На передних рубежах радиолокации

Виктор Млечин, 2013

Радиолокация – это щит и меч страны, – убежден автор, стоявший у истоков создания и внедрения систем радиолокации в СССР, и лично знавший ведущих ученых в области космоса и радиоэлектроники: первого директора предприятия академика А. И. Берга, имя, которого ныне носит Центральный научно-исследовательский радиотехнический институт (ЦНИРТИ, ранее – ЦНИИ-108), министра радиопромышленности СССР П. С. Плешакова, академика А. А. Расплетина, других выдающихся ученых и главных конструкторов направлений. Как известно, еще в 1905 г. во время русско-японской войны радисты русского флота впервые в мире создали активные помехи сетям радиосвязи японских кораблей. Но секретные работы в области радиолокации начались в 1930-х годах. Работы велись практически параллельно в СССР, США, Германии, Англии и Франции. В 1946 году американские специалисты – Реймонд и Хачертон, бывший сотрудник посольства США в Москве, написали: «Советские учёные успешно разработали теорию радара за несколько лет до того, как радар был изобретён в Англии». В 1948 году автор попал в Центральный научно-исследовательский институт радиолокации (ЦНИИ-108), в 13 лабораторию, которой руководил А. А. Расплетин, знаменитый конструктор зенитно-ракетных систем. Более 60 лет, проведенных на ответственном научном направлении, дает автору В. В. Млечину право передать свой бесценный опыт нынешним и будущим поколениям молодых специалистов и тем, кто интересуется закрытыми страницами истории СССР.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги На передних рубежах радиолокации предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← Глава 1. Детские и юношеские годы

Глава 2

Мой отец Владимир Млечин

Журналистика

Отец, выходец из рабочей семьи, прошёл школу Гражданской войны, когда он 18–19-летним юношей участвовал в боях Красной армии против войск генерала Врангеля в Крыму на Южном фронте.

После демобилизации в 1920 г. он с направлением командования Южфронта прибыл в Москву для учёбы. Приехал осенью, когда уже было прохладно, если не сказать холодно. Нынешнему москвичу трудно представить жизнь тогдашней Москвы. По словам отца, Москва 1920 года характеризовалась следующими короткими фразами: в большинстве домов не топили, продовольственные магазины фактически не работали, общественный транспорт не действовал. Люди порой выхаживали часами из одного конца Москвы в другой для того, чтобы попасть на работу или место учёбы. Поэтому старались не забираться куда-либо на окраины Москвы, где отапливались с помощью дровяных печей. Надо сказать, что многие квартиры в то время пустовали из-за того, что жители бежали из Москвы, часть людей эмигрировала.

В квартирной части военной комендатуры отцу дали список адресов, где можно было бы остановиться. Отец был в военной форме, поэтому не без труда ему удалось разыскать частного извозчика, который согласился поехать по указанным адресам и в пролётку которого отец погрузил свой нехитрый скарб и, главное, узел с продуктами, включая муку, приобретёнными на железнодорожных станциях юга по дороге в Москву. Было холодно, и первый вопрос, который задавал отец при осмотре квартир, был естественным: «Топят?» — «Нет, здесь не топят». Потом он рассказывал, что некоторые квартиры (конечно, по его меркам) были роскошными, но он говорил себе: зачем мне такие хоромы, не для того ли, чтобы замёрзнуть, а затем сбежать. И он отклонял вроде бы лестные предложения. У всякого человека бывают решения, которые он сиюминутно принимает, а затем о них забывает, считая их мелочными, но которые впоследствии оказываются определяющими. Умеренность отца в выборе жизненных благ, проявившаяся тогда и сохранившаяся в последующие годы, была немаловажным фактором его жизни и работы в сложных условиях того времени.

Наконец, отец приехал на Сретенку, где в одном из переулков стоял четырёхэтажный дом, как ему сказали, дом для приезжих. Это не была гостиница в нынешнем понимании этого слова. Узкий, но длинный коридор, по обе стороны которого размещались комнаты, некоторые совсем малой площади. С большой натяжкой их можно было назвать гостиничными номерами, хотя спальное место в отдельных комнатах выделялось с помощью занавесей. Общий туалет, отдельно для мужчин и женщин, находился в центре коридора рядом с кухней. Большая металлическая плита в кухне отапливалась дровами или углём. Прежний, дореволюционный, люд из дома съехал, и комнаты занимали приехавший в Москву на заработки рабочий народ, мелкие служащие и небольшая часть интеллигенции с периферии. Горничных уже не было, и всем хозяйством распоряжались сидящий при входе привратник и приходящая уборщица.

