Каменный престол. Всеслав Чародей – 4

Виктор Некрас

Полоцкий князь Всеслав Чародей по-прежнему находится вподземной тюрьме Киева. Его дружина готовит его освобождение. Мгновение судьбынастаёт, когда войско князей Ярославичей терпит поражение от половцев. В Киевеподнимается восстание, и полочане начинают действовать, ещё не ожидая, чтоволна народного гнева вознесёт Всеслава на великий киевский престол.

Сергей ТРОФИМОВ

© Виктор Некрас, 2021

ISBN 978-5-0053-7925-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

— Уходить мне из Киева не хочется, — сказал Всеслав. — Оставаться? В народе у меня нет врагов. И друзей нет. Мне тут — что нынче нам с тобой под осенним солнышком: светит, да не греет. Комары с мошкой не гнетут, зато нет уже ни гриба в лесу, ни ягоды. Силой держаться? Силы моей недостанет против троих Ярославичей.

Валентин ИВАНОВ«РУСЬ ВЕЛИКАЯ»

Приношу благодарность доктору исторических наук К. Ю. Рахно за ряд ценных замечаний и поправок, а также детальный критический разбор всей рукописи.

Виктор «Некрас» Осипов

ПРОЛОГ

ВОЛЯ ЗЕМЛИ

1. Кривская земля. Полоцк

Лето 1036 года, зарев

В бледно-голубом, словно выгоревшем изнутри от жары небе, среди невесомых полупрозрачных облаков плавно, почти неподвижно парил коршун.

Жарко.

Лето в этом году выдалось жарким — старики не помнили такого уже лет сорок. Сохли на корню хлеба, жар выгонял из леса зверьё, реки, речки и ручьи лесного кривского края прятались под густые заросли ивняка, и только приподняв ветви, можно было найти весело журчащую, несмотря на жару, воду. Дождей не было мало не с изока, пересохшая земля на репищах и полях змеилась крупными трещинами — ногой провалиться впору. Душный воздух обволакивал жаркой пеленой, и спасал только прохладный ветер, порывами налетавший с Двины, но и тот приносил с собой запах пересохших трав из Задвинья.

Всеслав стоял на забороле и подставлял разгорячённое на жаре лицо речному ветерку. Иногда он представлял, что ветер приносит запах моря — оттуда, с северо-запада. Конечно, никакого запаха на самом деле оттуда не доносилось — слишком далеко, почти четыреста вёрст, но Всеславу нравилось думать, что запах есть, и он старательно ловил его в воздухе. И иногда ему казалось, что этот запах действительно есть.

Сзади вдруг окликнули:

— Княже! Всеслав Брячиславич!

Княжич оборотился. Из проёма в настиле выглядывала кудлатая голова: чуть кривоватый сломанный когда-то нос, водянистые глаза, слегка нагловатый взгляд. Юндил, ятвяг¹. Теремной холоп.

— Чего надо? — неласково отозвался Всеслав. Юндила он недолюбливал — всё время казалось, что холоп чему-то своему гаденько ухмыляется, вот-вот что-нибудь нелицеприятное про тебя расскажет остальным.

— Князь-батюшка кличет! — Юндил втянул голову в плечи и от того стало казаться, что он тонет в проёме, как в проруби.

— Иду! — с отцовской волей шутить не следовало. Всеслав снова оборотился к реке, глотнул полной грудью прохладный ветер и поспешил следом за холопом, который уже скрылся под настилом.

Добротная, сбитая из дубовых тёсаных плах лестница с заборола на вал. Ещё одна — с вала на двор детинца. Выложенная плоским камнем дорожка к терему. Срубленное в реж высокое резное крыльцо под двускатной кровлей.

Юндил, чуть склонясь, отворил перед Всеславом дверь, подсказал:

— В гридницу, княже.

В длинной гриднице — пусто, только в самом углу, у печи из камня-дикаря — двое. Всеслав не спеша прошёл вдоль сложенной из могучих сосновых брёвен стены, мимолётно касаясь кончиками пальцев висящего на стенах оружия — щитов, мечей, секир, копий, луков в налучьях. Каждый день бывал здесь и не по разу, свой меч (пока ещё детский) в княжьем покое есть, а всё старался хоть одного щита, хоть одного меча да коснуться.

Князь.

Воин.

Отец был не один. Рядом с печью, головой почти касаясь нависающего над печным челом тяжёлого, плохо окорённого бревна — высокий витязь с серьгой в ухе и проседью в усах. Над бритой головой — длинный русый с проседью же чупрун, свисающий по войскому обычаю за левое ухо. Через всё лицо наискось, от правого глаза к уголку рта — тонкий бледный выцветший шрам, почти не видный.

— Гой еси, господине, — поздоровался степенно Всеслав, с любопытством разглядывая незнакомого воя. Гридень? Но всех отцовых гридней Всеслав знал в лицо и по именам.

— Здравствуй, Всеславе Брячиславич, — так же степенно ответил седой, тоже быстро окинув княжича сумрачным взглядом. На несколько мгновений задержал взгляд на лице, словно пытаясь что-то разглядеть в глазах. И медленно отвёл глаза.

Показалось, или был в речи седого незнакомый чужой выговор? Не степной, не урманский и не литовский даже — словенский, но чужой.

Лях? Лютич?

Не похоже. Выговор был иным, не похожим ни на что, доселе слышанное Всеславом. А слышать и видеть ему к его семи годам доводилось многих — урман, данов, гётов и свеев, лютичей, варягов и руян, чудь, водь и весь, ляхов, поморян и литву.

Хотя… очень похоже говорили ротальские русины! Похоже, а всё ж таки не так.

Отец коротко кивнул на лавку поодаль от себя:

— Посиди тут с нами. После голубей по кровлям погоняешь. Пора и к государевым делам навыкать.

Всеслав насупился — можно подумать, он только и делает, что голубей гоняет да кораблики из сосновой коры по лужам пускает. Не мал уже, семь лет, и буквы ведает, и огонь сам развести сможет, и лук завязать. Свой лук, вестимо, детский. Но спорить с отцом не стал, при госте родителю прекословить — стыда не иметь. Тем паче, отец показался ему чем-то сильно расстроенным. Молча уселся и, чтобы не скучно было, стал слушать разговор.

Гридня звали Брень. Незнакомое, никогда не слышанное средь кривичей имя, словно звон оружия отозвалось в юной Всеславлей душе предчувствием чего-то необычного.

— Когда это было? — подавленно спросил Брячислав, теребя пальцами короткую бороду. Он только изредка вскидывал на гостя глаза, а потом снова опускал голову, словно винясь перед ним в чём-то.

— Не так уж и давно, — уголок рта у гридня дёрнулся, словно он хотел засмеяться и передумал. Вот только глаза были совсем не весёлые. — Два месяца прошло.

— Он болел? — отец и Брень говорили о ком-то, кого очень хорошо знали. «Болел». Неужто умер кто-то из родственников, невестимо, дальних или ближних? Всеслав пока что мало кого видел из родни в лицо, только белозёрского князя Судислава Ольговича — год назад отец ездил встречаться зачем-то с Судиславом в Залесье, брал с собой и сына. Всеслав просился побывать с ним и в Новгороде, куда Брячислав тоже ездил в прошлом году (а по каким делам, княжич не знал, да и не очень-то хотелось вникать по малолетству), но отец почему-то не захотел. И лицо у него было… примерно такое же, как и сейчас, только он ещё словно и опасался чего-то страшного. Словно и не к родственнику в гости едет, не к дяде родному, а к какому-нибудь Калину-царю.

Потом, через годы уже, он поймёт, что Брячислав действительно опасался великого князя Ярослава, и не хотел брать сына с собой — на тот случай, если у дяди вдруг возникнет соблазн схватить полоцкого князя, то дома, в Полоцке должен быть княжич.

Но о ком же говорят князь с гриднем?

— Вот то-то и есть, что не болел совсем, — хрипло ответил Брень, отводя глаза точно так же, как и князь. Похоже, не один только Брячислав чувствовал какую-то непонятную вину невестимо перед кем. — С утра на охоту поехал, смеялся много, шутил… а к вечеру разболелся так, что и в седло сесть не мог. А до рассвета нового и вовсе — не дожил.

Всеслав похолодел — и впрямь говорили о чьей-то смерти. И даже его ума хватало, чтобы понять, что обычно люди ТАК не умирают.

Брень вскинул голову, встретился взглядом с Брячиславом и почти выкрикнул ему в лицо:

— Чем это может заболеть такой богатырь, княже Брячислав Изяславич?! — он судорожно дёрнул головой и утёр с уголков рта белый налёт. Всеслав, невольно вздрогнув, вжался в угол, подобрал ноги и обнял себя за колени — ему вдруг стало зябко. Брячислав отвёл глаза вновь. Брень же схватил с невысокого стола каповую чашу, проглотил в несколько глотков вино, и замер с чашей в опущенной руке, глядя куда-то в пустоту. — Заболеть в один день, да так, что внезапно умер? Хоть с утра всё было отлично — на охоту поехал, кабана завалить рогатиной собирался!

