Литерный вагон

Виктор Казаков, 2015

…Во все годы строительства «лучшего в мире» государства у коммунистической партии СССР была одна тайна, которую, как ни одну другую, власти охраняли, прятали, окутывали враньем и лживыми легендами. Делу служили беспощадные к своим гражданам карательные органы, сонмища чиновников-идеологов, им в помощь трудились поколения деятелей гуманитарных наук и мастера литературы «социалистического реализма». Этой тайной была отечественная история… Герои повести «Литерный вагон» неожиданно получают шанс проникнуть в один из тайников правды; с верой в успех они кидаются в увлекательное для них дело…

Глава 2. Тяжелая утрата

1

В книжные магазины краевого центра К. поступил очередной сборник документов, составленный группой Масалова, — «История К.-ского края‑5. Сентябрь 1939 — май 1941 г.г.» В день, когда были проданы первые экземпляры книги, директор государственного архива Мирон Евсеевич Подрубайло, вызванный в крайком партии в кабинет секретаря крайкома по идеологии Ивана Сидоровича Бурбы, получил директиву (секретарь изложил ее языком, которым он владел лучше других):

— Для усиления внимания общественности к вышедшему пятому сборнику документов вам надлежит организовать широкомасштабную научную конференцию с привлечением в первую очередь интеллигенции, а также краевого актива. Срок…

Подготовка к конференции началась в тот же день, а закончилась на два дня раньше установленного Бурбой срока, при этом организаторами была проявлена полезная, как считали сами авторы идеи, инициатива: у местных кооператоров — к тому времени уже и в К. появились первые энтузиасты разрешенного государством частного торгово-производственного дела — организаторы договорились о некоторой сумме спонсорских денег, на которые были куплены несколько ящиков шампанского. Шампанское планировалось выставить гостям в конце вечера, в связи с чем кое-кто даже предлагал назвать конференцию презентацией, но это предложение директор архива категорически отверг.

Был май 1991 года.

Первые участники конференции появились в фойе большого актового зала архива за полчаса до начала мероприятия. За ними редкой цепочкой потянулись и остальные, и скоро фойе и прилегавшие к нему маленькие комнатки наполнилось густым дымом дорогих сигарет и гулом голосов хорошо известной в К. публики — уже не раз встречавшихся здесь ученых, журналистов, писателей, партийно-хозяйственных активистов, заслуженных ветеранов, передовиков соревнования и тех, что вечно вертятся около местного бомонда, составляя ему как бы некий постоянный фон, без которого в городе в последние годы, кажется, не случилось еще ни одно значительное собрание. Этот суетливый фон организаторы любых публичных мероприятий хорошо знали в лицо и очень бы удивились, если бы кто-то из его представителей вдруг почему-то не был бы обнаружен в том или ином важном коридоре. Но мало кто запоминал фамилии этих людей и уже тем более никто не интересовался, чем они, собственно, занимаются и как зарабатывают себе на хлеб.

О фоне этим и ограничимся.

Подробнее познакомимся с некоторыми фигурами, в силу тех или иных обстоятельств выдвинувшихся на основную сцену К.-ской жизни.

Под огромной люстрой, прямо посередине фойе, весело поблескивала лысинка директора института истории местного филиала академии наук, доктора наук и лидера городских демократов Юрия Ивановича Мрыкина, человека невысокого, с простецким круглым лицом, несколько полноватого, полноту которого, однако, удачно маскировала хорошо сидевшая на нем пошитая одесским портным еще до перестройки серая «тройка». Мрыкина окружала тесная кучка единомышленников, в основном молодых людей, которые, торопясь овладеть непривычным для них опытом демократического мышления, внимательно слушали Юрия Ивановича.

— Самое важное сейчас, — сплетал Мрыкин свою очередную «философскую» сентенцию, — углубиться в рассуждениях дальше общеизвестных истин, задать себе вопросы, которые не задает никто, подумать над тем, над чем еще никто не думал. Академик Сахаров, например…

Путь в политику у этого человека начался с некоторых неприятностей в личной жизни, и одна из них случилась лет тридцать с лишним назад, когда Юрий Иванович, с лучшими в душе намерениями, но и полной неопытностью во взаимоотношениях с людьми, был еще молодым сельским учителем в Молдавии. Секретарь местной партийной организации однажды на закрытом собрании, не сдержавшись, плюнул в лицо Юрия Ивановича — за то, что тот в середине дебатов (по поводу мероприятий по борьбе с пьянством на полевых станах) задал вовсе не относившийся к повестке дня и носивший явно провокационный характер вопрос: «А почему в магазинах мяса нет?». «Дело», как своевременно оповестила тогда читателей районная газета, «получило широкий общественный резонанс», его внимательно изучали первичная ячейка, партийные власти района и даже — через тридцать лет это станет предметом особой гордости Мрыкина — лично районный уполномоченный госбезопасности майор Перышкин. Последний (большой шутник, в свободное от службы время он, говорят, даже сочинил несколько остроумных куплетов и анекдотов из жизни местных евреев) в порядке окончательного вердикта сельским партийцам, назойливо и крикливо требовавшим в «деле» Мрыкина суровой революционной справедливости, объявил тогда: «Село, в котором вы так плохо работаете, живет хуже, чем нынешняя Колыма. Так что ссылать Мрыкина, к сожалению, некуда». Записали Юрию Ивановичу строгий выговор — «за политически вредное высказывание» — выговор, которым лидер демократов теперь очень гордился, а о «деле» при случае любил подробно рассказывать.

Со дня «вредного высказывания» и особенно после строгого выговора о молодом учителе в народе заговорили — неизменно в благожелательном, иногда даже и завистливом смысле. И хотя тогдашняя слава Мрыкина не покатилась дальше сельского района, а под гипнотическим воздействием местного патриотизма была значительно преувеличена, Юрий Иванович, вкусив ее сладость, кажется, уже в те дни ясно понял, в чем заключены его, Мрыкина, призвание, может быть, даже талант, который грех было бы зарывать в землю.

…В длинном красном пиджаке и клетчатых темных брюках, в разноцветном платочке на морщинистой худой шее медленно и в полном одиночестве прохаживался по фойе еще один всем известный в городе человек — пожилой поэт Владислав Миронович Давыденко. Одиночество его объяснялось вовсе не тем, что он никого из присутствующих не знал или присутствующие его не узнавали. Просто он сам в этот вечер никого знать не хотел и высокомерным и даже злым взглядом выцветших глаз демонстративно подчеркивал это.