Когда отец вошёл в дом и предъявил документы, привратник показал ему свободную комнату, стоявшую в глубине коридора на втором этаже. Комната была чисто убрана с двумя окнами. И что было самым важным: в комнате было тепло. «У нас своя котельная», — сказал привратник. Отец, как потомственный строитель, обратил внимание на то, что наружная стена дома имела толщину аж в шесть или семь кирпичей. Мужики, возводившие здание, знали, что такое русская зима. И отец, не ведая, что сулит будущее, дал согласие на проживание. Временное, как ему тогда казалось. «Нет ничего более постоянного, чем временное», — говорят в народе. Это «временное» растянулось… на 37 лет. В дальнейшем комната была разделена перегородками и стала называться квартирой. Но от этого по существу ничего не менялось.

Отец поступил в МВТУ (теперь МГТУ им. Н. Э. Баумана) и с той же осени приступил к занятиям. Было ему 19 лет, и старожилы в доме потом вспоминали, как молодой парень скатывался по перилам лестницы вниз, чтобы бежать учиться. Значительное расстояние до МВТУ в то время приходилось преодолевать пешим образом и при этом не опаздывать. От той поры в стенном шкафу, как я помню, сохранялись чертёжная доска и свёрнутые в рулон листы ватмана с выполненными чертежами и надписями, сделанными каллиграфическим почерком отца. Время стояло голодное, и он вынужден был начать прирабатывать. Но однажды его вызвали в комитет партии, членом которой он состоял с фронтовых времён, и сказали: парень ты грамотный, сотрудничаешь в местной печати, а у нас острая нехватка грамотных людей, особенно в газетах крупных рабочих центров. И его направили в Брянск, в редакцию газеты «Брянский рабочий». Потом он маме рассказывал, что работать приходилось от зари до зари, спать урывками и ввиду отсутствия жилья ложился спать в каком-нибудь редакционном закутке на полу, подложив вместо подушки кулак под голову. Такова была эпоха, и никто не видел в этом ничего особенного. Я по его просьбе потом, много лет спустя, перелистывал подшивки газеты «Брянский рабочий» того периода и обнаружил его статьи и отчёты о поездках на заводы, промышленные объекты, крестьянские хозяйства, выступления по экономическим вопросам. Были репортажи о встречах с иностранными делегациями, посещавшими г. Брянск. Именно там он приобрёл первые навыки работы в советской печати, накапливал журналистский опыт оперативного освещения событий, учился кратко, но точно формулировать в рецензиях свои взгляды на культурные явления того времени. В Брянске отец пробыл несколько лет. Когда родился я, он возвратился в Москву и стал одним из редакторов недавно организованного издательства «Молодая гвардия». Издательство выпускало текущую пропагандистскую литературу, экономические книги для молодёжи, стихи В. Маяковского, молодых поэтов А. Безыменского, А. Жарова, И. Уткина, книги советских прозаиков. По инициативе отца стали издавать приключенческие произведения классиков этого жанра: Жюль Верна, Ф. Купера, других популярных писателей. Наверное, с этих пор велось знакомство отца со многими советскими писателями, а затем и со многими известными деятелями искусств.

Мама любила вспоминать о вечере поэзии, на который отца и её пригласил В. Маяковский. Когда они вошли в вестибюль, билетерша отказалась их пускать, ссылаясь на отсутствие билетов. Они потолкались и собрались уже уходить, когда неожиданно показался Маяковский. «Он был такой высокий и с палкой, — говорила мама, — что услышав наши слова: “не пускают”, тут же с высоты прогремел: “Как это не пускают, если я приглашаю?”», и они вошли в зал.

У нас хранился ряд книг, выпущенных тогда издательством «Молодая гвардия» с дарственными надписями авторов. Куда они делись — не знаю. Помню сборник стихов А. Жарова с надписью, имеющую неприличную концовку:

О, Млечин, Млечин,

Ты будешь вечен

Подобно Млечному пути,

А впрочем, мать твою…

Я оценивал слова о вечности как поэтическую метафору.

