет, с работы, видно, не пришла, окна темные… Пошли. И чем все кончилось?

— Слушай. Выхожу в коридор, а они сидят друг напротив дружки и один другому в глаза смотрят. Баба ревет, а он так сидит. Меня увидел, хвостом об пол постучал и глаза потупил, извиняется, надо понимать, что бабу до слез довел. Все, зараза, чует. Он уж нас так изучил, так изучил… Вот несу пожрать. Ему мягкое надо, зубов-то нету… Два клыка, да и те шатаются.

— Значит, выгнали все-таки? — уточнил Женька.

— Не, сам ушел. Переночевал и ушел. Прихожу вечером — нет пса. Туда-сюда — нет пса. Спрашиваю у своих — вы Кандибобера обидели? Клянутся и божатся, что не обижали. Попросился, говорят, на улицу и ушел. Хорошо, иду к старому дому. А там уж крыши нет, шифер весь растащили, рамы повынуты, да и от стен немного осталось… Дерева тоже какие повырублены, какие попорчены, какие вырыты… — Деев помолчал. — Ну ладно, прихожу, а посеред сада печка стоит, чуть дальше — крыльцо. Два столбика по бокам, а на ступеньках Кандибобер лежит. Дома нет, а крыльцо осталось. Услышал мои шаги, как залает! По-хозяйски так, кто, мол, идет, кого черти без дела носят? А когда узнал… Что было! Уж он и по земле катался, и в ноги бросался, и по саду кругами, кругами… Думал, видно, что я насовсем пришел, что теперь мы снова заживем, как прежде. Ну, так вот, я ему и говорю: пошли, дескать, домой, хватит свои принципы показывать. Привел. Постелил фуфайку в углу, тут, говорю, будешь жить. И кончай, говорю, фокусничать, шастать туда-сюда, зима скоро, холода пойдут, околеешь, к чертовой матери, от морозу. Нет, отвечает, не могу. Хоть режь меня, говорит, а не могу я на вашей новой квартире оставаться.

— Это кто говорит? — спросил Женька.

— Кандибобер, кто же…

— Пес, выходит?

— Ну! Баба, мол, косится, дочка ворчит, все не так да не этак… Не там будто лежу, не так стою, угол темный, того и гляди, чтоб кто не наступил… Нет, не останусь. И наутро опять ушел.

Женька хотел было расхохотаться и уж рот раскрыл, но, взглянув на лицо Деева, передумал. Хмыкнул только, передернул плечами, засунул руки поглубже в карманы. Однако не выдержал:

— Это на каком языке он тебе все это поведал? Не на французском ли, случаем?

— Чего это на французском, — обиженно проговорил Деев. — На человечьем.

— А может, на собачьем?

— Может, и на собачьем, какая разница. В общем-то я его понимаю, сам бы так поступил. Ну, посуди, что за жизнь такая: туда не ходи, там не ступи, во двор захочешь — жди, пока у хозяина настроение появится или кому понадобится выйти… Да не прозевай, успей проскочить в дверь, да еще так, чтоб шерстинку на бабьей юбке не оставить, а то под зад пинком получишь, во дворе кота облаять не смей, да и прилечь во дворе-то негде, везде мусор, железки, грязь, мокрота… Нет, правильно пес решил, я его не осуждаю.

Дальше шли молча. Деев шагал, не сворачивая — резиновые сапоги позволяли, а Женька все старался перепрыгнуть через лужи, обходил залитые места на асфальте, то прижимаясь к самому забору, то выходя на середину дороги, но это мало помогало, и его тоненькие, еще летние туфельки скоро промокли насквозь.

Приблизившись к знакомой калитке, оба как-то насторожились, словно в ожидании чего-то неприятного. В просветах между деревьями вместо привычных, да чего уж там — родных бревенчатых стен они увидели пустоту, белесую полоску заката. Дома не было. По саду валялись искореженные доски, тряпье, кирпичи от рухнувшей трубы, битый шифер, веяло уничтоженным жильем. Деев прошел потерянно по саду, остановился, споткнувшись о дверцу печи, пнул ее ногой, поднял.

— Какое литье, сколько узоров люди делали на такой простой вещи… Дверца! А ее хоть на стенку вешай… Я перед этой дверцей, наверно, полжизни просидел. — Деев виновато глянул на Женьку и отбросил чугунную дверцу к стволу яблони, чтоб не разбили походя, не унесли, не забросили в грязь.

Женька знал, что через день-второй Деев придет за этой дверцей. Конечно, таясь от хозяина, ее выбросят, как только она надоест в доме, а надоест она быстро, поскольку среди обоев, среди тонких перегородок и встроенных шкафов будет совершенно чужой и ненужной. Раздражающей. А Деев спохватится, вспомнит о ней как-нибудь, долго будет искать, ворча и переворачивая все в доме, пока в какую-нибудь горькую минуту прозрения не поймет — выбросили ее, давно уж выбросили.

— Где же пес-то? — спросил Женька.

— А вот он. — Деев резко повернулся к приближавшемуся в темноте шороху. Из желтоватых сумерек кустов на них выкатился повизгивающий, постанывающий клубок, мягко и радостно ткнулся в Женьку, бухнулся в ноги Дееву и снова умчался в кусты. Вокруг них пронесся шорох, топот мягких лап, пес вырвался из кустов, понесся прямо на Деева, но остановился, припал на передние лапы и, пролаяв несколько раз, метнулся к тому месту, где еще совсем недавно стоял дом. Рядом под березой покосилась наскоро сколоченная когда-то будка. Раньше Кандибобера нельзя было загнать в нее никакими силами, но теперь, словно поняв неизбежность перемен, пес поселился в будке спокойно и обреченно.

Деев нащупал в темноте миску и вывалил в нее остатки супа из бидона, принесенного с собой, помешал подвернувшейся щепкой и, убедившись, что суп достаточно остыл, отошел в сторонку. Только тогда Кандибобер поднялся, не торопясь, с достоинством подошел к миске, понюхал, посмотрел на Деева, качнул хвостом и принялся есть. Ел не жадно, не заглатывая пищу, но и не тянул, не притворялся, что она ему безразлична. Время от времени поднимал голову, как бы проверяя, не ушел ли хозяин, и опять принимался за похлебку.

