Провинциалы. Книга 5. Время понимать

Виктор Кустов, 2014

Пятая книга "Время понимать" – это попытки главных героев понять, как получилось, что в девяностые, окунувшись с головой в перемены, они не заметили, как более пронырливые, бесталанные, но уже призванные золотым тельцом, делили за их спиной общее имущество. А выходит – и общее будущее.

Вековой излом

Человеку присуще жить будущим. А если к тому же настоящее его не устраивает, все помыслы, надежды устремляются вперед, убыстряя время и так столь короткой человеческой жизни.

Хоть и дано это понимать, но изменить отношение к настоящему, к сегодняшнему дню — не как к некоему промежуточному и не очень приятному интервалу перед действительно счастливым будущим (и, кстати, прошлым, тоже), а как к полноценной части собственной жизни, в которой ничего ненужного, неважного нет — не дано. Ну а когда к тому же подобное устремление в будущее, схожее с желанием ишака нагнать клок сена, маячащий перед мордой, превращается в общий психоз, усиленно внушаемый телевидением и прочими средствами манипулирования, устоять невозможно даже самому стойкому. Разве только если выбросить телевизор (газеты и так уже редко кто читает) и выпасть из информационного потока. Но это не так-то просто — устоять перед соблазнами. Особенно когда грядет редкостное, одно на тысячелетие, событие, и тебе выпало его прожить.

Ожидание, когда единица с тремя девятками превратится в двойку с нулями, длилось долго. И наконец вылилось, вырвалось, пронеслось шумной, многоголосой от криков, пугающей от разрывов и выстрелов новогодней ночью и ознаменовалось не только ожиданием лучшей жизни впереди у всех, начиная с пьяниц, приступивших к празднованию начала нового тысячелетия задолго до боя курантов и заканчивая новым, профессионально неприметным (одно из условий выбранной в юности профессии) и словно смущающимся нежданно свалившейся шапкой Мономаха президентом, закрывавшим эпоху большого, энергичного, вальяжного вначале и усталого и больного в конце Бориса Николаевича Ельцина.

Это если говорить о России.

Что же касается мира, который с каждым днем, отделяющим россиян от эпохи железного занавеса и СССР, становился все ближе, то он пребывал в не меньшей эйфории, правда, не особо задумываясь о будущем, а надеясь на то, что нынешнее благоденствие, пусть даже за чужой счет, продлится еще долго…

…Жовнеры отмечали окончание старого тысячелетия посемейному, предпочтя домашний уют приглашениям в компании, с горечью признав, что возраст все-таки накладывает свой отпечаток на желания. Дождавшись дочери с зятем, заглянувших на огонек уже в новом летоисчислении, и вместе с ними напророчив под шампанское всем порознь и вместе в будущем самое хорошее, отправились на центральную площадь города к елке.

Южная новогодняя ночь не каждый год радует истинными русскими атрибутами этого праздника — снегом и морозом. Оттого и веселых катаний со снежных горок или на ледовом зеркале катков или просто неловких игр подвыпивших взрослых в отрезвляющих сугробах здесь не бывает, оттого и народу на площади возле зеленой, расцвеченной огнями елки было не так много. Но все же незнакомые, разных возрастов и положений горожане, не усидевшие дома в эту ночь, взявшись за руки, образовали шумный веселый хоровод и, покружившись вокруг ели, нестройно и невпопад вспоминая подходящие случаю, а то и просто настроению песни, перескакивая с куплета на куплет, уступая роль запевалы очередному желающему, накружившись до истощения запала, разбились на группки родных и знакомых, в центре которых, как правило, оказывался самый предусмотрительный, запасливо прихвативший с собой и согревающее, и посуду. После чего делали выбор между бодрствованием и сном.

Жовнеры проводили молодых до их дома (беременная Светлана уже устала, и до рассвета оставалось не так много) и неторопливо пошли по затихающим, но еще достаточно многолюдным улицам домой.

По пути стали вспоминать самые запомнившиеся встречи Нового года и выяснили, что у обоих остались в памяти студенческие новогодние ночи.

Елена вспомнила новогоднюю ночь на третьем курсе, когда она была влюблена в одного старшекурсника и они всю ночь прогуляли-процеловались, не обращая внимания на сильный мороз (надо же, призналась!).

Александру тоже, оказывается, более всего запомнилась институтская встреча Нового года с ребятами из туристической секции. Он учился тогда на втором курсе, в ноябре в поисках занятия по душе забрел в турклуб да так и остался среди одержимых путешествиями романтиков и на новогодние каникулы собирался идти в свой первый горный поход в отроги Хамар-Дабана, естественно, встретить Новый год с туристами-старшекурсниками он не отказался. Они довольно долго ехали на электричке, потом от полустанка шли по уже темным улочкам дачного поселка и, миновав его, по недавно пробитой высланными вперед квартирьерами узкой дорожке в глубоком снегу вышли к раскидистой ели, нижние ветки которой были украшены бумажными гирляндами, рдеющими в отблесках большого костра, разложенного рядом. Над огнем висело прокопченное ведро, над ним поднимался пар, старшие опытные коллеги-туристы, скинув куртки, деловито хозяйничали на вытоптанной площадке, сооружая из сухих стволов и лапника лавочки и стол. Девчонки, приехавшие вместе с основной группой, тут же взялись доваривать пригоревшую гречневую кашу, в которую потом бросили немало банок тушенки, отчего она больше напоминала гуляш.

