Девушки, которые решают

Виктор Колюжняк

Да, чаще всего это девушки. Изредка попадаются, конечно, и юноши, но юноши обычно предпочитают командовать, исполнять или проводить длительное время в долгих и вдумчивых переговорах, выясняя, кто будет командовать, а кто исполнять.А девушки в это время «решают».Они организовывают, контролируют, прикрикивают, увещевают, составляют планы, раздают поручения и тут же делают множество всего сами, боясь, что поручения останутся невыполненными и порушат планы.

П-Н-Б

У меня три отца. Мы живём в собственном доме неподалёку от небольшого провинциального города. Я умею слушать и делать выводы. Из обрывков фраз, найденных записей и недомолвок я построила теорию о том, что скоро должно что-то случиться. И мне это не понравится.

Сейчас вечер. Два отца уходят в город на прогулку, а Папа-П сидит на крыльце. Я сажусь рядом, и мы долго смотрим через поле, пока фигуры не скрываются за высокой травой.

— Сыграем в монополию, Алина? — спрашивает Папа-П.

— Давай.

Мы идём в дом, чтобы пить морс, играть в монополию и вести себя как обычная семья. Притворство часто входит в привычку.

* * *

Позже, когда коробка с игрой занимает место на верхней полке старого стеллажа, мы опять сидим на крыльце. Папа-П покачивается в кресле, укрывшись пледом, и читает газету. Это ещё больше подчёркивает его старость, выделяет пепельно-белую шевелюру и дряблые руки, покрытые пятнами.

Я наблюдаю за ним исподволь. За покачиванием головы, будто бы в такт незримой мелодии. Губы неслышно проговаривают слова, а глаза пробегают по строчкам. Я наблюдаю за Папой-П, хотя успела изучить его больше, чем остальных отцов.

Пролетавшая муха уселась ему на шею и ползёт, продвигаясь к лицу. Папа-П даже не пытается стряхнуть её — по-видимому, слишком погружен в газету или размышления. В последнее время он часто застывает так.

Я встаю и стряхиваю муху — мне неприятно смотреть, как она ползает по отцу. Папа-П удивлённо поднимает глаза, будто очнувшись от долгого сна.

— Муха, — говорю я. — Вот здесь, — касаюсь пальцем шеи.

Отец ловит мою руку и прижимает к себе. Я чувствую, как под шероховатой кожей бьётся жилка. Ровно и спокойно, несмотря ни на что.

— Почему ты не ходишь в город? — спрашивает Папа-П.

— Неинтересно, — говорю я, хотя это ложь.

Тишина встаёт между нами на несколько секунд, стремясь разъединить. Однако получается обратное.

— Понятно, — говорит он. Молчит ещё немного, а затем решает зайти с другой стороны. — А куда подевался Клим? Он мне нравился.

— Не знаю, — пожимаю плечами и, стремясь уйти от ответа, встаю сзади отца, обнимая его.

— Жаль…

В этот раз не до конца понятно, чего именно ему жаль. Что я не хочу отвечать, или что Клим больше не появится.

Запоздало вспоминаю о том, как им нравилось обсуждать будущее. Клим вообще любил разговаривать с моими отцами. Иногда кажется, что с ним они общительней, чем со мной. Впрочем, не надо думать так. Да и ни к чему эти воспоминания.

— Прошлого не вернёшь, — пытаюсь закончить разговор.

— Прошлого не вернёшь, — эхом откликается Папа-П.

Он знает это. Больше, чем кто-либо другой.

* * *

Просыпаюсь от монотонного голоса. Громкость записи — а я знаю, что это запись — кажется, на максимуме. Спускаюсь на первый этаж, недовольно хмурясь. Вчера мы засиделись на крыльце. Сначала молча, потом разговаривая о всякой ерунде, позже Папа-П уснул в кресле, а я не стала будить. Сидела и охраняла его сон. Всё было как в детстве, только мы поменялись ролями.