Давыденко в последние месяцы переживал состояние глубокой депрессии. Полвека он был поэтом-гражданином всесоюзного масштаба, на его стихи сочинялись патриотические песни, книги поэта печатали крупные издательства; сборник «Параллелепипед дружбы», отмеченный высшей литературной премией, был переведен на сто языков народов страны… И вдруг на излете жизни судьба-злодейка подсунула ему под нос наглый кукиш: последний сборник поэта-гражданина — можно сказать, антология творчества, — сборник, впервые в жизни изданный на собственные деньги, не покупался ни в магазинах, ни на уличных развалах; торговцы книгами, помучившись с десятком экземпляров, робея, стыдясь и пряча глаза, объясняли именитому автору, что они не хотят больше обременять себя неходовым товаром.

Поэт, в начале перестройки объявивший себя либеральным демократом и безусловным сторонником рыночной экономики, в последнее время стал сомневаться в правильности своей новой политической ориентации, что, безусловно, усугубляло переживаемые им страдания…

Присмотримся еще к одной фигуре в фойе. Человек этот невысокого роста, пожилой, но еще вовсе не «согбенный жизнью», а стройный и подвижный, заметно молодящийся. Белая, но густая шевелюра его хорошо причесана, а новый светлокоричневый костюм, светлая из дорогой ткани рубашка, темнокрасный галстук и очки в золотой оправе придают человеку вид элегантный и даже щегольский. Не спеша и вальяжно человек этот переходит от одной группки гостей к другой, будто совершает некий для всех присутствующих приятный ритуал, улыбается, всем пожимает руки, некоторых женщин чмокает в напудренные щечки и успевает при этом что-то интересное рассказать, отчего благодарные слушатели улыбаются, а иногда и весело смеются.

Это — профессор Иван Петрович Масалов, главный составитель сборников «История К.-ского края» и главный выступающий на сегодняшней конференции. О нем ниже мы еще не один раз вспомним.

Треть публики, пришедшей обсудить новую работу коллектива к. — ских историков, составляли дамы, и половина из них была из тех, что любые, даже траурные собрания посещают с единственной целью — приобрести очередного мужа или любовника. При этом отметим, что вкусы дам, по наблюдениям знакомых автору специалистов-сексологов, не являются плодом лишь их индивидуальных фантазий, а, как все в жизни, подчиняются определенным объективным закономерностям. По изменению вкусов дам, утверждают те же специалисты, можно даже судить о намечающихся политических и экономических изменениях в стране. Не случайно, например, в годы застойной стабильности, когда под ногами державы еще не разверзлась пропасть политического банкротства, дамы предпочитали умыкать людей искусств, а нынче предпочтительнее других оказались финансисты, юристы и компьютерщики. По поводу последних некоторые местные остряки (может, и несколько преувеличивая) утверждали, что высокоумные хакеры, которым нажатием пальца на нужную кнопку компьютера ничего не стоит залезть в чужой банк, часто не могут просчитать всех незаметных и коварных петелек, расставленных им под ноги владельцами лукавых глаз, и, в конце концов, в сладких мучениях единоборство проигрывают.

Когда в фойе появился Алексей Никитин, не одна пара таких глаз тайно скосилась в его сторону. Был Алексей высокого роста; может быть, излишне худощав; несколько вытянутое лицо его внизу заканчивалось тяжелым подбородком, в оценке которого женская часть сотрудников архива не была единодушна: молодые и незамужние считали, что подбородок уродует Алексея и если бы не его легкая походка и привлекательная улыбка, то смотреть было бы просто не на что; женщины опытные и уже не раз побывавшие замужем, наоборот, утверждали, что если что-то и делает лицо заместителя директора архива не лишенным обаяния, так это, безусловно, его волевой и мужественный подбородок… На Алексее в тот вечер был элегантный темносерый костюм и шелковая белая рубашка, подаренная ему ко дню рождения любовницей Женей Крюкиной.

На конференцию Алексей пришел неохотно, только потому, что должен был здесь присутствовать, так сказать, по долгу службы — как заместитель директора архива. А мог бы, отметим между прочим, присутствовать и как один из авторов-составителей «Истории К.-ского края…». Но Никитин, как уже известно читателю, четыре года назад добровольно ушел из группы Масалова, он все еще гордился этим своим поступком, поэтому вроде бы тот досадный факт, что теперь его имя не значилось на обложке новой книги, у Алексея не вызывал ни обиды, ни зависти к коллегам.

Оглядываясь по сторонам, наш герой искал в толпе своего друга — газетчика из «Вечерних новостей» Никиту Кнута. Но Кнут на глаза не попадался, а внимание Алексея на мгновение остановила другая близко знакомая фигура — среди гостей, к той минуте уже плотно заполнивших фойе, медленно дрейфовал владелец два года назад открытого в городе крупного торгового кооператива «Базар» Михаил Липковский.

Когда-то Липковский вместе с Никитиным работал в краевом архиве — был робким и неряшливо одевавшимся младшим научным сотрудником отдела справок. Молодые сотрудники архива (чаще всего женская, наиболее ехидная часть сотрудников), отвлекаясь от скучных государственных дел, нередко подтрунивали над ним и охотно разносили по кабинетам смешные «случаи с Мишей». Михаил не обижался и сам придумывал про себя всякие небылицы… Сейчас у Липковского было немало завистников, многие из них, не стесняясь, вслух задавали казавшийся им вполне естественным вопрос: откуда у малозаметной фигурки из архивного отдела справок для того, чтобы открыть «Базар», оказался первоначальный капитал? Никита Кнут, который, как он сам уверял, знал в городе всех и все, своему другу Никитину однажды разъяснил этот вопрос так: «Миша в первые месяцы перестройки кинул крайком, доверивший ему кругленькую сумму, которую наш друг должен был тайно пристроить в одну из ближневосточных фирм «друзей». На что Никитин тогда резонно возразил, мол, у крайкома для таких целей были и есть кадры понадежнее Миши, а кидал партия в прямом смысле в гробу видела.

