Новеллы Пятигорья. Знаменитые люди на Водах

Виктор Кустов, 2020

Северный Кавказ, и особенно Кавказские Минеральные Воды, в конце XIX начале XX века стали местом паломничества талантов государства Российского. В этом сборнике 25 новелл о пребывании на водах известных исторических личностей. Книга предназначена для широкого круга читателей.

Тайный визит

— Юнкер Бестужев… Штабс-капитан Бестужев, вы опоздали… Но если вы поторопитесь… Он открыл глаза.

Окинул взглядом едва различимые в тумане безлесые склоны невысоких гор, мимо которых ехала телега. И снова закрыл их, сожалея, что так не вовремя прервался этот сон, и под монотонный мерный скрип колёс сумел всё же вернуться в зыбкий полусон…

…Кто это напротив в неверном пламени свечи… Не Кондратий ли?..

Да, конечно же он, Рылеев, товарищ и компаньон по задуманной ими «карманной книжки для любительниц и любителей русской словесности» — альманаху «Полярная звезда». Какой номер они сейчас обсуждают, первый или последний?.. Четвёртый получался лучше уже вышедших, но так и не дошёл до читателя. И три первых были тоже неплохи, они сразу определились кого опубликуют, написали письма Жуковскому, Гнедичу, Крылову, Дельвигу, Баратынскому, Батюшкову, Пушкину… всех не перечесть. И все охотно откликнулись, прислали свои сочинения. Пушкин — даже из Одессы.

Рылеев отбирал для публикации стихи, а он составлял и писал в каждый номер о русской словесности. Хвалил и ругал. Спорил с другими критиками. Например, о комедии Грибоедова он, прочтя, сразу, без сомнений написал: «будущее оценит достойно сию комедию и поставит её в число первых творений народных.»

Альманах зачитывают, передают из рук в руки, о прочитанном спорят. Первый номер напечатали в шестьсот экземпляров, а второй — в полторы тысячи, и он также быстро разошёлся, а выручка позволила рассчитаться с долгами…

Преподнесли этот номер и императрице, а из её рук получили с Рылеевым перстни и золотые табакерки.

И ему было лестно, что его статьи о русской словесности и не только о ней, вызвали споры. Он не согласился с утверждением, что нет гениев и мало по-настоящему литературных талантов, потому что нет «ободрения этим талантам», а новые сочинения всё больше критикуют все, кому не лень. Будто талант зависит от «ободрения»…

«Ободрение может оперить только обыкновенные дарования: огонь очага требует хворосту и мехов, чтобы разгореться, — но когда молния просила людской помощи, чтобы вспыхнуть и реять в небе! Гомер, нищенствуя, пел свои бессмертные песни; Шекспир под лубочным навесом возвеличил трагедию; Мольер из платы смешил толпу; Торквато из сумасшедшего дома шагнул в Капитолий; даже Вольтер лучшую свою поэму написал углём на стенах Бастилии. Гении всех веков и народов, я вызываю вас! Я вижу в бледности измождённых гонением или недостатком лиц ваших — рассвет бессмертия!..

Уважение или, по крайней мере, внимание к уму, которое ставило у нас богатство и породу на одну с ним доску, наконец, к радости сих последних исчезло. Богатство и связи безраздельно захватили всё внимание толпы, — но тут в проигрыше, конечно, не таланты! Иногда корыстные ласки меценатов балуют перо автора; иногда не достаёт собственной решимости вырваться из бисерных сетей света, — но теперь свет с презрением отверг его дары или допускает в свой круг не иначе, как с условием носить на себе клеймо подобного, отрадного ему ничтожества; скрывать искру божества, как пятно, стыдиться доблести, как порока!!!»

Когда он писал эти строки, он имел в виду не только состояние русской словесности, но и той среды, которая не даёт талантам подняться над обыденностью, разорвать оковы лжи и лицемерия, поразить правдивым словом…

Вот и несомненно талантливый Пушкин не всё договаривает. А то ещё и обижается, ежели что без его согласия поставит… И Грибоедов в своей пьесе не сказал прямо, что хотел, а упрятал правду за намёки и саркастическое обыгрывание чужих строк…

Но он не сомневается, что его тёзки ещё проявят свой талант в полной мере…

С Пушкиным они единомышленники, хотя тот и не состоит в Северном братстве. Но сразу оценил их с Кондратием труд, всем знакомым расхвалил первый номер альманаха, советовал обязательно прочесть. Не обошёл и своим поэтическим талантом, после наводнения увековечил в стихах:

«На альманах «Полярная звезда»

Напрасно ахнула Европа,

Не унывайте, не беда!