Во второй половине двадцатых годов отец перешёл на руководящую работу в газету «Вечерняя Москва». С литературного, издательского дела, где ему приходилось взаимодействовать с писателями разных поколений, он переместился в газету, которая наряду с текущими событиями в городе много внимания уделяла культурной жизни столицы, в том числе деятельности московских и гастролирующих театров. В этот период он знакомится с работой столичных театров, оценивает разнообразие творческих приёмов отдельных режиссёров, критически исследует как спектакли реалистического толка, так и постановки «новаторов», радуется игре актёров-мастеров и театральной молодёжи. Он много пишет, сам содействует публикациям других критиков и прежде всего А. В. Луначарского. Я уже выше говорил, что отец прошёл школу Гражданской войны. Так вот, в мирное время он прошёл школу Луначарского. Её проходили многие, но отец был знаком с семьёй Луначарского и, конечно, с его женой Н. А. Розенель, часто бывал в квартире Луначарского в Денежном переулке. По преданию, меня ребёнком отец и мама возили «показывать» семье Луначарских. Я встречался с Натальей Александровной. Уже после войны, в 50-х годах, она позвонила отцу и предложила встретиться всем вместе. Пришла с последним спутником своей жизни, и мы вчетвером сидели в ресторане гостиницы «Москва», если не ошибаюсь, на восьмом этаже. Н. А. интересовалась моей жизнью, расспрашивала отца о его работе, а затем стала вспоминать прошлое… Частично она его изложила в своей книге «Память сердца», вышедшей, к сожалению, уже после её смерти в 1962 г.

Школа Луначарского

Луначарский был наркомом просвещения в первом правительстве Ленина и проработал в этой должности до 1929 г. Его роль в ликвидации неграмотности в России, в развитии литературы, искусства, музыкального и библиотечного дела, в модернизации образования страны огромна. Это — уникальная фигура, аналог которой в истории подобрать трудно. Я не собираюсь писать биографию Луначарского, тем более что на эту тему написано много книг. Ограничусь отдельными эпизодами. Луначарский вырос на Украине в семье состоятельных родителей, где рано проявились его способности. По его словам, учась в четвёртом классе гимназии, 13 лет, он «проштудировал первый том “Капитала” Маркса вдоль и поперёк». Учился хорошо, но всё свободное время посвящал чтению книг. В старших классах гимназии увлёкся изучением модных тогда философских течений. После окончания гимназии уезжает за границу, где в Цюрихском университете посещает лекции сразу нескольких факультетов. По возвращении в Россию его арестовывают за революционную деятельность. Находясь в Лукьяновской тюрьме Киева, Луначарский изучает по книгам английский язык, читает в подлиннике Шекспира, Бэкона, овладевает трудами немецких философов. После активного участия в революции 1905 г. и последующего ареста Луначарский по приглашению А. М. Горького в 1905 г. приезжает на о. Капри. Живя там, ежедневно отправляется на пароходе в Неаполь, где работает в публичной библиотеке. «Меня жутко укачивало, — говорил А. В. — Сотни раз я проделал этот путь и каждый раз страдал морской болезнью. Но зато как хорошо работалось в библиотеке». Луначарский — один из тех, кто реально готовил революцию октября 1917 г. Он выступает на ежедневных митингах, собирающих массы людей. «Откуда только брались силы», — скажет он позже.

Первыми словами, сказанными Лениным после назначения Луначарского наркомом просвещения, были следующие: «Это вам придётся сломить неграмотность в России». Одним из острейших вопросов того времени был вопрос привлечения интеллигенции на сторону революции. Вл. И. Немирович-Данченко рассказывал, с каким скептицизмом актёры встретили первое выступление Луначарского перед труппой Художественного театра. Многие думали, что большевистский нарком во главе искусств сродни «грибоедовскому фельдфебелю в Вольтерах». А он оказался, говорит Владимир Иванович, образованнее самых образованных людей Художественного театра, вместе взятых. В другой аудитории, приветствуя иностранных гостей по случаю двухсотлетнего юбилея Академии наук в Петрограде, Луначарский начал свою речь по-русски, продолжал по-немецки, затем перешёл на французский и итальянский, а закончил латынью.

