Новеллы Пятигорья. Знаменитые люди на Водах

Виктор Кустов, 2020

Северный Кавказ, и особенно Кавказские Минеральные Воды, в конце XIX начале XX века стали местом паломничества талантов государства Российского. В этом сборнике 25 новелл о пребывании на водах известных исторических личностей. Книга предназначена для широкого круга читателей.

«Занятно увидеть эти воды…»

Обратная дорога не казалась интересной, и более не впечатляли ни горные вершины, теперь уже основательно покрытые снегами, ни прозрачность осеннего воздуха, ни напоённые теплом степные просторы предгорья.

Когда Денис Васильевич Давыдов ехал сюда, всё было внове и на удивление, как бывает всё незнаемое — теперь же тяготило. А ему ещё надо было завернуть в ущелье к знаменитым Водам, куда он ехал подлечиться, по этой причине получив отпуск. Правда, отсюда возвращаться обратно в армию он не намеревался, собирался уйти в отставку и вернуться домой, где его ждала жена и его сыновья…

То ли баталии притомили, то ли действительно соскучился по Софье Николаевне и по домашнему уюту. А может, всё же из-за предчувствия, в котором он никому не признавался, но пугался, что как бы не напророчествовал себе самому, как костромский монах Авель императору, им так нелюбимому, напророчествовал тридцать лет жизни… Отчего-то ведь пришли в голову эти строки, после того как Николай I отправил его вдруг на войну с персами.

Мы несём едино бремя,

Только жребий наш иной:

Вы оставлены на племя,

Я назначен на убой.

И назвал это четверостишие он со смыслом: «Генералам, танцующим на бале при отъезде моём на войну 1826 года».

Отчего он так не любил императора Николая, объяснить не мог. Может быть, потому, что ему не нравилось с детства, когда кто-то, пользуясь своим положением, безнаказанно унижает другого. Иногда он относил это обострённое чувство справедливости на свой маленький рост: с детских лет приходилось доказывать всем вокруг, что он не хуже, а в чём-то и лучше высоких красавцев.

Теперь, правда, доказывать не было необходимости — ему сорок два года, он — генерал, у него — трое сыновей и беременная жена. И он уже понимал, что азартные игры со смертью остались в прошлом; всё-таки не мальчик и не тот азартный двадцативосьмилетний партизан Давыдов, который гонялся за французами по неприятельским тылам, прежде родным исхоженным изъезженным местам — в окрестностях того же Бородино, где была их усадьба… И даже уже не тот вольнодумец, что лишь случайно не примкнул к вышедшим на Сенатскую площадь в 1825 году против узурпации власти одним человеком. Хотя его стихи были не менее крамольны, чем речи на собраниях тайных обществ, а список басни «Река и зеркало» разошёлся в большом количестве и дошёл до императора. Правда, в нём нет призывов к мятежу, но если вчитаться…

За правду колкую, за истину святую,

За сих врагов царей, — деспот

Вельможу осудил: главу его седую

Велел снести на эшафот.

Но сей успел добиться

Пред грозного царя предстать —

Не с тем, чтоб плакать иль крушиться,

Но, если правды не боится,

То чтобы басню рассказать.

Царь жаждет слов его; философ не страшится

И твёрдым гласом говорит:

«Ребёнок некогда сердился,

Увидев в зеркале свой безобразный вид;

Ну, в зеркало стучать, и в сердце веселился,

Что может зеркало разбить.

Наутро же, гуляя в поле,

Свой гнусный вид в реке увидел он опять.

Как реку истребить? — Нельзя, и поневоле

Он должен был и стыд и срам питать.

Монарх, стыдись! Ужели это сходство

Прилично для тебя?..

Я — зеркало: разбей меня,

Река — твоё потомство:

Ты в ней найдёшь ещё себя».

Монарха речь сия так сильно убедила,

Что он велел ему и жизнь и волю дать…

Постойте, виноват! — велел в Сибирь сослать.

А то бы эта быль на басню походила.