Эту картину: суетящиеся люди в красных отсветах потрескивающего пламени на фоне звездной ночи, неустойчивые тени окружающих деревьев, которые за чертой света превращались в непроглядную и пугающую стену, набирающий силу мороз, восторг, замешанный одновременно и на единении всех присутствующих, и на отношении к этому зеленому дереву, нависающему над ними, — все это он хорошо помнил и сейчас, спустя годы.

А потом все кричали «ура», встречая одна тысяча девятьсот семидесятый год, и он, уже изрядно промерзший, выпил почти полный стакан водки, и ему стало тепло и весело…

Но вот что было потом, вспоминалось уже отрывками. Осталось ощущение какого-то языческого веселья, чего-то случившегося сладостно-запретного, о чем он только мог догадываться или воображать, проснувшись в разгар нового дня в дачном домике в спальном мешке со смешливой метисочкой, чьи бурятские скулы оттеняли лукавый взгляд синих глаз, а упругое тело с тонкой талией было обжигающе горячим… Он так и не успел вспомнить, как очутился в этом волнующем уюте, она ящеркой выскользнула из мешка, мигом спрятала смуглое тело в теплый комбинезон. Склонившись к его лицу, пахнущая тайной или коварством, сообщила, что они засони, все уже давно встречают новый день нового года, и убежала.

Снова он увидел ее с бородатым и степенным старшекурсником.

Они ели из одной миски, пили из одной кружки, а потом тот носил ее на руках и куда-то унес, и их больше в тот день никто не видел. А в поход, первый для него, метисочка не пошла. И потом он ее не видел ни в секции, ни в институте, а когда попытался выяснить, кто она и откуда, так ничего и не узнал, вроде она вообще оказалась среди них случайно и учится в инязе, а пригласил ее тот самый старшекурсник, которого тоже он больше не видел: он был дипломником, разрядником, ушел в сложный маршрут на целый месяц в Саяны, а вернувшись, написал диплом, защитился и уехал куда-то по распределению.

Кто-то говорил, что один, кто-то, что с той самой, из иняза…

Сейчас, спустя столько лет, ему казалось, что та метисочка была наваждением, новогодним подарком тайги…

А может быть, это была всего лишь материализация его грез…

…Начало нового века скорых и желаемых перемен не принесло.

Жизнь продолжилась прежними заботами. Так же, как и старый, новый президент говорил о необходимости подождать и потерпеть. Все так же богатели нефтяники, газовики — все те, кто энергично перекачивал, перевозил за рубеж то, что еще совсем недавно принадлежало всем, шалея от неожиданного богатства и стараясь как можно быстрее промотать его.

Так и не успокоилась, не стала до конца мирной Чечня. Все понимали, что процесс возвращения к мирной жизни здесь будет долгим. Неспокойно было и в других республиках, окружавших Ставрополье. Фактически край, особенно его восточные районы, так и остался прифронтовой зоной. Привычным стало неведомое в недавнем прошлом и вовсе невообразимое в Советском Союзе понятие «терроризм».

Да и много еще чего появилось и, несмотря на очевидную опасность для жизни человека и для существования государства, стало входить в повседневность, незаметно обретая привкус обыденности.

Так к безудержной страсти подрастающего поколения к пиву, подогреваемой пивными фестивалями, добавилось широкое распространение наркотиков, активно пропагандируемых так называемыми «борцами» с этой пагубной привычкой, старательно возводимой в ранг болезни, чтобы оправдать безволие.

На смену трепету любовных переживаний и романтике ухаживаний пришло то, что на Западе, с которого теперь брали пример во всем, прежде называли свободной любовью, а в новых реалиях — без прикрас, безвкусным словом «секс» или примитивным, но медицински необходимым удовлетворением физиологических потребностей. Отрицающая любовь, семью и продолжение рода, эта потребность прикрывалась понятием «гражданский брак», как правило, не предполагающим длительных отношений и создания настоящей семьи.

Впрочем, Жовнера и его сверстников это тревожило только теоретически, из опасения за будущее своих детей и внуков. Правда, Светлана вышла замуж по любви, стала женой после регистрации брака (сказалось все же ретроградское семейное отношение к этому вопросу) и родила в начале нового века им внучку. Так что их маленькое семейное государство еще противостояло разлагающим веяниям, все более охватывающим большое государство, в котором они все жили.

За минувшее десятилетие иллюзии, с которыми он когда-то приветствовал перемены, рассеялись: то общество, которому они еще совсем недавно завидовали и стремились подражать, оказалось не столь уж и гармонично. Лишь одно было бесспорным достижением этих лет: возможность говорить то, что думаешь, не только на кухнях и заполненные всякой всячиной магазины.