Брячислав поднял голову вновь.

— Взаболь говоришь? — отрывисто спросил он, сверля гридня глазами. — След есть, послухи, видоки?

— Нет, — неохотно ответил Брень, остывая. Глянул непонимающе на чашу в руке, бережно поставил её на стол, брезгливо, словно в чём-то грязном измаравшись, вытер руку рушником. — Нет ни следа, ни послухов, ни видоков. И лекарь молчит, как рыба, только руками разводит. Но я не верю в случайности и внезапности.

— И я не верю, — вздохнул князь, подымаясь с лавки, чтобы вновь наполнить вином обе чаши — себе и гридню. Не позвал холопа, сам наполнил, — стало быть, разговор не для чужих ушей. А вот меня позвал послушать, — с мгновенным самодовольством подумал Всеслав. И снова обратился в слух. — Не верю, но ты сам говоришь — следа нет, послухов нет, видоков нет.

— Есть ещё две случайности, — холодно сказал Брень, вновь глядя остановившимся взглядом.

— Какие? — Брячислав порывисто оборотился, пролив вино. По белой льняной скатерти расплылось бесформенное красное пятно, но князь этого даже не заметил. Всеслав вскочил, неслышно подбежал к столу, присыпал пятно солью — хоть они и князья, но портить хорошие вещи ни к чему, так отец всегда говорил. Князь вздрогнул, глянул на сына, словно не узнавая, поблагодарил коротким кивком, и вновь поворотился к гридню. — Ну? Язык отсох? Какие случайности?!

Да про кого ж они говорят-то, упырь меня возьми?! — воззвал невестимо к кому Всеслав, опять садясь на лавку.

— В Смоленске мы встретили дружину Ярослава, — всё так же холодно ответил гридень. — Он шёл в Киев.

— Ну… и… что? — непонимающе протянул князь. — Он же киевский князь. Шёл и шёл…

— Не понимаешь ты, княже… — Брень покачал головой. — Пока мой господин был жив, он в Киев и носа боялся показать! Сидел себе в Новгороде своём, как мышь под метлой! Великий князь киевский! — процедил Брень с издевкой. — А стоило Мстиславу Владимиричу умереть, как враз осмелел, хромец!

Вот оно что.

Мстислав Владимирич!

Мстислав Храбрый, как звали его на Руси. Мстислав Лютый как звали его варяги.

Ещё один отцов дядя, брат великого князя Ярослава.

Выходец из далёкой полусказочной Тьмуторокани.

Мстислав Владимирич, витязь, который сам победил в поединке касожского князя, воевождь, победитель при Листвене, умер непонятной смертью, невестимо, и не от яда ли?!

Рассказы о войне между сыновьями князя Владимира Святославича, Всеслав слышал с малолетства (хоть и теперь его года великими ещё не были). Вот только ясности в них было мало. Да и не рассказывали пока что ясно Всеславу — видимо, считали, что рано.

А сейчас, стало быть, время пришло?

— Это ещё ни о чём не говорит, — устало сказал Брячислав, протягивая Бреню чашу с вином. — Мстислав умер, опасаться Ярославу стало нечего, он и воротился в Киев.

— А Судислав?! — спросил гридень, не замечая протянутой чаши.

— Что — Судислав? — князь замер, глаза расширились. — Что с Судиславом?

— Мы уже в Витебске узнали, — вновь охрипшим голосом ответил Брень. — Князь Судислав схвачен Ярославом у себя на Белоозере. Обманом схвачен и заточён в поруб в Плескове. В те же самые дни, когда умер мой господин, Мстислав Владимирич.

Каповая чаша глухо лопнула в руке Брячислава, сломавшись пополам, вино багровой волной выплеснулось на стол.

— Заточён, — тупо повторил он, глядя на испачканный вином рукав рубахи. — За-то-чён…

Вечером, за ужином, князь и княжич молчали. Всеслав молчал, потому что не было разрешения от отца говорить — когда я ем, я глух и нем. Брячислав молчал, потому что обдумывал услышанное сегодня за день.

Мстислав и Судислав.

Оба они были детьми чешской княгини Адели. Только вот отцы у них были разные. Судислав, старший, был сыном Ольга Святославича (о чём мало кто помнил теперь — Владимир держал его при себе, ни в чём от иных своих детей не отличая, как и Святополка), а вот Мстислав — тот был уже настоящий Владимирич.

Впрочем, что это меняло?

Сам Брячислав прекрасно понимал, что ему великий киевский каменный престол не особенно и светит, но и надежд не оставлял — манило. Может вот хоть сын добьётся, если уж сам он не смог.

Да, не смог…

Когда война двенадцать лет тому окончилась, было ясно, что это ненадолго. Никого, ниже и в первую очередь самого Ярослава Владимирича, не могло устроить сложившееся положение. Будучи по имени великим князем киевским, он, тем не менее, владел не всей Русью, а только частью её. Большей, но частью.

После битвы при Листвене уже думалось, что вот сейчас Мстислав Владимирич возьмёт Киев, но он вовсе не хотел становиться великим князем. А может и хотел, да кияне его не восхотели. Решили дело с Ярославом вроде полюбовно — поделили Русь пополам. Мстислав сидел на левобережье, в Чернигове, наложив лапу на Северскую землю, Залесье и вятичей. Ярослав остался киевским князем, но в Киеве и не появлялся — сидел в своём любимом Новгороде, мало не покинув на волю случая и Поросье, и Припять, и Волынь, и Понизье. На Двине и Свислочи владычил Брячислав, недавно разбитый Ярославом на Судоме, на Белоозере — Судислав.

Худо-бедно, у всех троих вместе хватало сил, чтобы сдерживать Ярослава, но любому умному человеку было очевидно, что такое разделение долго не проживёт.

И вот — грянуло.

Разом исчезли двое соперников Ярослава, и остался только он, Брячислав. Ярослав воротился в Киев, стало быть, его, Брячислава, не боится. Оно и верно — что его сейчас бояться-то? Княжество Брячислава мало и слабо, без друзей ему с Ярославом не тягаться. А теперь один его друг — в порубе, а другой — в могиле.

На Плесков идти, Судислава из поруба вызволять? А Ярослав с киевской да черниговской силой на Полоцк навалится? Это не двенадцать лет назад, когда у Ярослава иных врагов хватало — даже и Святополк невестимо где скрывался (теперь-то уж все были уверены, что в живых нет окаянного князя). Хоть и проиграл на Судоме Брячислав, да сумел выйти сухим из воды.

Брячислав усмехнулся. Усмешка вышла горькой. Нет, не пойдёт он на Плесков, зубы ломать о сильнейшую твердыню кривских земель. Ярослав только того и ждёт. Прости, друже Судислав, не могу я бросить в жертву Полоцк и всю кривскую землю.

Князь дожевал кусок хлеба, допил из чаши квас и разрешающе кивнул сыну, который весь извертелся на месте — спрашивай, мол.

— Кто он? — немедленно спросил Всеслав.

— А ты не понял? — недоумевающее поднял брови князь. Борода его шевельнулась в насмешливой улыбке. Улыбку эту Всеслав ненавидел — она означала, что княжич совершил какую-то глупость.

— Нууу… он — гридень…

— Так.

— Черниговский, — уже увереннее добавил Мстислав. — Он Мстиславу Владимиричу служил?

— Служил. И на касогов ходил с ним, и к Железным воротам, и на Листвене бился.

— А что с его князем? — Всеслав вдруг побледнел, теперь уже полностью поняв, о чём говорили отец и гридень. — Его… отравили?

— Кто знает, сыне, — опять помрачнел Брячислав. — Брень в этом уверен, а вот я — нет. Он же сам говорит — ни видока, ни следа, ни послуха… Да даже если и отравили — совсем не обязательно Ярославичи. Может и шемаханцы, он им изрядно досадил.

— Выговор у него какой-то… странный.

— Так он с Тьмуторокани, русин, — усмехнулся князь. — Тут на севере такого выговора и впрямь почти не услышишь, разве что в Ротале — мало тех русинов осталось, все ословенились за два-то века. А вот там, в Тьмуторокани, на Лукоморье — пока ещё есть. Они изначально не нашего, не словенского роду были, русины-то… но это давно было. Очень давно. Теперь, почитай, словене все.

— А чего он хочет?

— А он на службу к нам проситься пришёл. Другие гридни черниговские все разом к Ярославу Владимиричу подались, а он вот — к нам.

— Примем?

