Во имя отца и сына

Виктор Заярский, 2019

Наследуя традиции М.А. Шолохова, новороссийский писатель Виктор Заярский обратился к изображению, своём романе «Во имя отца и сына», трагического периода истории – революции и гражданской войны. В нём главные герои – отец, матёрый казацюра и его сын, которого разъедает микроб пристрастия к победе мировой революции, расходятся в своём отношении к Советской власти. На этом трагическом раздрае родственных душ и раскрываются их характеры. Роман написан с глубоким знанием жизни, обычаев и языка кубанских казаков. Он проповедует христианские нравственные ценности и драматичен по накалу конфликта. Это произведение проникнуто пафосом искренней любви к родной кубанской земле и повествует о кровавой междоусобной розни, но оставляет читателю надежду на то, что живая жизнь всё равно сильнее взаимного ожесточения близких людей, вызванного Виктор Заярский расколом общества на красных и белых. Книга публикуется в авторской орфографии и пунктуации.

Глава 2

Встречу своих доблестных казаков, возвратившихся с кавказского фронта, станичники решили организовать достойно и с почестями. На следующий день праздник в станице Кавнарской устроили с большим размахом. В этот праздничный день кубанская казачья щедрость так и выпирала через край. Дым на станичной площади, как вспоминали потом сами станичники, стоял коромыслом, и жареного и пареного хватило на всех приглашенных сполна и даже с лихвой. Расчетливой скупостью здесь и не пахло, а хлебосольное казачье гостеприимство и радость светились на лицах проворных казачек. Они не ради показухи постарались достойно накрыть столы. Каждый из кожи лез для того, чтобы угодить возвратившимся героям.

При этом встречающие считали, что чем они богаты, тому должны быть и рады долгожданные и дорогие гостечки, которых уже заждались.

Наспех сколоченные столы из неотесанных досок, установленные на станичной просторной площади, были накрыты по такому случаю цветастыми домотканными скатертями, а сверху для каждого гостя лежали расшитые рушники для утирки. К обеду столы уже ломились от всякого рода съестного и спиртного. У любителей выпить и хорошо закусить глаза разбегались.

Один из бойких, недавно возвратившихся с турецкого фронта казаков по поводу накрытых столов не преминул во всеуслышание заметить и откровенно пошутить:

— Господа казаки, вот глядю я на все ети яства на столах, и глаза мои дюжить завидушшые хотять насытиться, и слюня должно быть скоро потечет чрез губу. В таком случае глазам моим становится стыдно за мою жадность к еде и кубанской водочке, а душа, преставьте, дюже радуется, што она скоро разгуляется и побалуется домашними харчами вдоволь! Отвык я от такой еды.

Другой, сидевший рядом с ним более осмотрительный казак, тут же его предостерег, заметив:

— У кажного из нас душа прежди всиво должна меру знать! Иначе можно так хватануть лишку водочки, што тут жа скопытишьси и под столом, как пить дать, невидя, очутишси!

Третий служилый казак, тоже любитель и выпить и пошутить, не утерпел, привстал из-за стола и поторопил всех присутствующих по поводу начала застолья:

— Господа казаки, штойся в горли дырынчить, мабуть треба горло хучь трохи промочить, чи шо?

По всему чувствовалось, что гостеприимные станичники явно не поскупились по такому торжественному случаю. Их казачья щедрость не знала границ и вызывала восхищение у долгожданных гостей, которые соскучились по домашней пище.

На радостях от всей души раскошелились хлебосольные станичники и на славу закатили пир, как они говорили, на весь мир. Тем самым доказали, что все станичные казаки, без всякого сомнения, умеют и сеять, и пахать, и выпить, и закусить.

Даже единственный в станице успешный, но не в меру скуповатый, богач Степан Андреевич Кривохижа, который имел и держал в станице два магазина и два амбара под зерно и тот, хотя и с большим трудом, но, как от своего сердца, вместе с мясом, оторвал, и целый ящик водки — монополки пожаловал на развеселую компанию по такому торжественному случаю. Сам Степан Андреевич даже на действительной слубе никогда не служил, поэтому пороху не нюхал. С молоду этот казак был избалован своим отцом, который в нем души не чаял и до призыва на службу заставлял его прикидываться хворым. Со временем этот заботливый батюшка, понятным образом, выправил своему отпрыску такую бумагу, что его сынок к строевой службе оказался совсем негодный. Вот так Степан Андреевич, благодаря своему покойному отцу, сумел отбояриться от службы.

Приглашенные станичные казаки, сидя за праздничным столом, до безобразия хорохорились друг перед другом. И рады были тому, что подвернулся подходящий случай, чтобы выпить за своих односельчан, достойных героев, которые после головокружительной победы над турецкими басурманами вернулись домой целыми, а некоторые даже абсолютно невредимыми.

На этот раз хлебосольные станичные казачки, которые прислуживали так расщедрились, как они умели и привыкли делать своё дело. С присущей им сноровкой, они из кожи лезли и, с большим казачьим размахом, старались угодить каждому долгожданному гостёчку.