Правда, говорить стало как бы и не о чем, а на покупки у большинства населения не было денег. И уходящие в прошлое дни, месяцы, годы проблем нового общественного строя не уменьшали и даже наоборот, усугубляли, вселяя неуверенность в завтрашнем дне.

Непроизвольно сравнивая оставшийся в прошлом социалистический строй, начало перемен, самое начало девяностых годов и наступившие дни, Жовнер приходил к неутешительному выводу, что все усиливающаяся фискальная политика, умножение чиновничьих служб, неплохо живущих за счет налогов небогатого, если не сказать нищего, населения и повсеместно к тому же мздоимствующих, сдерживают развитие общества. Та свобода предпринимательства, которую они пережили в начале девяностых, теперь все более приобретала черты утраченного идеала. Та стена, которая начала отделять плодящихся чиновников всех мастей, законодательные и исполнительные структуры от работающих, созидающих новую страну граждан, становилась все выше и толще.

Вновь, как и в советские времена, он стал ловить себя на чувстве неуважения к власти, на несовпадении собственных интересов и интересов окружающих его людей с деяниями тех, кто взялся строить новое государство по своему вкусу. Этот вкус уж слишком очевидно принадлежал тем, кто бесстыдно присвоил и продолжал присваивать общенародное богатство, а теперь усиленно насаждал свою мораль, в которой обманывать, красть и даже убивать считалось оправданной необходимостью.

Но все же еще оставалась надежда, что и новый президент, сменивший больного Ельцина, и новые министры понимают гибельность подобного пути и выправят движение общества в действительно справедливое и счастливое будущее.

Понимая, что главное направление задается в столице, в провинции люди все же надеялись на своих непосредственных руководителей, депутатов, губернаторов. Но правительство края, практически утратившее коммунистическую идеологию, которая, собственно, и позволила губернатору победить на выборах, инициативой и самостоятельностью особо не отличалось от прочих, быстро забывших наказы своих избирателей.

Через пару лет после выборов молодой и энергичный губернатор, хорошо помнящий свою комсомольскую кипучую юность и ностальгирующий по ней, окруживший к этому времени себя своими бывшими комсомольскими соратниками, вернул из прошлого многие навыки коммунистического управления, но не привнес ничего нового. Особенно он любил перерезать ленточки на торжественных мероприятиях, которые теперь сопутствовали даже незначительному событию. Как говорили в народе, он готов был торжественно открыть даже общественный туалет, правда, в действительности такого не случилось, но вот баню сей государственный муж как-то открывал…

С одной стороны, эти игры и потуги властей имитировать бурную деятельность и заботу о населении Жовнера особо не интересовали, но с другой — он никак не мог от них отстраниться. У него были странные отношения с властью. Как-то знакомый астролог посчитал его гороскоп и сказал, что согласно вселенскому закону их взаимоотношения (его как личности и власти как института) похожи на отношения двух не стремящихся друг к другу, но находящихся все время в поле зрения людей. Что с его стороны преобладает любопытство и критическое отношение к тому, что делает наделенный властью человек любого ранга, а со стороны властных структур, в том числе и репрессивных, преобладает настороженное внимание.

Если с этой точки зрения проанализировать прожитые годы, то, похоже, так и есть. Без сомнения, он всегда критически относился к тем, кто брал на себя роль лидера, всезнающего и непогрешимого проводника в жизненных перипетиях. В институте, с одной стороны, был активным комсомольцем и даже членом комитета комсомола, а с другой — создал тайное общество, где критиковали власть, связался с диссидентами и попал в список неблагонадежных.

Потом работал в газетах — идеологических институтах, подконтрольных и опекаемых властью, и даже прошел профилактическую устрашающую головомойку органов госбезопасности. В партию никогда не рвался, не разделяя ни атеистической веры, ни коммунистической программы, вступил исключительно по необходимости — должность была номенклатурная, а с приемом в ряды КПСС вышла по настоящему анекдотичная (из серии политических) история, когда условием получения партбилета стала смена места работы и жительства. Старался помочь коммунистам сохранить власть, а в конечном итоге был занесен в список ярых демократов. Даже когда Виктор Красавин, с которым в молодости немало дебатировали о будущем государственном устройстве, стал вице-губернатором, Жовнер так и не сблизился с властью, ничего не поимел от краевого пирога (впрочем, как и сам Красавин), в отличие от большинства, имеющих доступ к власти и бюджету. При новом губернаторе-коммунисте тем более не стремился приблизиться к власть имущим. Хотя отношения и связи со многими, кто теперь там работал, остались.