Липковский в тот вечер был модно одет, взгляд его, несмотря на некоторую усталость в больших черных глазах, излучал агрессивную энергию человека, уверенного в себе и неуверенного в будущем.

…Публика в фойе группами в пять-шесть человек судачила на разные, в основном политические темы; волнуясь и споря, прогнозировала. Не обходилось и без анекдотов, сочинение которых, по общему мнению, в последние годы катастрофически стало уменьшаться. Оптимисты радовались этому необычному для страны творческому явлению, видели в нем первые признаки выздоровления нации — мол, наконец-то, прекратив зубоскальство, люди стали работать; пессимисты же в явном затухании жанра винили серенькую и беспомощную власть, о которой даже анекдоты никто не сочиняет.

Ждали звонка, чтобы войти в зал.

2

С трибуны профессор Масалов излучал обаяние и блистал эрудицией. Глаза, устремленные в зал, лишь изредка косились на лежавшую перед ученым маленькую шпаргалку… Рассказывая о времени и стране, на западных границах которой вот-вот полыхнет война, Иван Петрович, для сравнений и аналогий, то и дело уводил слушателей в разные страны и эпохи, сообщал малоизвестные исторические факты, остроумно размышлял о вечном и неизменном в жизни разных эпох. Никитин с восторгом следил за этой увлекательной игрой ума и таланта и с затаенным любопытством — и невольно блуждавшей по лицу едва заметной снисходительной улыбкой — ждал, когда же, наконец, Учитель, поддавшись хорошо известной Алексею слабости, вспомнит о своих любимых героях Древней Евразии.

«Интересно, как он увяжет их с «Историей К.-ского края‑5»?

Масалов «увязал» евразийцев в самом конце доклада — когда говорил о репрессиях в Красной армии:

— Уничтожение некоторого количества сограждан, — профессор здесь сде-лал паузу и тяжело вздохнул, — было делом соблазнительным и даже обязательным для всех деспотов. Без этого, считали они, в государстве падает дисциплина, растет неповиновение, государство начинает гнить и разваливаться, расползается «инакомыслие», а, главное, вызревает опасный соперник. В первую очередь под топор шли самые ненадежные — самые умные и талантливые… Примеров, вам известных, — тьма: эпохи Ивана Грозного, Бориса Годунова, Петра Первого… В 1312 году царевич Узбек, захватив высшую власть в Золотой орде, влиятельных и знатных богатырей и семьдесят царевичей, затеявших с ним спор, без колебаний лишил жизни…

Ровно через сорок минут профессор покинул трибуну. И, сев за стол президиума, тотчас же, зал еще шумел аплодисментами, наклонился к стоявшему перед ним микрофону:

— Предлагаю до перерыва выслушать нескольких выступающим. Слово предоставляется…

В зале были разные — и по возрасту, и по уму, и, главное, по политическим убеждениям люди. Собравшись вместе, чтобы поговорить о двух, может быть, самых сложных (и достаточно затуманенных официальной пропагандой) в истории края года, они, подобно соединившимся электрическим проводам с разными зарядами, не могли не вызвать в зале… ну, если и не вольтову дугу, то по крайней мере искрометное замыкание. А чтобы одержать верх в дискуссии, каждой стороне было важно задать правильный тон разговора, который, как дебют шахматиста, играющего белыми фигурами, во многом определяется первым ходом, то есть первым выступающим.

Кому Масалов позволит открыть дискуссию?

«Ну, конечно же, нашему», не сомневалась та часть публики, которая и душой, и пониманием жизни разделяла главную концепцию пятого сборника. Их представитель уже приготовился ринуться на трибуну с написанными дома и обсужденными в узком кругу дифирамбами профессору и его новой книге.

— Слово предоставляется, — профессор снял очки, золотая оправа сверкнула в зал веселым зайчиком… — Юрию Ивановичу Мрыкину.

«Мрыкину?! — зашевелились первые ряды. — А почему, например, не академику Федорченко? Не секретарю крайкома партии товарищу Бурбе? Почему, наконец, не доценту Линковскому? Дав первое слово местному демократу, известному болтуну и демагогу, профессор, кажется, допустил тактически неверный ход…».

Но Масалов был умнее своих единомышленников.

Лидер демократов, скороговоркой отметив, что «трудившаяся под руководством профессора Масалова группа ученых… проделала значительную и во многом полезную работу», примерами из «работы» эту мысль подтверждать не стал, а, не теряя коротких минут, отпущенных ему регламентом, от формальных и скучных реверансов сразу же устремился к полемике:

— В сборнике, — сказал он, снял очки, близоруко прищурился и с вызовом посмотрел сначала поверх зала, потом — в сторону внимательно и строго глядевшего на него профессора Масалова, — к сожалению, отсутствуют документы… скажу точнее, отсутствуют даже те важные документы, которые многим из нас, благодаря перестройке и гласности, уже знакомы. И совсем нет…

Демократы и их сбитые с толку оппоненты с одинаковым интересом следили за развитием еще не привычных для них мыслей: «кто-то упорно не хочет рассказывать нам всей правды… уже московские газеты сообщили… профессор Афанасьев на конференции в центральном доме литераторов в Москве привел цифры… академик Сахаров…».

Время, отпущенное Мрыкину, к неудовольствию зала (и особенно его задних рядов) быстро прошло, и лидер демократов, у которого, судя по его нахмуренному лицу, в запасе еще оставалось много и стрел, и острот, и цитат, вынужден был остановить поток умных слов и медленно сошел с трибуны.

Зал поаплодировал и тотчас же, не моргая, стал всматриваться в уставшее лицо неподвижно и молча сидевшего за столом президиума профессора.

Что скажет Масалов в ответ на «справедливую и убедительную критику», как считали задние ряды, а также на «наглое выступление беспардонного выскочки», как думали первые ряды?

Иван Петрович целую минуту молчал.

И никто не догадывался, что профессор в течение этой минуты продолжал разыгрывать перед залом хорошо им продуманный спектакль.

Масалов лучше демократов и их оппонентов знал, что именно будет говорить словоохотливый приверженец нового мышления, и очень хотел, чтобы зал непременно услышал это. Дав Мрыкину выступить первым, профессор делал обдуманный еще дома ход конем — ход, который должен был защитить пятый сборник «Истории…» с самой уязвимой и очевидной для критики стороны.

