Смерть повара

Виктор Печорин

29 июля 1776 года на кухне ставки верховного главнокомандования американской Континентальной армии был обнаружен окровавленный труп. Причина смерти очевидна: горло убитого перерезано острым поварским ножом, который валялся рядом…

Возвращение

Тем летом я провёл несколько дней на берегу реки с друзьями, в импровизированном кампусе, состоящем всего из двух палаток. Палатки мы разбили на краю поля, заросшего луговыми травами. На другом берегу круто поднимался от воды к самому небу заповедный дубовый лес.

Вырвавшись из суеты пыльного, душного города, мы наслаждались тишиной и покоем безлюдной местности, казалось, помнящей ещё набеги монгольских орд и пугачёвской вольницы. Вечерами мы разводили большой костёр и, как огнепоклонники, засиживались возле него до той поры, пока не начинало светлеть широкое небо.

Однажды у костра зашел разговор о жизни и смерти.

Что есть жизнь, как не медленное умирание? Но жизнь вечна! Надо разграничивать приватную жизнь отдельного человека и жизнь вообще, как форму движения материи.

Правильно. Но отдельного человека волнует не столько общая закономерность, сколько то, что касается его лично. Мы знаем, что в будущем жизнь будет лучше и интереснее, но это будет уже после нас. Мы не можем ждать! Поэтому мы воспринимаем свою жизнь как отпущенный нам промежуток времени, в течение которого мы должны успеть как можно больше. Что важнее: то, что мы оставим после себя или то, как мы прожили свою жизнь? как реализовали себя?

А смерть? является ли она необходимым итогом жизни? Закономерна она или аномальна? Может ли человек познать, что такое смерть — не снаружи, нет — это всем известно, а изнутри? Или это своего рода «ноумен» — вещь в себе? Существует ли что-то после смерти?

Последний вопрос не вызвал споров. С максимализмом, свойственном юности, мы сошлись во мнении, что смерть — это физическое разрушение живой материи и, следовательно, после смерти нет ничего, кроме процессов распада и гниения.

Конечно, наивно было искать решение этих вопросов, которые человечество решает уже не одну тысячу лет, нам, не обладавшим жизненным опытом. Тем не менее, это представлялось тогда важным и необходимым.

Костер угасал, а молодость брала своё: мы разбрелись по палаткам, так и не разрешив мировых вопросов.

Утреннее солнце рассеяло ночные темы как предрассветный сумрак. В нашем возрасте более естественно наслаждаться жизнью, а не толковать о смерти.

Настало утро. Мы решили искупаться — неподалёку был небольшой песчаный пляж — и с наслаждением вступили в прохладную быструю воду. Как часто бывает в таких случаях, мы поспорили, кто быстрее доплывёт до острова. Вздымая сверкающие брызги, смеясь и толкаясь, мы ринулись к поросшему серебристыми кустами островку, видневшемуся на самой стремнине.

Выгребая против довольно сильного течения, я внезапно почувствовал, как мышцы левой ноги сократились и ногу словно сковало, так что я уже не мог пошевелить ею. Я растерялся и забыл о тех способах, которые позволяют удержаться на воде в таком состоянии. Я судорожно забил руками, и пытался крикнуть на помощь друзей, но мутная струя воды вдруг плеснула мне в лицо, забив глаза, нос и рот. Друзья, увлеченные соперничеством, не заметили моих призывов. Я отчаянно боролся за жизнь, но какая-то сила увлекала меня под воду, на дно. От страха я раскрыл глаза и увидел, что полого идущее дно в одном месте делает глубокую воронку, и что эта воронка находится как раз подо мной. Туда меня и затягивало нисходящим потоком. Конвульсивные движения лишь ослабили меня и заставили наглотаться воды.

Увидев под собой эту зловещую воронку, я понял, что сопротивление бесполезно и это принесло неожиданное облегчение. Можно было больше не дёргаться, не бить руками, не глотать судорожно новых порций воды. Но это облегчение пришло только на миг. Я стал задыхаться, и вновь забился, силясь вырваться из жадных объятий реки. Мне нужен был глоток воздуха, хотя бы один глоток. Судорожные движения, однако, только усиливали расход воздуха…

Дно стало как бы прогибаться, стороны его поднимались и поднимались всё выше, создавая подобие большой чаши. Сверху была серебристая поверхность воды, все более удалявшаяся. Казалось, я падаю внутрь огромного мягкого мешка и его края вытягиваются вверх, чтобы сомкнуться над моей головой. В висках стучало, словно быстрый метроном. Внутренности конвульсивно сжимались, стараясь выбросить наружу холодную воду, проникшую уже в желудок. Подкатывала тошнота. В глазах сходились и расходились цветные круги. Причем они сходились друг с другом настолько плотно, что между ними совсем не оставалось зазоров. Позже я долго мучился, пытаясь понять, как это получалось, но тщетно, а тогда это казалось очевидным, само собой разумеющимся.