Папа-Н сидит на диване и смотрит запись. Недоверчиво глядит на экран, хмурится, трёт подбородок.

— Мог бы и тише сделать. Люди спят.

Он оборачивается. Можно не смотреть ему в глаза, я и так знаю, что там увижу. Непонимание, затем недоверие, а чуть позже восхищение.

— Извини, — он сглатывает и тут же торопливо добавляет. — Алина?

— Да.

— Ты выросла, — Папа-Н осекается.

— Да, — я стараюсь говорить ровно, хотя получается с трудом. Даже от восхищения и радости можно устать, если слышать их каждый день.

Мы ещё какое-то время смотрим друг на друга, затем Папа-Н спохватывается и уменьшает громкость.

— Вот, — говорит он.

— Ага. Пойду завтрак готовить, — в этот раз добродушие выходит естественным. А может я и не притворяюсь. Всё-таки это мой отец, и у меня не получается на него долго злиться.

— А как же досыпать?

— Какое тут… Все уже проснулись.

В подтверждении моих слов сверху спускается Папа-П. Он также проходит через три стадии взгляда Папы-Н, а затем начинается разговор, который повторяется изо дня в день, с небольшими вариациями.

Иду на кухню, голоса тонут в темноте коридора. Выхожу на свет и вижу в окне, как над полем поднимается туманное облако.

Я стою у плиты и жарю яичницу с ветчиной на четыре порции. Закипает чайник. Обычное утро. Привычное до невозможности, которая, вероятно, скоро наступит.

* * *

После завтрака отправляюсь проверять цветы. Мои отцы скрылись в своём излюбленном подвале. Продолжают готовиться к тому, что скоро случится.

Я сижу возле тюльпанов, вожу пальцами по ещё не раскрывшимся бутонам и жду. Не того, что задумали мои отцы, и не чего-то неожиданного. С удивлением понимаю, что я жду Клима, хотя точно знаю: он не придёт. Ему просто незачем приходить.

Как мы перестали общаться? Не могу вспомнить, чтобы был какой-то «серьёзный разговор» или скандал. Просто однажды он позвонил, а я не взяла трубку. Некогда было и не очень хотелось. Потом он пришёл, а я притворилась спящей — слишком устала. Ещё несколько раз, и Клим перестал звонить и приходить. А когда позвонила я, мы справились о здоровье, текущих делах и договорились, что надо бы обязательно встретиться. Не прямо сейчас, конечно, а чуть позже. Как с делами разберёмся. Хотя до этого сказали друг другу, что ничем особым не заняты.

Так и не случилось последнего «прости и прощай». Тропинка, по которой перестали ходить, заросла травой. Может быть, иной раз и хочется её протоптать вновь, но лень. И ты даже не знаешь, ждут ли тебя на том конце.

Зачем Папа-П напомнил мне про Клима? Прошлого не вернуть, он ведь знает это не хуже меня, если даже не лучше.

— Ты часто тут сидишь? — голос Папы-Н вырывает меня из сна воспоминаний.

— Нет. Только когда хочется побыть в одиночестве.

— Извини, что помешал. Я не знал.

— Ничего.

Мы молчим. Я понимаю: его переполняют чувства, он хочет многое сказать, но сдерживается. Возможно, интуитивно догадывается, что я всё это не раз слышала. А может, ему до сих пор трудно смириться с тем, как выросла дочь.

— Так странно, — говорит он наконец. — Очень странно знать, что ты живёшь одним днём. Что у тебя нет никакого завтра. Потому что завтра окажется таким же, как сегодня. Оно будет другим в деталях, но по своей сути будет тем же самым сегодня. Это очень странно и… больно, что ли.

— Нет, — я качаю головой. — Странно, когда ты знаешь, что всё это не твоя вина, просто обстоятельства такие. Но ты смирился с этими обстоятельствами и дал им власть над собой. Завтра такое же, как сегодня. Это ведь так легко.