Говорили о феноменальной способности Луначарского без подготовки, экспромтом выступить на заданную тему. Комментируя подобные высказывания, Н. А. Розенель рассказала об эпизоде, свидетелем которого была сама. Известный в 20-х и 30-х годах драматург и театральный деятель Серго Амаглобели прибыл в приёмную Луначарского с письмом от президента Академии художественных наук с просьбой выступить на заседании Академии. Луначарский сначала принимал посетителей, затем поехал на заседание Учёного совета, где он председательствовал, после чего направился в издательство. Амаглобели твёрдо решил не расставаться и всюду его сопровождал. Наконец они оба отправились в Академию. В машине Луначарский спросил: что от меня хотят? Какова тема моего доклада? В ответ он услышал, что тема сложная и носит эстетико-философский характер. Остаток пути оба молчали. А по прибытии Луначарский выступил с полуторачасовым докладом перед аудиторией, состоящей из писателей и учёных. За ужином Амаглобели воскликнул: «Я поражён, я не отставал от вас ни на шаг, вы же не готовились к докладу», на что Анатолий Васильевич ответил ему очень серьёзно: «К этому докладу я готовился всю свою жизнь».

Луначарский, не отрицая значения новой культуры, настойчиво призывал к овладению культурным наследием прошлого. В этом же ключе он воспитывал молодые кадры. Говоря о творческом освоении прошлого, он выступал против некритического отношения к полученному наследию, против эпигонства и слепого подражательства. «Учитесь у классиков, — говорил он, — но это не значит идти назад, это значит идти до того пласта, на котором можно строить, а затем превзойти лучшие образцы».

Анатолий Васильевич был большой знаток театра. Ещё до революции он посещал многие театры Москвы и Петрограда. Будучи наркомом, он одновременно является руководителем центрального театрального комитета. Он призывает к активизации театрального дела, помогает театрам в неотложных нуждах, стимулирует появление новых театральных коллективов (театр Революции, театр им. Е. Вахтангова — быв. 3 студия МХАТ, театр им. МГСПС, ныне театр им. Моссовета и др.). Старается посещать нашумевшие премьеры театров. В его квартире собираются писатели, драматурги, критики, актёры. Обсуждают новые театральные постановки, иногда читаются пьесы.

Интересны высказывания Луначарского о некоторых театрах. Вот что он пишет о МХАТе:

«Хочет ли Станиславский действительно жизненной правды в смысле чрезвычайного сходства с действительностью? Да, отчасти… Но он скоро заметил, что жизнь в целом никогда не представишь ни в повести, ни в драме, ни в театре. Её восстанавливают так, как это делал по характеристике Треплёва Тригорин: “У него на плотине горлышко бутылки блестит при луне — и вся лунная ночь перед вами”. Итак, жизненность… вовсе не сводится к непосредственной правдоподобности… Станиславский требовал от литературного материала значительности и выразительности»^[6].

Семья Луначарских была близко связана с Московским Малым театром. Н. А. Розенель была актрисой этого театра. Тогдашний директор театра А. И. Южин — крупнейший актёр того времени — ценил помощь Луначарского театру, и они были в дружественных отношениях. Малый театр называли домом А. Н. Островского. В связи с драматургией Островского и поиском Малым театром современных пьес, Луначарский писал: «Островский был типичным разночинцем… Его определили на 4 рубля жалованья… в суд. И вот тут-то этот ясноокий чиновничек… вслушиваясь в кляузы, жалобы, предложения взяток… пожал первую жатву своей гениальной наблюдательности… Вскрылся перед нами этот темный мир, полный свежих сил и богатых, тяжёлых страстей, мир самодуров, жестоких и грубых лицемеров, мошенников и в то же время полных внешней благопристойности и благочестия.…У Островского была таким образом великолепная почва под ногами. У него было что рассказать и было чему поучить». И далее: «Нам нужно искусство, способное усвоить наш нынешний быт, искусство с проповедью нынешних этических ценностей»^[7].

И, наконец, небольшая выдержка из доклада Луначарского по поводу театра Мейерхольда: «Я знаю многих интеллигентов и рабочих-коммунистов, советских людей, которые говорили: надо поддержать Мейерхольда, он ступил на путь сотрудничества с революцией, стал членом партии. Но я знаю и других, которые категорически требовали закрыть театр, говорили, что это величайший скандал, что это гаерство, несомненная подделка и т. д., и таких немало. Я мог бы назвать тех и других по фамилиям». Маяковский с места: «Назовите». Луначарский: «Этого я не сделаю, потому что тогда тов. Маяковский страшной местью обрушится на них… Я боюсь назвать их в присутствии такого рыкающего льва».