Может, по этой причине и последовало повеление генералу от кавалерии Давыдову, находящемуся в отставке, отправиться на Кавказский военный театр, где наследник персидского престола Аббас-Мирза, подстрекаемый англичанами, внезапно перешёл пограничную линию, вторгся в Карабах во главе стотысячного войска и обложил крепость Шушу, в которой запёрся немногочисленный русский отряд. А ещё часть своих сил он дивнул в сторону Тифлиса. Ермолов же персам смог противопоставить не более десяти тысяч.

Из чего исходил император, отправляя его, сорокашестилетнего ветерана, знатока партизанской войны на Кавказе, понять было трудно, если, конечно, не считать это ссылкой.

И вот в середине августа 1826 года Денис Васильевич отправился в дальнюю дорогу. По пути остановился в мирных, далёких от нынешней войны Ельце и Воронеже. Затем больше в военном, чем в гражданском, Ставрополе, и, предупреждённый о недружественных горцах, отсюда ехал уже с осторожностью и с казачьим конвоем.

Под Владикавказом нагнали караван, с которым возвращался в Тифлис, арестованный несколько месяцев назад за участие в декабрьском заговоре, но сумевший доказать свою непричастность, Грибоедов. Эта неожиданная встреча обрадовала обоих, и, так как от Владикавказа дорога была более безопасной — здесь немирных горцев было меньше — они отправились дальше вдвоём на двухместных дрожках… И добрались до Тифлиса без приключений. А там уже разъехались каждый по своему предписанию.

Давыдов получил под командование войска на Эриванской границе. И разбил неприятельский корпус под командованием Гассан-хана.

Это заняло немного времени, и, не видя своей необходимости в затяжном противостоянии, спустя пару месяцев он просился в отпуск, сославшись на нездоровье, мол, не подошёл «губительный грузинский климат». Просьба была удовлетворена — и вот теперь он подъезжает к Кисловодску.

Остановился Давыдов в только что выстроенном доме Рубцова.

Процедуры принимал не столько по нужде, сколько по принуждению эскулапов, всё больше добивался отставки в отправляемых депешах. Болезнь была лишь поводом: Кавказ отчего-то ему не приглянулся, а кавказцы, которых ему пришлось наблюдать, привели его к мысли, что это люди, «привыкшие в течение веков к разбою».

И отчего-то часто вспоминалось его собственное ироническое обращение к «Генералам… »

Нет, на убой идти он более не хотел…

…Зимний Кисловодск не впечатлил его; отдыхающих было мало, в основном лечившие раны военные. И разговоры были всё больше о сражениях. Да о воинственных горцах, которые никак не хотели перейти к мирной жизни. И погода не радовала его, привыкшего к русской зиме со снегами, бодрящим морозцем. Здесь же она скорее напоминала московскую позднюю осень. Что касается лечения, то ему, привыкшему жить по собственному распорядку и командовать другими, подчиняться врачам и лечебному распорядку совсем не нравилось. Да и скучно было. Единственное, что радовало — это общение с казачьими атаманами, которые с горцами умели и воевать, и договариваться, и хорошо знали их обычаи. Одним словом, удалой народ, казаки. Отчего не мог не вспомнить молодость и не сочинить тост на обеде с донцами:

Брызни искрами из плена,

Радость, жизнь донских холмов!

Окропи, моя любовь,

Чёрный ус мой белой пеной!

Друг народа удалого,

Я стакан с широким дном

Осушу одним глотком

В славу воинства донского!

Здравствуйте, братцы атаманы-молодцы!

Но желания возвращаться в эти места у него не было.

По привычке отражать в стихах всё, что с ним происходит, пусть не столь прямо и откровенно, как в дневниках, но всё же приоткрывая собственные переживания, он пишет автобиографическое стихотворение «Партизан», объединив себя молодого и нынешнего, восторгаясь и гордясь прошлым…

Умолкнул бой. Ночная тень

Москвы окрестность покрывает

Вдали Кутузова курень

Один, как звёздочка, сверкает.