Казаки-победители то и дело поднимали свои стаканы с водкой и предлагали выпить за всех своих гостеприимных станичников. То есть те и другие отвечали друг другу взаимностью.

Одни пили монопольную казённую водочку, а другие больше предпочитали привычную и добротную домашнюю самогоночку.

Слабоватых казаков выпивка быстро разморила и, в конец, развезла до неузнаваемости. Другие казаки более стойкие достойно держались на своих ногах, и казалось, что у таких даже проблесков от выпитого спиртного не было замечено ни в одном глазу.

На все лады изощрялась то визгливая, то басовитая гармошка. В захлеб заливались в руках искусных дударей игривые и разноголосые дудочки, которых поддерживали старательные балалаечники. Чубатый барабанщик, с серьёзным видом на лице, отбивал свою чёткую дробь в такт увлечённым танцорам.

Заядлые плясуны-жизнелюбы взвились и лихо пошли по кругу, выделывая друг пред другом замысловатые коленца. Они отличались тем, что своею удалью заражали взгрустнувших за столами. Все казаки, сидевшие за столами в полном здравии, напротив, подзадоривали плясунов своим лихим свистом, гиканьем и горячими аплодисментами. Женщины визжали от восторга, а некоторые из них, подхватились с места, и, боясь не отстать от мужчин и не уступить им, кинулись тоже в пляс.

Во время всеобщего застолья на станичной площади присутствовал один из приглашенных — Сазонов Артем Силантьевич, заслуженный и всеми в станице уважаемый казак преклонных лет. Этот старый казак, по случаю такого праздника, принарядился так, как и положено. На груди у него, не без гордости, красовались два георгиевских креста. Без него праздник никак не мог обойтись. Он тоже участвовал в другой русско-турецкой войне, которая случилась гораздо раньше, а именно в 1877–1878 годах.

Глядя на танцоров Артем Силантьевич тоже не удержался и подхватился с места, но жена его вовремя одернула за руку и напомнила:

— Ты уже давно, мой милай, свое оттанцевал! Сиди и не рыпайси, тожить плясун нашелси. Ишь ты раздухарилси, и свои цветастаи перья так распустил, как тот павлин, аж жуть миня береть.

Возбужденные глаза у Артема Силантьевича еще долго не могли остыть от восхищения. Он сразу облюбовал себе удобное место и поторопился усесться за столом, на массивной деревянной скамейке, по левую руку от Корнея Кононовича Богацкова, которого, по давно укоренившейся станичной кличке частенько называли просто — Корень. Этот бравый казак недавно, вместе с Кавнарским кавнарским кавалерийским полком, возвратился в свою родную станицу с турецкого фронта, полным Георгиевским кавалером.

Свою моложавую жену Агафью Антоновну, которая была лет на двадцать помоложе Артема Силантьевича, он усадил по правую руку от себя.

Корней Кононович Богацков, после окончания войны с турками возвратился в свою родную станицу Кавнарскую, на удивление одним и на зависть другим станичникам, полным Георгиевским кавалером. Слава Богу, пришел домой на радость родным и близким здоровым и невредимым, не считая нескольких плевых сабельных шрамов на правом плече. Перед станичниками предстал этот безумно везучий тридцативосьмилетний красавец-казак во всем казачьем умопомрачительном военном великолепии. И получилось так, что одним на зависть, а другим — на загляденье, потому что переплюнул он и превзошел по наградам некоторых станичных казаков-неудачников. Такие награды кое-кому в станице и не снились и вызывали у обделенных наградами казаков потаенную зависть.

В то время головокружительную удачу Корнея Кононовича на Кавказском фронте каждый станичник воспринимал по-своему. Одни смотрели на него с ревностью и нескрываемой завистью, другие с удивлением, что такой везучий оказался их стничный казак, который, считай, всего за каких-то два года войны сумел отхватить сразу еще два Георгиевских креста всех четырех степеней. Но явно равнодушных казаков не было. Зато разных слухов было предостаточно — и хороших, и плохих. В станице Кавнарской этот из ряда вон выходящий случай считался исключением, поэтому вызывал в большинстве своем неподдельное восхищение. Таких быстро преуспевших казаков, как Корней Кононович Богацков, в станице Кавнарской еще не было со дня ее основания.

Артем Силантьевич, после того, как жена перебила ему аппетит с танцами некоторое время сидел молча, но вскоре с нескрываемым любопытством окинул с ног до головы восхищенным взглядом рядом сидевшего полного Георгиевского кавалера корнея Кононовича и сразу завел с ним непринужденный разговор.

— Вот глядю я на твои награды и думаю, што теперича, ты можешь смело любому нашаму казаку можешь смело нос утереть, — с особой гордостью сказал Артем Силантьевич и тут же поспешил добавить, — Скоро, Корень, тибе денег привалит за твои царские награды столько, что и куры клевать не будуть!

Корней Кононович счел неприличным отмахиваться от обескураживающей заинтересованности Артема Силантьевича и постарался перевести разговор в шутку:

— Слепой сказал — побачим. Цыплят, говорять, што по осени буду считать!