Неожиданно они сошлись с Сергеем Белоглазовым, когда-то редактором молодежной газеты (куда он, приехав из Сибири, заглянул в поисках работы), потом партийным журналистом, работником крайкома. Теперь тот работал пресс-секретарем губернатора. Должность эта была особо приближенная и пользующаяся доверием, оттого и тайно влиятельная. Но через несколько месяцев энергичного освоения новых обязанностей Белоглазов, похоже, утратил и интерес, и азарт к ежедневным сочинениям речей и докладов и в свободное от официальщины время, в противовес безликой политической риторике, в которой, как и прежде, при коммунистах, все отчетливее требовалось не говорить правду, а предсказывать исполнение грандиозных замыслов в будущем, стал пописывать рассказы. Вот с ними он и пришел к Жовнеру, найдя в нем и внимательного читателя, и издателя.

День ото дня их отношения становились все искреннее и… застольнее. Белоглазов стал все чаще выпивать, хотя в годы их молодости, насколько Жовнер помнил, этим не увлекался. Сначала он предлагал разделить компанию, а потом стал выпивать в одиночку, находя в Жовнере только внимательного слушателя и каждый раз виновато ссылаясь на обстоятельства, вынуждающие его таким образом расслабляться, снимать напряжение.

— Ты даже не представляешь, какая это рутина, — заводил он одну и ту же песню, торопливо утолив жажду. — Их всех надо учить русскому языку. И чтобы меньше обещали… Когда-нибудь всем болтунам придется отвечать за свои слова, если не здесь, то там, — он выделял слово «там», наливая в стакан или в кружку, смотря что в это время оказывалось под рукой. — Обязательно! — И, не уточняя, где «там», словно это и так было понятно, выпивал, после чего надкусывал бутерброд с колбасой или сыром, который доставал, как и бутылку, из коричневого потертого портфеля. — Хорошо тебе, живешь как хочешь, никому ничем не обязан, совесть не мучает… Сам себе и начальник, и работник…

— Только вот зарплату нерегулярно получаю, — вставлял Жовнер. — Ну, это неважно, поверь мне, — проникновенно произносил Белоглазов. — Самое главное в этом мире — не пойти против совести, не стать подлецом… — И замолкал на некоторое время, раздумывая или прислушиваясь к воздействию выпитого.

Потом либо еще выпивал, но теперь уже пару глотков, не больше, либо переливал содержимое бутылки в блестящую плоскую фляжку (а иногда он допивал то, что было в ней), ставил ее в портфель и переводил разговор на приятную тему, делясь сюжетом очередного рассказа, в основе которого, как правило, была действительно случившаяся казусная история. Этих бывальщин у него был приличный запас, и Жовнер каждый раз наседал на него, советуя бросить все дела и писать…

— Брошу, — согласился он в свой последний визит. — Вот еще немного и брошу… К тебе приду работать, возьмешь заместителем?

— У меня зарплаты маленькие…

— Зато свободным буду… Я с губером уже поговорил, он попросил подобрать замену, подучить… У меня теперь молодых помощников хватает, кропают на своем уровне, я только правлю… И ты знаешь, что я заметил, — он подался вперед и, понизив голос, закончил: — Чем глупее, чем примитивнее текст, тем им, — мотнул головой в сторону, в которой находились центральная площадь, все еще украшенная памятником основателю социалистического государства, и здание бывшего крайкома партии за ним, которое теперь занимал губернатор и его правительство, — больше нравится… У них теперь своя вера, свои боги — политтехнологи… Вот мы с тобой в Советском Союзе все делали, чтобы люди грамотнее были, культурнее, а сейчас это не надо… Им, ну — тем, кто за стенами, и за кремлевскими, и здесь, — не надо, чтобы народ умнел…

Потом тяжело вздохнул и пожаловался.

— Я теперь знаю, что такое жить в золотой клетке…

— А мне кажется, мы и раньше, при коммунистах, в клетке жили.

Только что не в золотой, — возразил Жовнер. — Разве тогда свобода была?

— А что, на кухнях мы не рубили правду-матку и анекдотами не поминали вождей?.. И власть критиковали… В рамках дозволенного, но критиковали… А главное, коммунисты общество не оглупляли, а головастых к себе заманивали. Да, заигрывали, запугивали, но привлекали… А этим нынче умные не нужны — главное, чтобы исполнительными были…

— Но ведь губер коммунист?

— А что он один сделает?.. У него только клетка побольше, чем у меня, да золото не сусальное, а листовое… — Он вздохнул, замолчал. Потом поднял глаза, в которых Жовнер увидел тоску. — Нет, тебе этого не понять. И не надо… Зарплата у меня хорошая, но работа, как у золотаря…

Прихожу вот к тебе, а и тут запах чувствую… Боюсь, до конца жизни не отмоюсь… Ты прав, надо уходить, пока не поздно… Вот книжку издам и уйду на вольные хлеба… Перееду на дачу или в деревню, где предки жили, и буду писать, наслаждаться жизнью. Сколько мне осталось…

Жовнер еще тогда возразил, что, дескать, у них только самый хороший возраст и начинается. И Сергей согласился, мол, пару десятков лет ему хватит, чтобы изложить на бумаге, что хотел бы…

И вдруг звонок — умер Сергей, скоропостижно…

Жовнер сразу не поверил, думал, какой-нибудь другой Белоглазов, однофамилец…

Недели не прошло, как заскакивал пива выпить. Правда, на второй этаж уже с одышкой поднялся… И новых рассказов не принес, и рассказывать ничего не стал, торопился. Выпил, жевательной резинкой закусил и побежал на какое-то мероприятие, где губернатор очередную ленточку резать должен был…

Жовнер попросил его тогда устроить аудиенцию с заместителем губернатора, который культуру курирует: столкнулся с проблемой распространения своего литературного журнала. Думал, «на ура» разойдется тираж, всего-то три тысячи экземпляров (когда-то толстые журналы миллионными тиражами разлетались, не подписаться было), а не пошел. Неужели действительно за десятилетие передела самая читающая страна превратилась в самую пьющую и жующую?