Женька пошел по саду, тоже, видимо, томясь прощанием, а Деев неожиданно почувствовал беспокойство, словно вот сейчас, в эту минуту должен сделать нечто важное, к чему долго подбирался, стыдясь самого себя. Но какие-то давние тревоги пробудились в нем и потребовали удовлетворения, он сам еще не знал, отчего пришло желание остаться одному, спрятаться где-то в темноте, чтобы совершить положенное. Войдя в желтую холодную листву яблони, положив ладони на ее шершавый ствол, он вдруг понял ясно и отчетливо, что ему необходимо сделать, решился подумать об этом, не таясь от самого себя…

— Ты это… — негромко, почти шепотом начал Деев, — ты смотри, конечно, как тебе лучше… Но это… я к чему говорю… Дома-то нет, растащили дом… Может, я чего не так… Оно сразу-то и не сообразишь, но того… давай к нам, а? Давай! Сколько лет вместе, вроде не обижали друг дружку, слов дурных не бросали попусту… Там, конечно, не то, что здесь, но угол себе найдешь, сам выберешь… Ты уж не обижайся, что сразу не позвал, некуда было звать, стены одни. А сейчас — давай. Смотри, тебе виднее, ваш брат не в каждое место пойдет, но вот тебе мое слово — приходи. Душевно прошу. — Он постоял, справляясь с волнением, погладил в темноте невидимый, царапающий ствол яблони, коснулся лицом влажной листвы, как бы приобщаясь к непонятному, но почитаемому им миру безгласных существ. И когда обращался он вслух или про себя к той же яблоне, к туче, к морозу, в этом было не только желание поговорить с самим собой, этим он признавал и за ними некую волю, разум, способность поступать и так, и этак. Деев не заглушал в себе это стремление обратиться уважительно к деревьям, туману, опавшим листьям, ему казалось даже, что он совершает нечто необходимое, справедливое, но о чем нельзя сказать другому. И не из боязни насмешек. Кощунственно это будет, оскорбительно для всех тех существ, с которыми он общался всю жизнь. Это был его личный мир, и только его касалось, как ему строить отношения с деревьями, звездами, всеми, кто обитал на чердаке его дома, в соседнем озере, в саду, за речкой. И сознание того, что со всеми у него наладились добрые отношения, наполняло его уверенностью, спокойствием, давало право уважать себя.

Деев подошел к остаткам печи, повозился вокруг, насобирал щепок, сухих листьев и сунул в печь. Оглянулся воровато — не стоит ли Женька за спиной, не насмехается ли, вынул из кармана прихваченный коробок спичек и, стараясь не думать, чтобы не смущать себя трезвыми и правильными мыслями, поджег щепки. Они охотно запылали, и в глубине одиноко торчащей посреди сада печи возникло слабое трепетное сияние. Блики огня запрыгали, заиграли на красноватом лице Деева.

— Ты что, батя, печку решил протопить? — спросил Женька.

— Решил, — коротко ответил Деев, не оборачиваясь.

Женька хмыкнул озадаченно, отошел. По шороху шагов поняв, что сосед направился к калитке, Деев сгреб обгоревшие щепки в бидон. Знал он давний, полузабытый обычай — если хочешь, чтоб в новом жилище лад был, собери жар из старой печи и перенеси в новую. Только вот вроде хозяйкина это обязанность, но не доверил Деев жене это душевное дело. Заглянув в бидон, он накрыл его крышкой, но не плотно, чтоб не погасли, не задохнулись угли. Когда-то мать его так поступила, и вот надо же, стариком уже вспомнил.

— Быстро с домом управились, — сказал Женька, подходя.

— Управились, — подтвердил Деев. — Чего тут управляться-то… Ломать — не строить.

— Тихо как, а? Не верится даже, что в такой тишине жили. — Женька склонил голову набок. Где-то за лесом взвыла, набирая скорость, электричка, над головами прошел невидимый самолет, в одном из оставшихся домов залаяла собака…

— Знаешь, вот так сижу, пока он есть, и это… — Деев запнулся, помолчал. — Боюсь оглянуться. Сдается, что дом за спиной, как и прежде, стоит. И окна светятся, и дым над трубой, и голоса, и люди… Вроде чего тут страшного: дом — он и есть дом… А оглянуться боязно. Закрою глаза и открыть боюсь, веришь? Боюсь открыть. Знаю, что, кроме развороченной глины, черных кирпичей, золы и щепок, ничего не увижу, а вот чудится, что стоит дом за спиной, и сам я по тому дому хожу, молодой еще, с гонором, с пониманием о себе… Дескать, дайте срок, мы еще покажем, что к чему… И сладко на душе, и до того больно — спасу нет…

— Бывает, — неуверенно протянул Женька, осторожно кося глазом за спину — черт его знает, может быть, и в самом деле… Не зная, что сказать Дееву, он повторил вроде самое безобидное: — Бывает. — Со вздохом произнес, с сочувствием: дескать, как не понять, понимаем.

— Дом ладно, дом куда ни шло, тут все просто в общем-то: снесли, разобрали, бревнышки на чурки распилили, топорами раскололи, будет тепло людям зимой… Не о том речь. Жизнь за спиной — во! Понял? И голоса, люди, шаги по деревянным доскам — это все во мне гуляет, никак затихнуть не может, эхо от жизни гуляет, я так это понимаю. И знаешь, слышу, кто-то по сеням ходит, там всегда дверь плохо открывалась, и вот слышу — тяжело дверь открывается и кто-то с грохотом захлопывает ее за собой… И комнаты, вижу, светятся в темноте… Осень, дождь, ветер, деревья шумят… Как деревья шумят! Прямо будто во мне что-то обрывается… И чую, как беда какая в доме, беспокойство… А может, это я хожу по дому, может, свои шаги слышу? А? У тебя так бывает? — Деев неожиданно повернулся к Женьке.

— Что тебе, батя, сказать… Такого, конечно, не бывает. Нет. С домом у меня все в порядке. У меня с машиной отношения сложные…

— Да? Ишь ты… А он, — Деев кивнул на собаку, — он ведь тоже… Да точно, и не сомневайся. Что-то ему видится здесь… Прихожу вчера, а он по саду бродит и повизгивает, будто ластится к кому-то… Думаю, к кому это мой Кандибобер так льнет, с кем это он успел познакомиться? Подхожу — никого. Понял? Один ходит по саду…

Деев замолчал, и опять стало слышно, как идет дождь, как бьют капли по оставшимся листьям. Не выдерживая ударов, листья обрывались с веток и тяжело, не кружась, падали на размокшую землю. Подошел Кандибобер и ткнулся мордой Дееву в колени.

— Иди в будку, иди, Кандибобер!

Собака виновато шевельнула намокшим хвостом, отошла на несколько шагов, даже не пытаясь спрятаться от дождя.