Но Артем Силантьевич не отставал и поспешил спросить:

— А куды ты, Корень, теперича будишь девать такия большия деньжищы?

Корней Кононович пожал плечами, развел руками и, как само собой разумеющееся, с удивлением ответил:

— Загадывать, я считаю, что грешно, но пусть Господь наш миня простить. Постараюсь по уму тратить, зря транжирить не буду! Сперьва дом построю такой, штоба он был не хуже, чем у наших станишных богачей-толстосумов. Куплю хороший инвентарь для работы в поле. А ежели трохи денег будить оставаться, то нищым и калекам, што возли нашей церкви сидять с протянутой рукой. В чулок, избави мине бог, складывать не собираюсь.

Артем Силантьевич сразу оживился и глаза у него опять загорелись добрым, восхитительным светом. Ему приятно и лестно было услышать такой ответ.

— Ето ты, казак, по-нашаму мыслишь и правильно рассуждаишь! — сдержанно одобрил он намерение Корнея Кононовича, хотя заранее знал, что по-другому этот полный Георгиевский кавалер поступить и не мог.

При взгляде на Корнея Кононовича со стороны первое впечатление он производил как человек спокойный, вполне рассудительный и довольно внимательный. Хотя первое впечатление, как говорили станичники, всегда обманчивое. Этот казак на самом деле был в жизни грубый, вспыльчивый и несдержанный. Если случай сводил Корнея Кононовича с мягкотелым и сюсюкающим собеседником, то он его сразу же грубо обрывал и говорил, что смерть не любит телячьих нежностей. Станичники особо подчеркивали, что характером он весь пошел в своего покойного деда.

Покойный дед Корнея Кононовича, Тарас Григорьевич Богацков, бывший уроженец станицы Кавнарской, поговаривали, тоже был не подарок.

Когда Тарас Григорьевич служил хорунжим в лейб-гвардии 1-й кубанской сотне Собственного Его Императорского Величества конвоя, царь до неузнаваемости разбаловал его своими безмерными поблажками. Возвратившись на побывку домой, в станицу, Тарас Григорьевич сатанел от гордости и по пьяной лавочке становился весьма буйным и не упраляемым, терял контроль над своими действиями и вытворял такое, что не приведи Господи. Бог его силой не обидел. Бывало возьмет оглоблю в свои ручищи и замахнется ею, то подходить к нему поближе, чтобы разоружить, никто не рисковал. Был этот избранный любимец царя гроза и гордость не только в станице Кавнарской, но и в соседних станицах его знали, как облупленного.

В такой момент, если ему попадались под горячую руку те его неугодные казаки — одногодки, с которыми он парубковал в свое время и частенько конфликтовал в беззаботной молодости, которых и теперь не долюбливал, по старой памяти, потому, что они приходились ему не по нутру и относился он к таким с нескрываемой неприязнью. При встрече с ними устраивал им такую несусветную бучу, что только держись. Всем им становилось и тошно и горько и места мало. Разбегались они с перепугу, как мыши в шуршу. Каждый из них бежал туда куда попало, не зная куда себя деть, и где найти ближайшее надежное убежище (укрытие), для того, чтобы, как можно подальше, держаться от буяна. На следующий день приходилось страдальцам волей или неволей, а идти к бабке Чижихи на поклон, чтобы она молитвой от испуга избавила. После этого они еще долго помнили эту встречу. Всё-таки нечасто бывает подобное…

В станице давно и не зря поговаривали, что у Богацковых вся порода такая бусорноватая.

Артем Силантьевич ерзал на лавке возле своего стола. Ему не терпелось показать всем казакам, приглашенным к столу, что он тоже не лыком шит. После второй выпитой чарки долгожитель немного захмелел. Важничая, он расправил у себя на груди свои кровные два Георгиевских креста — четвертой и третьей степени и протер сухоньким кулачком слезящиеся и глубоко ввалившиеся от старости глаза. Старый казак, растроганный до слез праздничным присутствием собравшихся станичников, закашлялся от волнения. Не без умиления и гордости с почтительным восхищением посмотрел он на Корнея Кононовича, как на удачливого земляка-станичника и прошамкал беззубым ртом:

— Господа казаки, я хочу вам сказать, что у настоящего кубанского казака, такого, как наш станишник Корень, завсегда тольки так и должно быть — или грудь в крестах, или голова в кустах.

Смутившийся Корней Кононович привстал с места, поднял голову и осмотрел присутствующих. Не спеша он расправил свои могучие плечи и только потом с достоинством раскланялся на все четыре стороны.

Артем Силантьевич еще больше оживился и, боясь упустить подходящий момент, чтобы высказать основное, продолжил свою мысль и особо подчеркнул:

— Другой участи Георгиевским кавалерам, к придмеру, таким казакам, как я и нашенский станишник Корень, не дано!

Чувствовалось, что старый казак действовал по принципу, что если сам себя не похвалишь, то будешь сидеть за столом, как оплеванный.