— Я… они… мы пытаемся это изменить, — голос дрожит, словно Папа-Н оправдывается.

Кажется, у меня получился смешок. Нервный и горький. Не то раздражение, не то горечь. После такого у актрис принято качать головой и снисходительно улыбаться, но я не актриса.

— Я говорю не про вас…

Отворачиваюсь, пряча лицо. Слёзы текут независимо от меня. Меньше всего мне сейчас хочется плакать. Папа-Н кладёт руку мне на плечо. Неуверенно, словно опасаясь.

— Уйди, — я пытаюсь говорить как можно спокойней, но злость проскальзывает. — Уйди, пожалуйста.

Он уходит, постояв в нерешительности. Не зная, обнять и успокоить, или же предоставить самой себе. Выбирает второе. Всегда выбирает второе.

А я? Что выбираю я?

Некому ответить.

* * *

Когда я вхожу в комнату, они ожесточённо спорят и замирают, увидев меня. Почему-то считается, что меня их дела не касаются.

Папа-П прячет взгляд, словно виновен в чём-то, Папа-Н серьёзен, а Папа-Б улыбается чуть нагло.

— Пойду в город, — говорю я этим виноватым, серьёзным и улыбающимся. И добавляю, зная, что прозвучит как укор. — А то вы всё равно тут секретничаете.

— Да мы вовсе не… — начинает Папа-П, а затем вздыхает и отворачивается.

— Иди, — Папа-Б не прекращает улыбаться. — Климу привет.

Теперь моя очередь нагло смотреть. Можно спросить, с чего бы это прогулка в город равна встрече с Климом. Можно одёрнуть, заявив, что это не его дело. А можно просто отвернуться и уйти.

Интересно, почему он, меньше всего проводящий со мной времени; так и не сумевший, как мне кажется, принять такой, какая я есть; понимает лучше всех. Иногда даже лучше, чем я понимаю сама себя.

— Конечно, — отвечаю я. — От всех вас передам.

— Кто такой Клим? — спрашивает Папа-Н. Вопрос порождает неловкость, потому что для всех остальных это имя часть моей жизни.

— Клим — это Клим, — отвечаю я. — Хороший парень. Он тебе видеокамеру помогал выбирать.

— А, ясно.

Ничего ему не ясно. И ничего он не помнит. Может, и к лучшему?

* * *

В городе лето. Такое обычное лето провинциального города. Жара и уличные торговцы. Молодёжь, кучкующаяся в скверах, собирающаяся возле фонтанов и гуляющая по набережной.

Раньше я тоже гуляла, вместе с Климом и его друзьями. Своих у меня почему-то нет. Не приживаются, видимо. Поэтому сейчас я иду одна. Нет бы позвонить и узнать, где и когда мы можем встретиться. Вместо этого брожу в поисках общих знакомых. Пока безуспешно.

Покупаю мороженое — обычный пломбир в стаканчике — и откусываю кусочки, спасаясь от жары. В горле сладкая прохлада, голова горячая и тяжёлая от солнца и бегающих по кругу мыслей.

Что я ему скажу? Мы не виделись полгода, и я соскучилась? Бред. Вот она я, всё осознала и поняла, что мне одиноко? Ещё больший бред. Это лишь депрессия и гнёт неуёмного либидо.

Прошлого не вернуть, но жить в одинаковом настоящем уже опостылело.

Присаживаюсь на лавку в парке. Наблюдаю за гонимыми ветром комками тополиного пуха. Пальцы липкие от мороженого, лавка нагрета солнцем, пух щекочет тело. Наверное, это даже можно назвать блаженством. Не возвышенным, которое описывают книги, а обычным тихим блаженством. Квинтэссенция простоты бытия, будь оно неладно.

— Привет, — слышу я давно и хорошо знакомый голос. А холодок по спине бежит так, словно в первый раз.