Деев наклонился, потрепал собаку за ухо, похлопал по спине, сбивая впитавшуюся влагу. И тут же, не разгибаясь, осторожно оглянулся. Не увидев ничего, кроме желтоватой лампочки на покосившемся столбе, распрямился, оглянулся смелее, пристальнее посмотрел на то место, где стоял дом.

* * *

За окнами, прикрытыми газетами да простынями, мелькали фигуры новоселов. Они протирали окна, приколачивали карнизы для штор, подвешивали абажуры, выпрямляли перекошенные встроенные шкафы — забот хватало. Снаружи дом окружали котлованы под новые дома, подъездные дороги покрывала полуметровая жижа, сложенные панели мокли под мелким осенним дождем.

— Ты чего, батя? — спросил Женька, заметив, что Деев вдруг прибавил шагу.

— Это… Что-то там возятся у окон… Вон опять кто-то проскочил… Видишь?

— Ну и что? Народ ходит, дом обживает, радуется счастью своему нежданному-негаданному. — Женька попытался сбить мрачную настороженность старика.

— Обживают, говоришь? Это мы счас посмотрим, кто там чего обживает. — И Деев устремился вперед. Женька в своих туфельках поотстал, но тоже заторопился. Мелькавшая у окон фигурка действительно казалась странной. Выйдя на дорожку, тянувшуюся вдоль подъездов, они тут же заметили на асфальте бесформенную кучу. Это были деревья.

— Вот это по мне! — радостно воскликнул Женька. — Это молодцы! Не успели дом сдать, а уж саженцы завезли! Что творится! Неужели порядку дождались?!

— Дождешься, — проворчал Деев, направляясь к сваленным деревьям. Поднял одно, осмотрел при слабом свете из окон и выронил.

Взял второе деревце, повернул его к свету. Женька не видел лица старика, но в самой фигуре Деева, в его согнутой спине, в руках, опущенных вдоль тела, было нечто такое, что заставило Женьку забеспокоиться.

— Ты чего, батя? Поплохело?

— Тут поплохеет. — Деев всматривался в темноту, будто дожидался, что вот-вот кто-то должен объявиться.

— А что случилось? — продолжал допытываться Женька.

Деев в ответ бессильно шевельнул рукой, посмотрел на Женьку, беспомощно оглянулся.

— Случилось… Дерева… Мои дерева. — Он показал на темную кучу. — Понял? Рябина. Черноплодная. И не выдернута из земли, срублена. Уж больно хорошо я ее зарыл, нельзя было из-под дерна выдернуть, а эти вот повыдерганы.

Не дослушав, Женька подбежал к окнам деевской квартиры, увидел несколько маленьких безобразных пеньков — видно, рубили деревья бестолково, как попадя, торопясь. Вначале стволы искрошили у корней, потом надломили и вывернули. Вокруг даже щепок не было, только от пня тянулись длинные надорванные волокна. Женька обалдело замер на какое-то время, пытаясь понять происшедшее, будто надеясь, что все это имеет еще какой-то смысл, не столь очевидный и зловещий.

Подошел Деев, ощупал свежие пни. Женька, все еще не веря, все еще сомневаясь, достал спички и, посветив, уже четко и бесспорно увидел искромсанные пни.

— Да, — протянул он, оглядываясь по сторонам. — Как же это понимать?

— Вот и я хочу спросить — как понимать? — Деев, не поднимаясь с корточек, даже головой потряс, словно пытаясь освободиться от чего-то гнетущего, непонятного. — Мешало кому? Нет, под своим окном посадил. Может, украл я у кого эти дерева? Тоже нет, в своем саду вырыл, с собой вот привезли… Может, хулиганье?

— Какое, к черту, хулиганье! — Женька распрямился. — Будут тебе хулиганы деревья в кучу стаскивать, как же! — Женька вдруг замолчал. — Слышишь? — прошептал он злорадно. — Тащит.

— Что тащит? — не понял Деев, но тоже начал всматриваться в темноту, откуда все отчетливее доносился слабый скрежещущий звук.

— Дерево тащит, еще одно, слышишь?

Деев поднялся, распрямился, его кулаки сжались, он тяжело выдохнул воздух. По асфальтовой дорожке кто-то, торопясь, тащил дерево. Вот человек попал в полосу света, падавшего из окна, и Деев увидел, что это женщина. И тут же узнал ее — это была его соседка, она получила квартиру в том же подъезде, а работала в жилищно-коммунальном отделе. Он вспомнил, как она кругами ходила вокруг него, когда он с деревьями возился. Уже тогда, значит, затевала и, надо же, ничего не сказала.

Женщина почти бежала, разбрызгивая лужи резиновыми сапогами. В одной руке у нее было тощее деревце, видно, только что срубленное в конце двора, а в другой — маленький топорик. Подтащив дерево к общей куче, женщина бросила его сверху и тут же опасливо отступила в темноту.

— Это как же понимать, гражданка Замотина? — Деев неожиданно для самого себя вспомнил ее фамилию.

— Ой! Кто это? — Голос у Замотиной был низкий и сипловатый, но даже в этом невольном возгласе Деев почувствовал ее сварливость и какую-то охотную готовность ругаться.

— Сосед твой, — ответил Деев.

— А вот так и понимать! — Чутье Замотиной подсказало ей, что перед нею человек слабый, ничего не может он сделать, кроме как покричать, ногами потопать, на худой конец обзовет нехорошим словом. А в этом она была посильнее. И Замотина решительно бросилась в наступление: — Понатыкали, понимаешь, палок в землю, весь вид испортили!

— Это какой же такой вид мы испортили?! — заорал Женька. — Пустырь засадили? Грязь поприкрыли? Не такая она, стало быть, красивая сделалась? Да?

Замотина посмотрела на обоих, соболезнующе покачала головой, явно наслаждаясь положением. Был у нее удар, верный и безотказный, которым не однажды побеждала в самом злом и отчаянном споре.

— Э-эх! — вздохнула Замотина. — Уж глаза позалили! Хороши соседи мне попались, веселое житье, я смотрю, у меня намечается!

— Веселое житье у тебя уж началось! — Деев решительно шагнул вперед, понимая в то же время полнейшую свою беспомощность.

Не знал он, не знал, как ему быть дальше, что позволено, что недопустимо. Все вероятные поступки смешались, и только что-то злое и несуразное ворочалось в нем и требовало, требовало выхода. Отныне его отношения с самим собой на многие дни вперед будут зависеть от того, как он поступит. Или будет уважать себя, как и прежде, или же придется что-то заглушить в себе, прятаться от себя, казниться, бродить по остаткам старого дома и объяснять себе, Кандибоберу, деревьям и облакам свою оплошность, а пес будет бродить за ним следом, глядя на хозяина жалостливо и разочарованно. Да, совершенно неожиданно Деев представил грустную собачью морду, и, странно, это придало ему сил, он ощутил уверенность в том, что в любом случае он поступит правильно, почувствовал уважение к своему протесту, к своему злу. Не думая, не зная, зачем он это делает, Деев наклонился и ловко вырвал топорик из рук Замотиной.