Находясь в хорошем подпитии, Артём Силантьевич, восторженно и с восхищением, глядя на награды Корнея Кононовича, уже дрожащим голосочком, кричал:

— Мы, кубанския казаки, народ служилай и храбрости нам не занимать. Воевать с нехристями, так воевать. У нас, казаков, тольки такая закваска в душе водится. Другой у казака и быть не должно. — Так выпьем жа, господа казаки, за веру нашу християнскаю, за царя-батюшку и за Отечество. — При этом Артём Силантьевич опорожнил свою порцию водки, понюхал ломтик хлеба и лихо приударил дном опустошённого стакана о деревянную крышку стола.

Его не на шутку обеспокоенная жена, глядя на мужа, который не в меру расхрабрился, ужаснулась:

— Ты мой, дорогой, прежде, чем заглядывать в свою очередную безразмерную посуду с водочкою, лучше почаще заглядывай в свои метрики и читай их внимательно. Я тибе об етом уже не один раз повторяю. Оны у тибе, к стати, в прискринке, в сундуке лежать. Вот тады, прежде чем прикладываться к стакану, будишь помнить, а скольки ж тибе годочков уже стукнуло!

Артем Силантьевич, не обращая должного внимания на тревожные предупредения жены, панибратски похлопал полного Георгиевского кавалера Корнея Кононовича Богацкова по плечу за то, что тот оказался не чета некоторым станичным казакам, которых судьба явно обошла стороной, и возвратились они домой, обделенные царскими наградами. Артему Силантьевичу, как старшему по возрасту среди собравшихся станичных казаков, такая фамильярность не возбранялась.

Когда дело дошло до третьей чарки, Корней Кононович вдруг поднялся со своего места и предложил:

— Господа казаки, теперича давайте выпьем за процветание нашего кубанского казачества. — Тут он немного подумал и поскреб пятернею лоб. И только потом погрустневшим, озабоченным голосом прибавил: — Боюсь, господа казаки, чтоба мы с вами для наших потомков годов этак через сотню не оказались, как те известные нам два облысевших кургана, что притулились за выгоном к нашей станице Кавнарской, Как видитя, што теперича оны, эти безродние и всеми забытые курганы, за многия годы поросли дремучим быльем.

На последнем слове Корней Кононович вдруг прервал свою печальную речь. Ему обидно стало за беспамятство станичников, поэтому он вопросительно посмотрел на рядом сидевшего Артема Силантьевича и с хитрецой на лице, как бы между прочим, его спросил:

— Хочу у Артема Силантьевича, нашего многоуважаемого казака, поинтересоваться насчет происхождения курганов. Он у нас усе знаить!

Растерянный и сконфуженный Артем Силантьевич с недоумением пожал плечами, подскочил с места и замахал на Корнея Кононовича руками.

— Нет, Корень, ты мине хучь убей, но я ничегошеньки об етих курганах не знаю и брехать не буду, — ответил он сдержанно и с явным сожалением.

Корней Кононович сделал удивленное лицо и сел на свое место.

Чуть погодя Артем Силантьевич, воодушевляясь, продолжал:

— А вот что касаемо запорожских казаков, откуда я имею честь происходить, и многия из вас тожить самое. Поетому могу вам с твердой уверенностью сообчить, што Российский царь Алексей Михайлович в 1775 годе насильственно многих наших предков, казаков из Запорожской Сечи, что находилась на острове Хортица посередки реки Днепра, узял и гамузом переселил сюды, на вольныя кубанския земли. Етот хвакт я доподлинно знаю, и к бабке ходить мине нетути никакой надобности. Вот так мои, а можить, и ваши тожить далекия родичи, здеся очутилися.

Все собравшиеся за столом, где сидел Артем Силантьевич, как только услышали такое, даже открыли рты от удивления. А он как ни в чем не бывало с новой силой в голосе продолжал сыпать знаниями событий старины.

Какой-то казак из собравшихся поспешил беззлобно заметить:

— Ну, Артем Силантьевич раз присел на свово любимого коня, то теперича, казаки, тольки держитися!

— К придмеру, — воодушевляясь, продолжал Артем Силантьевич, — что по моему родовому преданию, которое передавалось из поколения в поколение, от деда к отцу. Вопче-то могу, к придмеру, похвастаться, что мой прапрапрадед по материнской линии был писарем у самого кошевого атамана Сирка Ивана Дмитриевича на Запорожской Сечи. Вот тогда-то он собственноручно под диктовку хорошенько подвыпивших задиристых запорожских казаков по ихнему науськиванию написал турецкому салтану Мехмету четвертому известное всем запорожским казакам заковыристое письмецо.

Казаки, которые сидели рядом с Артемом Силантьевичем за общим столом, притихли. Некоторым из них не хотелось сказанное принимать за правду. Неверующие, стараясь скрыть свое закравшееся сомнение, замотали головами. Другие, наоборот, диву давались, что Артем Силантьевич так досконально знал про житье-бытье в Запорожской Сечи, как будто там сам присутствовал.

