Марианна Ярославская

Виктор Королев, 2017

Она открыла дверь, приветливо поздоровалась, провела в комнату. Поблагодарила за скромненький букетик, поставила розочки в полосатую вазу, улыбнулась: – Совсем как у Кончаловского! Квартирка небольшая, скромная, но со вкусом. Хозяйка в кокетливой шляпке ослепительно хороша, никак не дашь ей семьдесят…

Диван

С огромным удовольствием и восхищением я смотрю на раскрасневшееся лицо этой красивой женщины.

— А дальше как всё было?

— Дальше папу послали в Сибирь, помогать местной власти строить новую жизнь. Мы, естественно, поехали все вместе.

Омск. Начало 20-х годов. Мне пять лет. На фотографии я — с бритой головой на фоне стены — печально гляжу прямо в объектив. Рядом со мной словно спит двухлетний ребёнок с тёмными кудрями, с революционным бантом на груди. Ковыль вместо цветов. Ребенок мёртв. Это мой маленький братик Володя. Он умер от воспаления лёгких. Было очень холодно в квартире. Топить совсем нечем.

Смерть кругом — с детьми мы бегали весной на обрывистый берег Иртыша и видели, как на льдинах плывут трупы убитых колчаковцами людей. У нас во дворе живёт большая собака, мне странным тогда казалось её красивое имя — Нью-Фаундленд. На боку у неё рана от удара саблей, и мы перевязываем её, и собака благодарно лижет нам руки.

Отцу выдали большую аптечную бутыль с рыбьим жиром. На нём жарили мороженую картошку и пили просто так. Ещё лакомством считались жмыхи от подсолнечных семечек — прессованными плитками нас угостили с каких-то проезжавших мимо подвод.

Отец, как всегда, приходит с работы поздно. Но я не помню его раздражённым или злым. С мамой они спорили только по политическим вопросам, и это бывало крайне редко. Никогда не слышала от них слов назидания, нравоучения. Самым сильным примером было их отношение друг к другу. До последнего часа мама была боевым соратником и единомышленником отца, не было области в их жизни, в которой они не были бы ближайшими друзьями, до конца сохранившими трепет любви. Однажды, уже в Москве, мать не приехала в назначенный час на дачу в Серебряный Бор, и отец, постеснявшись ночью вызвать машину, отправился домой пешком, это около двадцати километров. Действительно, Клавдичка (как её все называли) попала в больницу, и ей уже вырезали аппендикс.

С самого раннего детства я помню уважительное отношение отца к окружающим, и особенно к нам, детям. Именно уважение — не найду другого слова. Он никогда на нас не кричал, а если сердился, то самым грозным у него было: «Это чёрт знает что такое!» Так он, помню, всё время повторял, пришивая мне оторванную пуговицу на стареньком пальтишке, — я должна была уже делать это сама.

Я дочь партийных работников, поэтому должна всё уметь сама делать. Мама в обкоме, папа мотается между Омском и Новониколаевском, а я… Я уже большая. Не настолько, чтобы пришивать самой пуговицы, но настолько, чтобы скучать по Москве. Честно признаюсь сейчас, нашему возвращению в столицу я была рада, наверное, больше всех. Тем более что Анатолий Васильевич пообещал сразу устроить меня в балетную школу, о чём я так долго мечтала…

— Анатолий Васильевич — это Луначарский?

— Да, конечно! Он часто бывал у нас…

Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933), выдающийся советский государственный деятель, писатель, переводчик, публицист, критик, искусствовед. Первый нарком просвещения (замечу: настоящего просвещения). Академик АН СССР. Знал несколько европейских языков. Есть масса версий о причинах его смерти во Франции (включая убийство по приказу Сталина).

— Хотите, я покажу вам фотоальбом? А знаете что — вам будет намного удобнее, если вы пересядете на диван. Это не простой диван. Я позволяю сидеть на нём только самым дорогим гостям. Он очень старый. Но ценность его не в возрасте, а в том, что на нём сидел… Лев Николаевич Толстой. Да-да! Точнее, не Толстой, а Николенька Иртеньев — под таким именем Лев Николаевич вывел себя в автобиографической трилогии.

Толстой Лев Николаевич (1828–1910), граф, великий русский писатель и мыслитель. Узнав, что Российская академия наук выдвинула его кандидатом на Нобелевскую премию по литературе, написал отказ. Премию не присудили, чему он был только рад: «Это избавило меня от большого затруднения — распорядиться этими деньгами, которые, как и всякие деньги, по моему убеждению, могут приносить только зло…»

Она опять повернулась к книжному шкафу, нашла нужный томик, раскрыла его и с выражением стала читать: «Комната пошла кругом, и, взглянув в зеркало, к которому я с трудом подошёл, я увидел, что лицо моё было бледно, как полотно. Едва я успел упасть на диван, как почувствовал такую тошноту и такую слабость, что, вообразив себе, что трубка для меня смертельна, мне показалось, что я умираю».

— Во как! Всем советую перечитывать — и никогда не курить!

Она опять весело засмеялась.

— А диван как же? — спросил я, стараясь не обидеть хозяйку. — Попал сюда, потому что хозяин не мог более жить в роскоши?

— Да какая это роскошь? — Она нисколько не обиделась. — Выбрасывали всё ветхое из его дома, где нынче музей. Странное было время. А парчой я его потом перетянула, сохранила, так сказать, для лучших времён!

Итак, в конце 1921 года мы с мамой вернулись в Москву. Папа остался в Новониколаевске, его избрали секретарём Сибирского крайкома РКП(б). А я поступила в балетную школу Айседоры Дункан.

Дункан Айседора (1877–1927), американская танцовщица, основоположница свободного танца. Несмотря на все свои романы, официально замужем была один раз — за поэтом Сергеем Есениным. Через два года после его смерти она трагически погибла, её задушил собственный шарф, намотавшийся на колесо мчавшегося автомобиля.

Конец ознакомительного фрагмента.