— Ты что же это натворила, а? — спросил он, шагнув к отпрянувшей женщине. — Ты что же это, паскудница, все деревья порубила, а?

— А потому порубила, что неправильно были посажены! — взвизгнула Замотина. — Надо же, своих деревьев понавозили! Вы еще собачьи будки во двор свезите, на лестничных площадках коров попривязывайте! Никак не вытравишь из вас кулацкое нутро!

— Это у меня кулацкое нутро?! — задохнулся Деев. — У меня?! — Он беспомощно оглянулся на Женьку. — Ты по ночам людской труд уничтожаешь и не по-кулацки, значит, поступаешь? — Он говорил все тише и медленно, медленно приближался к Замотиной, а когда оставался один только шаг, когда он уже не мог подойти ближе, его рука, сжимавшая топорик, странно дрогнула, ее повело в сторону, за спину, вверх, вот уже рука оказалась над головой. В этот момент на маленький топорик с блестящим лезвием вдруг упал розовый свет из окна первого этажа, и лишь тогда Замотина поняла опасность и, пискнув, с удивительной проворностью нырнула в подъезд. Деев почти настиг ее на бетонных ступеньках крыльца. В последний момент Женька успел перехватить его, но Деев вырвался, одним махом преодолел три ступеньки. Замотина уже прошмыгнула в свою квартиру.

Все еще во власти гнева, Деев принялся топориком крошить ненавистную дверь. Жидкая пустотелая перегородка дрожала под ударами, топорик вяз в ней, и каждый раз его приходилось выворачивать из рыхлой фанеры. Деев продолжал рубить, чувствуя, что его отпускает, что становится легче и на место ненависти, всколыхнувшей все его существо, приходит привычная, успокаивающая усталость. Он уже почти спокойно подумал о том, что все это зря и так просто ему не сойдет…

Деев не видел, как настороженно выходили из квартир люди, не чувствовал, как Женька безуспешно пытался оттащить его от двери, отобрать топорик, как визжали и причитали женщины, испуганно глядя на него с площадки второго этажа сквозь прутья перил. Он пришел в себя, лишь когда кто-то сзади легонько похлопал его по плечу. Деев оглянулся и увидел милиционера. Громадный рыжеватый парень со светлыми ресницами смотрел на него больше с любопытством, нежели с возмущением.

— Кончай, батя, — пробасил милиционер. — Хватит. Отдохни. Ты уж достаточно поработал.

И Деев вдруг ощутил такую давящую усталость, что даже не вынул топорика из двери, повернулся, подошел к ступенькам и тяжело сел, ухватившись за перила. На душе было гадко и пусто.

— Ну, врезал старик! — услышал он молодой голос и, подняв голову, увидел людей, заполнивших всю лестничную площадку. Они переговаривались, усмехались, недоумевали.

— Прошу разойтись! — басил милиционер, сам, видимо, не зная, как поступить — то ли звонить начальству, то ли забрать престарелого хулигана с собой или же, учитывая его возраст, оставить родне на поруки до утра.

Женька пытался что-то втолковать Дееву, но тот слышал лишь его тонкий, сочувствующий голос. Смысл слов не доходил. И вдруг он встретился взглядом с Замотиной. На мгновение вынырнула ее остроносая мордочка из-за локтей, спин, вынырнула и тут же снова спряталась. «В окно сиганула!» — догадался Деев и невольно усмехнулся, представив, как Замотина, подобрав подол, прыгала в распахнутое окно.

— Какой старик тихий был, — раздался из темноты жалостливый голос, в котором, однако же, четко слышались осуждающие нотки.

— То ли еще будет! — захохотал кто-то в ответ.

— Может, он в свою же квартиру ломился? Ключ потерял, к примеру, а?

— Ты посмотри на дверь! Кто же в свою-то вот так ломится?

— Да бабу он зарубить хотел, бабу!

— Батюшки-светы! В его-то годы еще с бабами путаться! Ну, дела!

— Разум гаснет, — бубнил кто-то на площадке второго этажа. — Гаснет, и все тут!

— Да ведь она же первая за топор взялась! — прорвался крик Женьки. — Она же все деревья повырубила! Не так, говорит, растут! Не та, видишь ли, порода у них. Не тот возраст! Это ведь додуматься надо — убить дерево!

— Что-то я не пойму! — Замотина вынырнула из-за спин и воткнулась в самую середину спорящих. — Дерево срубить — преступление злодейское, а топор на человека поднять — вроде даже грамота ему за это положена, да?

Деев медленно поднялся, опершись рукой о перила, посмотрел на дверь. Усмехнулся — из дверей до сих пор торчала резиновая ручка туристского топорика. Разговоры сразу смолкли, все смотрели на него с любопытством и опаской — может, старик еще не остыл, вдруг снова к топору потянется…

— Совсем новую дверь изрубил. — Милиционер, расшатав топорик, с трудом выдернул его из двери. — Знаешь, папаша, человек ты горячий, кто тебя знает… Пошли со мной, а? Как бы чего не вышло. Протокол опять же составим, у нас и переночуешь. Машина во дворе, доставим. Не возражаешь? Вот и хорошо. А вы, граждане, посторонитесь.

Деев вышел на бетонные ступеньки крыльца, и в глаза ему тут же бросилась блестящая милицейская машина с синим фонарем на крыше.

— А вы, гражданка, почему стоите? — спросил милиционер Замотину. — Прошу в машину.

— Чего я там не видела? — бойко ответила Замотина.

— А что, уж все повидала? — спросил Женька. — Частенько, наверно, по отделениям приходится шататься? Ну, дает баба!

— Уж если кто шатается, — Замотина торжествующе оглянулась на соседей, — то мы знаем, кто тут шатается. Уж так, бедный, шатается, так раскачивается… Как деревце в хороший ветер.

— Знаем. — Женька через силу улыбнулся посеревшими от бешенства губами. — Не зря ты о деревцах заговорила, ты ведь не только на дерево готова топор поднять.