Многие благодарные слушатели, сбитые с толку, терялись в догадках, где этот старый казак, заядлый и увлекательный рассказчик, охваченный воспоминаниями, который находился во время рассказа явно в азартном ударе, говорил правду, а где сумел так искусно и неуловимо приврать.

Тут как тут объявились ревнивые блюстители правды и любители ущучить во вранье зарвавшегося рассказчика. Во время рассказа они навострили ушки и стали держать их на макушке и придирчиво следить за каждым словом, сказанным рассказчиком.

Вот поэтому некоторые из них, самые въедливо-дотошные и грамотные станичные казаки, которые с большим вниманием слушали Артема Силантьевича, но не привыкшие принимать сказанное кем бы то ни было на веру, усомнились в исторической достоверности многих его фактов. Они показались им уж слишком подозрительными.

Эти казаки постарались найти подходящий случай, чтобы в дальнейшем проверить услышанное от Артема Силантьевича.

Чего греха таить, у таких ушлых слушателей был прежде всего большой соблазн докопаться до правды, и не терпелось им установить истину сложнейших исторических фактов, которые преподнес им старый казак. Только таким образом они могли уличить его во лжи. Хотя в станице Кавнарской издавна считали, что какой же он тогда будет казак, если, хотя бы самую малость, для своего красного словца во время рассказа, не возьмёт и не приврёт.

Однако, в случае неподтверждения фактов, приведенных запальчивым рассказчиком, несмотря на его почтенный возраст, неверующие собирались стебануть его по глазам, чтобы неповадно было врать ему впредь. Спустя некоторое время эти дотошные казаки все-таки удосужились и по возможности досконально проверили все, что вызывало у них сомнение в рассказах Артема Силантьевича.

И каково же было их удивление и разочарование, когда все сказанное стариком во многом подтвердилось, и торжествующая правда оказалась на стороне Артема Силантьевича. Больше подкопаться и придраться им, как оказалось, было абсолютно не к чему. После такого конфуза этим никому не верящим, опростоволосившимся казакам пришлось облизнуться, и, беспомощно разводя руками, они почувствовали себя крайне неловко.

Когда Артем Силантьевич догодался об их бесполезных потугах, искренне посмеялся над ними и спокойным, но издевательски резким голосом сказал в их адрес, что если теща шлюха, то она и невестке не верит.

За праздничным столом казаки и женщины-казачки, потомки запорожских казаков, с большим воодушевлением запели свою любимую украинскую песню:

Розпрягайте, хлопцi, коней,

Тай лягайте спочивать,

А я пiду в сад зелений,

В сад криниченьку копать.

Маруся раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Маруся раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Копав, копав криниченьку

У зеленому саду,

Чи не вийде дiвчинонька

Рано вранцi по воду.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Вийшла, вийшла дiвчинонька

Рано вранцi воду брать,

А за нею козаченько

Выйде коня напувать.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Знаю, знаю, дiвчинонька,

Чим я тебе огорчив,

Що я вчора из вечора

Кращу дiвоньку любив.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Вона ростом невеличка,

Ще годами молода,

Руса коса до пояса,

В косi лента голуба.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Розпрягайте, хлопцi, коней,

Тай лягайте спочивать,

А я пiду в сад зелений,

В сад криниченьку копать.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В саду ягоди рвала.

С превеликим удовольствием поднял каждый казак, сидевший за столом, свою очередную чарку, и, чокаясь друг с другом, все выпили за желанную победу России над турецкими врагами-нехристями. Но прежде чем выпить, перекрестились и поблагодарили Господа Бога за свою удачу. В этот вечер не забыли они выпить и за своего благодетеля — за царя-батюшку. И уже к полуночи, не чокаясь, с горечью выпили за тех казаков-сослуживцев, кому не суждено было возвратиться домой, кто сложил свои буйные головы на чужой сторонушке. Не спеша вспоминали их яркие боевые заслуги и поминали навсегда ушедших в мир иной добрым словом и выпитой обязательно до дна чаркой водки.

В этот памятный день горе и радость, выплеснувшиеся наружу, соседствовали друг с другом. В одночасье овдовевшие молодые казачки в душе завидовали женам тех мужей, которые возвратились домой живыми и невредимыми. Они, как только услышали от сослуживцев о смерти своих мужей, в отчаянии рвали волосы на голове и визгливо обголашивали своих невернувшихся мужей.

В разгар празднования, за отдельным небольшим столом, подальше от остальных, разгулявшихся казаков, сидел одинокий станичный казак лет пятидесяти от роду, которого в станице Дмитрием Игнатьевичем Кузьмичевым величали. Пришел он без жены. Видать поссорились. Его казачка, которая хорошо знала строптивый характер своего подвыпившего муженька, поэтому побоялась вместе с ним показываться на празднике. Она предчувствовала, что он может натесаться водочки до чертиков, а затем обязательно выкинет какую — либо свою такую фантазию, что потом она позора не оберется от добрых людей. Рядом с ним пустовало место. Этот стол был заранее предназначен для припозднившихся на гулянку казаков.