— Примем, сыне, как не принять. Остальные гридни выбрали сильного — Ярослава. А он нас выбрал, слабых. Стало быть, точно душой выбирал, а не из корысти. И служить будет верно. И людей с ним — с сотню. Дружине прибыль.

— В гридни?

— В гридни, — кивнул Брячислав.

2. Кривская земля. Окрестности Полоцка. Лето 1040 года, червень

Всеслав крался по лесу, осторожно раздвигая кусты, стараясь это сделать так, чтобы ветки колыхались как можно незаметнее. Хотя, сказать по правде, сделать это было чрезвычайно трудно.

Тропинку пересекла цепочка звериных следов — Всеслав остановился, опустился на колено, разглядывая след. Кабан прошёл совсем недавно — взрытая копытами прошлогодняя палая листва ещё не успела снова улечься так, как привыкла лежать за зиму, придавленная снегом. Сегодня утром, не ранее. Прошёл один, что для лета не удивительно — старые самцы частенько живут в одиночестве, к стаду присоединяясь только во время гона.

А здоров зверюга, — невольно подумал Всеслав, выпрямляясь и оглядываясь (чуть захолонуло на душе — а ну как зверюга-то где-нибудь неподалёку). Было тихо, и Всеслав всё так же крадучись двинулся дальше. Поохотиться на кабана было бы неплохо, но не сейчас. Сейчас ему надо было добраться через лес до летнего стана, на котором они с пестуном Бренем и его сыном Витко проводили уже третье лето. Добраться тайком, так чтобы ни Витко, ни Брень его не видели. А если уж увидят, так хоть не смогли бы попятнать тупыми стрелами без наконечников. Витко где-то неподалёку крадётся так же бесшумно, тоже прячась и от Всеслава, и от отца.

Всеслав мельком посочувствовал сыну Бреня, с которым они уже давно сдружились. Он-то, Всеслав, всё ж таки здешний, кривский, ему в лесах привычнее, а Витко до приезда в Полоцк и лесов-то толком не видал — в Чернигове да в Северской земле какие леса?

Княжич тут же усмехнулся собственным мыслям — дурь какая! Витко с Бренем с Чернигова уже два года как в Полоцк приехали, третье лето на лесном стану жить — какая ещё отвычка? Да и немало лесов в Северской земле, особенно с севера, от радимской межи — Брень рассказывал же. Достанет навыка и у Витко спрятаться, и уж тем паче у Бреня — выследить мальчишек. Он вой бывалый — семерым опыта хватит и ещё останется. Да и он, Всеслав, до того, как его на воспитание Бреню отдали — много ль в лесах бывал-то? На охоте с отцом несколько раз, когда за каждым его шагом ловчие да вои приглядывают.

Так и тут — Брень вроде и не жалея, наравне гоняет и его, и Витко, а только нет-нет, да и вспыхнет в его глазах тревога — не случилось бы с мальчишками чего. И тот, и другой — единственные сыновья в семье. Сначала Всеславу было это удивительно, что у гридня Бреня на четвёртом десятке лет всего один сын, но потом Витко в дружеском разговоре как-то поведал княжичу, что его старший брат, которого он почти и не видел никогда, погиб в дальнем походе в каких-то южных странах. Подробностей он, к стыду своему, не знал, и мальчишки взялись выспросить о том у пестуна.

Давно прошли те времена, когда сын князя воспитывался в лесном войском доме, наравне со всеми. Старики о них вздыхали (известно ведь — в прошлом и деревья были выше, и люди умнее, и пиво крепче, и кисель слаще), но переменить ничего не могли — время текло, мир менялся. Уже лет двести как в твёрдый обычай среди знати вошло отдавать мальчика на воспитание в приёмную семью менее знатного рода — вместе с русью пришло. И в том обычае тоже — немалая правда.

Воспитателю-пестуну — честь. И честь немалая — вырастить, к примеру, сына самого великого князя — как Асмунд вырастил Святослава. А хоть и не великого — тоже немала честь.

Родитель воспитанника будет уверен, что ребёнок вырастет не надменным неженкой.

Воспитаннику — постоянное внимание и учение, чего от знатного отца дождаться трудно, он всё время либо на войне и в походах, либо в полюдье, либо строжит прислугу.

К тому же воспитанник, опричь родных братьев и сестёр получит ещё и побратимов и друзей из числа детей воспитателя.

Впрочем, и этот обычай понемногу сходил на нет, и держался пока ещё только в княжьих семьях — ибо князь, как предстатель земли и народа перед богами обязан строже иных прочих держаться старых обычаев. Да и то — ещё сто лет тому на воспитание отдавали сразу же после подстяги, едва знатного мальчишку сажали в четыре года на коня и дарили ему меч. Сейчас возраст воспитанничества отодвинулся до семи лет — всё нежили под материнской юбкой, ворчали старики.

Всеславу нежности от материнской юбки не досталось — мать, менская княжна Путислава, умерла вскоре после его, Всеславлей, подстяги от неведомой болезни — угасла как лучина, в три дня, кашляя кровью и лихорадочно блестя серыми глазами на исхудавшем лице. Волхвы опасались того, что неведомая болезнь пойдёт по граду, а то и по всему княжеству, но боги оберегли — лихоманке словно достало княгини в жертву. Всеслав мать почти и не помнил — много ль кто из нас помнит то, что было с ним в три года? Помнил только ласковые руки да весёлый смех, прямой веснушчатый нос и золотистые завитки волос надо лбом, выбившиеся из-под повоя. Да ещё вой мамок и нянек на заднем дворе, когда мать выносили из дома в деревянной корсте.

С тех пор Всеслав жил при отцовском дворе под доглядом тех самых мамок и нянек, который известно каков. Без глазу остаться ему до семи лет не довелось, хоть и всякое бывало. А потом приехал Брень, который своим боевым прошлым так полюбился Брячиславу, что князь тут же решил поручить своего единственного сына пришлому гридню. Кривские гридни пообижались было, но скоро перестали — обиды их Брячислав во внимание не принял, а иного князя в кривской земле (да и по всей Руси) не было, который бы их принял с честью такой же, какая им была при Брячиславе — природном кривском государе от бабки Рогнеды и прадеда Рогволода.

Путь преградила неширокая речка. Всеслав нерешительно остановился на берегу, несколько мгновений разглядывал гладкую поверхность воды, медленно и уверенно катившейся на север, к Двине. Чем плохи лесные реки, так это тем, что в их черноватой, хоть и чистой, порой почти родниковой воде, не вдруг разглядишь дна, а и разглядишь, так глубину их без обмана определить — что локоть свой укусить, или ухо увидеть.

Ладно. Течение медленное, даже если и глубоко, то речка неширока — меньше пяти сажен.

Всеслав быстро сбросил одежду, оставшись только, повёл взглядом по сторонам.

Плохо голому.

Мало того, что себя неуверенно чувствуешь, как птенец без перьев, так ещё и тело твоё белеет так, что любой даже в лесу увидит за версту. Потом медлить не следовало.

Свёрнутую одежду Всеслав пытался пристроить в руке то так, то этак, но свёрток каждый раз разворачивался. Наконец, шёпотом выругав себя за недогадливость, он обмотал свёрток тонким кожаным гашником и решительно ступил в воду босой ногой.

Ой-ёй!

Вода оказалась не по-летнему холодной — видимо, где-то поблизости был родник, вода из которого шла прямо в речку — а нога разом погрузилась выше щиколотки в зыбкий тягучий ил. Только б под ногу сучок торчком не попался в иле-то, — мелькнула лихорадочная мысль. Уже на втором шаге он понял, что дно резко уходит вниз, в глубину, но отступать было поздно, и он, оттолкнувшись ногой от вязкого ила и вздынув в воде обширную тучу грязи, поплыл.

От холодной воды в первый миг захватило дух, но почти тут же прошло — привычное тело рассекало воду, и Всеслав, не успев даже испугаться, что в холодной воде сведёт ногу, оказался у другого берега. Дно здесь неожиданно оказалось твёрдым, почти каменистым. Всеслав выскочил на берег, поросший невысоким сосняком, потянул за узел, распуская завязку гашника, нагнулся подобрать с земли упавшие штаны, и тут же над головой противно свистнуло, и в тонкий ствол сосенки гулко ударила, затрепетав оперением, стрела. На голову посыпались сосновые чешуйки и хвоя. Всеслав пластом рухнул в редкую в сосняке низенькую траву и лихорадочно завертел головой. Определил по торчащей стреле направление, отполз в сторону и медленно-медленно высунул голову. Чуть-чуть, только чтоб глаза показались из зелени.

Всадник стоял у самой речки, и чуть приподнявшись в седле, глядел в его сторону. Должно быть, увидел, потому что в следующий миг он опять вскинул лук. Всеслав мгновенно нырнул обратно в сосняк, уже не заботясь о том, что заметно в первую очередь быстрое движение — какая уж там незаметность, если его и так увидели.

