Моя любимая волчица Магда

Виктор Ковалев

Цикл зоновских рассказов Ковалева… Казалось, это творческое поле пахано и перепахано еще с девяностых годов. Кто только не приложил к этому руку. Но на мой взгляд произведения Виктора Алексеевича сопоставимы только лишь с творчеством Варлама Шаламова. Разумеется, с точки зрения литературного дарования, потому что никакого подражания там нет и близко.Автор ничего не придумывает, он пишет о том, что видел собственными глазами.Игорь Горбачев, член Союза Брянских литераторов.

Корректор Анастасия Казакова

© Виктор Ковалев, 2019

ISBN 978-5-0050-4289-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Виктор Ковалев — сын своего жестокого времени. Жизнь его сложилась так, что он неизменно оказывался в гуще событий, происходящих в нашем Отечестве. Его судьба — это судьба поколения, родившегося в относительно спокойные годы, но чья молодость пришлась на время беспощадного перелома. Слом общественного строя, развал страны, изменение общепринятых ценностей, поиск себя в это непонятное, затянувшееся время. Будучи человеком с активной гражданской позицией, Ковалев неизменно оказывался на острие всех этих бесконечных переломов. Блестящий курсант, офицер, криминальный авторитет, бизнесмен — в каких только ипостасях не пришлось побывать Виктору Алексеевичу. Все это неизменно находит отражение в его творчестве.

Произведения Ковалева поражают своей беспощадной откровенностью. В них нет какой-то заретушированной благости, стремления во что бы то ни стало понравиться читателю. Но там не найти и нецензурщины, автор не опускается до так называемого нижепоясного стиля. Нет, он слишком уважает себя и своих читателей. Но оказывается, излагать обо всех жестокостях, низменностях человеческого бытия можно и не скатываясь в литературном отношении до «первобытного» уровня, при этом писать так, что захватывает буквально каждая строка. Именно этим и отличается истинное творчество от заполонивших книжные прилавки дешевых пародий.

Цикл «зоновских» рассказов Ковалева… Казалось, это творческое поле пахано и перепахано еще с девяностых годов. Кто только не приложил к этому руку. Но, на мой взгляд, произведения Виктора Алексеевича сопоставимы только лишь с творчеством Варлама Шаламова. Разумеется, с точки зрения литературного дарования, потому что никакого подражания там нет и близко.

Психологизм Ковалева поражает. Заставляет думать и переживать людей абсолютно неэмоциональных и, казалось бы, немало повидавших в жизни. Автор ничего не придумывает, он пишет о том, что видел собственными глазами.

Что получается в итоге? Сколько объемистых так называемых трудов наваяно, написано, напечатано! Тех, которые читаешь от избытка времени в поезде, самолете, на пляже и о которых тут же забываешь, едва перевернув последнюю страницу. Произведения же Ковалева не забудешь. Именно поэтому это истинная литература.

Игорь Горбачев, писатель, член Союза брянских литераторов

Ожидание Маргарет

Утром, задвигая шторы, Маргарет опять превратилась в старуху.

Волосы с проседью, которых не успела коснуться расческа, ниспадали на плечи, движения были старческими, поступь тяжелая, неуверенная, лицо беззастенчиво бороздили морщины. Вечером меня встречала совсем другая Маргарет — молодая женщина, стройная, улыбчивая; правда, обнимая меня и прижимаясь ко мне всем телом, она вдруг ни с того ни сего сотрясалась в рыданиях. Я всегда пытался понять, почему при встрече Маргарет плачет, может потому что мне повезло и меня не забрал катер с этого острова.

Я пил какой-то напиток, на острове непонятно что пьешь и ешь, здесь абсолютно меняется вкус еды. Я смотрел на постаревшую Маргарет, зная, что вечером меня опять встретит молодая красивая женщина. Затем буквально с каждым часом начнет стареть, пока не превратится в пожилую, какой я привык видеть ее каждое утро.

Мне хотелось быстрее уйти, но я своим спешным уходом боялся обидеть Маргарет, ведь она оставалась одна в большом и немного мрачном доме, и чем ей предстояло заняться до моего возвращения, не знал. Да и не хотел знать.

Махнув на прощание шляпой Маргарет, стоявшей на балконе и уже вытиравшей слезы, я, поигрывая тростью, не торопясь шел по дорожке, усыпанной крошкой из какого-то камня.

Пройдя пару сотен ярдов, вышел на аллею, усаженную невысоким кустарником, перемежавшимся деревьями. По краям аллеи стояло несколько скамеек с высокими, удобно изогнутыми спинками. На одной из них сидел Брюзга — полный мужчина средних лет в котелке и сером пальто.