Громада войск во тьме кипит,

И над пылающей Москвою

Багрово зарево лежит Необозримой полосою.

И мчится тайною тропой

Воспрянувший с долины битвы

Наездников весёлый рой

На отдалённые ловитвы.

Как стая алчущих волков,

Они долинами витают:

То внемлют шороху, то вновь

Безмолвно рыскать продолжают.

…И всё же признаваясь в симпатиях к этому малознакомому ему Кавказу.

Начальник, в бурке на плечах,

В косматой шапке кабардинской,

Горит в передовых рядах

Особой яростью воинской.

Сын белокаменной Москвы,

Но рано брошенный в тревоги, Он жаждет чести и молвы,

А там что будет — вольны боги!

Давно не знаем им покой,

Привет родни, взор девы нежный;

Его любовь — кровавый бой,

Родня — донцы, друг — конь надежный,

Он чрез стремнины, чрез холмы

Отважно всадника проносит,

То чутко шевелит ушми,

То фыркает, то удил просит.

И, наконец, окончательное прощание… С Кавказом и с воинской службой…

Ещё их скок приметен был

На высях за преградной Нарой,

Златимых отблеском пожара,

Но скоро буйный рой за высь перекатил,

И скоро след его простыл…

Невесть как далеко от него в эти дни находится Вальтер Скотт, с которым он переписывается. Шотландец увидел в нём героя своих сочинений, а ему всегда было интересно общаться с литераторами не менее, чем с военными, к которым он относит и себя. Он дружен с Пушкиным и его братом, с Баратынским, Вяземским, Языковым… И вот для Вальтера Скотта он охотно ищет экспонаты; тот коллекционирует оружие. И в этой поездке на Кавказ он добыл лук и колчан стрел. Правда, в письме поясняет, вдруг шотландец вообразит, что горцы всё ещё воюют этим оружием.

«Лук — это вид оружия, которое стало редкостью на Кавказе. Только некоторые приверженцы старины ещё пользуются им. Вот почему я посылаю вам такой истёртый. Среди этих племён цивилизация распространяется с трудом, но всё же распространяется, и новые поколения усваивают себе то, что находят полезного у более цивилизованных народов, поэтому ныне черкесы (кавказские горцы) воюют также, как и мы: с помощью хороших винтовок или пистолетов, а из своего прежнего оружия сохранили только короткую саблю, называемую шашкой, которой они не решаются придать в помощь копьё, — прекрасный остаток их первобытной храбрости, с негодованием отвергающей применение его в рукопашной схватке из-за его длины».

И делится своими впечатлениями о жителях этих южных неспокойных мест, сравнивая, для понятливости, с героями исторического романа Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды».

«Возвращаясь из Грузии, я провёл некоторое время на знаменитых минеральных водах Кавказа, находящихся в краю, населённом теми самыми воинственными племенами, чьё оружие я вам посылаю. Было бы занятно увидеть эти воды изображёнными в романе, подобно Сент-Ронанским: какие бы тут обнаружились контрасты! Главные черты всё же оказались бы те же, ибо там, как и на всех водах мира, встречаешь женские сплетни, мелкие обиды и зависть среди общества, есть свои леди Пенелопы и леди Бинкс. Был у нас и господин вроде Тачвуда, который во всё вмешивался, но без оригинальной весёлости посетителя Сент-Ронанских вод и без гроша в кармане. Большому празднеству семейства Мобрей у нас соответствовала поездка всего общества во время байрама (мусульманского праздника) в аул, т.е. черкесское селение, находящееся в нескольких милях, где вместо театра и музыки мы развлекались только играми этого воинственного народа, у которых даже танец представлял стычку. Поэтому свобода прогулок в окрестностях была ограничена: всё там на военной ноге, все вооружены, включая пьющих воду, со времени всемирного потопа, как вам известно, самых безвредных и невинных из смертных».

Это письмо он отправил, уже получив отставку и вернувшись в Москву…