От петербургского потопа

Спаслась «Полярная звезда».

Бестужев, твой ковчег на бреге!

Парнаса блещут высоты:

И в благодетельном ковчеге

Спаслись и люди и скоты.

Как же трепетно было брать в руки эти маленькие книжечки альманаха, он любил их перечитывать. Пока имел такую возможность…

— Теперь послушай, что получилось, — услышал он.

И невесть откуда незнакомо зазвучали строки, которые он помнил и которые теперь не узнавал.

Вдоль Фонтанки-реки

Квартируют полки.

Квартируют полки

Всё гвардейские.

Их и учат, их и мучат,

Ни свет, ни заря,

Для потехи царя!

Разве нет у них рук,

Чтоб избавиться от мук?

Разве нет штыков

На князьков-сопляков?

Разве нет свинца

На тирана-подлеца?

Да Семёновский полк

Покажет им толк.

Кому вынется, тому сбудется;

А кому сбудется, не минуется.

Слава!

— Что скажешь, Александр?

— Закончить надо бы яснее, солдатики могут не понять…

— Поймут, Саша, поймут. А если не поймут, мы с тобой разъясним…

И опять расплывается. На Рылеева вроде похож говоривший, а голос не его, не узнаёт он…

Кондратий вдруг стал уходить. Идёт, не оглядываясь, отдаляясь, уменьшаясь во всё густеющем тумане, а он пытается крикнуть, остановить, предупредить, что туда, куда он идёт, никак нельзя… Но отчего-то совсем нет голоса… И нет сил, чтобы бежать следом, догнать…

И уже не милый Рылеев уходит, а проявляется нечто размытое, чем-то похожее на фигуру императора на большом, во весь рост, портрете. И голос, который так часто он слышал потом, да и сейчас ещё порой слышит в снах, отчего обязательно просыпается с сердцебиением и отчаянием, этот голос чётко, с непоколебимостью взведённого дуэльного пистолета, бездушно чеканит: «…умышлял на цареубийство и истребление императорской фамилии, возбуждал к тому других, соглашался также и на лишение свободы императорской фамилии, участвовал в умысле бунта привлечением товарищей и сочинением возмутительных стихов и песен, лично действовал в мятеже и возбуждал к оному нижних чинов».

Он хотел в ответ возразить, напомнить, что он всегда был честен, он предупреждал, что нельзя отмахиваться от свободомыслия. После того как пал несокрушимый Наполеон, русский народ, может быть, впервые ощутил свою силу, захотел независимости. Вернувшиеся домой с победой сравнивали увиденное в Европе с тем, что осталось дома. Сравнивали и всё более понимали необходимость перемен. Он предупреждал об этом в своих статьях. И теперь хотел было напомнить это тому, кто на портрете, но в это время сильно тряхнуло, и нечто смутное, похожее на императора, пропало, и он стал осознавать себя лежащим на жёсткой и скрипящей телеге, куда-то перемещающимся… Но не торопился открывать глаза, вспоминая, кто он и где он…

Ах да, он едет из холодной Сибири, и позади уже много вёрст безлюдного пространства. И много дней пути. В начале календарного лета, так и не дождавшись северного тепла, он отбыл из Якутска. В первых числах июля в Иркутске наконец оттаял. А ещё спустя две недели был в Екатеринбурге. И вот, в начале августа, здесь, на Северном Кавказе, лето настоящее, тепло невиданное. Отсюда уже не так далеко до места его службы. Но теперь уже служить будет не штабс-капитаном, а простым солдатом.

… И рядовой Александр Александрович Бестужев, чудом избежавший смертной казни, познавший заточение в Шлиссельбургской крепости, проживший несколько лет в холодном Якутске и вот теперь очутившийся на Кавказе, наконец открыл глаза. И словно ждал, хотя и не видел этого, казак-возница; громко сказал:

— Вот и Эльбрус завиднелся.