— Привет, Клим, — отвечаю я. — Как жизнь?

— Бьёт ключом и другими мелкими металлическими предметами, — улыбается он. И смотрит так… вопросительно.

— Понятно. А у меня не бьёт. Идёт и идёт. Как-то так.

— Ясно.

И молчим. И ведь хотим друг другу что-то сказать. По крайней мере я хочу. Но молчим.

— Давно не виделись.

— Да.

— А ведь сколько раз собирались встретиться.

— То одно, то другое, — говорю я и пожимаю плечами.

Он кивает, и вновь молчим. И улыбаемся. Как дикторы на телевидении, когда им ещё не успели сказать, что пошёл эфир. Молчат и улыбаются. Вот только в отличие от них у нас текст не написан, а потому слова скомканы, формулировки туманны и вообще не про то.

— Может, прогуляемся? — предлагает он наконец.

— Почему бы и нет.

И вот мы идём по парку, как раньше. Только не держимся за руки и не выставляем напоказ наше счастье.

— Как твои?

— Всё так же. Дедушка стареет, дядя всё такой же странный и рассеянный, папа всё ещё полон сил и планов.

Клим не знает, что у меня три отца. Эту тайну я не доверила даже ему. Может быть, если бы рассказала, всё сложилось бы иначе.

— Привет тебе передавали, — добавляю я.

— Ты ко мне шла? — спрашивает он после паузы.

— Нет. Просто в город прогуляться, — вру я. — Это на случай если вдруг встретишься. И вот ты вдруг встретился.

— Знаешь, — он останавливается и берёт меня за руку. — Я всё хотел тебе позвонить, но не решался.

На безымянном пальце жёлтое кольцо. На безымянном пальце его правой руки жёлтое кольцо. Обручальное.

— Или жена не разрешала? — я спрашиваю насмешливо, а сама думаю: «Дура! Ну какая же ты, Алина, дура. Решила, что за эти полгода он не найдёт себе новую? Нашёл. И даже жениться успел. Позвонить он хотел, тоже мне».

— Жена? — смущение. Торопливо убирает руку в карман. Затем так же торопливо достаёт и пытается снять кольцо.

— Как зовут-то хоть?

— Нету никакой жены, — кольцо наконец-то сползает с пальца и исчезает в кармане. Только нет в этом смысла.

— Не волнуйся. Сейчас я уйду, и никто не скажет, что ты гулял по парку с другой. А то ведь ревновать будет.

— Да некому ревновать! — почти кричит он. А мне уже всё равно. Спокойно и легко, будто тяжкий груз упал. Всё правильно. Он сделал выбор и сумел меня забыть. Ну, или сумел забыться. Мне давно пора сделать то же самое, а не жить прошлым.

— Что, совсем неревнивая? — улыбаюсь. — Ладно. Прощай, женатый мужчина. Поболтаем в другой раз.

— Подожди, — он бросается за мной.

— Уйди! — резко обрываю. — Уйди. Исчезни. Сгинь. Тебя нет. Был и сплыл. Ясно?

— Но…

Я почти бегу, оборачиваюсь и вижу, как он с размаху бросает кольцо куда-то в кусты. Кривится от досады и злости. Интересно, что скажет жене?

А может, действительно нет никакой жены? Впрочем, неважно. Мне легко и спокойно. Я плыву по знойному городу в направлении воды. Жаль, что не взяла купальник, но это ничего. Можно просто побродить по берегу, чувствуя, как ветер доносит брызги, а волны касаются ног.

Мне легко и спокойно, только почему-то противно…

* * *

Домой возвращаюсь после полуночи. Долго бродила, стараясь не думать ни о чём. Получалось не очень.

Вот и сейчас, открывая дверь, я всё ещё прокручиваю в уме слова Клима. Позвонить и спросить про жену? Пожалуй, не стоит. И в этом решении нет гордости, слабости или желания не выглядеть дурой. Это просто понимание свершившегося факта, с которым лучше смириться.