— Чего знаешь, чего не знаешь — твое дело. — Замотина с деланой беззаботностью махнула рукой, но напряженный голос, срывающийся на тонкий сип, выдавал волнение. — А вот кто в самом деле может на человека топор поднять — тут уж вопросов нет, тут уж все ясно. Али надо все-таки кому-то голову располовинить, чтоб понятно стало? — Замотина опять уперла кулаки в бока, изогнулась сухоньким телом, чтоб как можно язвительнее, злее звучали ее слова, наповал чтоб убивали. Она стояла как раз в проеме двери, и Деев хорошо видел ее черный силуэт в светлом прямоугольнике.

— Что тебе сказать… — Женька задумчиво посмотрел женщине в переносицу.

— Давай-давай! — вдруг крикнула Замотина и изо всей силы толкнула Женьку к машине. — Полезай! Не отвертеться тебе от соучастия! Ишь какой!

— И вы, гражданка… — Милиционер взял Замотину под локоток и сделал широкий приглашающий жест. — Будем выяснять обстоятельства. Будем искать виновных.

— Искать?! — Замотина, уже шагнув было к машине, вдруг резко обернулась. — А чего же их искать? Вот они, виновные, в полном составе, тепленькие еще, потому как на горячем их поймали! Каких вы еще виновников хотите искать?

— Разберемся, — миролюбиво сказал милиционер, тихонько подталкивая Замотину к машине. — Во всем разберемся.

Милиционер последним влез в маленький зарешеченный кузовок и с силой захлопнул дверцу.

Милиционер, доставивший Деева, Женьку и Замотину, не говоря ни слова, положил на стол перед лейтенантом туристский топорик. Тот закончил разговор по телефону, не торопясь, с легкой брезгливостью осмотрел топорик, попробовал остроту лезвия, взвесил на руке, словно прикидывая его опасность, поднял глаза на Женьку.

— Ты?

— Да нет, батя вот послабление себе дал, — сказал милиционер.

Лейтенант с удивлением посмотрел на Деева, перевел взгляд на топорик.

— Так… Твой, значит?

— Мой, — резко сказала Замотина, нарушив рассудительное течение беседы. — Мой топорик. А он отнял. У меня. И хотел по голове. Меня.

— Все понятно, — проговорил лейтенант озадаченно. — Покушаемся, значит, на жизнь человеческую? Что вы, граждане, не поделили?

— Дерева, — хмуро ответил Деев.

— Понятно. Дрова, значит?

— Дровами они сейчас стали. А были дерева.

— Снесли нас! — взвился Женька. — Снесли! Поселили в новом доме. Батя вот посадил деревья под окнами. А эта баба порубила. Этим топором порубила. И превратила их в дрова.

— Ага, вон что у вас. — Дежурный с облегчением откинулся на спинку стула. — Выходит, и тебе, батя, тесно стало жить… А я-то поначалу подумал, что ты из свидетелей.

— Он и есть главный задержанный, — пояснил милиционер. — А гражданка эта по причине своей шустрости успела в квартире спрятаться и дверь запереть. Он и начал дверь эту рубить.

— Так за что ты ее? — спросил дежурный у Деева.

— Говорю же — дерева срубила, — хмуро ответил тот. — Я посадил, а она срубила. Рябину.

— Рябину? — удивился дежурный. — Разве можно рябину рубить? — Он недоуменно посмотрел на Замотину.

— Квартиру нам дали, — вмешался Женька. — Мы из старого дома перевезли несколько деревьев… Батя вон в лес сходил, дерну принес, обложил дерном у корней… А она срубила. В темноте прокралась и срубила. Вот этим самым топором.

— Ну и дела, — протянул дежурный. — Гражданка Замотина, скажите мне, зачем вы срубили дерево, которое посадил папаша? — Подперев пухлую щеку так, что перекосилось все его лицо, дежурный ждал ответа.

— А мне начальство велело! Вот! Начальство. Я что? Я человек маленький.

— Что же вам велело начальство? — невозмутимо продолжал дежурный. — Какие такие указания дало?

— За порядком велело смотреть. Чтоб во дворе было чисто, чтоб жильцы не самовольничали… А то ведь они такие, — Замотина пересела поближе к дежурному, — им только волю дай, они не то что деревья, погреба начнут во дворе рыть. Дом по своему разумению перестроят!

— Ответьте мне, гражданка Замотина, на такой вопрос: давало ли начальство вам указание вырубать деревья? А если такое указание было, кто именно его вам давал?

— Господи! — Замотина всплеснула сухонькими, обезьяньими ладошками. — Да при чем тут деревья! Речь идет о другом — могут жильцы вытворять все, что заблагорассудится, или им нужно давать какой-то отпор! Это же кулацкие замашки! Сегодня они деревья понатыкают, а завтра на газонах картошку начнут сажать! — Замотина приблизилась вплотную к дежурному. — Попомните мое слово — начнут деревьями, а кончат грядками.

— Очень даже может быть. — Дежурный положил плотную ладонь на листки протокола. — Но меня интересует другое — был приказ рубить деревья или нет?

— Коли б приказ был, — проговорил Деев, — то не пришлось бы ей средь ночи, в темноте по кочкам прыгать да от людей прятаться.

— Деревья должны быть посажены в ряд, одной породы, одного возраста, одного роста. — Замотина загибала перемазанные землей пальцы, перечисляя обязательные условия посадки.

— Значит, приказа не было? — Дежурный склонил голову к столу, готовый повторить этот вопрос еще десять, сто раз, пока не получит четкий ответ для протокола. Замотина посмотрела на него с нескрываемой жалостью, соболезнующе покивала головой.

— Если бы мы все делали только то, что нам приказывают… — начала она и замолкла, подыскивая слова, которые бы сразу поставили на место этого настырного лейтенанта.

— То что бы тогда случилось?

— Хм, — Замотина нервно улыбнулась, поерзала возмущенно на жестком стуле, — будто сами не знаете.

— Понятия не имею, — простодушно ответил дежурный. — Я не понимаю, что же плохого, если все мы будем в меру сил и способностей выполнять указания руководства? Дело от этого только выиграет. Поэтому я, например, — дежурный говорил все тише, но голос его окреп, — стараюсь сначала выполнить то, что обязан по службе, а уж потом проявлять инициативу, творить, выдумывать, пробовать.

Женька, напряженно вслушивающийся в разговор, незаметно подмигнул Дееву: дескать, не дрейфь, батя, кажется, наши дела не так уж плохи.

— Хотите, скажу всерьез? Хотите? — Замотина заговорила со скрытой яростью. — Скажу. А почему бы мне и не сказать? Так вот, граждане хорошие… Если таким вот типам волю дать, — она кивнула на Деева, — вы представляете, что произойдет? Нет, вы представляете?

— Очень интересно было бы узнать, — заметил дежурный.

