Ностальгический казус. Рассказы для взрослых

Виктор Минаков

Достоверно оценить настоящее можно, только сравнив его с прошлым. Ностальгия – одна из экспрессивных и очень емких оценок. Она субъективна, но, когда о былом ностальгируют многие, есть причина о многом задуматься.

ОТСТАВНИК

Моего соседа, Степана Остапчука, недавно вытурили из органов, он там работал в каком-то секретном отделе, и у нас во дворе его называли Сексотом, само собой, за глаза. Прозвище это за ним так и осталось, хотя сейчас Остапчук уже нигде не работает.

«Вытурили» — это его, Степаново, выражение. Он как-то, подвыпив в день нашей армии, появился в моей сторожке и необычайно разоткровенничался. Называл меня почему-то коллегой, панибратски похлопывал по плечу и изливал, изливал свою душу.

— Двадцать лет прослужил я там верой и правдой, — говорил он обиженным голосом. — И вот тебе нате — не нужен! В отставку!.. На пенсию!.. Это меня-то на пенсию! Да у меня за всю жизнь ни разу нигде не кольнуло! Я здоровый, как бык!.. Хоть сейчас еще выпью бутылку, и ни один врач ничего не докажет…

Он, понятно, расхвастался, но вид у Степана действительно молодецкий: стройный, высокий, жилистый, плечи развернуты… Сейчас молодые ребята — не каждый так выглядит.

Лицом он, правда, не вышел: длинный и широкий, прямо утиный, нос, небольшие круглые глазки светло-серого цвета, белесые волосы, узенький лоб, остренький подбородок.

Я слушал и с интересом посматривал на соседа: таким его я не видел, а он прикрыл губы ладонью, наклонился ко мне прямо к уху и доверительно прогудел приглушенным голосом:

— Только я не согласен на пенсию! Никто не дождется, чтобы я взял и залег на диване, как сибирский медведь! Чекист не уходит в отставку! Чекист — это призвание, образ всей жизни, тем более, для меня!

Недели полторы после этого разговора я Степана не видел. Его слова о негасимой любви к своей подковерной профессии уже позабылись, их я и сразу посчитал не серьезными: чего только не напридумает подвыпивший и обиженный человек. Но не все оказалось так просто.

Однажды, уже в марте, в субботу, когда я заждался трамвай на остановке у центрального рынка, над моим ухом вдруг раздался знакомый приглушенный голос:

— Сергеич, привет! А ты чего тут таишься?..

Я оглянулся — Степан. Он был одет, как грибник: старая шляпа, серый, поношенный плащ, короткие сапоги из резины. Впрочем, и все здесь были одеты не броско. Во-первых, погода: холодно, слякоть, порывистый ветер, а во-вторых — само место: трамвай сейчас — это транспорт для бедняков.

— Да вот…, — начал я объясняться и показал на две сетки, стоявшие возле ног, — за картошкой приехал… А ты чего?.. Как незаметно ты подобрался…

— Я-то?.. — сосед подмигнул мне сереньким глазом и прикрыл рот ладонью. — Любуюсь посадочным материалом.

— Дачей уже обзавелся?.. И где же твой посадочный материал?

Ни в руках у него, ни с ним рядом я ничего не заметил.

— Так вот же он, прямо перед тобой, — Степан очертил полукруг своим выдающимся носом.

Передо мной, сзади и по бокам я видел только плечи и головы горожан, как и я ожидавших трамвая. Я недоуменно смотрю на соседа: «О чем он толкует? Какой материал?»

— До сих пор не врубился? — усмехается Остапчук. — Здесь его целый питомник!.. Ты только послушай, как они шелестят…

Так вот оно что… Я где-то читал, что другие народы, кажется англичане, оказавшись среди незнакомых людей, или упорно молчат, или говорят ни о чем, например, о погоде. У наших — иные манеры. Наши не помолчат ни со знакомыми, ни с незнакомыми. Им все равно с кем, лишь бы поговорить, а о погоде — в последнюю очередь. Любимая тема — о тяготах жизни и о тех, кто в этом повинен. И всегда получается — о властях.

Так обстояло дело и здесь. Слева, со Степановой стороны, взяли на зуб отцов — президентов. При именах Горбачева и Ельцина презрительно морщатся, кто-то плюется. Путин негативной реакции не вызывает, его даже хвалят: молодой, энергичный, здоровый. Хорошо, что не пьяница — не стыдно выпускать за границу. Находят у него и другие достоинства.

— Жаботитча он о наш, — шамкает старая женщина. — Пеншии вовремя стал выдавать, повышает их поштоянно…

С ней соглашаются, кивают одобрительно головами… Однако трамвая все нет. Люди томятся, холодно, ветер студеный, с морозцем, и одобрительность вскоре тает, как дымка.

— После Горбачева и Ельцина посади хоть черта с рогами — все равно покажется ангелом, — подает желчный голос долговязый небритый мужчина, стоявший в двух шагах от Степана. — Толку-то от того, что пенсии повышают! А цены?! Только заикнутся о пенсиях, а цены уже вверх поскакали, как будто это им сигнал подают!.. Всю прибавку загодя обрезают под корешок… Лучше бы делали молча, а то трезвонят, трезвонят, а на деле получается болтовня. По второму кругу пошли: пенсии опять вырастут до миллиона, а не купишь того, что раньше купить можно было за рубль!