Не хотел в это верить.

Но тогда получается, что журнал плох.

Поговорил с книголюбами, писателями, кого уважал. Нет, мнение хорошее, публикации в первых номерах заметили, оценили.

Значит, дело в рекламе.

А откуда на нее деньги взять, и так в убыток журнал. Вот и решил прибегнуть к помощи власти. Нужное ведь дело для воспитания подрастающего поколения. Одно уже упустили, образование на пивных фестивалях получают, так хотя бы следующие от пивных бутылок отвернуть.

Пусть поможет власть библиотекам, школам подписку организовать.

Не стало Сергея, придется теперь самому записываться на прием.

…Проводили Белоглазова в последний путь в день не очень теплый, пасмурный, хотя лето начиналось. На проводах и губернатор был, видно, помимо служебных связывали их и человеческие отношения. За это Жовнер многое тому простил.

Проводили, а потом оказалось, что свое обещание Сергей выполнил. Позвонили Жовнеру из приемной заместителя, в чьем подчинении находились культура и образование, и назначили аудиенцию.

Галина Федоровна Духина пришла на работу не в лучшем настроении. Может, летняя жара, стремительно накатившая в самом начале лета, действовала, а может, накопившиеся проблемы, которые с каждым днем не только не рассасывались, а набегали новыми волнами. И нынешний день, начинавшийся с приема жалобщиков, отдохновения не обещал.

Каждое утро собираясь на работу, не зная, какие сюрпризы ей готовит теперешняя суетная жизнь, она то с короткой, то с затяжной грустью вспоминала прежние времена, когда ее день, сначала комсомольского, а потом и партийного функционера, был четко спланирован, расписан, каждое принимаемое решение готовилось и выверялось долго и тщательно, были грамотные помощники и было время самой вникнуть в суть каждой проблемы. Принимая приглашение губернатора, которого знала, можно сказать, всю сознательную жизнь (и даже в свое время способствовала продвижению молодого активного комсомольского лидера), со всеми его положительными и отрицательными чертами, она и нынешнюю свою работу в новой и не понимаемой ею стране представляла такой же неторопливой и основательной. Но первые же дни в качестве заместителя председателя краевого правительства заставили расстаться с иллюзиями и вспомнить теоретический багаж, который объяснял плохую управляемость и непрофессионализм периода социальных сломов перемешиванием слоев, когда вниз закономерно опускался слой создателей предыдущего строя, а «кто был никем» (явные или тайные противники правящей системы) «становился всем». А если излагать яснее, к власти приходили те, кто яро рвался ко всему, что было прежде недоступно, а дорвавшись, бездумно и азартно принимался разрушать достижения предшественников и охаивать все, что те делали.

Наиболее сообразительные довольно скоро начинали осознавать, что принципы управления обществом при любом строе по сути неизменны, и уже тихо, без афиширования, возвращать в прежние кабинеты на прежние или схожие должности тех, кого совсем недавно изгоняли.

Духина, как и ее бывшие коллеги, а теперь и многие из нынешних, также пережила период обидного и непонимаемого забвения, унижений, запрета на свое мировоззрение, на свое прошлое и, вполне возможно, стала бы безоглядным критиком нового строя, если бы не неожиданный выверт судьбы, востребованность старой социалистической идеи населением, позволившая молодому коммунисту, в годы горбачевской перестройки возглавлявшему краевую комсомольскую организацию, стать губернатором. И принимая предложение единомышленника и коллеги, она предполагала сделать многое по-своему, так, как считала правильным.

Знакомые, с которыми она делилась своими планами по сохранению хороших традиций и дел прежнего строя, первое время охотно поддакивали ей, но постепенно, по мере того как правительство разбавлялось людьми, пусть и из бывших комсомольско-партийных работников, но уже постигших секреты капиталистического обогащения, успевших обрести материальную независимость и отказавшихся от прежних убеждений, начали отмалчиваться. И наконец на одной из планерок губернатор выговорил ей за то, что она не совсем понимает текущий момент.

Вечером она напросилась на неофициальный разговор, считая, что имеет на это право. Пока хозяин кабинета подписывал очередную порцию распорядительных бумаг, сама заварила крепкий чай, разлила по тонким фарфоровым чашкам, тем самым создав домашнюю обстановку, располагающую к откровенности.