Вторая стрела прошелестела над головой и затерялась где-то в глубинах сосняка. И опять — боевая!

До семи лет без глазу остаться не довелось, так в науке у Бреня как бы и вовсе-то живым остаться! — подумалось суматошно. Из лука ведь Брень и бил, успел его узнать Всеслав за короткий миг до второй стрелы.

Рассудок подсказывал, что захоти пестун его взаболь убить, так и убил бы, с такой-то близи (с половину перестрела, а то и меньше) вряд ли промахнулся бы. Пугал гридень. Но бешено колотящееся сердце торопило — скорей, скорее! Да и всё равно не следовало медлить, в любом случае.

Всеслав влез, почти впрыгнул в штаны, перехватил их поверху гашником — некогда вдевать в опояску! — подхватил с земли поршни, рубаху, пояс с ножом и заплечный мешок, нахлобучил на голову шапку и бросился в лес, стараясь по мере возможности двигаться как можно бесшумнее.

Остановился только промчавшись перестрела с полтора, когда выбившиеся из-под гашника штаны свалились и стреножили его, мало не повалив наземь. Вслушался. Вроде тихо. Да и далековато он уже убежал от открытого места. С одной стороны, теперь к нему и подобраться легче, с другой — его и видно теперь только вблизи, а вблизи он и сам может увидеть человека лучше.

Отдышался. Вдел гашник в штаны по-годному, затянул узел, обулся, обмотав кожаными оборами ноги до колен. Пролез в рубаху — прохладная льняная ткань плотно и приятно облегла тело. Ворот завязывать не стал — так дышать легче. Рубаха была из некрашеной и даже неотбеленной ткани — такая малозаметна что в лесу, что в поле. Поправил на голове шапку, закинул за плечи мешок. Теперь можно было идти дальше. Всеслав проверил, как выходит из ножен нож, покосился на так и не завязанный лук («Воин! Драпал как заяц!») и двинулся по тропке дальше.

Сам виноват. Надо было вдоль реки хотя бы с полверсты пройти — ясно же, что около тропки и ждать будут. Ан нет, счёл себя умнее других, поленился.

Убить не убить, а вот в мякоть стрелу засадить ему Брень вполне мог — и тогда не видать до конца нынешнего летнего учения ни одной отлучки в город, да и котёл чистить не в очередь, а постоянно ему бы пришлось. Возможно и вместе с Витко. Сейчас конечно, тоже придётся не в очередь, но хотя бы раза два, а не каждый день. А уж о том, чтобы с отцом нынче за лето хоть раз повидаться, нечего даже и думать.

Ладно, — вздохнул Всеслав на ходу. Он отца хотя бы время от времени видит, и даже, бывает, ночует в родном терему, хоть раз в месяц. А вон в Иернии, на Шкотском острове², пестун говорил, детям, отданным на воспитание, до семнадцатой весны вовсе рядом с родителями появляться запрещено. Хотя Всеслав подозревал, что эти рассказы Бреня относятся скорее к прошлому Иернии, чем к настоящему. Тому самому, когда и деревья были выше, и люди умнее, и пиво крепче, и кисель слаще.

Густой смешанный лес уткнулся в сосновую гряду на гребне пологого холма и закончился. У самого подножия холма лес расступался, открывая небольшую поляну с бочагом прозрачной, как слеза, воды — словно кусочек неба боги бросили на землю. Бочажок наполнялся водой из родника в камнях у самого склона холма. По осени в нём густо плавали пожелтелые сосновые иголки, зимой над родником стоял густой туман, бочаг же замерзал, подёргивался тонким ледком.

Витко остановился на краю поляны, скрываясь среди кустов — не стоило торопиться, выскакивая на открытое место очертя голову — отец или Всеслав могли ожидать точно так же¸ как и он сам сейчас. Безопасно было только около самого бочажка, где уже третий год подряд они ставили шалаши.

Было тихо.

Витко осторожно шевельнул веткой ивняка, затаился, пожирая глазами кусты напротив, около самого холма. Тишина. Либо Всеслав хитрее него, либо он и правда пришёл первым. С отцом же так хитрить бесполезно, его на такую потёртую ногату не купишь. Оставалось попытать удачу.

Он ещё несколько мгновений разглядывал поляну, намечая самый короткий путь до бочажка под соснами, несколько раз глубоко вздохнул и ринулся на поляну из кустов. Стремительно махнул ветками ивняк за спиной, мягкая лесная земля радостно качнулась под ноги. И почти тут же краем глаза Витко заметил, как точно так же качнулись кусты слева, и метнулось тёмно-серое пятно. Всеслав! Княжич его и вправду перехитрил — только и ждал, небось, пока он, Витко, выскочит. Теперь оставалось только надеяться на свои ноги — кто первым добежит до бочажка, тот и выиграл.

Всеслав же сильнее забирал вправо, целясь перехватить Витко и помешать ему прийти первому — правила, установленные для них Бренем, это позволяли. Витко, поняв, тоже бросился навстречь княжичу — бой так бой.

Пронзительно свистнуло в воздухе, что-то сильно ударило в спину. Витко не удержался на ногах, перелетел через голову, растянулся в траве. Всеслав, ещё не поняв, торжествующе вскрикнул было, но свистнуло вторично, и княжич также покатился наземь. Сел, ошалело мотая головой.

Рядом с Витко валялась в траве стрела. Вместо острого, железного наконечника на неё была насажена и примотана бечёвкой толстая деревянная пробка. Вот что ударило его в спину!

Всеслав рядом, морщась, растирал ногу — ему такая же стрела прилетела под колено, подрубив ногу на бегу, добро хоть сустав не вывихнуло.

Мальчишки переглянулись, и на губах у обоих появилась лёгкая улыбка. До бочажка не добежали ни тот, ни другой, а это значило — оба шалаша придётся строить им без помощи Бреня.

Громкий конский фырк из-за спины Витко заставил обоих вздрогнуть, мало не подскочив на месте.

— Воины! — презрительно бросил знакомый голос, в котором даже и прошедшие четыре года таки не истребили тот выговор, который когда-то так восхитил княжича. — Конского фырканья боитесь!

Гридень Брень легко, как мальчишка, спрыгнул с коня, прошёлся, похлопывая прутиком себя по голенищу сапога. Помолчал несколько мгновений, выпятив губу, потеребил себя за седой ус, затем бросил всё так же пренебрежительно:

— Шли по лесу хорошо. Немного шумно, но хорошо. Княжич на переправе засыпался — настоящий ворог тебя бы уже убил.

Витко немедленно задрал нос — его-то отец за всё время их пути по лесу не видел. Но дальнейшие слова Бреня вмиг охладили зазнайство сына, словно вылив на него ушат ледяной воды:

— Витко убит дважды — при выходе на поляну. Мной и княжичем.

Теперь уже Витко клонил голову под ехидным взглядом Всеслава.

— Тем, как себя на поляне вели — недоволен. Но за то, что шли по лесу хорошо, дозволяю поесть.

Мальчишки мгновенно вскочили, забыв про саднящую боль в «ранах» от стрел. Сами стрелы, впрочем, им пришлось поднять, передать Бреню, да ещё и за науку благодарить. Гридень принял стрелы, усмехаясь в усы, и принялся разматывать бечёвку — со стрел надо было снять пробки. Больше в ближайшие дни им друг в друга стрелы не метать, только в какую-нибудь цель. Работая, Брень краем глаза следил за тем, что будут делать мальчишки.

«Дозволяю поесть» меж тем, отнюдь не значило, что мальчишек ждёт готовый накрытый стол, и оба это прекрасно понимали. Княжич тут же принялся, орудуя ножом, драть бересту с ближней берёзы и ломать сухостой, а Витко — развьючивать коней. Их с Всеславом коней (настоящих боевых, кто понимает) Брень привёл в поводу, навьюченных поклажей — мальчишки же от самого Полоцка добирались до поляны на своих двоих.

И уж конечно, невзирая на «дозволение» ни Витко, ни Всеслав не позволили себе притронуться к еде, пока не нарубили ветки и слеги для шалашей.

Костёр весело трещал, разгоняя вечерние сумерки, а ветряная рыба, печёная репа и копчёное сало казались удивительно вкусными в сочетании с родниковой водой.

Брень полулёжа добродушно щурился на огонь, но мальчишки не обманывались его добродушием — они отлично знали, что наставник, глядя вроде бы в огонь, на самом деле отлично видит и слышит и то, что делают они, и как пасутся кони, и что делается за кустами — какой хорь какого зайца потащил сейчас в своё логово.

— Наставниче, расскажи что-нибудь, — попросил Всеслав, облизывая пальцы и бросая в рот горсточкой крошки. С завтрашнего дня им с Витко предстояло варить похлёбку или кашу самим, а прежде того — вырезать ложки.