Хотя нет. Именно гордость и всё остальное. А ещё подсознательная иррациональная тяга к страданию. «Люди любят страдать, — говорил иногда Папа-П. — и они думают, что это их облагораживает. Но только ничего они не облагораживают. Жить в радости гораздо сложнее».

— Повидались? — спрашивает Папа-Б. — Гляжу, не очень прошло.

Он сидит в гостиной. Один, в полной темноте. Лишь глаза чуть подсвечены луной.

— Какая разница?

— Ты моя дочь.

— Что-то ты редко это говоришь.

— А это входит в список вещей, которые надо говорить постоянно? Извини, не знал. Я же не сообщаю каждый день — солнце встало.

Он прав, конечно, да только что мне сейчас до его правоты?

— Прошлого не вернёшь, — отвечаю я.

— Конечно, — тут же соглашается Папа-Б. — Тогда что ты собираешься делать?

— У меня есть выбор? Жить настоящим и надеяться, что всё изменится.

— Какая глубокая и выверенная гражданская позиция, — его манера иронизировать порой меня бесит. — А если подумать о будущем?

— В будущем всё будет не так.

— А как? — чуть наклоняет голову и смотрит прищурившись.

— Не знаю.

Он тихо смеётся, показывая, что я ошибаюсь.

— Я хотел бы попросить тебя об одной вещи. Завтра прогуляйся до города ещё раз. Днём. И опять до вечера.

— Зачем?

Он не отвечает. Встаёт и идёт в свою комнату. Словно подачку бросает мне: «Потому что завтра что-то случится». Папа-Б редко говорит прямо, когда есть возможность заставить меня подумать.

По его мнению именно это называется «воспитанием».

* * *

Папа-Б ушёл, и теперь я сижу на том же самом месте и смотрю в темноту. И наверняка мои глаза так же блестят в свете Луны.

«Завтра что-то случится». Мне очевидно, что именно произойдёт, как и понятны причины, привёдшие к этому.

Прошлого не вернуть, а жить настоящим слишком тоскливо. «А если подумать о будущем?» — спросил Папа-Б…

Что ж, в таком случае у меня перед глазами идеалистическая картина. Дом, все трое моих отцов и Клим. Мы живём, радуемся, находим новые идеи. Я наконец-то посвящаю Клима в семейную тайну, и он начинает работать с моими отцами. Не над тем, чем сейчас заняты они, а над чем-нибудь другим. Столь же интересным и головоломным. А я ухаживаю за цветами, убираюсь по дому, хожу в город за продуктами, готовлю моим мужчинам еду и смотрю на их наполненные жизнью лица. Не потому, что мне прям вот нравится это делать, и не потому, что я сторонница патриархального уклада. Просто я всё равно не понимаю до конца, чем они занимаются, так что лучше приносить пользу там, где умеешь.

Вот что я думаю о будущем.

«Тогда делай всё, чтобы это случилось!» — отчётливо слышится у меня в голове. Подсознание разговаривает со мной голосом Папы-Б, и я не удивлена. Гораздо больше изумления приносит то, что такая, казалось бы, совсем простая мысль вдруг заставляет моё сердце биться чаще.

Если кто-нибудь объяснял бы мне это, тот же Папа-Б, к примеру, я пропустила бы его слова мимо ушей. Поучения, да ещё и завёрнутые в столь простую философию, всегда вызывают скуку. Но сейчас я сама дошла до этого, а значит, не могу так просто отмахнуться.

Я достаю телефон и набираю номер, который уже с десяток раз удаляла, но всё равно возвращала, из-за боязни забыть. Трубку снимают практически моментально, будто сидели и ждали.

— Клим, мне нужна твоя помощь, — говорю, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Сейчас?

— Да. Можешь подъехать к озеру?

— Хорошо.