Иван Петрович, наконец, поднялся со стула и едва заметным движением руки поправил микрофон.

— Книга, о которой мы сегодня говорим, — голос профессора уже был полон печали, — действительно, не содержит многих очень важных для истории нашего края документов. Но их нет в нашей книге не потому, что кто-то спрятал эти документы и, как выразился мною глубоко уважаемый Юрий Иванович, не хочет познакомить общественность со всей, в том числе и горькой правдой. Если бы документы были спрятаны!.. Я расскажу вам историю, которую до сих пор переживаю как личную драму.

Зал, забыв о перерыве, насторожился.

Профессор вернулся на трибуну.

— В первые дни войны, — начал он свой рассказ, — когда немецкие танки были уже совсем рядом с нашим городом, местные чекисты успели отправить на восток вагон важных архивных материалов. Есть документ, подтверждающий этот факт. Вот он: «Вагон с архивными документами 8 июля 1941 года в 18.20 приняли для сопровождения наши сотрудники старший лейтенант П. Андреев и лейтенант Б. Гладков. В составе санитарного поезда № 206 вагон в 20.00 ушел со станции К. в сторону станции Т. Начальник краевого управления НКВД полковник Д. Ф. Легких. 9 июля 1941 года, 21.00 часов». Эта телеграмма, отправленная на Лубянку, к сожалению, за годы войны была первой и последней вестью о вагоне. Командиры, сопровождавшие ценный груз, очевидно, погибли (при каких обстоятельствах, узнать не удалось), а вагон пропал. Уже после войны некоторые сведения о нем местная госбезопасность узнала из писем, полученных в ответ на свои запросы. Прочитаю эти письма.

Масалов раскрыл папку.

— «Наш санитарный поезд № 206 ушел со станции К. вечером. В первые сутки происшествий по дороге не было, зато потом два или три раза налетали самолеты противника, бомбили; нам приходилось останавливаться, прятать по кюветам раненых… Уже в восточной части Украины (станцию не помню) эшелон переформировали, добавили новые вагоны, а побитые отцепили. По не известной мне причине был отцеплен и вагон с архивными документами. Больше ничего добавить не могу. Подполковник в отставке, бывший начальник санитарного поезда № 206 М. Каменев. г. Воронеж, 21 сентября 1947 года». Второе письмо: «На станции Березовская — Юго-Западная железная дорога — интересующий вас вагон был загнан в тупик, где и простоял до следующего года. Вагон был опломбирован, иногда на ночь мы выставляли охрану. Весной 1942 года по приказу командования вагон был отправлен со станции в эшелоне с эвакуированными. Тот эшелон, как и все в те дни гражданские поезда, ушел к Сталинграду, оттуда, был слух, людей собирались вывезти за Волгу. С. Малахитов, бывший диспетчер станции Березовская, г. Орел, 20 февраля 1948 года».

— Наконец, прочитаю донесение, посланное со Сталинградского фронта 19 июля 1942 года командиром батальона майором Афанасьевым: «В двадцати километрах от казачьей станицы Окинской, где проходил рубеж обороны моего батальона, на наших глазах немецкими самолетами был атакован поезд с эвакуированными. Среди сгоревших при бомбежке вагонов был и вагон с архивами из города К.».

Профессор, вздохнув, закрыл папку.

— Это, друзья, тяжелая потеря. Для ученых, исследующих исторические процессы, порой одна маленькая, на первый взгляд незначительная деталь позволяет понять правду давно прошедшей жизни, а тут не «маленькая деталь», а целый вагон важнейших документов… Работая над сборником, мы, конечно, постарались в меру сил и возможностей компенсировать их отсутствие, но восстановить документы, увы, уже нельзя. Остается только с горечью признать: сборник, да и в целом историческая наука были бы богаче, не будь военной катастрофы сорок первого года и того страшного пожара, в огне которого, обратившись в пепел, развеялись по ветру бесценные для науки реликвии.

Масалов опять сделал паузу и, подняв глаза, неожиданно бросил в зал многозначительную улыбку:

— В этом зале, дорогие друзья, присутствует человек, который, может быть, последним видел наш несчастный вагон. Полковника в отставке Владимира Васильевича Афанасьева, ветерана войны, защитника Сталинграда и автора только что прочитанного мною документа, мы отыскали в Москве, он охотно принял приглашение выступить на нашей конференции, и я с удовольствием уступаю ему место.

Под аплодисменты зала с первого ряда поднялся и легкой походкой человека, еще полного сил и желания быть полезным обществу, пошел к трибуне маленький сухонький старичок в офицерском мундире старого образца.

Полковник в отставке Афанасьев действительно участвовал в Сталинградской битве, командовал батальоном в районе тракторного завода, дважды за время знаменитой битвы получал ранения и дважды награждался орденами. А после войны стал бойцом идеологического фронта особого назначения — участником движения, которое в партийных документах официально называлось «патриотическим воспитанием трудящихся на примерах ветеранов войны и труда». На разного рода юбилейных собраниях Владимир Васильевич стал рассказывать… Ну, о чем на юбилейных собраниях может рассказывать участник войны? Конечно, о пережитом на фронте, сражениях, друзьях-товарищах военных лет, живых и погибших… Все так и… к сожалению, далеко не так.

Живой правды о страшной войне люди, приходившие послушать ветеранов, как правило, из уст выступавших не узнавали. И тут мало виноватыми оказывались «бойцы особого назначения». Изначально в саму идею «рассказов очевидцев» была заложена ошибочная мысль, будто для интересных не только в семейном кругу мемуаров достаточно быть свидетелем тех или иных событий. А это совсем не так. Разные люди неодинаково воспринимают, запоминают и носят в себе пережитое. Только очень немногие хорошо помнят и сами события и свои индивидуальные переживания, вызванные ими; у других (по мнению автора, у большинства людей) пережитое вчера, не задерживаясь долго в памяти и оставаясь в ней лишь легкой тенью, безжалостно стирается пережитым сегодня.

К числу последних, к сожалению, принадлежал и Владимир Васильевич Афанасьев, и выступления его, содержавшие в основном общеизвестные, переписанные из книг и газет сведения, были изначально делом скучным и бесплодным.