Тут откуда не возьмись, появился, завсегдатай таких привлекательных гулянок, и, как ни странно, совершенно трезвый Афоня — пролетариат, которого так неуважительно окрестили в станице.

— А почему бы и ему не присесть рядом, — подумал Афоня и и бесцеремонно опустился на скамейку около Дмитрия Игнатьевича, который был явно не в духе.

Пожилые станичные казаки — труженики, которые еще до революции прилепили Афони кличку, что он настоящий пролетариат. Хотя они до конца и не понимали истинное значение и смысл такого заковыристого слова. Поэтому употребляли его всегда с презрением, подразумевая, под этим словом всех бесшабашных лодырей, бездельников и пьяниц, нежелающих трудиться в поле и постоянно жить, как трутни, за счёт других. Пожалуй, никто из собравшихся на гулянке казаков, так и не заметил, или не придал должного значения, когда явный самозванец Афоня, успел затесаться в их порядочную компанию.

Переживания рядом сидевшего казака Афоня воспринял, как свою личную боль. Отнесся он к этому с явным пониманием и сочувствием. Этот пьяница оказался не настолько глуп и черств, чтобы не догадаться, в чем крылась истинная причина расстройства его взгрустнувшего соседа, поэтому решил его успокоить:

— Ты, казак, дюжить не расстраивайся и не бири сабе вголову, и сиводня больше невздумай горевать. Держись за миня, тольки носом не крути. Уместе мы с тобой, не пропадем! Кстати, у мине жана, Нюрка, тожить, с прибабахами. Она, как змея самая настоящая. Видать, што недалеко от твоей ушла. Поетаму, чиво ради я должон ее с собою кажный раз таскать. Не люблю я Нюрку за ее дюжить вострый язык. Бывало, ежели подвернется мине под руку хорошая компания, то она, зараза, узяла моду и тут жа, так и норовить, проклятущая баба, перебить мине апетит и поломать настроение. За сваю Нюрку я уже узялся, как следуить, и последний раз предупредил, што за такую безобразную поведению живьем ее, курву, под полом сгною и дажить не задумаюся.

В своем устрашающем рассказе, Афоню так понесло по кочкам, что он даже позабыл упомянуть о том, что бессердечная Нюрка частенько его дубасит своею излюбленной деревянной качалкой.

Дмитрий Игнатьевич подозрительно посмотрел на рядом сидевшего грозного хвастунишку и решил поглубже его копнуть и узнать, а чем же он, на самом деле, дышит, поэтому с интересом его спросил:

— Ежели можно, то я тибе, мил человек, задам для начала всиво лишь два каверзных вопросика?

Афоня вызывающе вскинул голову и любезно предложил:

— По мине, хучь десять вопросов задавай, но тольки не подумай жалеть миня, а то я не люблю коды миня жалеють.

— Лично миня интересует, прежде всиво, што, в случае какой — либо заварушки, ты за кого будешь болеть, за белых или за красных? — спросил Дмитрий Игнатьевич.

Афоня с придыхом хыкнул и не раздумывая выпалил.

— Ды я, за обоих сразу сумею!

— Я, Афоня, такой бузы ишшо с роду, ни разу не слыхал.

— Теперича порадуйся, Димитрий, што, наконец, ты услыхал истинную правду, своими собственными ухами, от такого, как я, уважаемого в станице человека. А не от какова-то городского умника прохвесора.

— С тобою, Афоня, мине становится, конечно же, смешно, но более или менее ясно. Задаю последний вопрос на засыпку и на этом свой екзамен закончу. Надеюсь, что ты знаешь Деникина Антона Ивановича и Ленина Владимира Ильича?

— Как не знать, — удивился Афоня, — Об генерале Деникене многому наслышан, а вот про генерала Ленина только крем уха успел пронюхать. Тот и другой достойные люди, но тольки дерутся, говорять грамотные люди, оны промежду собою, как собаки. А чиво спрашивается скубутся не знаю и знать не хочу.

— С каких ето порт Ленин в генералы затесался? — с некоторым возмущение спросил Дмитрий Игнатьевич.

Афоня растеренно посмотрел на него и по глазам его заметил, что ошибочку маленькую допустил, приударил себя кулаком по лбу, и заорал:

— Стоп, Афоня, чужой тибе на язык попался. Што ж ты, мудак, наделал, — и, чуть погодя, добавил, — Ты, Димитрий, извини миня за допущенную ошибочку. В последнее время я балда — болдою стал, и сам себя не узнаю.

Дмитрий Игнатьевич согласно покачал головой.

— Ты, Афоня, пожалуй, должен твердо знать, когда нужна спешка, — Сказал он и хотел продолжить…

Но суетливый Афоня не дал ему закончить свою мысль и возмущенным голосом пожаловался:

— У мине, в хате, Димитрий, етих дюжить кусучих блох, о которых ты хотел тольки счас мине напомнить, завелося стольки, што хучь отбавляй или бросай семью на произвол судьбы и убегай, к такой матери. Ети зловредныя насекомаи, окончательным образом, мине загрызли до смерти, проклятущие. — В пылу возмущения, за своих многочисленных вшей, которые допели его не меньше, он позабыл вспомнить. — и тут же поспешил предложить, — Давай, наверно, выпьем.