— Он же опять за топор возьмется! — через силу хохотнула Замотина. — Вы на него посмотрите! Его без топора и представить невозможно…

— Может, и верно, что без топора меня представить трудно, — хмуро заговорил Деев, глядя исподлобья на Замотину. — И без лопаты, без пилы, без рубанка. Потому что всю жизнь у меня в руках был инструмент. Над этим и посмеяться можно, кое-кому смешно видеть человека с лопатой, с топором, с кайлом… Но с топором, между прочим, — Деев повернулся к дежурному, — мы сегодня вот эту гражданку задержали. Не с лопатой, а с топором. Не сажала она деревья, а вырубала. Я вот что еще скажу… — Деев твердо посмотрел на дежурного. — Если я посадил, а она уничтожила, она не только меня обидела. Она всех нас обидела.

— Ишь как ловко повернул! — воскликнула Замотина.

Дежурный поднялся, медленно прошел вдоль сидящих перед ним людей, остановился у окна и, откинув проволочный крючок, открыл форточку. Огни в домах поредели, от издалека проносившихся запоздалых машин по лицу дежурного мелькали светлые блики. Он вернулся к столу, пошелестел листками протокола, потрогал клавиши многочисленных переключателей, вздохнул.

— Наша семья жила на окраине большого города… Вокруг кукурузные поля, дальше картошка росла… Когда думаю об этих местах, сразу почему-то запах картофельной ботвы вспоминаю… Картошка уже вырыта, ботва лежит на земле, сохнет, и такой от нее запах… Запах детства. Вокруг нашего домика несколько деревьев росло. Нас было трое братьев, и, наверно, можно сказать, что выросли мы на кленах, там клены росли от одного корня, стволов пять, не меньше.

Замотина смотрела на дежурного с настороженным недоумением. Она сразу почувствовала, что эти воспоминания чем-то направлены против нее. Осторожно посмотрев на Женьку, Замотина утвердилась в своих подозрениях: тот улыбался, слушал внимательно, одобрительно.

— Осень помню, — продолжал дежурный, ни к кому не обращаясь. — Клены кострами полыхают, осень в тех краях солнечная, сухая, тепло держится долго, а небо до того синее, что глазам больно. И вот краски в памяти остались — красные клены и синее небо… — Дежурный помолчал. — Помню, как-то котенка с дерева снимали, забрался от собак подальше, а слезть не мог, сутки просидел, все орал, наконец не выдержали мы, полезли… А дерево высокое, тонкое, раскачивается, вверху кот орет, внизу мать ругается… Еще какой-то полоумный петух был, любил, бывало, взлететь на это дерево и орать на всю округу. Ох и орал, дурак, ох и орал! — Дежурный восхищенно покрутил головой. — До сих пор звон в ушах стоит.

Что-то не нравилось Замотиной в этом рассказе, она ерзала на жестком стуле, обеспокоенно вертела головой, и постепенно неуверенность охватывала ее душу.

— А что это вы про петуха взялись рассказывать? — не выдержала Замотина и подалась вперед от нетерпения.

— Про какого петуха? — удивился дежурный. — Я ничего про петуха не говорил. О другом, правда, был разговор… Вспомнил вот дерево. Я же не виноват — без спросу вспоминается, можно сказать. А у вас было такое дерево? — неожиданно спросил он Замотину.

— Нет. — Замотина отвернулась. — Я в лесу выросла.

— А у вас, Деев?

— Что говорить! — Деев махнул тяжелой красноватой ладонью. — И рябинку, которую эта вот… срубила, во всем лесу узнаю.

— А ты поплачь, поплачь, оно и полегчает, — зачастила Замотина.

— Плакать не будем, — строго проговорил дежурный. — Зачитываю протокол, — строго проговорил он. — «Гражданка Замотина, руководствуясь собственными представлениями о правилах посадки деревьев в новом микрорайоне, на пустыре у многоквартирного дома срубила посаженные гражданином Деевым деревья. Возмущенный ее самовольством, гражданин Деев вырвал из рук гражданки Замотиной топорик, типа туристский, которым вышеупомянутая гражданка Замотина под покровом темноты рубила деревья, и, не владея собой, изрубил входную дверь квартиры гражданки Замотиной, чем привел ее в полную негодность…»

— Кого привел в негодность? — спросил Женька, стараясь выглядеть серьезным.

— Дверь, конечно. — Дежурный для верности еще раз посмотрел в листок протокола. — «Да, привел дверь гражданки Замотиной в негодность…» Правильно написано? Не отрицаете? Прошу подписать. Вот так… А теперь можете быть свободны.

— Это как же понимать? Вы что же, не посадите его? — Замотина с недоумением оглянулась на Деева.

— Деева? — переспросил дежурный. — Нет, не посажу. Воздержусь. Сажает суд. Вот суд пусть и решает.

— Так нельзя! — вдруг закричал пьяный в своем углу. — Если ты так говоришь, то я больше знать тебя не хочу! Кончилась наша дружба, Коля! Кончилась… Больно большим человеком ты стал, мне уж не дотянуться… Иди себе с богом… За тобой не угонишься, ноги не те… Да и охоты особой нету…

— А кто мне дверь вставит?

— Да вставим тебе дверь! Иди уже, Христа ради! — заорал Женька. — Иди, пока идется! — Подождав, пока Замотина, пробираясь вдоль стен, дошла все-таки до выхода и прошмыгнула в дверь, он повернулся к дежурному: — Ну, а это… как сказать-то… Что ему светит?

— Думаю, суток десять-пятнадцать придется ему на пользу родного города потрудиться. Скорее всего по части благоустройства. — Дежурный позволил себе улыбнуться. — Так что работа будет не в тягость, а, папаша?

— Поработаем, — ответил Деев, поднимаясь. — Отчего ж не поработать.

Дали Дееву пятнадцать суток.

Приговор он слушал спокойно, и единственное, о чем попросил суд, — это направить его на работу в район нового дома. Судья несколько удивилась, поскольку обычно осужденные умоляли не направлять на свою улицу, чтоб не срамиться. Накануне Деев сам остригся наголо — не утруждать же милицейских парикмахеров, но, как выяснилось, сделал это напрасно, потому как стричь его никто не собирался. Он стоял перед судьей, опустив угластую голову, и молча ждал ответа на свою просьбу.

— Я правильно вас поняла, Деев, вы изъявили желание отбывать наказание возле своего дома? — отчего-то раздражаясь, спросила судья, полная крашеная блондинка. — Почему? Вы можете ответить?

— Могу, чего ж тут хитрого. — Деев пристально посмотрел на судью, пытаясь понять, как она к нему относится. — Потому что там работы много.