Ветеран легко поднялся на трибуну, потом, не глядя в зал, надел очки, полез за пазуху мундира, достал небольшую, уже заметно состарившуюся и даже, по наблюдению сидевших в первых рядах, пожелтевшую тетрадку и низким, слегка хрипловатым голосом очень громко стал читать:

— К лету 1942 года для советских войск обстановка на Сталинградском и Юго-Восточном фронтах сложилась…

Голос полковника по мере сужения фашистского кольца, смертельной удавкой охватившего Сталинград, все более обогащался торжественным пафосом приближающегося возмездия.

— Танки Гудериана, выполняя людоедский приказ Гитлера, рвались на Кавказ…

Уже «шли упорные бои за овладение горными перевалами», когда мягкий голос Масалова перебил ветерана:

— Владимир Васильевич, все мы хорошо знаем основные события Великой Отечественной войны. Не могли бы вы, учитывая это обстоятельство, сократить общую часть своего выступления?

Полковник, изобразив на лице крайнее неудовольствие, стал растерянно снимать и снова надевать очки, и только через минуту, наконец, обернулся к столу, за которым сидел Масалов.

— У меня здесь, — он поднял над трибуной тетрадь, — ровно на двадцать пять минут. И я прочитаю все.

Положил рукопись на трибуну:

— Мой батальон в составе тысяча сорок второго гвардейского полка…

Масалов, покраснев, опустил голову.

Зал к этому времени уже бесцеремонно и громко разговаривал, голоса, как на вокзале, сливались в равнодушный гул, который, впрочем, совсем не мешал полковнику. О сгоревшем у станицы Окинской вагоне Афанасьев прочитал небольшую, видимо, специально к конференции написанную шпаргалку, прочитал скороговоркой, ничего существенного не добавив к тому, что уже было известно залу из прочитанного Масаловым военного донесения полковника (тогда еще — майора).

Наконец, ветеран спрятал за пазуху свои бумаги и собрался было покинуть трибуну, но Масалов вежливым жестом остановил его и попросил зал задать полковнику вопросы. При этом профессор, хорошо понимавший настроение зала, надеялся, что никаких вопросов, конечно же, не последует и «воспоминания» на этом благополучно закончатся.

Но Иван Петрович ошибся.

Он не знал об одном коварном обстоятельстве: на конференцию, из-за бесконтрольности у входа, проник и спокойно сидел сейчас в тринадцатом ряду Василий Николаевич Бельцов, тоже ветеран войны, бывший партизан, которого, однако, официальные власти уже давно не приглашали ни на какие военно-патриотические мероприятия и даже заранее принимали меры, чтобы он не появлялся на таких мероприятиях по собственной инициативе. Причина тому для всех, знавших Бельцова, была понятной. После войны бывший партизан не стал публично делиться воспоминаниями о том, как он, маскируясь на опушках брянских лесов, подрывал немецкие военные эшелоны или брал в плен фашистских генералов (хотя, по свидетельству тех, кто во время войны партизанил вместе с Бельцовым, в военной жизни их товарища по оружию случалось что-то похожее и на это). Василий Николаевич нашел себя в другом виде общественной деятельности: посещая юбилейные торжества, он внимательно слушал воспоминания ветеранов войны и потом обязательно задавал вопросы, стараясь запутать выступавших, вывести их, что называется, на чистую воду, ибо, по убеждению бывшего партизана, «все они», живописуя свои окопные подвиги, «бесстыдно врут и приписывают себе лишнее».

Увидев поднятую руку Бельцова, Масалов сильно пожалел, что не попросил поставить у входа в зал наряд милиции.

— Пожалуйста, Василий Николаевич, — профессор сделал вялый жест рукой в сторону опального партизана и при этом постарался улыбнуться, но поскольку в эту минуту он про себя произносил слова, которые никогда не произносил вслух, улыбка у него получилась искусственной и даже сердитой.

Бельцов поднялся с кресла и, чтобы быть хорошо услышанным, вышел в проход между рядами.

Бывшего партизана, как оказалось, интересовали вопросы: сколько самолетов бомбили тот эшелон; в какое время суток появились бомбордировщики; где в это время находился командир батальона; почему он посчитал нужным послать специальное донесение о сгоревшем вагоне с документами…

Зал, откровенно развлекаясь, с нездоровым интересом выслушивал глупые, как казалось залу, вопросы бывшего партизана и беспомощные ответы на них бывшего командира батальона.

–…Вы, полковник, в войну повидали не один десяток горевших железнодорожных вагонов?

— Повидал, коллега, повидал.

— Тогда объясните мне, пожалуйста, чем вагон, о котором вы написали в донесении, отличался от других?

— Ничем. Был такой же, как все, телячьи.

— Спасибо, — Бельцов многозначительно хмыкнул. — Больше вопросов не имею.

Масалов, с трудом сдержавшись, чтобы не прокомментировать этот некстати случившийся диалог, подождал, когда бывший партизан под одобрительный смешок зала сел в свое кресло, потом посмотрел на часы и объявил перерыв.

3

Выйдя в фойе, Никитин увидел, наконец, своего друга-газетчика. В черных джинсах и старом горчичного цвета свитере Кнут стоял у окна и, облокотившись на подоконник, хмурясь и то и дело поправляя пальцем на носу толстые роговые очки, никого не замечая, читал какую-то книгу.

Кнут был среднего роста, спортивного сложения; еще ни разу не женился; носил, как мы уже отметили, очки, увеличивавшие его и без того большие карие глаза; очки сидели на средних размеров «кавказском» носу, несколько, правда, тяготевшим к славянской курносости.