Я уделил несколько большее внимание взглядам Луначарского в области театральной политики ввиду того, что отец в эти годы много пишет о театре, интересуется театральной жизнью, знакомится с театральными режиссёрами, актёрами, театральными критиками. Работая в газете «Вечерняя Москва», отвечая за выпуск газеты, он находит время для посещения наиболее значимых спектаклей, даёт в газете оценку увиденного, вносит предложения по улучшению художественной ценности постановок. Количество его публикаций растёт (только за первую половину 1930 г. я насчитал около 10 статей и рецензий), его проникновение в театральную специфику углубляется. У него расширяется круг общения, возникают дискуссии, он — один из тех, кто бывает на квартире Луначарского, беседует с ним, выслушивает мнение А. В. и его гостей.

Выше я уже сказал, что отец прошёл школу Луначарского. В чём это выражается? Я вовсе не театровед и могу выразить лишь своё мнение по этому поводу.

Одна из основных посылок Луначарского быть всесторонне образованным человеком. С детских лет, с тех пор, когда я себя помню, я ни разу не видел отца без книги, без газеты или же не склонившимся над рукописью. Сидя или иногда лёжа, он поглощал одну книгу за другой. Будучи тогда молодым и здоровым, он делал это, казалось, без малейшего труда. Привыкнув работать ночами и ложиться спать под утро, он мог за ночь прочитать если не весь том, то значительную часть тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона, имевшегося в доме. Я уже не говорю о первом издании Большой советской энциклопедии, выходившей под редакцией (если не ошибаюсь) акад. О. Ю. Шмидта, которую отец выписывал и читал и которую регулярно приносил прямо в квартиру уже пожилой книгоноша. Память у отца была отличной, и полученные знания надолго запоминались. Книги, которые он читал, относились к различным наукам и разделам знания, именно поэтому он находил общий язык при беседах с людьми самых разных профессий. Историю партии (тогда она называлась ВКПб) он, по-видимому, знал неплохо, но сугубо политические книги читал редко, хотя на полках стояли два издания сочинений Ленина, собрание книг Плеханова, изданные тома Маркса и Энгельса. Он ими обычно пользовался, когда нужно было найти необходимую цитату (это относится главным образом к сочинениям Маркса и Энгельса).

Другим направлением воздействия Луначарского я считаю драматургию. А. В. сам был драматургом и знал, насколько тяжёлым было это ремесло. Луначарский говорил (двадцатые годы), что появились новые романы и новая поэзия, а драматургия отстаёт. Луначарский читал поступающие к нему пьесы, анализировал их, а своим гостям демонстрировал наиболее уязвимые места этих пьес. Достойных пьес на современную тематику в те годы явно не хватало.

Луначарский не отделял себя от государства. Он говорил: те, которые думают, что есть какая-то политика Луначарского, просто не знают наших условий. Я, конечно, вёл ту линию, которая проверялась и находила себе опору в наших государственных учреждениях. Это есть политика Советской власти. И нет ничего удивительного в том, что система эстетических воззрений Луначарского, его взгляды на театральное искусство находили понимание у нового поколения театральных деятелей и, в частности, у театральной критики. Конечно, это не означает отсутствие споров и дискуссий. Но в целом методы анализа явлений искусства, выработанные во времена А. В., сохранились и в последующие годы.

Репертком

В 1931 г. по решению Московского горкома партии отца направили работать в Комитет по контролю за зрелищами и репертуаром (Мосрепертком). Начальником данного учреждения был старый большевик Петров. Отец стал его заместителем, а с 1934 г., после ухода Петрова на пенсию, был назначен начальником. Комитет располагался на Маросейке, вблизи Ильинских ворот, на втором этаже недействовавшей тогда церкви (Николая святителя храм в Кленниках). Я до сих пор помню это помещение, т. к. сначала меня приводили, а потом самостоятельно пешком я приходил к отцу, если в этом была необходимость. Внизу со стороны двора обычно стояли посетители, я проходил мимо них, поднимался по лестнице и входил в центральную комнату, где стоял телефон и сидела секретарь. В левой комнате находились сотрудники, справа был небольшой кабинет отца.

Существует мнение, что реперткомы были организованы во времена советской власти для того, чтобы проводить политику в области искусства, выгодную руководящим кругам того периода, быть, так сказать, приводным ремнём для реализации указаний ЦК партии. Это не совсем так. Конечно, антисоветские выпады отдельных коллективов или исполнителей пресекались, пресс идеологии порой давил и на реперткомы, но в целом реперткомы боролись за высокое качество театральных постановок, эстрадных и цирковых представлений, за использование полноценных драматургических и иных литературных произведений.