Он не задаёт никаких вопросов, и я очень благодарна ему. Сама же не могу не спросить.

— Ты правда не женат?

— Да. Это…

–…не объясняй. Не надо. Потом.

— Я буду минут через двадцать, — говорит он после паузы.

— Хорошо.

* * *

Я крадусь в темноте, словно преступник. Озеро в пяти минутах от дома. Оно настолько маленькое, что это скорее пруд, но все упорно называют его озером.

Сажусь под ивой, нависающей над водой импровизированным шалашом, — наше с Климом любимое место. Здесь он точно меня найдёт.

Ветви колышутся над водой, и в свете лунной дорожки видна снующая мошкара. Изредка быстро и резко проносятся летучие мыши, вышедшие на ночную охоту.

Вскоре подъезжает машина, останавливается, и фары гаснут. Слышны шаги, и вот Клим уже сидит рядом со мной. Я не могу сдержаться и молча прижимаюсь к нему, а он, спустя мгновение, обнимает.

— Рассказывай, — говорит чуть слышно.

— Нам надо прокрасться в подвал и кое-что там сломать так, чтобы мои… — я хочу сказать отцы, но машинально, как всегда в разговоре с Климом, проглатываю. — Чтобы мои не успели помешать.

— И что же это такое? — спрашивает он.

— Машина времени.

Сейчас он должен усмехнуться, спросить меня о самочувствии или подумать, что лучшего повода для встречи я не смогла найти. Но вместо этого Клим произносит фразу, после которой я понимаю, что действительно люблю его. И буду любить всегда, что бы ни случилось.

— Почему бы и нет…

* * *

Пока мы идём к дому, я рассказываю Климу историю своей семьи. Перепутанную и закрученную в клубке времени.

— Мама умерла, когда я родилась. И я осталась с отцом. Насколько я знаю, мы жили, в общем-то, неплохо, вот только он никак не мог забыть маму. Я говорю, что знаю, но не помню этого. Потому что как-то отцу удалось построить машину времени, и он отправился в прошлое, надеясь спасти мать, но у него не получилось. И в результате оказалось, что у меня два отца, один из которых на двенадцать лет старше другого.

А дальше тот отец, который и был в прошлом, сумел разобраться в устройстве машины и отправился в будущее — поэтому я называю его Папа-Б, чтобы предотвратить временной парадокс и перехватить Папу-П перед тем, как он отправится в прошлое. Так он думал, по крайней мере. Но у него тоже ничего не вышло.

Он запрограммировал машину, чтобы она вернула Папу-П в тот же момент, из которого он стартовал. Тогда бы никто никуда не отправился и, соответственно, Папа-Б никогда бы не попал в будущее. Но где-то вкралась ошибка, и появился Папа-Н. Который живёт одни сутки, а на следующие, в восемь тридцать три, исчезает и тут же появляется вновь. И ничего не помнит, кроме того, что происходило с ним до того, как он вошёл в машину.

Папе-Б не оставалось ничего другого, кроме как разыскать Папу-П, который, оставшись один, воспитывал меня по второму кругу и отвечал на неудобные вопросы друзей, почему он выглядит старше.

Так, в двенадцать лет, я узнала, что у меня три отца, один из которых живёт единственным днём, второй воспитывал меня дважды, а третий пропустил половину моей жизни.

— Мне всегда казалось странным, что все твои родственники очень похожи, но я не думал, что всё так запутанно, — говорит Клим, и я чувствую: несмотря на все сомнения, он верит. — Вот только зачем ломать машину времени?

— Потому что они хотят попробовать ещё раз. Попытаться сделать так, чтобы остался только один. С памятью всех или нет — не знаю, да и не важно это. Я привыкла, что у меня три отца. Они разные, и каждого я люблю по-своему. Но ведь время странная штука. Может быть, ничего не получится, может быть, они исчезнут, а может, действительно останется только один. И возможно, случится ещё кое-что.