Дружба двух молодых людей, которым в нашей повести суждено сыграть далеко не последние роли, возникла еще в те годы, когда оба они, сидя на одной студенческой скамейке, переживали, по словам Кнута, «время наивной веры в возможность осчастливить человечество». Об этом времени память сохранила не только то главное, что было приобретено в университете и осталось в каждом из них на всю жизнь, а и множество мелких эпизодов, совершенно второстепенных лоскутков жизни, что составляет одну из загадок человеческой натуры: иногда память услужливо подсовывает нам из прошлого ничего не значащую труху, а некоторые важные события навсегда стирает, как магнитофон, в котором по ошибке нажали не ту кнопку. Запомнилось, например, как в общежитии они однажды подшутили над приятелем с биологического факультета (тот приятель, доктор наук, сделавший важное открытие в области нестарения клеток, недавно — власть к тому времени уже чуть приподняла железный занавес — уехал зарабатывать деньги в Швейцарию): когда будущей знаменитости недалеко жившие от К. родители-колхозники привезли десяток свежих яиц, над посылкой в отсутствии хозяина была проделана ювелирная работа — каждое яйцо было проткнуто тонкой иголкой, лишено своего естественного содержания и наполнено мелко помолотой кукурузной мукой, специально для этой операции купленной на базаре. И на другой день на общей кухне общежития будущий специалист по нестарению клеток, разбив над раскаленной сковородкой с уже растопившимся салом яйца, вместо ожидаемого блюда увидел на сковородке нечто непонятное, очень похожее на молдавскую мамалыгу. Вместе с авторами шутки он, стоя у плиты, долго хохотал, заинтересованно выспрашивал технологические детали «операции», и, говорят, тот опыт, выполненный в примитивнейших условиях студенческого общежития, потом успешно использовал в своей докторской лаборатории, благодаря чему и сделал мировое открытие.

Запомнилось, как в теплые летние вечера танцевали они на открытой площадке в Пушкинском парке (бесплатно играл веселый многонациональный джаз: две еврейские скрипки, цыганский контрабас, украинская труба с сурдинкой, русский трамбон и молдавские цимбалы и барабаны) и как из этого парка, под неслышный стук вполне созревших для любви сердец, уводили очаровательных партнерш по фокстротам и рок-н-ролу ночевать за город, в большой сливовый сад, росший на одном из берегов большого озера; в саду была высокая и мягкая трава, за час до рассвета начинали петь птицы… Кнут однажды застрял в той траве на несколько суток, и Никитин, обеспокоясь долгим отсутствием друга, вынужден был даже организовать его поиски, что и спасло тогда Никиту от голодной смерти.

И, конечно, запомнился Учитель — тот Масалов… Вышитая полотняная белая рубашка, твидовый пиджак, загорелая крепкая шея, густая, аккуратно уложенная, чуть вьющаяся черная шевелюра, черные глаза, затаившие снисходительную, но не обидную улыбку… Небрежно кинул, не раскрыв, на стол тонкую папку. «Я буду вести у вас спецкурс…». Папка («с цитатами», как попробовал было на той первой встрече с Учителем шепотом съязвить сидевший рядом с Никитиным Кнут) до конца той блистательной лекции оставалась нераскрытой… В университете Масалов был, пожалуй, единственной яркой личностью, заслуженно блиставшей на фоне серой и бездарной профессуры, оставшейся после изгнания с факультетов вейсманистов-морганистов, кибернетиков, травопольщиков, космополитов, формалистов, языковедов-марристов…

Ах, Иван Петрович, как увлекательно было бы дружить с вами всю жизнь!

Не замеченный Кнутом, занятым, как мы уже отметили, какой-то книгой, Никитин подошел совсем близко к другу и, наконец-то, узнанный, был встречен осветившей лицо Никиты улыбкой.

— А, рад тебе, Алеша.

И тотчас же, погасив улыбку и сердито отбросив на подоконник книгу, которую он только что держал в руках (Алексей, покосившись, успел заметить, что это был сборник «История К.-ского края‑5», продававшийся тут же, в фойе), Кнут, с некоторыми отступлениями от нормативной лексики, произнес энергичную филиппику по поводу всех научных конференций, сборников документов, ветеранов войны и труда, истории, архивов, профессора Масалова и собственной персоны, «не понятно, за каким х… припершегося на это пустое сборище».

— Вы, оказывается, грубый мужчина, товарищ Кнут.

Никита снял очки, прищурил большие глаза:

— Иван Петрович Масалов, крупный ученый, знаток древнейшей истории Китая, диких степей, жужаней, телеутов, татар и монголов, стал сочинять дешевые детективы на современные темы! Ты раньше слышал о сгоревшем вагоне с документами?

— Слышал. В войну мы действительно потеряли много важных бумаг. Масалов сегодня рассказал правду.

— И как же это он без документов умудрился создать свой пятый сборник?

— Не притворяйся, Никита, придурком — у тебя это очень естественно получается.

— И все-таки…

— Масалов собрал все, что осталось в нашем хранилище — немцы архив вывезли не целиком; организовал несколько летних экспедиций — студенты записали рассказы пожилых людей о жизни перед войной; документы о крае были и в московских архивах, Масалов снял с них копии… А книга, Никита, ты прав, — конечно, туфта: многие документы в ней фальсифицированы, нет новых документов, рассекреченных в последние годы…

— И снова засекреченных.

— К сожалению…

— Зачем такая книга нужна была Масалову?

— Она нужна была не ему.

— Социальный заказ? — в глазах Никиты неожиданно мелькнули озорные искорки, и он, не дав Алексею ответить на свой вопрос (ответ он, впрочем, знал и сам), заговорил совсем о другом:

— Вчера, Алеша, я встретил Виталия Васильевича Тулина. Знаешь такого?

— Губернатор острова?..

— Нет. Виталий Васильевич когда-то служил в городской сберкассе и ходил к нам в редакцию на заседания литературного объединения — писал стихи на производственно-экономические темы. Помню, как он, тонкая натура, однажды плакал, когда поэтесса Анюта Свистина — в литературных энциклопедиях это имя можешь не искать — читала свои потаскушечьи верлибры… Так вот, Тулин, представь себе, в этом году стал капиталистом — купил три фанерных ларька на центральном базаре. А увиделись мы на презентации в ресторане «Журавли», за что пили, не помню. Во время фуршета, когда я вел неофициальные переговоры с секретаршей начальника какого-то полуподпольного кооператива — между прочим, весьма аппетитной дамой, — подошел ко мне Виталий Васильевич и, не стесняясь секретарши, сказал: «Я, Никита, уже нанял киллера, чтобы тебя убить». «За что?» — спрашиваю. — «А зачем ты описал в газете, как я в ресторане «Маленькие лебеди», выпив лишнего, взобрался на стол и на потеху публике громко портил воздух?»

Алексей брезгливо поморщился:

— Заносит тебя, Никита, в такие конюшни.

— Только ради тиража газеты, оперативной светской хроники и ничтожного гонорара.

— Каков свет, таков и гонорар.