— Он провокатор! — напрягся Степан и впился глазами в небритого. — Сейчас развяжутся зловредные языки…

И правда, едва долговязый обозначил мишень, в нее уже полетели гневные реплики, как комья мажущей грязи:

— Правильно говоришь: по базару хоть не ходи — дерут с тебя, кто сколько хочет! Куда только наши власти глядят?!

— А туда они и глядят — где бы им самим поднажиться! Барыги, думаешь, с властями не делятся?..

— Власти и сами не промах: за свет повышают, за тепло повышают, за газ, за воду, за слив! Да за все повышают! А куда эти деньги идут?.. Да по их же карманам! Какие дворцы себе понастроили на наши кровные денежки!

Стоявший рядом со мной паренек, тоже подал свой простуженный голос:

— А с бензином что делают?.. За один год вчетверо цены подняли! А от цены на бензин все другие цены зависят!.. Совсем доканать нас задумали!..

Долговязый мужик растревожил кровоточащую рану. Говорили уже почти все. Дружно ругали наступившие времена и с тоской вспоминали о прошлом: о бесплатном лечении, бесплатной учебе, символических ценах на хлеб, молоко, транспорт, лекарства. Вспоминали о санаториях, пансионатах, домах отдыха, лагерях пионеров — все это было доступным для каждого. Из прошлого выбиралось все лучшее, светлое, и его набиралось не мало. Парень, что начал говорить о бензине, не умолкал, он утверждал, что тогда его мама на свою пенсию часто летала на самолетах в Москву и всегда прилетала обратно с гостинцами.

Стенания о прошлом вконец возбудили толпу, послышались выкрики: «Антинародный режим! Нас предали!», и другие истеричные возгласы. Какая-то женщина рыдала и исступленно твердила, что вообще наступил конец света.

— Вот расквакались, вот расквакались, прямо как на болоте, — озабоченно озирался Степан, — чего говорят, и сам не понимают! Да их за такие слова!..

Он нервно подрагивал, ноздри его раздувались, глаза загорелись волчьим огнем. Казалось, что он с трудом удерживает себя от каких-то решительных действий.

Сравнение с болотом было, пожалуй, удачным: действительность давно стала смахивать на гниющее и смердящее место, где вопят благим матом обреченные его обитатели. Те, кому некуда улететь, убежать и упрыгать, кто не может кормиться за счет ослабевших собратьев. Да, Степан нашел подходящее слово для характеристики нашего быта, хотя имел он в виду, похоже, другое… Он и сам походил на болотного жителя в своем сером плаще: длинноногий, с увесистым носом — совсем как болотная цапля, застывшая в охотничьей стойке.

И таких цапель было здесь несколько. В возбужденной толпе равномерно рассредоточились молчаливые серые личности с холодными настороженными глазами. Стало как-то не по себе: а вдруг они начнут действовать?! Ведь там, где не борются с причинами недовольства, борются с недовольными. Проверено временем.

Но, к счастью, все обошлось. Наконец появился трамвай, и не один, а сразу два, и оба с прицепными вагонами. Людей захватили другие заботы — надо как-то уехать, и все бросились к трамвайным дверям.

Сели и мы со Степаном. В трамвае он все кого-то высматривал, хмурился и молчал, а когда мы сошли, промолвил с нескрываемом сожалением:

— Эх, куда подевались те времена!.. Не дождались бы многих неумных голов сегодня домашние!.. Многие отправились бы отсюда на нары!..

— О ком это ты?.. Неужели о тех бедолагах, которые замерзали на остановке?

Степан полоснул меня подозрительным взглядом.

— А ты как считаешь? — спросил он угрюмо.

Я понял, что он помешан на задержаниях, но все же сказал:

— А за что их сажать?.. За то, что они посмели заговорить, что им плохо?.. Что же им молча надо страдать?.. Сажать надо тех, кто привел страну к нищете. Правда, их не найдешь на остановках трамвая. Но, если кого и надо сажать, то именно их! Рыба, как говорится, гниет с головы.

— А чистят ее с хвоста! — отрубил Остапчук. — Так всегда было, и так всегда будет! Запомни это… коллега.

Он похлопал меня по спине и свернул в свой подъезд. Высокий, пружинистый, сильный. Ему бы еще служить и служить… Почему же его отстранили?..

Просилось одно объяснение: обстоятельства изменились — сейчас не сажают за разговоры, даже за речи крамольного типа. Может, и рады были бы посадить, да финансы не позволяют. В тюрьмах же надо кормить, поить, охранять, а на какие, извините, шиши?.. Вся страна в долгах как в шелках!.. Проще прикинуться тугоухим, сделать вид, что ничего необычного не происходит. Ничего не видим, ничего не слышим! Так ведь очень удобно — ничего-то и делать не надо: ни карать никого, ни исправлять положение. Не слышим и — баста! Глухие!

Остапчук, очевидно, не понял, не перестроился, продолжал гнуть по-старому, без учета новых реальностей, вот его и турнули… Хотя, возможно, я ошибаюсь…

2001 г.