Просто радуясь проявившимся из тумана и парящим над землёй, словно оторванным от неё белоснежным вершинам, то ли обращая на это внимание сонного барина, о котором только и знал, что тот едет из холодной Сибири, куда попал то ли по глупости, то ли по немилости, но говорят оттого, что и в самом деле невзлюбил царя…

Бестужев устроился поудобнее на телеге, так, чтобы видеть этого неземного двуглавого великана, парящего над облаками. Действительно, туман, в котором они долго ехали, теперь, на подъезде к Кисловодску, постепенно растекался по ущелью, опускаясь всё ниже и ниже, и уже видны были внушающие трепет зубцы горного хребта, — этой границы мира, — пугая своей неукротимой дикостью и неоспоримым величием.

Он подумал, что люди, которые каждый день видят эти вершины, должны быть совсем не похожи на петербуржцев, да и прочих равнинных россиян. И уж можно сказать они — антиподы жителей промёрзшего Якутска. Впрочем, о тех местах, прохладных даже летом, сейчас, на знойном юге, вспоминается даже с некоторой грустью.

Но это не убавляет радости от того, что на его просьбы наконец-то государь откликнулся и распорядился послать его в действующую армию воевать с турками на Кавказ. Он знал, что здесь много солдат и офицеров, кто вышел вместе с ним на площадь в декабре четыре года назад, и надеялся встретить старых товарищей. А ещё обязательно отличиться по службе, вернуть себе офицерский чин и всё прочее, что когда-то имел… И ничего, что не штабс-капитаном и не в приличном экипаже, а рядовым он лежит на этой телеге, ровней с этим гордо восседающим впереди казаком-извозчиком. Ему ещё только тридцать два года, он ещё добудет наград, дослужится до генеральских эполет… Милостью Божьей он теперь не будет маяться в вечных снегах двадцать лет, отмеренных ему царской милостью взамен смертной казни. Хорошо, если бы и братьям так же повезло: Михаил и Николай всё ещё на Нерчинских рудниках, но тоже послали прошение с просьбой перевести на Кавказ. А третий брат, Пётр, также разжалованный после неудавшегося переворота, сразу попал в эти места и, прослужив рядовым и отличившись, дослужившись до унтер-офицера, не так давно вернулся домой…

Тучи над горной цепью, послушные налетевшему ветру, заклубились, заторопились вдоль горных зубцов, закатное солнце окрасило вершины в розовый цвет, придавая им теперь не только грозный, но и манящий вид. Бестужев даже задохнулся от восторга, так на него подействовало увиденное.

— Горы — вот что есть поэзия природы, — голосом, не допускающим никакого возражения, произнёс он.

— Чего? — переспросил казак.

— Я так, братец, про себя, — не стал разъяснять он, понимая, что пережитый им восторг — это его сокровенное, о чём он ещё успеет подумать… Но уже знал: здесь, у подножия величественных гор всё чувствуется чище и думается яснее…

Там горести, там страсти яд немеет,

Там юностью невянущею веет,

Забвение целительной рукой

На сердце льёт усладу и покой;

Душа слита с возвышенной природой,

И дышит грудь бессмертною свободой!

Но вот темнота стала накрывать вершины. Какое-то время ещё закатно рдел Эльбрус, паря над миром, но скоро и его снежные шапки поглотила ночь. В лёгших на ущелье сумерках начали падать невидимые, но ощутимо крупные капли дождя. Порывы ветра подымали пока ещё не прибитую пыль, и телега то нагоняла, то отставала от взвихренных её столбов.

— Далеко ли ещё? — спросил он.

— Полверсты будет, — ответил казак и поторопил лошадь. Бестужев закрыл глаза, погрузившись в свои мысли…

Эти вечер, ночь и утро — вот и всё, что ему дано, чтобы удовлетворить любопытство, увидеть это местечко среди гор, о котором он немало наслышан. Место, где не только поправляют здоровье.