— Присядьте, мистер Бэкет, окажите любезность, — обратился он ко мне, подвигая стопку пожелтевших газет. — Представьте себе, все одно и то же: мерзкая переменчивая погода, гадкий остров, все в ожидании прихода катера, но никто не показывает вида. Миссис Рэдлиф готовит все хуже и хуже. И самое главное: не поймешь, какую дрянь ты будешь сегодня есть. А почему вы сегодня без зонтика, а как же шторм со снеговой бурей? Здесь он может начаться в любую минуту.

— Я пережду в кафе миссис Рэдлиф или зайду в церковь — может быть, наконец застану падре.

— Падре тоже хорош, — проворчал Брюзга, — здесь все себе на уме. Что вы думаете обо всем этом, мистер Бэкет?

Мне уже хотелось уйти, тем более эти встречи происходили каждое утро и ничего нового для себя из этих встреч я не узнавал.

— Я полагаю, что ничего не изменится, мистер Стоун, все будет идти своим чередом, без каких-либо изменений. На острове ничего не меняется.

— В том-то и дело, и всем на это наплевать, — возмущался Брюзга, листая газету.

— Как вы думаете, мистер Бэкет, сегодня придет катер? — тихо спросил Брюзга, воровато оглядываясь по сторонам.

Почему-то прихода катера боялись все обитатели острова. После его отплытия кто-то исчезал, и потом только и было разговоров о пропавшем мистере или миссис. Один ученый муж, которого все звали профессором за изысканную манеру одеваться и не менее изысканный стиль общения, похоже, разгадал тайну острова. Он пробыл совсем недолго. Я помню его: он ходил по аллеям, что-то писал на листке бумаги и бормотал:

— Надо же, как дьявольски хитро здесь все устроено. Нужно отдать должное этим прохиндеям, лихо придумано. И, главное, все довольны.

Этой же ночью его забрал катер.

Кто приплывал на катере, было неизвестно. Однажды, возвращаясь в дом, где меня ждала Маргарет, я случайно услышал разговор постояльца Джека Бредли, молодого, здоровенного малого, бывшего моряка, с капитаном катера.

— Если я не захочу добровольно подниматься на вашу посудину, вы примените силу? — плачущим голосом спрашивал Брэдли.

Я был сильно удивлен, что такой сильный, на вид мужественный человек вдруг хнычет, как старая леди.

— Боюсь, что да, сэр, — откашлявшись, как старый курильщик, ответил капитан, скрываемый темнотой, нависшей над морем.

Раскланявшись с Брюзгой, я пошел по аллее. Надо сказать, что остров, окруженный со всех сторон морем, был изрезан вдоль и поперек этими аллеями. Я увидел кокетку. Она сидела в красивом бежевом платье до пят, очень старинного покроя, не умалявшего от этого его достоинства, в шляпке, прикрывавшей убранные каштановые волосы. На скамейке лежал длинный голубой зонт с ручкой из слоновой кости. Кокетка смотрелась в пудреницу и пудрила розовые щечки.

— Доброе утро, миссис Салиман, — я учтиво поклонился, чуть приподняв шляпу. — Вы сегодня необычайно хорошо выглядите, прямо излучаете красоту и свежесть.

Щеки кокетки зарделись.

— Вы ловелас, мистер Бэкет, и ваше предназначение — разбивать сердца несчастных одиноких женщин.

Я спросил позволения присесть рядом и, получив его в виде легкого кивка, продолжил сыпать комплименты. Каждое утро было одно и то же: я осыпал кокетку комплиментами, она улыбалась, краснела, смущалась. Но ей нравилось, и в глубине души я понимал, что каждое утро она приходит сюда, чтобы встретиться со мной и услышать мои комплименты. Я сомневался только, порядочно-ли я поступаю по отношению к Маргарет, утешая себя, что это не измена, это легкий флирт и не более того. Что, интересно, подумала обо всем этом Маргарет, ведь я ей не делаю комплиментов. Вряд ли она осталась довольна.

— Миссис Салиман, а как же наш уговор посетить отвесную скалу, выступающую прямо над морем, где цветет куст цветами необычайной красоты? Причем утром он расцветает, а ближе к вечеру лепестки цветов уже опадают, усыпая скалу бледно-розовым ковром. Помимо всего, со скалы открывается восхитительный вид.

— Право, не знаю, — смутилась кокетка, — прилично ли одинокой даме гулять по острову с мужчиной. Я подумаю, мистер Бэкет.

Это я слышал каждое утро. Ничего не менялось; к этому кусту, одиноко растущему на скале, я пойду в одиночестве. Хотя нет, там обязательно будет мальчишка. Я простился с кокеткой, выразив желание увидеться снова.