Рассказы Бреня о его боевом прошлом были обычаем. Вообще гридень не был большим любителем молоть языком, к чему приучил и обоих своих воспитанников — и сына, и княжича. Но иногда, примерно раз в месяц, им доводилось услышать что-нибудь занимательное о лихих походах славного тьмутороканского и черниговского князя Мстислава Владимирича, о его победе над касожским князем Редедей, о заснеженных Ясских горах, о боях с ясами, касогами, лезгинами, козарами, печенегами.

От рассказов Бреня словно веяло теплом южных стран, их диковинными запахами, степным горячим воздухом, пахнущим полынью. Где-то там далеко были серебристые ковыльные степи, табуны диких коней и стада туров, каменные палаты и диковинные деревья со сладкими плодами, кудрявый виноград и сладкий персик. Многосотенные и даже многотысячные войска, интриги и непредставимая роскошь…

Иногда после такого родной кривский край, с корбами и болотами, сосняками и березняками вдруг на несколько мгновений начинал казаться и Всеславу и Витко (для которого тоже успел стать родным) скучным и невзрачным. Но только на несколько мгновений — призрак южных стран быстро растворялся, и виделось вокруг иное — сладкая светлая вода в родниках, высокие сосновые боры с шумящим в вершинах ветром, весёлые стайки берёз и даже угрюмые вроде бы замшелые камни были своими, родными и знакомыми.

К слову сказать, Всеславу однажды хватило дури признаться Бреню в своих ощущениях. Гридень не рассердился, он просто удвоил количество упражнений на несколько дней — чтобы дурь из головы вылетела. Всеславу — и Витко заодно.

И только потом пояснил:

— Ты, Всеславе, будущий князь этой земли. Она даёт тебе силу, и не любить её нельзя.

Да и разве ж можно было не любить эти озёра и бочаги — словно глаза неба в чаще дебрей, эти тьмочисленные реки, речки, речушки, ручьи с прозрачной черноватой водой, эти сосняки, березняки и дубравы, эти рубленые города, которые глядятся в реки, словно любуясь собой?

Но сегодня рассказ Бреня был не о далёких странах. О Руси, хоть и тоже дальней. О битве под Лиственом.

Война между сыновьями и пасынками Владимира Святославича заканчивалась. Погибли под вражьими мечами Борис, Глеб и Святослав, затерялись где-то не то в Валахии, не то в Паннонии следы Святополка, ставшего Окаянным, отгремела битва на Судоме, окоротившая желания молодого полоцкого князя Брячислава Изяславича («да, да, твоего отца, Всеславе!»). Киевская господа уже смирилась с тем, что на каменном престоле сидит хромой новогородский князь Ярослав, когда от Лукоморья и Тьмуторокани пришла новая ратная гроза.

Мстислав Владимирич захватил Чернигов играючи. В Тьмуторокани северскую землю считали своей — у северы и тьмутороканских русинов даже и выговоры схожи, а у многих небось и общая родня сыщется, если подумать. Словенск язык шёл к Лукоморью и Трояньей земле из Северы сотни лет по Дону и Донцу, тянулся к ласковым синим волнам Сурожского и Русского морей. И дороги были проторены, и станы ведомы, и припасы запасены. И добежала тьмутороканская дружина Мстислава Владимирича до Чернигова как по торной дороге римской.

От Чернигова Мстислав прянул сразу к Киеву — и не вышло. Кияне затворили ворота, не желая отвергаться от своей присяги Ярославу, и Мстислав, чтобы не ломать зубы о киевские тверди, воротился в Чернигов. Ярослав же поступил так, как привык поступать, как привыкли ждать от него все на Руси — привёл варягов.

Но Листвен показал, кто чего стоит…

Над вечерней степью ржали кони.

Бой закончился, и войско расползалось в разные стороны по щедро напоенному кровью лугу, с трудом расцепив мёртвую хватку ну горле другого войска, разбитого и размётанного по полю.

Ярослав бежал, победа была чистой и неоспоримой. Варяги, гроза северных морей, почти все полегли под русскими и северскими мечами Мстиславлей дружины.

Бахари потом долго-долго ещё будут петь по всей Руси об этой битве, оплакивая полёгших в ней полян и северян, словен и кривичей, варягов и тьмутороканцев.

— А потом вдруг случилось то, чего никто не ждал, — хмуро сказал Брень, и сильно (так, что даже осталась красная полоса на коже) потёр пальцем нахмуренный лоб. Словно пытался силой разгладить застарелую вертикальную морщину между седых бровей.

У мальчишек вытянулись лица. Вестимо, каждому любо слушать про бои да походы, про одоления на враги. А тут — непонятное…

— Что? — первым не выдержал Витко.

Всеслав молчал.

— Мы все ждали от князя, что он снова ринет на Киев, — медленно, словно сам себе напоминая, как было, продолжил рассказывать гридень. — А он вдруг послов к Ярославу отправил — мириться. Сделал дело наполовину, не дорубил лес…

— Почему? — с какой-то обидой даже спросил Витко.

— Иные потом говорили — мол, обиделась на Мстислава Владимирича северская земля за его слова некие, — всё так же задумчиво сказал Брень. — Сказал князь: как-де не радоваться — вот варяг лежит, а вот северянин, своя же дружина цела. Да только то неверно… коли бы обиделась за такое на князя Северская земля, не сидеть бы ему и на Чернигове. Своя дружина у князя цела — значит, кости целы, а мясо нарастёт. Другие говорили — киевская господа не захотела Мстислава. Куда бы они делись-то после Листвена, когда Ярослав в Новгород сбежал? Я по-иному думаю… господа вятшая северская на Киев идти не захотела.

Всеслав, прежде просто молча слушавший наставника, встревоженно поднял голову.

— Когда князь в Чернигове — они при князе и при милостях его. А одолей мы тогда Ярослава окончательно — уехал бы Мстислав Владимирич с дружиной в Киев, а там своя господа есть, Чернигову чести меньше.

Всеслав закусил губу, напряжённо обмысливая услышанное. Витко слушал, приоткрыв рот.

— И ты помни про то, Всеславе, — невесело усмехнулся Брень. — Твоя кривская господа такова же. Им честь — пока ты тут, в Полоцке, на Севере владычишь. Тебе князем быть, тебе с Киевом ратиться, помни.

Слова про рать с Киевом Всеслав проглотил, не удивляясь — видимо, слышал что-то такое ранее и от отца, а то и от дружинных кого. Витко же удивился, но смолчал, приученный к молчанию и послушанию. Отрок — речей не ведущий.

— Помни, — вдругорядь усмехнулся гридень. — Они тебе и Плесков помогут взять, и Смоленск, и даже Новгород, может быть, с Ростовом. И из любой беды тебя вытащат. Им от того — честь великая и в добыче доля, и власть, и новые земли. Тебе — и им. Но только пока ты — полоцкий князь. А вот если ты в Киеве сесть попытаешься…

— Но почему, отче?! — не стерпел, наконец Витко. Всеслав же мрачно молчал — мотал на ус, которого пока что у него не было, ни даже и пуха на верхней губе и подбородке. — Ведь понятно же, что так ничего не добьёшься! Всё одно, что медведя копьём в бок потыкать и ждать, что дальше будет!

— Это тебе понятно, — Брень одобрительно глянул на сына. — Ты — сын воя, гридня, и сам — будущий вой. А боярин, вятший какой, господа земельная, можновладец, как ляхи говорят — он воин разве? Он тот же землероб, почти смерд, только знатного рода. Ему бы земельки прирезать, в поход сходить или сына отправить, чтоб с добычей воротился, ему от того — честь и уважение. За свою землю, за своего князя — он и голову не жалея сложит. А вой… да и князь — он дальше должен мыслить, видеть, как в будущем сложится.

Витко понятливо кивнул, чуть улыбаясь — по нраву пришлись отцовские слова — как сказанные, о том, что он — будущий вой, так и не сказанные — сын гридня и будущий вой, он возможно и будущий гридень.

А Всеслав вскинул глаза на пестуна и встретился с ним взглядом. Брень повторил:

— Помни, княже. Главная ошибка Мстислава Владимирича — то, что он не доделал дело. Не останавливайся на полдороге.

3. Мазовия. Окрестности Вышегрода. Лето 1047 года, травень

В ночи горели костры. Дымно воняло горелой смолой, горьковатой ивой, мокрой шерстью и сырыми дровами. Влажным холодом тянуло от речки, названия которой никто не помнил (так сложилось, что в войске Моислава не было никого из местных), да, по большому счёту, это никому уже и не было нужно — речка как речка, какая разница, как она называется, даже если и придётся на её берегу погибнуть. Дым стелился низко, обещая назавтра дождь, в стане Казимира гудели трубы — чего-то не спалось христианам. То ли князь (сам себя Казимир, вослед отцу и деду, вестимо, именовал королём, да только его слова мазовшанам вольным не указ) с обходом ходил по стану, то ль праздник какой справляли, а может какой пан с отрядом стал не туда и переходил поближе к княжьему шатру, чтоб честью не поступиться.