— А помнишь вкус «слоников»? — откладывая наконец папку с документами и делая большой глоток, произнес губернатор, имея в виду индийский чай советской поры, на упаковке которого были нарисованы слоны.

— Мне кажется, он вкуснее был… — сразу определила свое отношение к прошлому Духина.

— Мне тоже так кажется, — согласился он. — Но время идет, вон как все поменялось.

— С ног на голову.

— Но нам жить и работать сегодня. И не только жить, но и строить совершенно новое государство.

— Без чертежей… — не удержалась, вставила она, хотя надо было бы послушать, тот настроен был на философский разговор.

Надо бы, но хотелось выговорить свое, наболевшее…

— Это правда… Поэтому нам так и трудно сейчас…

— А мне кажется, причина в том, что каждый из нас имеет свой чертеж.

— Ты всегда отличалась прозорливостью, — улыбнулся губернатор и добавил: — И привлекательностью…

Но она сделала вид, что не услышала.

Она знала, что этот крепкий и уже заматеревший мужчина, будучи еще комсомольским лидером, увлеченным больше идеями, чем женщинами, испытывал к ней симпатию, но для нее он был всегда несколько юн и суетлив, и при встречах, прежде и сейчас, она ощущала в себе необходимость дать ему совет, оградить от неприятностей, которых тот не видит. Одним словом, относилась так же, как к дочери, которая, правда, была на десяток лет моложе губернатора и уже тоже не прислушивалась к ее советам.

— Скажи, разве так уж плох был социализм? — спросила она.

— Мечта человечества — это коммунизм! — пафосно отозвался он. И, давая понять, что на такие высоты подниматься в теоретических размышлениях не намерен, добавил: — А в социализме мы не разобрались… Хотя в нем много хорошего… Но в сегодняшней реальности нам теперь придется не строить новое, а догонять так и не загнивший Запад.

— Но ведь было так много замечательного, — не сдавалась она. — Пионерская дружба, студенческие диспуты, гарантированная работа, тот же комсомол, бесплатные образование и медицина… Преступлений было меньше…

— Да кто же спорит! — всплеснул он руками. — Но теперь-то другая страна, нет больше Союза, другие ценности, другие люди во власти и электорат… другой… — Хотел сказать «народ», но вырвалось заимствованное у политтехнологов, заменивших теперь идеологов, «электорат». — Ты же видишь, теперь все решают деньги…

— Я вижу, что натворили эти демократы, — не сдержала эмоций она. — Все что могли развалили. В газетах пишут кто что хочет, в частные вузы принимают за деньги и учат непонятно чему, молодежь спивается…

— Вот это все нам с тобой и надо исправить… — перебил губернатор.

— Но только исходя из новых условий… Не мне тебя, Галина Федоровна, учить, у тебя опыта побольше моего. Но кое-что из социализма мы обязательно восстановим. Только не сразу и не афишируя… — Извиняюще добавил: — И пойми, не мог я только единомышленников взять в правительство, не мог… — Встал, прошел по кабинету, как делал это в крайнем возбуждении, когда настраивался сказать что-то важное. — Мне в Москве фамилии назвали и условие — взять без возражений… Хоть я и населением избран, а ты знаешь, как нынче народом управляют… Этих новомодных политтехнологов напустят… Или найдут, а не найдут, так сочинят какие-нибудь грешки, прессу настроят, сама понимаешь… Вон как первого губернатора сразу после Буденновска сняли. Ельцин даже вникать не стал: виноват, не виноват… Козел отпущения нужен был… А я в это кресло сел не для того, чтобы себе что-то урвать, капиталистом стать никогда не мечтал… Я, как и ты, лучшее из нашей юности, из социализма хочу сохранить и в новой стране…

— Тогда не давай такую свободу бизнесменам… Хотя бы не пускай их в идеологию…

— Идеологии теперь у нас в конституции нет, так что отвыкай от этого слова… И ты ведь курируешь социальный блок…

— А распоряжения ты подписываешь… Я писала докладную по вузам…

— Да, я читал… — Он с шумом отодвинул стул напротив, сел. — Сверху установка — никаких препонов, пусть плодятся… Рынок, мол, все отрегулирует… Так что, Галина Федоровна, давай будем удерживать свой плацдарм, насколько сможем. Но делать это без ненужного риска и рекламы… Договорились?.. Ты ведь об этом хотела поговорить?

— И об этом тоже…

— Что я тебе могу посоветовать, вот так вот, приватно… Делай так, как ты считаешь нужным, а я тебя буду поддерживать… Но учти, поддерживать, пока из Москвы команду не дадут. И не забывай, что врагов у нас с тобой с каждым днем не убавляется, а прибавляется… И желающих на наши места немало, поэтому подставляться нам никак нельзя.

