Моя жизнь и приключения в годы американской революции

Виктор Пахомов

«Это случилось вечером – в канун прошедшего Рождества. – Дедушка, – сказал мне мой старший внук, – я хочу, чтобы ты рассказал нам все свои революционные истории. Ты уже о многом поведал нам, но мы очень хотели бы услышать все их сразу.» Вот так интересно и незаурядно начинает повествование Эбенезер Фокс – о том, как будучи еще мальчиком, отнюдь не юношей, мечтающим об интересной и не рутинной жизни, а кроме того, полностью воспринявшим владевшую умами окружавших его взрослыми идею избавления его родных Соединенных Штатов от британского господства, решил действовать и покинул родной дом, не оставив родным никаких подсказок, что могли бы помочь им найти его, поступил – для начала юнгой – на морское судно и пустился в долгое – и исполненное приключениями путешествие – как по жизни, так и по океаническим водам. Он прожил долгую и счастливую жизнь, этот герой войны за независимость США – участник знаменитой в американской истории дуэли между "Протектором» и «Адмиралом Даффом» и один из очень немногих выживших и оставивших письменные воспоминания узник плавучей тюрьмы «Джерси», – он скончался в возрасте 80-ти лет, в кругу своей большой семьи, любимец семи своих внуков и уважаемый член бостонского общества. Он был уверен, что то, что он видел и пережил, не может быть неинтересно молодежи того времени, когда его жизнь уже клонилась к закату, и, несомненно, любознательному читателю 21-го века тоже понравится его книга, он испытает непреодолимое желание дойти до самой ее последней страницы и получит то же удовольствие, что и ее автор, когда творил ее.

ГЛАВА I

Я родился в восточном приходе Роксбери, штат Массачусетс, 30-го января 1763 года.

Ничего необычного в жизни человеческой не случилось, о чем бы я мог упомянуть — до той поры, когда мне исполнилось семь лет.

Мой отец — портной — человек небогатый, имел большую семью и, решив, что теперь я сам смогу позаботиться о себе, отдал меня под опеку фермера по имени Пелхэм. Дом, в котором жил этот джентльмен, находился там, где в то время пробегала Роксбери-стрит ^[1].

Я прожил у него пять лет, выполняя по дому и на ферме посильную для моего мальчика моего возраста и силы работу. Все же я считаю, что слишком много страдал, что, несомненно, чистая правда, если сравнивать мою тогдашнюю жизнь с жизнью других моих одногодков. Мальчикам свойственно жаловаться на свою судьбу, особенно когда они живут не дома. Они не отличают плохого от хорошего, но рассматривают все в общем и оценивают свою жизнь как истинно плохую, в то время как на самом деле, она в общем-то, не так уж и несчастна.

Некоторое время я был недоволен своей судьбой и желал каких-нибудь перемен. Я часто жаловался своему отцу, но он не обращал на мои жалобы внимания, полагая, что у меня нет веских для них оснований, и что их природа — простое недовольство, которое скоро само пройдет.

Все чаще и чаще я слышал красочные выражения недовольства правительством Великобритании, долгое время накапливавшиеся и теперь свободно звучавшие повсюду — из уст представителей всех рангов общества — отцов и сыновей, матерей и дочерей, хозяев и рабов. Дух недовольства пропитал землю — со всех сторон неслись стоны и жалобы на несправедливость и беззаконие. А за ними вскоре последовали насилие и мятеж.

Почти все долетавшие до моих ушей разговоры были о несправедливости Англии и тирании ее правительства.

Совершенно естественно, что неукротимый дух неповиновения просто не мог не овладеть более юными членами общины — они, постоянно слышавшие жалобы, теперь сами должны были стать жалобщиками. Я и другие подобные мне мальчики, думали, что все наши проблемы должны быть устранены, а права соблюдаться, но раз никто не высказал желания выступить в роли исправляющего, дело восстановления наших прав стало нашим долгом и нашей привилегией. Напрямую прилагая те заявления, — которые мы слышали ежедневно — касательно притеснений со стороны метрополии, к себе самим, мы считали, что мы более угнетены, чем наши отцы. Я думал, что я весьма несправедлив к себе, оставаясь в рабстве, в то время как я должен был быть свободен, и что пришел тот час, когда я должен сбросить путы и создать собственное правительство — или, иными словами, поступать так, как считаю правильным.