— Но и в других местах много работы… В нашем городе, слава богу, достаточно грязи, есть где повозиться.

— Ну, не посылайте, коли нельзя. Делов-то!

На следующий день Женька побрился, надел клетчатую рубашку, начистил туфли и отправился к начальнику жилищно-коммунального отдела. Он строго-настрого наказал себе быть сдержанным, ни в коем случае не повышать голоса.

Войдя, он снял кепку и остановился, терпеливо ожидая, пока начальник поговорит по телефону, положит трубку, поднимет на него усталые глаза.

— Слушаю.

— Я по поводу Замотиной…

— Знаю. Все знаю. Я с ней уже говорил. У тебя все?

— Мужику-то, соседу моему, пятнадцать суток дали… Нехорошо.

— Да уж хорошего мало, — согласился начальник. — А ты что хотел? Он же топор на человека поднял. Все правильно. Да, Замотина у нас работник старательный, но ошибки возможны. Ты вот никогда не ошибаешься? Ты кем работаешь?

— Водителем. Ну и что? Старика-то посадили. Эта Замотина ваша повыдергала все деревья! Какой же это порядок?!

Женька продолжал отрывисто выстреливать фразы, постепенно распаляясь, начальник задумчиво смотрел на него, и Женька под этим взглядом стихал, запал его ослабевал, и наконец он замолк на полуслове.

— Кем, ты сказал, работаешь?

— Водителем, — озадаченно проговорил Женька. — А что?

— Переходи к нам слесарем, а? У нас слесарей нет… Квартиру дадим… Переходи.

— Да вроде есть квартира-то, дали мне… В этом же доме.

— Тем более! Тебя как зовут-то?

— Женька… Евгений то есть.

— У вас в доме воду подключили?

— Нет. Обещали на неделе… А что?

— Не будет воды на неделе. И на следующей не будет. — Начальник с силой потер лицо ладонями. — Слесарей нет. Некому подключать.

— Долго ли подключить?

— Долго. Надо все краны проверить, исправить поломанные, заменить некоторые нужно… А то дадим воду и тут же полдома зальем. Вот как, брат Женька… Так что, пойдешь?

— Подумать надо.

— Зарплата невелика, меньше, наверно, твоей, но ты можешь еще по совместительству — перечить не будем, даже поможем… Как у тебя по этой части? — Начальник выразительно щелкнул себя по горлу, издав булькающий звук.

— Нормально, — ответил Женька. — В порядке, — поправился он, но ему показалось этого маловато, и он добавил: — Не пью я, можно сказать. Брюхо болит.

— О! — обрадовался начальник. — Тогда ты для нас просто находка! Ну, так что, по рукам?

— Подумать надо.

— Подумай, — поскучнев, ответил начальник. — Отчего ж не подумать… А с Замотиной я потолковал. Не будет больше деревья рубить. Что получилось — ей пятьдесят стукнуло, вот она и развила деятельность, чтоб благодарность заслужить. Нет у нее других радостей.

— И что же, вынесли ей благодарность?

— Вынесли, — кивнул начальник. — А как же! Надо же поощрять людей за добросовестный труд. Она ведь хотела как лучше, общественную активность проявила, не о себе думала…

— О себе! — успел вставить Женька.

— Если сам о себе не подумаешь, то кто же? — улыбнулся начальник. — Видишь, как гуманно мы к людям относимся, переходи к нам, а? А твой старик сам виноват… Будто вчера родился. Пора привыкнуть. А то ишь, нервный какой!

* * *

Деев под присмотром милиционера работал во дворе своего дома — начальник райотдела милиции усмотрел в этом дополнительный воспитательный фактор. Иногда кое-кто из новых жильцов выходил из дому, помогал Дееву. Тот от помощи не отказывался. С особой тщательностью он уничтожил следы зловредной деятельности Замотиной — выкорчевал остатки срубленных деревьев, свалил в траншею ветви, подровнял землю.

— Бог в помощь! — не упускала случая поприветствовать его Замотина.

Деев сдержанно и беззлобно благодарил ее кивком. Иногда вместе с милиционером и еще двумя осужденными заходил домой попить чайку, но не злоупотреблял этим и всегда из-за стола поднимался первым.

Проходил день за днем, и Деев начал замечать, что Замотина теряет злую уверенность в какой-то своей правоте, что жажда отомстить, наказать рассасывается в ее душе. Особенно это стало заметно, когда Женька поставил новую дверь Замотиной.

— Может, и замок поставишь? — смущаясь, спросила Замотина. — Я уж в долгу не останусь, а?

— Замок? — не сразу понял Женька. — Это надо к Дееву обращаться. Он мастер по этому делу. Правда, пока в заключении находится, не имеет права… Но потолковать можно.

Отпустили его в субботу. Поблагодарили за службу, старшина на прощание руку пожал. Первым делом Деев отправился к месту, где стоял его старый дом. Еще издали, завидев остатки забора, знакомый поворот, он почувствовал, как колотится сердце. Уже у калитки понял причину волнения — Кандибобер. Как он здесь, жив ли? Женька обещал подкармливать пса, ну а там кто его знает…

Собаки на месте не оказалось. В будке белел неметеный, нетронутый снег. Деев обошел заснеженный пустырь, где недавно стоял дом, походил по саду — следов Кандибобера не нашел. Он несколько раз позвал собаку, и его голос звонко и одиноко прозвучал в морозном воздухе. Кандибобер не появился.

— Ну и правильно, — сказал Деев. — Чего тебе здесь делать… Это не жизнь. Ушел — и правильно.

Пустырями, напрямик Деев зашагал к новому дому. Он увидел его издали и даже не узнал поначалу: весь дом светился окнами. За две недели его уже заселили, и счастливые новоселы с наслаждением обдирали забрызганные жирными пятнами обои, перекрашивали полы, перевинчивали косо приколоченные шпингалеты, ручки, двери встроенных шкафов. Не жалели ни сил, ни денег, чтобы очистить квартиры от оставленного строителями духа пренебрежения к своей работе, к будущим жильцам, да и к самим себе. В каждом шурупе, заколоченном кувалдой, в каждом протекающем кране, в сорванной резьбе проступала какая-то ненависть к неведомым обидчикам, такой вот работой строители словно хотели выразить непонятный им самим протест.

Не глядя по сторонам, он проскользнул в свой подъезд и торопливо нажал кнопку звонка. Дверь открыла дочка.

— Батя! — воскликнула она. — Наконец-то! Мам! Глянь, батю отпустили на волю!