И вдруг всё померкло. Померкло внезапно, как будто выключили свет. Мешок сомкнулся. Блаженное чувство покоя охватило моё существо. Сначала была только серая мгла вокруг. Это длилось недолго, но было на удивление… хорошо. Никакие ощущения внешнего мира не достигали меня через эту мглу. Затем я почувствовал как бы легкое движение вверх. Я огляделся и увидел свое тело лежащим на дне. Я был немного выше своего тела, но как бы отдельно от него. Это отделение от тела удивило меня и в то же время было приятным. Казалось, все судороги в желудке, боль в висках, потребность дышать — остались там, в бездыханном теле.

Я наслаждался ощущением свободного парения над своим телом и постепенно поднимался все выше и выше, туда, где виднелся сноп белого света, яркого, но не резкого. Этот сноп света возвышался в виде пирамиды, и он был живым, состоящим из отдельных колеблющихся лучиков и он весь был — движение вверх. Мир как бы рассыпался, распался на части и из его обломков возник этот столп света, это движение.

Поднимаясь все выше, я заметил вокруг неясные туманные фигуры. Точнее, я не видел их, а ощущал их присутствие. Они тоже поднимались вверх и были, как и я, погружены сами в себя.

Пространства не было: оно осталось там, внизу, грудой грубых обломков. Здесь же было только время или какая-то субстанция, похожая на него. Это было движение, — постоянное, непрерывное движение вверх. Закон этого движения был прост и очевиден. Чем выше — тем всё приятнее было парить. С каждым дюймом высоты я попадал в область нового блаженства, не сравнимого ни с чем из того, что я испытывал в прошлой жизни, и это стремление к высшему наслаждению, которое заключалось в покое, во внутреннем бытии, — это стремление было той силой, которая увлекала вверх.

На самом верху, как в вершине пирамиды, куда сходились все лучи, грезилась некая светящаяся сфера, и я всё быстрее устремлялся к ней. Я был весь захвачен волной непередаваемых ощущений, понятий, видений. Я поражался их очевидности, тому, как мог я раньше не замечать, не понимать этого. Я ощущал сошествие на меня такой мудрости, таких всеобщих знаний, перед которыми все земные знания казались детским лепетом.

Но вдруг парение замедлилось, и лучи перестали удерживать меня. Я ощутил страх падения: ведь я вознесся уже так высоко! Подо мной закрутился вихрь, втягивающий меня вниз. Было очень неприятное сосущее ощущение пустоты под ногами. Наверно, такое ощущение испытывает парашютист прежде, чем дёрнет за кольцо. Я как будто падал в сорвавшемся с тросов лифте.

Пространство колебалось и сотрясалось упругими волнами, которые искажали всё вокруг. Внизу показалось на миг мое тело. Дальше всё смешалось в головокружительном калейдоскопе. Окружающий мир вновь облёкся в свою жёсткую оболочку, которая сковывала и стесняла движение. Сотни острых игл вонзились в меня. И вдруг — толчок падения.

Боль, тяжесть, тошнота, присущие телу, вновь вернулись. В груди что-то клокотало. Я ощутил прикосновения, показавшиеся мне грубыми и неуместными.

«Не надо! Оставьте меня! я хочу туда!» — хотелось мне закричать, но из горла вырывалось только хриплое клокотание.

Мало по малу сознание возвращалось. Друзья, перепуганные случившимся, сделали всё, что могли — и привели меня в чувство. Я обязан им жизнью. Но в первый момент пробуждения я был страшно сердит на них: если бы не их вмешательство, мне, может быть, удалось бы проникнуть туда, к источнику света, к самой вершине!

Позже я пытался рассказать им о моем путешествии по ту сторону жизни, но слова оказались слишком грубыми и неуклюжими, чтобы описать ощущения, которые мне выпало пережить.

С тех пор я не участвую в разговорах о жизни и смерти. Жизнь стала казаться мне досадной преградой на пути к достижению истинного блаженства. Я вновь и вновь желал ощутить его, но никакие земные способы — ни алкоголь, ни секс, ни другие суррогаты счастья — ничто не могло сравниться с тем, что я однажды пережил.

Конец ознакомительного фрагмента.