В стане Моислава же было тихо — около костров то тут, то там мелькали быстрые тени, слышались негромкие разговоры. Мазовецкая рать постепенно засыпала.

Воронец Лютич повернул подвешенный над углями ивовый прут с насаженными на него кусками вепревины (воины во время перехода заполевали походя стадо кабанов — хватило на всё войско, каждому досталось по доброму куска), следя чтобы мясо прожарилось со всех сторон. Пахнуло одуряюще; на языке разом повлажнело, зброеноша рядом громко сглотнул. Воронец насмешливо покосился на парня, велел:

— Вышко, нарежь-ка хлеб да сыр. Да смотри у меня, мех с пивом не тронь, а то знаю я тебя — мигнуть не успеешь, как половины нет как нет.

Зброеноша глянул возмущённо, но смолчал — понимал, что господин шутит. Впрочем, как и в каждой шутке, в словах Воронца была известная доля правды, поэтому, он, приглядывая одним глазом за жарящимся мясом, другим, тем не менее, косил на Вышко. До пива зброеноша и впрямь был большой охотник.

Темнота распахнулась, словно занавес, из неё вынырнула могучая туша, обдала крепким запахом мокрой кожи и шерсти, пива, редьки и сушёной рыбы. Упала на тяжёлую корягу рядом с Воронцом.

— Поздорову ль?

— Поздорову, хвала богам, — сдержанно ответил Воронец, дружелюбно кивая и вновь поворачивая мясо. — Давно прибыли?

Пан Лютевит Терновец, хозяин Вышегрода, был громаден и страшноват. Заросшая тёмно-рыжим волосом огромная туша, один серый глаз под косматой бровью (второй скрывался под тугой чёрной повязкой), длинные усы и каменно-твёрдый тяжёлый подбородок, прорезанный посредине ямкой, белый кривой шрам через всё лицо. Расшитая дорогим жемчугом и серебром свита, изрядно засаленная и потёртая (а как же иначе покажешь своё презрение к богатству?), яркая суконная шапка с бобровой опушкой, из-под которой виснет за левое ухо длинный тёмно-рыжий же оселедец.

— Час назад, — хрипло прогудел он, стягивая шапку с бритой головы и утирая ею лицо. — Грязь, пся крев, чуть коней не перетопили за лесом.

Разгладил усы, покосился на Вышко и бросил ему хмуро:

— Ты пиво-то достанешь или так и будешь прятать?

Вышко стрельнул взглядом на Воронца, тот кивнул в ответ:

— Доставай, мясо дошло уже.

Пиво было ожидаемо крепким — пили прямо из меха, по очереди поднося ко рту. Мясо, почти без соли, шипело и шкварчало кипящим салом; воины рвали его зубами, жевали и крупно глотали. Хлеба было мало, грызли сухари. Вышко выкатил из углей печёную репу, обугленная кожура обжигала руки.

Покончив с едой (Вышко невольно прислушался к желудку — тот всё ещё хотел есть), развалились у костра. Вышко подбросил дров (взвились тёмно-красные искры), покосился на мех с пивом. Наткнулся на насмешливый взгляд Воронца, вспыхнул, насупился и отсел подальше — помни своё место, зброеноша. Вспомнил — на Руси таких как он, отроками зовут, речей не ведущими. Замер — послушать разговор старших, разговор о мужских, значимых вещах.

А говорили и впрямь о занятном.

— Вот и на Гнезно идём, — Лютевит покосился на Воронца. — Сбылись твои пожелания.

— Мои? — Воронец удивлённо приподнял брови. Посторонний человек решил бы, что он удивлён искренне, но Вышко слишком хорошо знал наставника. Воронец насмехался.

— Ну ты же старался, уговаривал князя на Гнезно идти, — Лютевит, похоже, знал Воронца ничуть не хуже. — Долго старался, сразу после того как русь нападала. Ну вот и идём.

— Для чего идём-то? — Воронец хмуро отвернулся, пнул попавшийся вовремя под ногу комок земли. — Куявию у полян отнимать? А я для чего звал? Казимира побить пока время не упустили, христиан разогнать, да во всей Польше их власть подавить. Не пошёл князь.

— А то как же, — пан скривил губы. — Мы, мазовецкие паны, того князя выбрали, мы и добра ему на то не дали. Куявию вот у полян оттягать — то добре, она больше к нам, мазовшанам тянет. А Гнезно мазовшанам без надобности, там уже поляне главными будут, не мы. А если даже и мы — то склок с полянами да куявами не расхлебаешь, как задницей в муравейник или осиное гнездо сесть. Надо нам оно…

— То-то и оно, — пробурчал лютич, не поднимал головы. — Куявия к ним тянет. Полянин бы небось, то же самое сказал — что Куявия к ним, полянам, тянет. Все вразнобой.

— Ты лютич же, велетич, — насмешливо бросил Лютевит. — Тебе всё равно, ты от князя да его щедрот кормишься, как и вся дружина. Тебе, где князь сказал, там и столица. А был бы Моислав лютичем, да с велетскими полками бы на Гнезно пошёл — ты так же думал бы, как и мы, панство мазовецкое. Нет, скажешь?

Вышко слушал, разинув рот — перед ним внезапно распахнулась бездна тайных связей и движущих сил больших государских дел. Воронец, заметив его удивление, сказал:

— Спросить чего-то хочешь, Вышко?

— Наставник, а… — зброеноша внезапно запнулся языком, и вдруг ляпнул первое, что в голову пришло. — А ты и правда лютич? А я думал — это просто назвище такое.

— Назвище, — усмехнулся Воронец.

— Наставник, — снова начал Вышко, кляня себя за тупость, взглянул на Воронца вопросительно и, поймав разрешающий взгляд, спросил. — А как вообще началась эта война?

— Как? — Воронец задумался.

Первое, что увидел Воронец, въезжая в вёску, — висящее на толстом суку дуба тело местного прелата. Ветер нёс клочья дыма, трепал сутану прелата. Глухо гудело пламя внутри костёла, рвалось по ветру на толстой камышовой кровле. Моросил лёгкий весенний дождь, и солнце яро прорывало облака.

Воронец покосился на едущих следом воев, и коротко вздохнул. Похоже, задание, данное ему королём, выполнить будет тяжеловато. Прослышав про восстание кметов³ около Плоцка, Мешко велел своему приближённому воину:

— Поезжай, разберись, в чём там дело.

— А Богуслав-то чего ж? — хмуро спросил Воронец. — Там его люди, его земли, его род. Он в Плоцке хозяин.

— Богуслав мне здесь нужен.

Вот теперь и расхлёбывай, Воронец, кашу, заваренную христианами.

Впрочем, расхлёбывать было уже нечего — прелат уже расхлебал всё сам. Наелся той каши по самое горло.

Кметы встретили Воронца и его воев (полтора десятка всадников, единоплеменников-лютичей, таких же, как и он, сирот-изгоев) на площади посреди вёски, около самого горящего костёла. Стояли полукругом, сгрудившись между домов, и с низких камышовых кровель на них стекала вода. Мужики глядели хмуро и яростно, некоторые низили глаза, но было ясно — если что, они и в топоры пойдут против него, и его полтора десятка мечей просто утонут в толпе. За их спинами женщины и дети шушукались, негромко переговаривались и баюкали младеней.

Впереди остальных стояли двое. Коренастый, когда-то сильный и наверное высокий, но сейчас уже сгорбленный старик в длинной серой свите, широком брыле, плетённом всё из того же вездесущего камыша, с корявым дубцом в руке. И молодой парень в алой рубахе, перепоясанный вышитым кушаком (точно так же празднично, в крашеных рубахах с вышивкой, были одеты и остальные кметы), и ветер шевелил сего мокрые от дождя волосы, стриженные в кружок. А руки парня то и дело поигрывали топором, перекидывая его то вправо, то влево. Оба кмета смотрели на Воронца выжидающе и с лёгким вызовом.

Пала тишина. Только вразнобой орали реющие над вёской вороны и галки да трещало пламя в костёле.

А потом вдруг заржал конь Воронца, и с дальнего края вёски ему отозвался другой. Оттуда, от восточных ворот вёски, тоже ехали всадники. Такие же вои, как и его отряд. И кметы расступались перед ними, как вода перед челном — видно было, что на тех всадников они смотрят как на своих, не так как на Воронца и его людей.

Воронец тронул коня и двинулся навстречь приехавшим.

Съехались посреди площади, и Воронец сразу же и узнал предводителя — чашник Моислав. Ошалело мигнул — три дня тому, перед тем как выехать из ворот Гнезна, он видел Моислава в королевском замке. Как он успел?