Кнут наклонился к уху друга и, продолжая дурачиться, таинственно зашептал:

— Тулин, Алеша, сказал, что по поводу киллера он, конечно, пока пошутил, но если еще раз прочитает про себя хоть что-нибудь, написанное мной, то уж тогда обязательно застрелит.

— И правильно сделает.

В эту минуту внимание наших героев привлек человек в темносером костюме, остановившийся у соседнего окна, — высокого роста, худощавый и совсем седой. Незнакомец осторожным взглядом (выдававшим, что он впервые попал в актовый зал архива и никого здесь не знал) осматривал проходивших мимо него и, встретившись глазами с Никитиным, улыбнулся. Алексей в ответ слегка поклонился.

— Вы знакомы? — обернулся к другу Кнут.

С человеком, стоявшим у окна, Никитин познакомился два часа назад, на улице, у входа в архив — человек этот, извинившись, попросил тогда у Алексея пригласительный билет на конференцию. Билеты заранее были посланы всем, кого организаторы мероприятия посчитали нужным видеть в этот вечер в актовом зале, но контроля, как мы уже отмечали, у входа не было, и Алексей, выслушав пустяковую просьбу пожилого и не внушавшего недоверия человека, без лишних слов пригласил его следовать за собой.

Этой встрече Никитин не придал тогда никакого значения.

Кнут, выслушав Алексея, был разочарован.

Но мы с тобой, читатель, запомним этого высокого седого человека, стоявшего у окна в перерыве конференции. Он скоро снова появится на наших страницах.

После звонка, приглашавшего пройти в зал, Никитин предложил другу сесть с ним рядом в пятом ряду («как раз есть свободное кресло»), но Кнут, чуть подумав, зевнул и махнул рукой:

— Пойду-ка я лучше домой, Алеша, надоели мне ваши вагоны, гори они вместе со всеми вами…

4

Никитин вернулся в свое кресло.

Ораторы с заранее написанных бумажек считывали мелкую банальщину. Зал, пропуская их речи мимо ушей, томилась привычной тоской. Даже демократам не удавалось раздуть искру, оброненную в зал их лидером в первом отделении (для этого, как учил Мрыкин, они должны были «думать над тем, над чем еще никто не думал», но этого-то они пока еще и не могли делать). Масалов тщетно пытался реанимировать мероприятие: в самые скучные минуты прений деликатно перебивал выступавших, дополнял и пытался углубить содержание их унылых рассуждений, остроумно шутил… Алексею все это очень быстро надоело, и он с завистью стал думать о своем друге Никите, который, благоразумно покинув конференцию, «наверно, в эти минуты сидит на презентации в каком-либо злачном месте и пьет дармовой коньяк».

«Никите, с его пером и умом, сейчас не о жалком бы гонораре думать… Укрыться бы ему в тихом месте, без людей и водки, и писать рассказы, а он шляется по кабакам, пьянствует с кем попало и, как сказал, кажется, Паустовский, «уничтожает себя близостью со вздором» — на потеху глупых обывателей сочиняет «светскую хронику»… Жизнь, единственная и недолгая, бесследно утекает…»

Последняя сентенция относилась уже не только к Никите, а и к самому Алексею и была продолжена в духе закаленного, как сталь, Корчагина:

«Сейчас жить так, как живем мы с Никитой, стыдно».

Сейчас…

Мертвая зыбь, так долго мучившая страну и надоевшая даже ее вождям, неожиданно покачнулась, зарябила, вздернулась, застучала в берега пока пусть невысокими, но уже предвещающими изменение погоды волнами… основополагающие истины зашатались и потрескались, как высохшее в засуху болото…

— А сейчас выступит, — голос Масалова и названная им фамилия вернули Никитина к событиям в зале.

На трибуну, с заметным усилием разгибая старческие колени, поднимался Семен Ильич Переведенцев, академик-историк республиканской академии наук — ортодоксальный представитель оригинальной, возникшей в горниле победившего большевизма науки «истории», в основе которой лежало не исследование реальной жизни, а «соображения революционной целесообразности».

Переведенцев, как и ожидали в зале, одобрял «безупречный», «научно обоснованный», «идейно выдержанный», «содержащий глубокие, до конца выверенные марксистско-ленинским учением комментарии» пятый сборник «Истории К.-ского края» и темпераментно и даже порой остроумно критиковал московских и «рабски к ним примкнувших» местных «так называемых» демократов. При этом он то и дело упоминал об известных ему из авторитетных источников связях «разрушительных сил в партии и в целом в стране» с ЦРУ, а также мировым сионизмом.

–…Империалисты против нас открыли сорок радиостанций, вещают на двадцати языках народов СССР. О кадрах для работы в эфире их идеологи говорят: нас интересуют самые талантливые из наиболее одаренных…

Еще в студенческие годы Никитин, томясь на скучных лекциях, придумал нехитрую игру: во время таких лекций он с охотничьим азартом стал ловить преподавателей на лжи или подтасовке фактов. Сам он называл игру скрытой дискуссией, а Кнут — фигой в кармане. И сейчас, слушая академика, Алексей (у которого один вид Переведенцева вызывал не только скуку, а и приступы аллергического кашля), вспомнил о той игре и решил «сыграть» с ученым «партию».

–…Владимир Ильич Ленин, и это акцентируется в обсуждаемом нами сегодня сборнике, постоянно подчеркивал миролюбие нашего государства.

Никитин дешевую «пешку» академика легко крыл тоже недорогой фигурой:

— Владимир Ильич Ленин учил: «как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот».

–…В некоторых аудиториях в последнее время умышленно искажается смысл освободительного похода Красной армии в сентябре тридцать девятого года в восточные земли Польши. Я напомню отрывок из «Правды» от 14 сентября 1939 года — статья, к чести профессора Масалова, целиком перепечатана в пятом сборнике: «Почему польская армия не оказывает немцам никакого сопротивления? Это происходит потому, что Польша не является однонациональной страной. Только шестьдесят процентов населения составляют поляки, остальную же часть — украинцы, белорусы и евреи… Одиннадцать миллионов украинцев и белоруссов жили в Польше в состоянии национального угнетения…» Через три дня, 17 сентября, Красная армия, чтобы спасти единокровных украинцев и белорусов от немцев, а не в силу придуманных нашими невежественными демократами «имперских амбиций», перешла советско-польскую границу.