— А не многовато ли будет? — спросил Дмитрий Игнатьевич.

— Мине, Димитрий, штоба ты знал, тольки водачка на ногах держить и душу согреваить.

— Я не знаю, как водочка твою душу греить, но видю, што она твою голову уже перегрела. Поетому и буровишь усякую непотребу. А ишшо говорил, штоба я за тибе держался. Теперича я видю, што подвидешь ты миня, Афоня, под монастырь, штоба я там, уместе с нищими, со своею протянутой рукою, просил милостыню. Так што хватить пить, пора и закругляться. — предложил Дмитрий Игнатьевич, хотя увидел, что в бутылке водочки еще многовато осталось. — и подумал, — Поэтому Афоня насчет его предложения будет явно отказываться до тех пор пока, хотя бы одна бутылка, не опустеет.

Афоня, с пьяных глаз, растерялся и явно не заметил, что в первой бутылке еще осталась водка, поэтому попялся за второй бутылкой.

Дмитрий Игнатьевич, с самого начала встречи с Афоней, приметил, что, как только он подошел и присел рядом с ним, и увидел на столе две бурылки с самогоном, закупоренные кукурузными початками, то глаза у него загорелись, как у истощавшего, со впалыми боками, волка, почуявшего дармовую добычу.

Не теряя время зря и долго нераздумывая, нетерпеливый Афоня, сразу попялся за той бутылкой с самогонкой, которая стояла поближе и явно совращала его, как любителя выпить. Совсем не чувствуя себя здесь чужаком и незваным гостем, он по-хозяйски выдернул зубами кукурузную пробку из бутылки и разлил водку по двум глиняным кружкам. Своему соседу, чтобы он не подумал, что Афоня жадный кацап, налил в его кружку до самых краев и, поднимая свою кружку, поторопился предложить:

— Давай, казак, пожалуй, выпьем. Уже пора приспела, а то водка можить прокиснуть али выдохнуться.

— А за што пить будем? — поинтересовался Дмитрий Игнатьевич.

— Как за што? — удивился Афоня и быстро опрокинул в свой, широко открытый рот, содержимое в кружке, и только после того, как благополучно проглотил ее, скаженную, объяснил, — За удачу в етой проклятой жизни, а больше не за что!

— За ето можно. Ну, быть добру, — согласился покладистый Дмитрий Игнатьевич и тоже выпил, но без особого удовольствия.

Афоня, проголодавшийся за день, как только подсел к Дмитрию Игнатьевичу, то сразу пошарил своими жадными глазами по столу, который был завален всякой привлекательной съестной всячиной и облюбовал, стоявшую рядом с ним, большущую глиняную миску. Эта миска оказалась с горою наполненной еще горячими и дымящимимся кусками баранины, вперемешку с разваристым картофелем, поэтому глаза у него сильно разгорелись. Наметанным глазом, Афоня приметил для себя, приглянувшийся отборный кусок баранины, который его очень заинтересовал и прильстил. Сначала он попытался клюнуть его вилкой. А когда ему это сделать неудалось, то он схватил со стола ложку, поддел ею снизу свой лакомый кусок, и сразу отправил его, в открытый рот, который был удивительно похож на большущий рот кубанского речного сома. Афоня с жадностью, почти не пережевывая, проглатил эту через — чур горячеватую добычу и чуть не подавился вовремя спешки. Затем он, вдруг, подхватился с места, ухватился обеими руками за живот, согнулся в три погибели и, как резанный, заорал:

— Казак, караул, спасай миня, я чуйствую, што увесь свой жалудак спалил, к такой матери, — и, умоляеще глядя на своего напарника, по несчастю и, взывая его о помощи, продолжал материться на чем свет стоит.

Дмитрий Игнатьевич, глянул на страдальца и, спокойным голосом заметил ему:

— Ить не даром жа, говорять, што спешка нужна тольки при ловле блох. Но, в данный момент, тибе, друг мой любезный, сгубила чистая жадность!

Афоня с недоумением, но с вежливой улыбкой на лице, наконец, вспомнил, протянул своему соседу руку и предложил:

— По — моему, пора и познакомиться. Мине станишники Афоней Вьюновым зовуть. — не забыл подчеркнуть, у моем роду усетакия, как я люди были вежливые.

— Мине, на всякий пожарный случай, Дмитрием Игнатьевичем зови, — не утерпел и сказал, — я понимаю, што в твоем роду, как и ты, усе были вежливые, и вдруг спросил, — а как они с водочкой дружили или нет?

Афоня мигом и, глазом не моргнув, соврал:

— Вот такого безобразия, я, убей миня, никак не могу припомнить! — И даже не покраснел.