— Что?

— Мы никогда не встретимся, — я чувствую, что Клим крепче сжимает мою руку.

Тихонько входим в дом, стараясь никого не разбудить, и спускаемся в подвал. Я зажигаю свет, показывая Климу на стоящую в углу машину. Массивная круглая площадка, внутри которой запрятаны механизмы и вынесенный наружу пульт настройки.

Подбираю обломок трубы, отдаю его Климу, а сама хватаю гаечный ключ с верстака. Мы подходим ближе, и я чувствую, что мне не хватает смелости сделать первый удар.

Выручает Клим. Он резко, с выдохом, бьёт по пульту, и металл прогибается. А секунду спустя мы уже вместе исступлённо, словно погрузившись в религиозный транс, наносим удар за ударом. Подбадриваем друг друга криками и, кажется, улыбаемся от дикого, не похожего ни на что, животного счастья.

* * *

Как ни странно, но на шум никто не сбежался, хотя наш погром наверняка слышно далеко вокруг. Мы тяжело дышим и сидим на обломках машины времени. Варвары, вторгшиеся в Рим, чтобы разрушать и властвовать.

— Так что насчёт жены? — спрашиваю я в ожидании, пока кто-нибудь из отцов — а то и все вместе — не спустится и не застигнет нас на месте преступления.

— Говорю же, нет никакой жены, — отзывается Клим.

— А кольцо?

— Это всё твой папа придумал. Который Папа-Б, — уточняет он.

— В смысле? — что-то не нравится мне в этой истории. Теперь осталось понять, что именно.

— Когда мы перестали общаться, я как-то встретил его в городе. И он сказал, что ты меня любишь, но не ценишь этого. Что тебе надо время подумать, осознать и понять. А потом спросил: буду ли я ждать.

— И ты?..

— И я ответил, что согласен. И я ждал. Мы изредка встречались, и он говорил, что ещё не время. Посоветовал купить обручальные кольца.

— Зачем? — спрашиваю я, и запоздало понимаю причину. Оказывается, у меня папа сводник. Как интересно. Однако почему он не спускается?

— Именно, — кивает Клим. — И одно, которое для себя, я носил. Не знаю почему, захотелось так. А вчера отец твой позвонил и сказал, что ты ушла в город. Посоветовал найти. Я и нашёл, вот только кольцо для тебя забыл, а своё не снял.

— Подожди, — останавливаю я его, потому что начинаю кое о чём догадываться. — А он что-нибудь ещё говорил, мой отец?

— Что в скором времени, возможно, всем им придётся уехать, а ты останешься. И я буду тебе нужен. Ну, я так понимаю, из-за машины времени. Теперь-то они никуда не денутся.

— Не денутся, — откликаюсь я. — Потому что уже делись.

«Прошлого не вернуть», — говорил Папа-П. Он и не хотел больше ничего возвращать. Папа-Н устал жить в вечном настоящем, а что касается Папы-Б, то он наверняка решил, что я уже взрослая девочка, которой давно пора жить самостоятельно. И с чего я взяла, что они собираются воспользоваться машиной времени? Она не принесла им ничего хорошего, так что отцы наверняка придумали нечто новое.

— В смысле делись? — недоумённо переспрашивает Клим.

— Долго объяснять. Пошли поищем их или… — проглатываю «то что от них осталось» и заменяю на другое. — Его.

Мы поднимаемся по лестнице и слышим чьи-то шаги. Я волнуюсь настолько, что не могу понять: один это человек или несколько. Клим сжимает мою руку, и по крайней мере в одном я уверена точно — он рядом.

Я перестала мечтать о возвращении прошлого. Не перечеркнула, но переосмыслила.

Больше не живу одним лишь настоящим, дёргаясь, словно попавшая в паутину муха.

Я строю своё будущее, и пускай первая попытка оказалась не до конца удачной, но никто не запретит мне пробовать снова и снова.