Войдя в кафе перекусить, я поприветствовал редких посетителей и занял свое обычное место на террасе с видом на уже порядком поднадоевшее море. Море с утра было спокойное, но я знал, что это спокойствие обманчивое, причем весьма. Стоило подойти ближе, как спокойное море сходило с ума и обдавало незадачливого гостя мириадами брызг, иногда окатывая с головы до ног. Когда посетитель спешно ретировался, море обиженно и раздосадованно затихало, словно предлагая продолжить игру снова. К вечеру море снова сходило с ума, поднимались огромные черные волны, и море швыряло их одну за другой в ужасном намерении смыть с острова все, что попадется на пути.

Миссис Рэдлиф подала мне на серебряном подносе завтрак, хотя его с тем же успехом можно было назвать и обедом, и ужином. Я неоднократно ловил себя на мысли, что не понимаю вкуса еды и даже не могу вспомнить названий блюд сразу после ухода из кафе. Тем не менее, поднимаясь из-за стола, я учтиво поблагодарил миссис Рэдлиф.

— Миссис Рэдлиф, вы сегодня превзошли себя, ваше мастерство не знает границ, и вы не перестаете удивлять меня. Вкуснее пробовать ничего не доводилось.

Я говорил миссис Рэдлиф эти слова благодарности каждое утро, но тем не менее ей приятно было слышать похвалу ее стряпне.

— Что вы, мистер Бэкет, обычные блюда, а вот мистеру Стоуну не нравятся.

— Видите ли, миссис Рэдлиф, во всей вселенной очень сложно найти повара, способного угодить мистеру Стоуну.

Я направился к церкви, но, увидев танцующую пару, остановился. Аккомпанировал на рояле уже немолодой музыкант; глядя, как он играет, я не мог понять, чего здесь больше — опыта или мастерства. И танцоры, и музыкант, казалось, были предоставлены сами себе. Танцующая пара состояла из худой высокой женщины и партнера, как показалось мне, чуть ниже ростом. У женщины были черные волосы, собранные в тугой узел, ярко накрашенные губы, она была в белом бальном платье, иногда обнажавшем красивые стройные загорелые ноги, танцевала, целиком замкнувшись в себе, совсем не обращая даже малейшего внимания на своего партнера. И партнер, и партнерша исполняли свой танец для себя, их согласованность действий была сплошной, отточенной до мельчайшей детали механикой, порождавшей изящность, достигнутую бесчисленными повторениями.

Пианист тоже играл, сосредоточенно глядя в ноты и, кажется, совершенно не обращая внимания на танцующих. И эта разобщенность, сосредоточенность в самом себе порождали какую-то необъяснимую красоту танца и музыки. Только эта красота веяла не огнем страсти, а холодом одиночества. Смотреть можно было бесконечно, но я пошел дальше.

Невдалеке виднелась церковь. Сколько раз, заслышав орган, я мечтал войти в церковь, встретить священника в черном облачении с большим крестом на груди. С покрасневшими от бессонных ночей, проведенных в молитве, глазами, наполненными слезами, вызванными моим длительным отсутствием. Я столько должен ему рассказать, но много раз, предвидя нашу встречу, я знал, что меня хватит только на то, чтобы припасть к груди священника и выдохнуть в отчаянии:

— Падре…

Но каждый раз, войдя в церковь, я слышал только удаляющиеся гулкие шаги по неведомым мне коридорам. Мне так необходимо увидеться с падре, но я не знаю: в чем мне ему исповедаться? Разве что общение с кокеткой, ну, пожалуй, еще сны. Мне приснилась однажды знакомая до боли комната, только почему-то там сделали ремонт, переклеили новыми обоями стены и потолок. И еще на стене не стало портрета, который был мне очень дорог, и безусловно, человеку, чье изображение было на портрете, был дорог я. Дороже всего на свете.

Далее я оказался на ночной улице. Ветер качал фонари, переворачивал урны и гнал обрывки газет и прочий мусор. Улица была безлюдна, и это пугало и настораживало меня. Но вот из-за поворота показалась шумная стайка парней и девчонок. Парней было двое, они громко разговаривали, шутили, пытаясь увлечь девушек, а те — их было трое — весело смеялись. Одна из них, худенькая, рыжеволосая, остановилась рядом со мной и пристально, перестав улыбаться, посмотрела на меня. Я, смутившись, попытался ей что-то сказать, но ее позвали подружки.

— Клэрис, — и она, еще раз взглянув на меня, улыбнулась и побежала догонять свою компанию. А я еще долго смотрел им вслед.

Выйдя из церкви, я продолжил свой путь к отвесной скале, пора было расцвести кусту. Не без труда взобравшись на гору, единственную возвышенность на острове, я увидел, что на площадке, нависавшей над спокойным морем, мальчишка опять дразнит куст.