Во всех великих начинаниях всегда нужен друг, от которого всегда можно получить и помощь, и совет. Люди нуждаются друг в друге, и редко какое-либо замечательное достижение было осуществлено в одиночку и без посторонней помощи. Я чувствовал надобность действовать в унисон с кем-то, кто руководствовался теми же мотивами, что и я, и имел перед собой подобную задачу.

Я искал такого друга и нашел его в своем старом приятеле — Джоне Келли, парне не намного старше меня. Ему я и поведал свои взгляды и намерения касательно дальнейших своих действий.

После множества тайных разговоров и установления взаимного доверия, мы пришли к эпохальному выводу, что ныне мы живем в состоянии рабства, отнюдь не подобающему сыновьям свободных людей.

По нашему мнению, мы были сами в состоянии удовлетворять все свои желания, нести все тяготы жизни и в протекции отнюдь не нуждаемся.

Вскоре мы составили наш план, суть которого состояла ни в чем ином, как — сперва обеспечить себя всем необходимым, а потом покинуть наши дома и направиться прямо в Провиденс, штат Род-Айленд, где мы надеялись работу моряками на борту какого-нибудь судна.

Нашей самой большой трудностью было собрать необходимые для нашей экспедиции вещи. Все, чем мы владели, мы, увязав в два небольших узелка, спрятали в ближайшем к нашим домам сарае.

Местом нашей встречи было назначено крыльцо церкви, стоявшей тогда там, где сейчас располагается дом преподобного м-ра Патнэма. ^[2] В соответствии с уговором я нашел своего друга Келли на месте, в восемь часов вечера 18-го апреля — в канун памятной битвы при Лексингтоне.

Первый вопрос, который задал мне Келли, был такой: «Сколько у тебя денег?» Я ответил: «Полдоллара». «У меня столько же, — заметил Келли, — хоть я и мог взять у старого тори столько, сколько хотел, но мне подумалось, что мне не стоит брать больше того, что мне положено по праву».

Я не знаю, почему он так поступил — может, исходя из своих понятий о честности, а может, из страха подвергнуться преследованию, если бы он присвоил что-то такое, что сделало бы его достойным такого преследования. Келли жил у джентльмена по имени Уинслоу, высоко ценимого за свою доброжелательность и другие добродетели, но, будучи другом королевского правительства, он подвергся стигматизации клеймом «тори» и признанием врагом своей страны — в конце концов, был вынужден уехать после того, как британские войска ушли из Бостона. Затем, после небольшого совещания, около девяти вечера мы выступили в путь и шли до Джамайка-Плейн, где, остановившись у порога церкви преподобного д-ра Гордона ^[3], решили отдохнуть и снова посоветоваться.

Мы решили продолжать идти дальше — в Дедхэм, куда мы прибыли вскоре после десяти вечера.

Как я уже заметил, дело происходило вечером накануне битвы при Лексингтоне. Люди были очень взволнованы. И в окрестностях Бостона, и во всей стране царила тревога, люди жаждали «новостей из города». Но, поскольку мы были очень молоды и не слишком хорошо были осведомлены касательно предстоящих событий, страх наш заставил нас думать, что необычное волнение, которое, казалось, завладело каждым, должно быть, имеет какое-то отношение к нашему побегу, и что массы непрерывно двигавшихся людей, которые мы видели, гонятся за нами. Наша совесть немного упрекнула нас за совершенный нами шаг, а страх лишь усилил ощущение грозившей нам опасности.

После нескольких осторожных расспросов в Дедхэме, мы направили наши стопы в Уолпол, собираясь достичь его той ночью.

Около одиннадцати часов, чувствуя себя чрезмерно усталыми, мы решили переночевать на земле у каменной стены.