И ещё одно успел заметить лютич — в отряде Моислава не было ни одного воя, знакомого ему, Воронцу. Мазовшане, небось, одни, из его земель. При дворе при нём тоже были мазовшане, но этих людей Воронец не знал.

— Моислав?

— Воронец?

— Поздорову ль?

— Благодарение богам.

Моислав тоже не был христианином, как и Воронец, — чуть ли не единственные язычники при дворе короля Мешко-Ламберта.

— Ты откуда здесь? Тебя тоже король послал?

— Нет, — криво усмехнулся мазовшанин. Невесёлая вышла усмешка. — Король наш Мешко уже не может никого никуда послать… убили короля.

Воронец сглотнул. В то, что Моислав говорит правду, он поверил сразу.

— Когда? — хрипло спросил он.

— На другой день после того, как ты уехал.

— Кто?

— Богуслав… и другие паны. Давно уже, оказывается, заговор был. Я едва вырвался, всех людей своих потерял. Скакал, как проклятый, трёх коней загнал, пока до своего Яздова добрался.

— И кто теперь… королём?

— Невестимо, — пожал плечами Моислав. — Мазовия решила, что пришло время быть самой собой.

— А ты?

— А я теперь мазовецкий князь. Так земля решила. Я предлагаю — идём со мной. Думай.

— Хочешь спросить что-то ещё? — Воронец заметил взгляд зброеноши.

— Да, — Вышко помялся. — Этот парень…

— Да, Вышко, это был твой отец. А старик — твой прадед.

Воронец умолк. Молчал и Вышко — спрашивать больше ничего не хотелось. Лютевит сунул в руки лютичу мех с пивом, изрядно перед тем отхлебнув сам. Воронец отпил тоже, протянул мех зброеноше, кивнул разрешающе. Вышко отпил тоже, поморщился — в мехе оставался только осадок, мутная жижа — завязал мех.

— Пора бы и спать, — Воронец потянулся. — Назавтра в бой. Вон, поляне да куявичи галдят, чуют видно кровь завтрашнюю.

Из стана Казимира доносилось церковное пение, можно было даже различить отдельные латинские и греческие слова.

— Как думаешь, одолеем? — Лютевит смотрел хмуро, шрам сморщился и выглядел одновременно грозно и почему-то жалобно.

— Думаю, да, — усмехнулся Воронец. — Если к Казимиру на помощь никто не поспеет. Русь к примеру.

Солнце окончательно скрылось за окоёмом, осталась только тонкая алая полоска, сверху окаймлённая хмурыми, даже на вид тяжёлыми свинцовоцветными тучами.

4. Кривская земля. Полоцк

Осень 1048 года, руян

Осень наступила стремительно. Ещё несколько дней назад солнце грело совсем по-летнему, как иной раз даже и летом, в червень, не греет в кривской земле. А потом как-то неожиданно похолодало, зарядили дожди, леса за несколько дней окрасились в разноцветное убранство — багрец, золото и зелень.

Над Полоцком, над Двиной, над опустелыми полями висела серая пелена осенних туч, из которых то и дело принимался моросить занудный мелкий дождь. Он монотонно стучал по кровле княжьего терема, гонт потемнел и из серо-серебристого стал почти чёрным.

На столе в княжьей гриднице дымились чаши с горячим сбитнем, в поливных сулеях томились квас и пиво, шипя мелкими пузырьками, в липовом жбане соблазнительно отсвечивал хмельной вареный мёд, жареное мясо тура приманивало румяным краем, серо-чёрный хлеб ломтями громоздился в плетёной из рогоза чаше, в другой — горкой высились свежие яблоки, в липовой чаше оплывали в тёмно-жёлтом меду наломанные соты.

В горнице было полутемно (много ль света пройдёт в волоковые окошки?) и тихо, только со двора доносился гомон дружины, тоже, впрочем, не очень громкий.

Всеслав в очередной раз вскинул глаза, мельком глянув на сидящего напротив человека — прямо и пристально старался не смотреть вежества ради.

Напротив сидел высокий середович, в крашеной хвощом рубахе. Заброшенный за ухо чёрный, хоть и битый сединой чупрун чуть качался над бритой головой. Из-за края стола выглядывал черен меча с серебряным яблоком — садясь за княжий стол гость, из вежества же снял меч, но поставил около себя, прислонив к столу. Всеслав его не осуждал — подобное ещё было в обычае, и оскорблением не было. Да и понимал гостя Всеслав, зная, через что тот прошёл — с чего бы ему вдруг так безоговорочно верить хозяину?

Гость резал мясо крупными кусками, жевал, запивая квасом — к хмельному так и не прикоснулся то ли из осторожности, то ли ещё по какой причине. Сам Всеслав уже насытился и только всё из того же вежества, чтоб не остудить гостя, шевелил ложкой в миске с ухой.

Князь покосился налево, на жену. Чуть улыбнулся в ответ на её весёлый взгляд. Бранемире было ещё не в привычку принимать таких гостей, она была хозяйкой в княжьем терему всего несколько месяцев, меж ними ещё и первый любовный пыл не прошёл. И частенько даже и на людях они вот так косились друг на друга, вспыхивая румянцем. Вот и сейчас — на щеках Бранемиры появились едва заметные красные пятна, и Всеслав поспешно отворотился, чтобы они не переросли в сплошной румянец.

Покосился вправо. Пестун Брень, ныне, когда Всеслав вошёл в совершенные лета и не нуждался в постоянной опеке, возглавлявший княжью дружину, задумчиво резал на небольшие куски яблоко и бросал их по одному в рот. Жевал, искоса поглядывая то на князя, то на гостя. Миска с ухой перед ним давно была пуста.

Не возревновал бы ныне пестун своего воспитанника к новонаходному, — мельком пронеслась глупая мысль. С чего бы Бреню ревновать-то? Он при князе, он старшой дружины. Кто, опричь князя, выше него в Полоцке? Разве что воевода Бронибор, так тот не княж человек, а вечевой боярин.

Наконец гость отодвинул миску, ещё дожёвывая мясо, допил из точёной каповой чаши квас, поставил её на скатерть и отложил нож. И князь почти тут же отложил ложку.

Гость звался Воронец, сын Борислава.

Потомок лютицской знати, ратарей, служителей Радогостя-Радигаста, он служил и у ляхского короля Мешко, и вместе с ним ходил воевать саксов и императора Конрада. Про Мешко давно ходили слухи как про скрытого язычника, а после того, как он вместе с лютичами-язычниками сражался с империей — и вовсе. То, что раньше император Генрих Святой вместе с теми же язычниками-лютичами воевал против отца Мешко, Болеслава Храброго, христиан как-то не смущало.

Впрочем, судя по словам Воронца, изрядная доля правды в этих слухах всё-таки была.

— Когда наши князья заключили ряд с Мешко, меня с дружиной и отправили к нему служить, — говорил Воронец, умно поглядывая на Всеслава.

— В заложники, что ли? — не понял Всеслав.

Воронец помялся, покачал головой.

— Отчасти, — сказал он, наконец. — Мешко не мог доверять нам полностью — мы с ляхами давно были врагами. И ходили зорить земли Пястов. Особенно после того как дед Мешки, тоже Мешко, крестился, а мы наоборот, от Белого Бога отверглись. А при отце его, Болеславе — вместе с саксами на Пястов ходили. Осторожность тут была нужна и все это понимали. И сам Мешко тоже дал нам заложников.

— Но — отчасти? — переспросил Всеслав.

Лютич снова глянул на князя — умен, хоть и совсем мальчишка ещё!

— Мы не просто заложниками были. Служили королю. Мне всё равно не было доли в родовой земле, я побочный сын.

Всеслав понимающе кивнул.

— Мешко, конечно, не думал, чтобы полностью отвергнуться от Христа, — задумчиво продолжал Воронец. — А может и думал, да медлил.

Негромко хмыкнул, но смолчал воевода Брень. Князь весело глянул в его сторону, помня слова пестуна о полумерах, сказанные пестуном десять лет назад, но тоже смолчал. А Воронец, казалось, и внимания не обратил.

А после гибели Мешко началась котора, старший сын Мешко, Болеслав, погиб почти сразу вслед за отцом, королева Рыкса Лотарингская бежала к немцам вместе со вторым сыном, Казимиром. Началась война мало не всех против всех, чашник Моислав бежал в Мазовию, язычники-мазовшане стекались к нему тысячами.

— А ты? — спросил Брень, видя, что Воронец молчит, задумавшись.

— А что — я? — вздрогнул, словно очнувшись, лютич. — Я не лях, я — лютич, мне власти так и так в их королевстве не было. И любому пану я — докука, а то и помеха. Не стало короля — не стало и меня.