Мальчик лет десяти в клетчатом пиджачке, коротких, до колен, брюках и черных гольфах бросает мелкие камешки в уже расцветший розовыми и синими бутонами куст. При попадании камешка куст шипел и трясся всеми ветками. Представляю: если бы он мог сорваться с места и догнать шалуна, то здорово всыпал бы ему по первое число.

Мальчишка звонко смеялся, прыгая и приседая; кинув последний камешек и снова попав, с криком победителя промчался мимо меня. Я заметил, что мальчик всегда был без головного убора. В доме у Маргарет я видел детское кепи подходящего размера, тоже в клеточку, нужно будет забрать и при случае подарить этому юному хулигану. Я думаю, что Маргарет не будет против. Спустя некоторое время куст начинал терять лепестки цветов, и вот уже вся площадка выступа скалы была устлана по щиколотку ковром из цветов. А куст, с одними немногочисленными желтыми листьями, стоял, отрешенно наблюдая, как поднявшийся ветерок уносит лепестки его цветов в бездну.

По пути вниз я встречал молодую даму в темном платье. Она, заломив руки, с очами, полными слез, неслась мне навстречу, казалось, она кого-то хотела найти. Возможно, этого шаловливого мальчишку — впрочем, это мне так хотелось думать, что она имеет отношение к этому мальчику. Если это так, то не мешало бы ей сказать, что мальчик дурно воспитан, раз дразнит куст.

Внизу добродушно плескалось море, заманивая меня своими бирюзовыми волнами.

— Нет уж, — прокричал я ему сверху, — на эту удочку я больше не попадусь.

Море обиженно притихло, а затем от досады яростно ударило несколько волнами о берег.

На одиноко стоявшей скамье сидел молодой человек в черном фраке, шляпа с широкими полями лежала рядом. Взгляд мужчины был сосредоточен на причале, возле которого швартуется катер, когда приходит за кем-то. В моей голове родилась мысль: может, женщина, ребенок и этот мужчина — одна семья, но почему я их никогда не видел вместе? И почему он каждый раз сидит на этой скамье и смотрит на причал, как будто ждет катера? Еще никто из обитателей острова не видел, когда приходит и уходит катер. О его приходе узнавали, когда кого-то не было видно на следующий день.

Близилось время урагана, я подошел к кафе. Миссис Рэдлиф с помощницей плотно затворяли ставни, опускали жалюзи, возле камина наготове стопкой лежали сухие дрова. Небо начинало темнеть, ветер с небольшого усиливался до ураганного, выползали свинцовые тучи, моросил дождь, переходящий в снег, и уже скоро остров был укрыт снежной шапкой.

Мы пережидали непогоду в кафе, греясь у камина; ураган всегда был непродолжительным. По аллее гуляли двое военных в одинаковых зеленых армейских плащах. Один из них, видимо старший и по возрасту, и по званию, обратился к другому:

— А помнишь, Дженкинс, когда нас неприятель загнал в ловушку под Бэнкингтоном и первые редуты уже дрогнули, готовые обратиться в бегство?

— Да, сэр, если бы не ваш знаменитый бросок кавалерии, дело закончилось бы весьма печально.

— И что сказал главнокомандующий фельдмаршал Хоуп?

— Он сказал, что если бы не военный талант генерала Эйгера, мы все бы отправились к праотцам.

Эту историю Дженкинс рассказывал своему генералу каждый день, и, по-видимому, не один раз. Презрительно взглянув на гражданских, пережидавших непогоду в уютном кафе, военные неспешно двинулись дальше.

Еще один день заканчивался. Вечер здесь наступал неожиданно и страшно, как падение с обрыва. Везде переставали гореть огни, усиливался ветер, и появлялся откуда-то необъяснимый страх, причина которого была мне непонятна, и от этого казалось еще страшнее.

И я начинал чувствовать ожидание Маргарет. Ее ожидание ручейками растекалось по всему странному острову, заполняло собой все пространство, превращалась в бурную реку, и я, подобно утлой лодчонке без руля и весел, несся, положась на волю течения. Я, перепуганный, врывался в теплый уютный дом, Маргарет, молодая, стройная, с сияющими от счастья глазами, обнимала меня, прижимала к себе что было сил, покрывала мое лицо поцелуями и безутешно рыдала.

Я обнимал ее, гладил по спине, волосам, говорил какие-то нелепые слова, пытаясь успокоить.

Я уверен, что она будет всегда, и я буду всегда, и катер не придет за мной ни сегодня, ни завтра. Он не придет никогда. Пока меня ждет Маргарет.

Самой замечательной женщине на свете, моей жене, я посвящаю этот рассказ.