Печальный, растянулся я на земле со своим узелком в роли подушки и заметил своему спутнику: «Да, тяжело, Келли, но дальше может быть еще тяжелее», несколько предвидя те трудности и страдания, кои мне пришлось пережить в течение нескольких последующих лет. После зябкой и неуютной ночевки, возобновив путь до рассвета, мы пришли в Уолпол около десяти часов утра.

Прежде чем мы вошли в него, мы остановились в таверне и попросили тарелку хлеба и молока, стоивших вместе три пенса, но благодушный хозяин отказался от платы. Теперь мы постоянно встречались с людьми, которые, стремясь узнать новости из Бостона, часто спрашивали нас о том, откуда мы пришли, куда мы идем, &, отвечая на которые, мы держались к истине настолько близко, насколько нам позволял наш страх нашего разоблачения.

Будучи в Уолполе, мы остановились в таверне Манна, там собралось множество чем-то очень взволнованных людей. И, поскольку мы шли из Бостона, мы снова были атакованы массой вопросов, и тогда мы уже знали, как на них отвечать, чтобы не иметь каких-либо неприятностей. Хозяин же таверны заставил нас забеспокоиться, напрямую поинтересовавшись у нас, куда мы идем.

— В поисках счастья, — сказали мы.

— Не самое лучшее время вы выбрали, — сказал он. — Мой вам совет — возвращайтесь домой.

Во время этого разговора у входа в таверну остановился дилижанс — его пассажиры должны были здесь обедать. Они принесли известие о битве в Лексингтоне — красочный рассказ о том, что англичане утратили там двести человек, а американцы — лишь тридцать. Он был встречен с большим восторгом, и милиция отбыла с еще большим пылом и рвением. ^[4]

К этому времени, я и мой товарищ почувствовали крайнюю необходимость чего-нибудь съесть, но поскольку порадовать наши желудки роскошным обедом мы не могли себе позволить, нам пришлось удовлетвориться простым завтраком.

Нам, уставшим от пешей ходьбы, теперь было нужно договориться с кучером о поездке в Провиденс. Требуемая плата составляла один шиллинг и шесть пенсов с каждого из нас, и при условии, что один поедет с кучером, а другой — с багажом.

Место кучера дилижанса тех времен было не таким удобным, как теперь, а багаж покоился прямо на задней оси. Полки и подвески — это уже достижения нынешних дней. Ехать на багаже — удовольствие слабое, да и для того, чтобы удержаться на нем, надо очень постараться. Плату в один шиллинг и шесть пенсов с каждого за такие места мы сочли совершенно непомерной, но, немного поторговавшись, пришли к согласию — за двоих — два шиллинга и восемь пенсов. Мы покинули Уолпол около часа и прибыли в Провиденс на закате.

Любой, кто испытал чувства уныния и обездоленности, очутившись в полном одиночестве в незнакомом городе, легко сможет себе представить, какими мы были в то время. Многочисленные его граждане — по завершении своих ежедневных занятий — возвращались в свои дома, чтобы встретиться со своими семьями и друзьями и провести спокойную ночь. Но у нас, несчастных, не было ни дома, который бы приютил нас, ни друзей, которые бы нас приветствовали в нем.

Одинокие и покинутые, мы чувствовали себя как «чужаки в незнакомой стране». Мы бродили по улицам, не видя и не ожидая увидеть никого, кто мог бы оказать нам какую-либо помощь или посочувствовать нашему несчастью. Голодные, усталые и всего лишь с тридцатью медяками в карманах, мы полагали, что было бы неоправданным излишеством услаждать наши аппетиты деликатесами таверны, и потому мы, сидя на ступенях церкви, пытались утолить голод кое-какими припасами из наших узелков, которые мы весьма предусмотрительно уложили в них перед уходом из Роксбери. Покончив с нашим скудным ужином, мы, видя, что приближается ночь, сочли крайне необходимым за небольшую плату хоть где-нибудь переночевать.