— Неужели в Кремле не одумаются? — вырвалось у нее. — Ведь такое государство развалили…

— Вот о могуществе того государства, в котором нам довелось родиться и стать людьми, при свидетелях лучше не упоминай… Всем, кто сегодня при власти, важно, чтобы народ, да и мы с тобой, скорее забыли, в какой стране жили… Смотри на все реально… — Поднялся, глянул на часы. — Мне еще собраться надо, завтра утром в Москву лететь…

— А я уже заявление написала… — сказала все же заготовленное, хотя никакого заявления не писала и не собиралась. Но сомнения еще оставались…

— Какое заявление, Галина?.. — Губернатор взгляд не отвел. — Нам с тобой идти до конца… — Обошел стол, приобнял ее за плечи. Большой, горячий, источающий уверенность и силу. Ей даже на мгновение захотелось к нему прислониться, но она выпрямилась и закрепила договоренность.

— Значит, я могу принимать решения исходя из собственного понимания…

— Конечно… Но с учетом реальной ситуации… И если чего-нибудь не учтешь, я не поддержу… Но ты ведь всегда была умницей…

И он улыбнулся, хотя видно было, что уже переключился на другие, более важные для него заботы…

После этого разговора она делиться с кем-либо своим пониманием происходящих перемен перестала, а поступать стала жестче.

Когда-то в школьной юности она сожалела, что ей не довелось родиться раньше, не пришлось защищать Родину в лихую годину. Она не сомневалась, что перед лицом смерти поступила бы так же, как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы, и сейчас ее подвиг был бы примером для новых поколений. Будучи уже комсомольским, а затем партийным функционером, сталкиваясь с пассивностью и отсутствием самоотверженной любви к стране, которой обладала она, Духина поняла, что либеральничать, давать поблажки противникам существующего порядка нельзя. Особенно в идеологических вопросах.

Порой партийные решения рождали в ней смутные сомнения, но она решительно избавлялась от них, обвиняя себя в собственном непонимании того, что так ясно старшим товарищам. Став партийным работником, она с гордостью осознала, что ей выпало родиться и жить в уникальном крае, можно сказать, настоящей кузнице партийных кадров.

Отсюда начинался взлет одного из главных идеологов социалистической страны Суслова, здесь работал секретарь ЦК Федор Кулаков, на этой земле родился Андропов. Избрание же Горбачева генеральным секретарем ЦК КПСС считала для себя праздником: она с ним была знакома и не сомневалась, что так высоко поднявшийся земляк не забудет о ней. Но земляк вдруг затеял перестройку, которую она не понимала. Но все же, хотя и не с таким азартом, как делала все до этого, продвигала в жизнь и гласность, и ускорение…

Правда, постепенно этот ее тайный праздник становился все менее и менее радостным и наконец стал днем печали: на исторической сцене появился медведеподобный, грубый и наглый, предавший идеи коммунизма Ельцин, выросший где-то на окраине страны. Ей было по-женски жалко и вдруг растерявшегося земляка, и расстроенную Раису, которую она помнила совсем другой — уверенной, самодостаточной, счастливой, какой может быть только любимая и любящая женщина.

Этот уральский увалень и грубиян, невесть каким образом попавший в Москву и фактически, как она считала, предавший своих товарищей, упразднил партию, лишил ее любимого дела, должности, уважения, ей пришлось ходить в подчинении тех, кто еще совсем недавно боялся зайти к ней в кабинет. И когда бывший коллега предложил помочь ему на выборах, с маленькой надеждой на победу, она какое-то время колебалась, преодолевая в себе нежелание пусть и опосредованно, но все же содействовать нововведениям разгульного президента. Но потом решила, что Москва все же далеко, а за край надо бороться, выдернуть его из рук демократической своры. И когда они, неожиданно для себя, выиграли выборы, она уже без колебаний приняла предложение стать заместителем губернатора, взявшись исправлять то, что нагородил занимавший этот кабинет до нее демократ и карьерист Красавин…

…В списке записавшихся в этот день на прием был главный редактор частного журнала Жовнер. Может быть, в комсомольскую бытность она и сталкивалась с ним, тот работал в восьмидесятые годы уже прошлого века в комсомольской газете, но скорее всего не часто, потому что эта фамилия ей ничего не говорила. Вопрос, по которому тот записался на прием, был в ее компетенции, он просил содействия по распространению литературного журнала, который начал издавать. Она просмотрела несколько первых номеров, журнал показался ей интересным, решила, что помочь надо, литературу она любила, а к писателям относилась с уважением. Но на всякий случай попросила помощника собрать информацию о Жовнере и изложить свое или какого-нибудь авторитетного специалиста, профессора, преподавателя вуза мнение о журнале.