Он криво улыбнулся.

— А тут как раз кметы восстали против христианства. Я к ним и примкнул. Самое место мне и было средь них.

Всеслав опять молча кивнул. Про это восстание, Гнев Богов, он слышал, хоть и мал тогда ещё был. Слышал рассказы о разграбленных и разрушенных костёлах, о размётанном по камню соборе во Вроцлаве, о кровавых жертвах богам от восставших, о помощи лютичей и Моислава. И о вторжении короля чехов Бржетислава.

— Бржетиславли полки нас и раздавили, — негромко рассказывал Воронец. — Те, кто уцелел, бежали к мазовшанам, к Моиславу. И я тоже. А только что с того? Моислав не захотел по всему королевству власть древних богов восстановить. А может, и хотел, да ему мазовецкая знать помешала. Им-то что до королевства всего?

Всеслав вновь покосился в сторону пестуна Бреня и поймал его многозначительный взгляд — помни, княже, что я тебе говорил. Воля земли порой значительнее воли князя.

— И что потом? — теперь уже спросил сам князь.

— А что потом, — горько пожал плечами Воронец. — Потом пришёл Казимир с немцами и киевскими полками. Сначала чехов разбил, потом и нас. Потому я и здесь, в Полоцке. Прими на службу, Всеславе Брячиславич.

Всеслав ощутил новый, ещё более значительный взгляд Бреня (и сугубо помни, княже, что я тебе говорил: «Удовлетворившийся малым — погибнет!»).

Но не выказал вида, что заметил что-то, тем паче, для того было не время и не место.

Воронец отбил щитом удар полянского копья, с хохотом развалил мечом на-полы оказавшегося вблизи куявича. Душу затопляло веселье, боевой восторг, тело казалось лёгким, вот-вот подымется над землёй. Он мог всё — мог успеть срубить наконечник копья, протянувшегося к скачущему рядом Лютевиту, мог успеть поворотиться и на скаку подмигнуть бледному как полотно, Вышко, мог успеть коротким движением головы уклониться от жадной до крови стрелы, с визгом нашедшей поживу в ком-то позади.

Куявские пешцы пятились, из последних сил сдерживаясь чтобы не ударить в бег. Мазовецкая конница ударила вовремя — поляне и куявичи завязли в пешей рати Моислава как топор в суковатом сыром полене. Победа была — вот она, только руку протяни и сорви, словно спелое яблоко с ветки.

Конь под Воронцом споткнулся и повалился наземь, лютич едва успел выдернуть ноги из стремян и скатился с конской спины, словно на санках с горки. Мягко приземлился, отбил чей-то мелькнувший рядом с лицом меч. И почти тут же рядом возникли всадники. Свои, мазовшане (он уже привык звать их своими, за пятнадцать-то лет!).

Вышко остановился совсем рядом:

— Наставник, скорей! — протянул руку.

И почти тут же Воронец с ужасом заметил, как на груди зброеноши расцвёл кроваво-железный цветок — высунулся сквозь стегач⁴ бронебойный наконечник стрелы, кровь густо хлынула по льняному покрытию доспеха, потекла по луке. Мальчишка повалился, обмякшая рука выпустила поводья, и только взгляд, удивлённо-обиженный (как же так, ведь бой ещё не кончился, и я — я! — не победил, и даже не узнаю, кто победит!) — полоснул Воронца, словно плетью наотмашь.

В следующий миг от гибели лютича спас только внезапно оказавшийся рядом Лютевит. Стремительно метнулся меч в его руке, и куявский всадник рухнул под конские копыта с разорванной грудь, — ещё миг, и он срубил бы Воронцу голову.

— Не мешкай, Воронче! Мы уже почти победили!

Взгляд единственного глаза Лютевита из-под низкого шеломного наличья — страшен, кровав и дик.

— Ну же! — хрипит он.

Меж тем, бой уже отдалился, мазовецкие вои отделили и Воронца, и Лютевита от полян и куявичей.

Воронец бережно опустил на землю обмякшее и отяжелевшее тело Вышка. Кивнул пешцам — подберите, мол!

— Эх, — вздохнул над головой Лютевит, только сейчас заметив окровавленный стегач Вышка. — Что ж ты, хлопче…

Лютич на миг замер над телом Вышка, потом звучно ударил голоменем меча по выпуклой пластине в середине щита, приветствуя душу мальчишки. Прикрыл на миг глаза и ясно ощутил над собой её присутствие.

Иди, наставниче, — беззвучно шевельнулись призрачные губы зброеноши около самого уха Воронца. — Иди, побеждай!

Русичи вынырнули из-за ближнего леса внезапно.

Орущая конная лава рассыпалась по склону холма, и набирая ход, ринулась вниз, на растянувшееся и смешавшееся за время битвы войско Моислава.

Перестраиваться было поздно.

Бежать — тоже. Догонят и побьют.

Моислав закусил губу. Вот и закончилось его недолгое князеванье. Он вырвал меч из ножен и толкнул коня острогами — навстречь скачущим. Справа, что-то крича, мчался впереймы лютич Воронец — Моислав ещё успел уловить в его крике что-то вроде «Спасайся, княже!», но даже и на мгновение коня не задержал. Краем глаза он увидел, что Воронец поворачивает за ним следом — не спасти князя, так хоть погибнуть вместе с ним.

Дробный многосоткопытный топот нарастал, заполняя уши даже под бармицей, стремительно налетала русская конница. В голове скакал златошеломный под червлёным стягом — не из княжьего ли семейства? Сам-то великий князь Ярослав вряд ли, а вот из княжичей кто — Владимир, Изяслав или Святослав?

Додумывать было некогда.

Налетели. Схлестнулись.

Звон и лязг железа, конский храп и пронзительное ржание, крики и матерная брань разом заполнил всё опричь. Отбив несколько ударов, Моислав успел заметить стремительный размах русского оружия. Клинок рванул горло, и мазовецкий князь повалился с седла, успев гаснущим сознанием увидеть кованый медный трезубец на алом поле щита — знамено киевских князей.

Воронцу повезло. Его конь оступился, когда копейный рожон уже летел лютичу в голову, ноги не удержались в стременах (плохи конные вои из лютичей, больше навыкли с лодейного носа на берег прыгать) и Воронец грянулся оземь — замглило в глазах. Бой отдалился куда-то, словно за толстую полупрозрачную стенку, глухо доносились звуки, через его голову бесшумными громадными тенями переносились всадники.

Всё было кончено.

Потом, очнувшись, лютич долго шёл по мазовецким лесам, собирая воедино остатки разгромленного русичами, ляхами и чехами войска Моислава.

— Сколько с тобой людей? — спросил Всеслав у лютича.

— С полтысячи, княже, — торопливо ответил тот. — Ляхи, лютичи, мазовшане, поморяне, пруссы, ятвяги. Все с жёнами, детьми. Все тебе служить готовы. Тем паче, Ярославичи — твои враги. Глядишь, и посчитаемся и за Мазовию, и за Моислава рано или поздно.

Всеслав раздумывал всего несколько мгновений. Хотя и раздумывать было нечего, и решил он почти сразу. Князь быстро переглянулся с женой и пестуном. Бранемира потупила глаза — решай как знаешь, ты — князь! (весь рассказ Воронца она слушала молча) — но Всеслав знал, что она с ним согласна. Да и могла ли быть с ним сейчас не согласна волхвиня — принять в службу воина за веру. Брень-воевода только одобрительно кивнул — за десять лет навык понимать своего воспитанника без слов.

Полтысячи воев — это сила. С ней можно многое совершить. Правда и кормить теперь их ему, князю полоцкому придётся. И в городе где-то поселить — пять сотен воев с жёнами и детьми — это не меньше двух тысяч человек. А значит, без новых даней не обойтись — и быть в эту зиму, помимо полюдья, и походам новым — к дрягве и литве, к летьголе да ливам.

— Добро, Воронче, будь по-твоему, — кивнул, наконец, князь лютичу. — Людей твоих уже должны были разместить на ночлег в детинце, а назавтра порешим, где вас поселить. Людей на помощь дома рубить дам, да и твои должно не разучились ещё топор в руках держать. А то небось и забыли как оно — деревья-то рубить, головы ссекая полтора десятка лет?

Князь негромко рассмеялся, а вслед за ним, искренне, без малейшей тени угодничества или подобострастия, обычных где-нибудь в персидских, греческих или арабских землях, а никак не на Руси, расхохотались и Воронец с Бренем. И даже княгиня Бранемира Глебовна усмехнулась невесело.

Примечания

1

Ятвяги (ятвинги) — балтский племенной союз на территории современной Беларуси.

2

Иерния, Шкотский остров — Ирландия.

3

Кметы — крестьяне в средневековой Польше.

4

Стегач (набивняк) — стёганый (набивной) доспех.