Причина нашего появления в Провиденсе, естественно, привела нас в гавань. У причала стояло судно, на котором, похоже, никого не было. Поднявшись на его палубу и обнаружив, что двери одной из кают открыты, мы вошли в нее, завладели двумя свободными койками и крепко проспали в них до самого утра, а потом, не встретив никого из имевшего отношение к этому кораблю людей, свободно покинули его.

Мы бродили по городу — печальные и упавшие духом и подпитывали себя тем, что у нас осталось от минувшего ужина.

Тогда я и мой спутник решили, что нам лучше всего ради поиска работы разойтись в разные стороны, и мы расстались, даже не озаботившись ни о назначении времени, ни места нашей новой встречи. Потом я узнал, что Келли устроился на корабль и ушел в море. Как сложилась его судьба я не знаю, после того дня я ни разу не встречался с ним, и до сегодняшнего дня он остался в моей памяти таким, каким я его только что описал. Если он увидит эти страницы, он узнает, что я живу в том самом городе, из которого мы сбежали шестьдесят три года назад.

Он нашел бы меня внешне не совсем таким, каким я был перед нашим прощанием. Но, скорее всего, он уже давно ушел в ту страну, «из которой еще не вернулся ни один путешественник», туда, куда мои годы и мои немощи очень скоро призовут и меня и меня.

В ходе моих блужданий я забрел на рынок и встретил там джентльмена по имени Кертис. Он был одет по распространенной тогда у джентльменов моде — шляпа-треголка, парик «узел Кадогана» ^[5], длинный камзол изрядного размера, как будто пошитый на вырост, бриджи с большими застежками, и — под стать им туфли с большими пряжками — вот таким было его платье.

Его лицо показалось мне знакомым, и, чувствуя некоторый интерес к нему, я осмелился задать ему несколько личных вопросов, и узнал, что звали Обадия, и что совсем недавно он переехал в Провиденс из Бостона. У него — в его бостонском доме — служила моя тетя, сестра моей матери, и я подумал, что вполне вероятно, что она тоже могла переехать в Провиденс со всей его семьей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Дом мистера Пелхэма стоял на месте, которое сейчас занято лавкой пастора Калеба Паркера, а ферма — возле ручья, на земле, принадлежавшей наследникам покойного преподобного д-ра Портера.

Однажды, будучи один и работая в поле, я решил испытать себя в искусстве верховой езды — при попытке взнуздать лошадь, она внезапно отщипнула зубами кусочек моей щеки, шрам от ее укуса виден до сих пор. — Прим. автора.

2

Пастором тогда был преподобный м-р Адамс. Дьякон Крафтс, дедушка мистера Э. Крафтса из Роксбери, обычно читал вслух один стих псалма или гимна, который пел хор, а потом, немного подождав, следующий.

Сборники гимнов поначалу не использовались. Лишь по прошествии некоторого времени они оказались на скамьях большей части собрания. Потом появилась музыка, называемая фугированным напевом, но она страшно не нравилась людям старшего возраста, большая часть которых покидала церковь сразу же, как только звучал первый стих.

Я очень хорошо помню ту субботу, когда впервые пение было сопровождено виолончелью. Старые праведники ужаснулись того, что они посчитали кощунственным новшеством, и, донельзя возмущенные, тотчас покинули собрание. Как я помню, один пожилой прихожанин тогда стоял у входа в церковь и открыто демонстрировал свое презрение к этой музыке, издавая некий гулкий звук, который он называл «издевательством над банджо». — Прим. автора.

3

До того несколько лет руководимой д-ром Греем. — Прим. автора.

4

Несколько преувеличенный отчет о потерях в битве при Лексингтоне, должно быть, относится только к той ее части, которая произошла на рассвете, когда британцы стреляли в милицию на зеленом лугу возле молитвенного дома.

А вот о других подробностях этой битвы, пассажиры дилижанса сообщить не могли, к тому времени они уже покинули Лексингтон. — Прим. автора.

5

«Узел Кадогана» — модная в 18-м и 19-м веках прическа в виде косы, низко уложенной узлом на затылке. Назван по имени английского графа Уильяма Кадогана (1675–1726), носившего парик с такой косой. — Прим. перев.