Эти две странички, на одной — мнение о журнале, на другой — справка о Жовнере — лежали перед ней на столе, она так и не успела прочесть их перед приемом и теперь, раздражаясь от стоящей в кабинете духоты, от того, что этот день выслушивания жалоб только начинается, от необходимости тратить время на мелочи в ущерб делам действительно неотложным и важным (хотела объехать детские лагеря отдыха, проверить подчиненных, сигналы нехорошие поступили, да и губернатор просил), взглянув на стоящего напротив с перекинутым через руку пиджаком (тоже, видно, вспотел) просителя, предложила ему сесть и побежала глазами по справке, не особенно вдумываясь, и вдруг остановилась, перечитала…

Оказывается товарищ-господин Жовнер из демократов… И друг-соратник господина Красавина… Страну помогал разваливать…

Опять вернулась к началу и теперь уже стала читать более внимательно…

И в советское время был этот господин уже неблагонадежным, находился под присмотром КГБ (все-таки отменный у нее помощник, раскопал), значит, враг давний и сознательный… А теперь он вот журнал издает, будет детей учить…

Мнение о журнале, изложенное на другом листке, в целом было неплохим, все в произведениях выдержано в традициях советской литературы, авторы известные в крае, но в большом историческом романе, который был главной публикацией первых номеров, «есть несколько страниц описания довольно откровенных любовных, эротических сцен». Помощник выводов никаких не делал, но строчку эту на всякий случай подчеркнул красным карандашом.

Она поймала себя на том, как поднимается раздражение.

Только на днях у них был серьезный разговор с дочерью, которая, оказывается, уже несколько месяцев живет с каким-то мужчиной, а она ни сном ни духом… А дочь, видите ли, считает, что ее мать отстала от жизни и со своими совковыми взглядами мешает ее счастью.

— Ну так выходи замуж! — не выдержала она. — Кто тебе мешает? Я? Отец?.. Приводи его… живите… Но только после загса…

— А я, может, еще и не выйду за него… Не хочу потом, как ты…

И в очередной раз Галина Федоровна пожалела, что однажды, в минуту откровения, призналась дочери, что вышла за ее отца, родила ребенка и прожила немало лет, прежде чем они расстались, не любя.

И как от этого ей было муторно, как не спешила домой (может, от-того так много в свое время и сделала, и замечена поэтому была вышестоящими товарищами), как трудно женщине, когда не к кому прильнуть, некому показать свою женскую слабость…

Подалась к помощнику, хотела взглянуть на эти страницы с эротикой сама и передумала, уж слишком уверенный стоял перед ней господин Жовнер, словно и не просить вовсе пришел, а, наоборот, облагодетельствовать. Подавила в себе эмоции, как привыкла делать это за многие годы партийной и административной работы, но не смогла настроиться на ровный тон, задать пару необязательных вопросов, а понесла-покатила, уже не сдерживаясь, воздавая и новому строю, и демократам, и, как значилось в справке, этому вполне успешному бизнесмену, который вписался в капитализм.

— А за что мы должны поддерживать ваш журнал? О чем вы в нем пишете?… — Она потрясла листочком, словно проситель знал его содержание так же, как она. — Чему хорошему он может научить, если вы печатаете порнографию!

— Какую порнографию? — растерянно произнес Жовнер, и надменное, как ей казалось, выражение его лица начало меняться на непонимающее. — Там хорошая проза, стихи…

— И мерзкие сцены в романе этого… — она бросила взгляд на помощника.

— Котенко, — подсказал тот.

— Вот именно, Котенко… Кстати, а откуда этот автор? Надо бы с ним разобраться… — отдала распоряжение помощнику.

— С ним уже не разберетесь, он умер, — глухо произнес Жовнер. — И жил он в нашем городе, вы должны были его знать. А это его последнее не опубликованное произведение…

— Хорошо, его нет, — снизила она тон, тщетно пытаясь вспомнить писателя с такой фамилией. Но на ум приходили две-три фамилии писателей, с которыми она решала текущие вопросы, — но вы редактор?.. Почему поставили?.. Может, взялись не за свое дело?

Эта фраза вдруг напомнила Жовнеру давний допрос в стенах КГБ, широкого низкорослого краснолицего начальника отдела и его безапелляционный приговор: «В идеологическом органе вам делать нечего!». Он усмехнулся и словно освободился от ощущения просителя, с которой входил в этот кабинет. Уже начиная понимать бессмысленность этой аудиенции, попытался возразить.

— Да, в романе есть сцены языческого ритуала. Это исторический роман, и автор описал его, основываясь на подлинных документах… И там нет никакой порнографии. Поэтому я не стал ничего убирать.

— Вы — редактор и должны были отредактировать, как положено… На что вы надеялись, когда шли сюда?.. Нет, мы вам, конечно же, помогать не станем… И даже запретим в школах читать ваш журнал…

— Спасибо, — сказал Жовнер и направился к двери.

— А я еще посмотрю, будет ли вообще ваш журнал выходить в нашем крае… — бросила вслед ему Духина, с трудом сдержав себя, чтобы не произнести что-нибудь более пугающее… Этот диссидент, отщепенец, этот разрушитель ее страны уходил так же надменно, как в свое время уходил муж, хотя она ждала, была уверена, что он одумается, остановится на пороге, попросит прощения, и она в этом случае смягчит свое наказание….

И этому дураку ведь уже готова была помочь… Надо будет все-таки посмотреть, что там на этих страницах…

— Кто у нас следующий? — повернулась к помощнику, стараясь поскорее выбросить из головы только что происшедшее…