Вот Пушкин поехал сюда подающим надежду талантом и вернулся поэтом, привёз кавказскую поэму. И говорят, теперь снова где-то в этих местах, возможно, они встретятся совсем скоро… А ещё здесь должны быть единомышленники, сосланные сюда прежде. Может доведётся найти знакомого, хотя большинство из тех, кого он знал и кто остался в живых нынче в Сибири… Но немало и здесь воюет, правда, больше рядовые, подчинившиеся в декабре офицерам, невинные по сути, но император в испуге и их сослал…

Скоро он всё увидит и узнает. А потом ему ещё ехать за горный хребет, за которым другая совсем земля и где Особый корпус, куда он теперь направлен, воюет с турками. И там он, конечно же, встретит знакомых…

Он понимал, чем рискует, пускаясь в эту самовольную поездку, но уж так не терпелось увидеть лица товарищей, да и взглянуть на это место с чудодейственными водами…

Сверкнула молния, на миг вырвав из темноты сужающееся ущелье с голыми склонами над речкой, небольшую казачью станицу и ниже, под-над речкой, десятка два-три домиков, где, как он уже знал, жили отставники со своими семьями, которые охотно сдавали угол приезжим. Можно было бы, конечно, нанести визит предводителю дворянства Реброву, но неизвестно как тот отреагирует, а то ещё донесёт, глядишь, обратно в Сибирь отправят. Нет, лучше без огласки у кого-нибудь переночевать… Ему, главное, знакомых найти…

И вдруг Бестужев ясно понял, что обязательно опишет этот тайный визит, в котором если не в реальности, то в своих фантазиях сядет вместе с приятелями за стол, описав их, начиная с «матушкина сынка», «приехавшего из белокаменной лечиться от застоя в карманах» и прочих гвардейцев-романтиков так, что только знакомые смогут догадаться, о ком это он…

Он обязательно опишет их встречу, но не укажет, когда это было, рука тайной полиции длинна и милосердие императора не безгранично…

Нет, он укажет, это придаст большую достоверность. Но укажет так, что заставит гадать читателя, так ли и тогда ли всё было на самом деле…

К примеру, что всё описанное происходило в августе 1824 года и он всё ещё штабс-капитан, а до декабря 1825 года, до Рубикона, который тогда перешли они, ещё целая вечность радужных надежд и планов. И вот он, ещё молодой офицер, не знавший опыта каторжанина, ссыльного, приехал к товарищам, отужинал в приятной компании и остался с теми, кто не слушает предписаний эскулапа и предпочитает вино кавказской воде. И теперь вот предаётся приятной беседе…

И говорят они о всякой безобидной всячине.

О том, что нынче посетил это место персидский принц Хозрев-Мирза — набирался сил, пил напиток богатырей — нарзан.

Что на Эльбрусе побывала русская экспедиция, вернувшаяся с двумя сотнями саженцев сосны, выкопанных в верховьях реки Эшкакон. Их высадят на голых склонах.

И что не он один переведён из Сибири на Кавказ, а к тем, кто уже был сослан сюда прежде, скоро добавятся многие, — император, убедившись в том, что наказанные офицеры отменно воюют, намерен ссыльными из Сибири усилить Особый корпус…

А ещё о чём не могут не поговорить мужчины и что не является государственной тайной и не представляет опасности для власти?

Естественно, о женщинах…

Они в этот вечер обязательно обсудят красавиц, поспорят, какие лучше, московские или петербургские. Или всё же местные, южные…

— Черкешенки совсем иное дело — мы осуждены любоваться ими как недоступными вершинами Кавказа, — скажет уже поживший здесь, видевший лица горянок и знающий горские законы и месть горцев за поруганную честь их женщин.

После этого и обсуждать и сравнивать нечего.

…Так от более лёгких и обыденных тем перейдут к сложным.

О тех же масонах поговорят, об этом можно, это если и возбраняется, то не слишком громко.

Но это довольно скучно, и долго разговор не может держаться. Другое дело — погреть душу рассказами о кладах, которые многим из пока ещё не разжалованных (в его рассказе) офицерам пришлись бы кстати…

И пусть потом гадают, когда он был здесь: в год, вынесенный им в заглавие «Вечер на кавказских водах в 1824 году» или же теперь, спустя пять лет…