— Вранье. Польская армия, как могла, сопротивлялась фашистам, мужественно обороняла, например, Гдынь, Варшаву; генерал Константин Плисовский, возглавлявший гарнизон Брестской крепости, открыл ворота цитадели только после того, как крепостные бастионы стала разрушать тяжелая артиллерия красного комбрига Кривошеина… Молчит академик и о том, что в результате «освободительного» похода в плену у нас оказались несколько десятков тысяч польских военнослужащих, и почти все они были расстреляны — не только в Катынском лесу, а и под Гродно, в Ошманах, в Ходорове, Молодечно, Сарнах, Новогрудке, Рогатыне, Коссове-Полесском, Волковыйске и других местах.

–…В сборнике справедливо подчеркиваются довоенные успехи страны в укреплении демократии. — Переведенцев для примера зачитал из книги два документа.

— Есть, Семен Ильич, и другие документы на эту же тему — и опубликованные, и, уверен, еще спрятанные. В январе 1939 года был арестован Семенов — председатель тройки, судившей «врагов народа» в Московской области. На следствии он рассказал: «За один вечер мы пропускали до пятисот дел и судили по нескольку человек в минуту, приговаривая к расстрелу и на разные сроки наказания. Мы не только посмотреть в деле материалы — даже прочитать повестки не успевали». В начале тридцать восьмого года тройка пересмотрела дела 173 инвалидов, находившихся в тюрьме, и 170 из них приговорила к расстрелу. «Этих лиц, — показывал Семенов, — расстреляли мы только потому, что они были инвалидами, которых не принимали в лагеря».

Конец выступления академика Алексей уже не слушал. Подумав о том, что Масалов дискуссию, по-видимому, скоро все-таки прекратит, он вдруг почувствовал себя уставшим, захотелось поскорее покинуть душный зал («сколько пустых часов прожито в его стенах!») и уйти домой — лечь на широкую тахту, включить большой недавно купленный светлозеленый торшер и дочитать, наконец, «Петербург» Андрея Белого.

На улице уже густели сумерки, когда Никитин, осторожно обойдя расставленные в фойе столики, на которых неслышно шипели бокалы с шампанским, вышел на мраморную площадку большого крыльца. На чугунных столбах справа и слева горели большие матовые шары-фонари. Заметно остуженный к концу дня слабый ветер овевал лицо запахами сирени.

Алексей спустился на тротуар и минуту постоял, наслаждаясь свежим ароматным воздухом. Домой решил идти пешком и уже сделал было несколько шагов по тротуару, но остановился, услышав за спиной позвавший его незнакомый голос:

— Алексей Васильевич…

Оглянулся — перед ним стоял седой, высокий человек в темносером костюме, — тот самый, которому Алексей помог сегодня попасть на конференцию.

— Извините… Я — Фролов, Григорий Васильевич, — представился седой человек и застенчиво улыбнулся — ему, кажется, нелегко было решиться на встречу с Никитиным (он, наверно, догадывался, что в ту минуту единственным желанием заместителя директора архива было желание отдохнуть от душного зала и поскорее возвратиться домой).

— Чем еще могу быть полезен, Григорий Васильевич? Пригласительный билет на конференцию у вас, надеюсь, никто не проверил?

— Спасибо. Мне очень хотелось послушать профессора Масалова.

— Да, Иван Петрович — талантливый ученый, — Никитин старался говорить учтиво и вежливо, но получалось устало и сухо — Алексей не верил, что незнакомец может сообщить ему что-либо интересное.

Фролов неловко переступил с ноги на ногу.

— Время, Алексей Васильевич, сейчас позднее, вы, конечно, устали, поэтому… скажу только главное.

— Да, время, действительно, позднее.

Фролов посмотрел прямо в глаза Никитина (отметим, читатель, этот миг!):

— Все, что сегодня на конференции говорилось о сгоревшем вагоне с документами, — ложь. Выдумка, Алексей Васильевич!

«Это, наверно, второй партизан Бельцов с его сакраментальным «все бесстыдно врут», — подумал Никитин, но все-таки спросил:

— А вы, извините, знаете правду?

— Знаю. И могу вам эту правду рассказать, — Фролов заметно разволновался. — Для меня вы человек, конечно, едва знакомый, можно даже сказать, вовсе не знакомый, и если бы не наша встреча три часа назад… Но раз уж мы увиделись… Рассказать о вагоне мне сейчас, кроме вас, некому. Если наше знакомство продолжится, вы поймете, почему.

— Но слова…

Фролов настойчиво перебил:

— У меня, Алексей Васильевич, есть вещественные доказательства!

В эту минуту в Никитине дрогнуло сердце — так иногда случалось во время археологических раскопок, когда под его скребком, осторожно снимавшим тонкий слой земли, еще ничего не было, но уже было ясно, что что-то обязательно должно быть.

— Тогда… — Алексей сделал осторожное движение рукой, приглашая Фролова вернуться в здание.

— Нет, нет, Алексей Васильевич. Наш будущий разговор, как говорится, на свежую голову. Я помогу вам узнать правду о вагоне, но вы примите одно мое необременительное условие: сначала я познакомлю вас с вещественными доказательствами — без них мой рассказ не вызовет у вас доверия, покажется выдумкой. Но за доказательствами придется съездить — недалеко… Сейчас вы дайте согласие на поездку… У меня есть легковой автомобиль, послезавтра в шесть вечера я могу позвонить вам на работу…

Алексей к этой минуте уже не ощущал усталости и был взволнован не меньше своего таинственного незнакомца. Конечно, он поедет с Фроловым, и не только потому, что это — недалеко. Но теперь уже и не хотелось вот так просто и вдруг, не поговорив, разойтись с человеком, который что-то знает (поверим человеку пока на слово!) о вагоне с документами. Поэтому ответ Никитина прозвучал неуверенно, будто решение, принятое им, было еще не твердым и не окончательным:

— Я, Григорий Васильевич, наверно, приму ваше условие, но давайте мы с вами…

— Не будем зря терять время! Звоню вам послезавтра в шесть вечера. На работу, — Фролов слегка поклонился и, быстро повернувшись, скрылся в большой толпе, уже спустившейся с мраморных ступеней на тротуар.