— Да ладно тебе, — буркнул Деев. Он бросил телогрейку на пол, прошел в комнату и уселся за стол, глядя прямо перед собой.

— Есть будешь? — спросила жена.

— Чего? — вздрогнул Деев.

— Есть, говорю, будешь?

— Да уж покормили.

Что-то говорила дочка, осуждающе бубнила жена, но Деев не слушал их, и радости освобождения не было. Он напряженно прислушивался к самому себе, стараясь понять, как приняли его здесь. Не дочь, не жена, нет, за них он не беспокоился. Телевизор явно издевался над ним, посмеивался. Старая кушетка стояла в углу мирно, не было в ее облике осуждения. «Это хорошо», — подумал Деев. Он посмотрел в темноту второй комнаты. Свет там был выключен, и в комнате стоял густой, но прозрачный полумрак — виден был стол, картинка на стене, тяжелый гардероб из крашеной фанеры. Ощутив исходящее из этой темноты тепло и спокойствие, Деев облегченно перевел дух. Значит, он здесь… И хорошо.

— Как Женька? — спросил Деев.

— А что ему сделается? Живет. Вон под окнами шастает — деревья сажает.

— Дерева?! — Деев долго смотрел в окно, прижав ладошки к стеклу, но так ничего и не разглядел. В прихожей он подобрал с пола телогрейку, нескладно, торопясь, натянул ее, надел шапку и вышел.

Во дворе, между домом и котлованом, Деев увидел маленькую фигурку Женьки.

— О! — воскликнул тот обрадованно. — Никак освободили сердешного?! Да здравствует свобода!

— Кандибобер ушел, — тихо сказал Деев.

— Да, три дня как ушел.

— Чего ж раньше не сказал?

— Вот и сам узнал.

— И то верно, — согласился Деев. — А чего копаешься? Тоже срок получил?

— Нет. — Женька счастливо рассмеялся. — По доброй воле рою яму ближнему. Твоей подружке Замотиной месть затеял. Смотри! Ох уж эти заготовители-благоустроители! Понадергали в лесу целую рощу, а тут мороз ударил. Они все бросили и по домам. А я что, свалил все деревца на свой грузовик и доставил сюда. Штук двадцать посадил уже, а еще около сотни осталось.

— В мерзлую землю?

— Ну! Весной мест своих не узнают. Заснули в лесу, а проснулись в нашем распрекрасном дворе.

— Не примутся, — грустно обронил Деев.

— Что?! Пусть попробуют! — И Женька снова принялся долбить землю. Закончил ямку, выгреб из нее звенящие комья земли, снова повернулся к Дееву. — Я считаю, что каждая ямка для дерева — это вроде как могила для Замотиной, понял?! И такие во мне силы пробуждаются — страшно становится. Но от помощи не откажусь.

— Отчего ж не помочь, — вздохнул Деев. — Только это… куда он мог уйти? Может, подыхать пошел?

— Ему виднее, батя.

— Как паршиво все получилось, ну просто слов нету!

— Глянь! — вдруг прошептал Женька.

Деев оглянулся и увидел, что к ним кто-то идет, обходя в темноте вырытые ямки. Когда человек оказался на фоне освещенных окон, они узнали — Замотина.

Женщина подошла, посмотрела на них, оглянулась на сваленные в кучу деревья.

— Сажаете?

— Не одной же тебе сажать! Ты вот батю на пятнадцать суток посадила, а мы лет на сто сажаем. Сечешь разницу?

— Да ладно тебе злиться-то… Я чего подошла… — Замотина помялась. — Может, зайдем ко мне, а? У меня уж приготовлено… По рюмочке с морозцу-то не грех, а? Мировую выпьем… Заодно и новоселье отметим… У меня и выпить не с кем. А с вами какое-никакое, а знакомство получилось… Идемте, мужички, уж повинюсь я перед вами… Что ж, так и будем жить с топором в душе-то, а?

Женька забеспокоился, ему стало как-то неуютно. Он окинул взглядом холмик мерзлой земли, покосился на Деева — тот стоял отвернувшись.

— Я уж и стулья от соседей принесла… Наготовила кой-чего…

— А чего наготовила-то? — спросил Женька придирчиво.

— Картошки наварила, огурчики есть… Банку грибков открою…

— Ох, Замотина, Замотина! — вздохнул Женька. — Прям не знаю… что с тобой делать… Тимофеич, что с ней делать?

— Теперь-то уж мы соседи до конца, — сказала Замотина и первой направилась к подъезду.

— Чего скажешь? — спросил Деев негромко.

— А черт ее знает! — растерянно ответил Женька. — Вроде не шутит.

— Надо идти.

— Думаешь, надо?

Незначащими словами они старались оттянуть принятие решения, хотя оба уже знали — пойдут, все-таки пойдут в гости к Замотиной, не смогут отказаться.

— А куда деваться? — проговорил Деев.

— Я думал еще несколько деревьев закопать…

— Пошли. Надо.

— Ну, раз надо, то другой разговор, — с облегчением сказал Женька, с силой вгоняя лом в мерзлую землю. — Завтра закончим.

— Послушай, ты вот что мне скажи… — сказал Деев шепотом, чтобы не услышала Замотина, поджидавшая их на площадке у своей двери. — Откуда она знала, что мы с тобой пойдем к ней, а? Я вот не знал, а если б кто спросил, то сказал бы, что не пойду. И ты не знал. А она знала. Значит, не такой она человек, как мы с тобой, а? Может, похуже, может, получше, а вот не такой.

— Баба, она и есть баба, — ответил Женька, не очень разобравшись, что имеет в виду Деев. — Она ведь не просто деревья выдергивала — общественной деятельностью занималась. Благодарность себе зарабатывала. И заработала. Много ли бабе надо!

— Нет, не такой она человек, — повторил Деев. — И знаешь, она заранее решила, что не сможем мы с тобой отказаться от приглашения. Понял? А раз не смогли отказаться, то и поступила с нами, выходит, правильно. Вот выпьем сейчас по рюмке, она это и выскажет. Точно, выскажет. Нет, Женя, не могу я к ней идти. Стало что-то колом в душе, и все тут… Не пойду.

— В чем дело?! — шепотом воскликнул Женька. — В третьем подъезде живет мой дружок с автобазы, у него всегда есть… Пошли!

Они осторожно спустились по ступенькам, трусцой пробежали к следующему подъезду. А когда через час поднялись на свою площадку, то увидели поджидавшую их Замотину. Она смотрела на них скорбно и настороженно. Деев виновато кашлянул, потупился.

— Ну и настырная же ты баба, Замотина! — воскликнул Женька почти восхищенно.