Мосрепертком курировал Московские театры (за исключением Большого театра). Сотрудники комитета приходили на прогон спектакля, высказывали своё мнение, обращали внимание на недостатки. При положительном отношении к спектаклю он принимался реперткомом. В спорных случаях устраивались повторные просмотры, после чего принималось решение. Относительно редко, но бывали обстоятельства, приводившие к запрету спектакля для показа зрителям. Большей частью спектакли дорабатывались.

Что касается эстрадной деятельности, то исполнители должны были согласовывать с реперткомом литературную и музыкальную основу своих выступлений.

Конечно, всё это можно рассматривать как зажим свободы творчества деятелей культуры, но можно трактовать и как защиту интересов зрителей, которым совершенно не нужны тусклые бесцветные театральные постановки или пошлые эстрадные номера.

Развитие советского театрального искусства было невозможно без взлёта современной драматургии. Некоторые критики считают, что советскую драматургию следует отсчитывать с момента появления пьесы В. Н. Билль-Белоцерковского «Шторм». После этой пьесы драматург написал ещё несколько пьес, поставленных театрами. Отец хорошо знал Владимира Наумовича и писал о его творчестве (статья «Прощание с героем»^[8]). Драматургическое мастерство прогрессировало, и в 30-х годах прошлого века появилась целая группа молодых драматургов, пьесы которых ставились в театрах (А. Афиногенов, Вс. Вишневский, Б. Ромашов, Н. Погодин и др.). Писать пьесы стало модным: отцу в Репертком авторы приносили свои пьесы, другие присылали по почте на домашний адрес, так что квартира была заполнена пьесами. Отец внимательно, с карандашом в руке, читал пьесы, оставляя на полях свои замечания и ставя вопросы.

Работа была ответственной. Жаловаться у нас привыкли. Кто-то был недоволен тем, что певец А. спел на бис блатную песню, кто-то сетовал, что творчество певицы Б. страдает «цыганщиной», другим не понравился спектакль известного театра. И кто должен отвечать за всё это? Конечно, Репертком. Но вот я приведу эпизод, который свидетельствовал не о жалобах простых зрителей, а о недовольстве именитых гостей. Было это в середине тридцатых годов. Вечером, часов в шесть-семь, отец приехал домой пообедать. Только снял пиджак, телефонный звонок. Звонил директор Московской Консерватории: «Владимир Михайлович, срочно приезжайте. Здесь вас ждут». «Что случилось?» — спрашивает отец. Абонент мнётся: «Приезжайте». Когда отец приехал, он увидел пришедших на концерт А. М. Горького и наркома иностранных дел М. М. Литвинова. Горький выглядел крайне недовольным и спросил: «Почему Репертком дал разрешение на выступление этого джаз-бэнда в святая святых Москвы — Большом зале консерватории?» Речь шла о джаз-оркестре под управлением Л. Утёсова. Отец отвечал, что репертком никакого отношения к этому не имеет, по-видимому, Филармония или Москонцерт арендовали помещение. Но Горький продолжал: «Вы понимаете, что это искусство жёлтого дьявола и им не место в Москве?» Литвинов поддакивал. Переубедить Горького было трудно. По указанию властей Утёсову разрешили гастролировать в провинции.

Кроме основной работы отца нагружали различными общественными делами. В середине тридцатых годов он регулярно выезжал в деревню центральных районов для проведения агитационной работы среди крестьян. Последний раз, как я помню, он отправился в такую поездку на машине вместе с известным революционным деятелем польского происхождения Феликсом Коном, жившим в Москве. По указанию горкома партии читал лекции об искусстве и литературе в различных аудиториях, готовил культурные программы для конференций и съездов, в частности 17 съезда ВКПб. С начала 1935 г. он по совместительству работает заведующим отдела культуры газеты «Известия». Публикует целый ряд статей в этой газете, в том числе такие, как «Монолог со слезой», «Качалов». Отец проходил также объявленные в партии так называемые партчистки, причём без серьёзных замечаний. С середины тридцатых годов в стране сгущается атмосфера будущей военной грозы. Проводятся оборонные мероприятия. Повышается давление на идеологическом фронте. В 1936–1937 гг. в области театрального искусства проходит несколько кампаний, в которые непосредственно оказался вовлечённым среди других и отец.

Конец ознакомительного фрагмента.

← Глава 1. Детские и юношеские годы