Дмитрий Игнатьевич с удивлением посмотрел на него и грубовато заметил:

— А мине, кажется, што ты, в данном случае, не Афоня Вьюнов, а кацап Крученный, как поросячий хвост! — и тоже наложил себе в тарелку два куска баранина с картофелем и даже не улыбнулся.

Афоня посмотрел на него с недоумением и спросил:

— А, как ты, Димитрий, узял вот так, и сразу догадался, что я Афоня Воронежский?

— А ты, што не видал, как сорока, тольки недавно прилетала и мине на хвосте принесла, откуда ты родом есть, такой шустрый, как веник.

— Извини, Димитрий, я, видать, так увлекся едой, што ету, курву, и не заметил, — буркнул себе под нос Афоня и сплюнул в сторону.

— Ежели ты, Афоня, ишшо порции три самогоночки примешь на грудь, то и сам сибя не угадаешь и не поймешь иде ж ты находишься.

Выпитая Афоней водочка, шибанула ему в голову так, что он сразу захмелел. Вскоре он так расчувствовался, что даже положил свою руку на плечо Дмитрию Игнатьевичу и сказал:

— Люблю я таких понятливых и сообоазительных казаков, как ты.

А тот не уважительно и даже с негодованием отшвырнул его липучию руку в сторону и строго предупредил:

— А я не люблю таких телячьих нежностей.

После второй выпитой кружки Афоня не стал закусывать потому, что побоялся обжеться. По старой привычке, он быстро вытер рукавом свои мокрые губы и только тогда кивнул головой в сторону казаков, которые сидели напротив, за соседним столом, указал на них пальцем и сказал:

— А вторую порцию, Димитрий, мы, с тобой, давай, пожалуй, выпьем вон за тех казаков, которые сидять недалеко от нас, за большим столом. Я думаю, што ты их тожить обнаружил. Видать, што турки не успели етих казаков, во время сражения, укокошить, то есть добить. Вот поетому оны и воротилися к себе у станицу такими целехонькими раскрасавчиками. А так бы, преставляешь, ежели б их убили, то нам с тобою, и выпить было б не за кого!

Дмитрий Игнатьевич посмотрел на этого странного и жалкого балоболку, с неохотой отпил половину водки из своей кружки и поставил ее обратно на стол.

Афоня, от нечего делать, опять, но уже придирчиво, осмотрел, вблизи себя, сидевших казаков, которых, как он понял, уже тоже, как и его, успела размалинить выпитая водочка, икнул и тут же невпопад ляпнул:

— А ты мине, Димитрий, што не говори, а казачки ети, наши станишнаи, народец скуповатый и прижимистый. Вон, посмотри на тово казака, каторый поднял кверху сваю ограмаднаю бадью. Она, кажись, у няво до краев наполнена, небось казенной водочкой, а не самогонкой, как у нас стобою. И не боится ж, стерва, етот лихой казак, что у яво рука можить отвалиться от такой тяжести. А нам с тобою, хозяева етого сбору казаков, как я видю, пожадничали и подсунули манюпусенькие черепушечки. А, как ты, Димитрий, думаишь и сщытаешь, ета не будить обидно, такому уважаемому у станице человеку, как я? — спросил Афоня и, после сказанных слов, заглянул в свою кружку, которая, каким — то, непонятным для него образом, невидя уже успела опустеть, поэтому он небрежно отодвинул ее, как ненужную, от себя подальше.

Дмитрий Игнатьевич внимательно повертел пред глазами свою кружку, осмотрел ее, а заодно и ту кружку у казака, на которую указал возмущенный Афоня и никакой разницы между ними не обнаружил. После такого заключения он косо, с закипевшим возмущением в душе, посмотрел на Афоню, приударил кулаком по крышке стола и строго его спросил:

— Ты, гостечек дорогой, и усеми уважаемый в нашей станице кацап, ты ишшо помнишь, каким ветром тибя сюды занесло и как ты за етот стол попал? Ты, чиво кочевряжишься. Ты, чиво, сукин сын, выкондрючиваться и привередничить ишшо вздумал? Ты, благодари Господа бога, што тибе в шею отседова сразу не выпроводили!

Афоня глянул на своего разгневанного компаньона испуганными и крайне удивленными глазами и сказал в свое оправдание:

— Тю, на тибе, Димитрий, за то, што спрашиваешь мине о таких пустяках. Ну, раз спрашиваешь, то поясняю, што пришел я сюды невзначай, штоба ты знал. Глянул на твой стол, заваленый усякой дребеденью, окромя тибя больше никого не обнаружил. Тольки тады я и решил присесть рядышком с тобою, как с хорошим человеком. Дай, думаю, трохи подкреплюся, а заодно и погутарю с вумным казаком о нашей чижолой жизни. А ежели чуток выпью и трохи пожую пищы, то ета уся казачия гоп-компания нискольки не обидняить. Теперича, Димитрий, я надеюся, што ты миня понял, што я здеся очутился совсем случайно. Так, што, дажить и не сумлевайся!

Дмитрий Игнатьевич перемолчал потому, что в это время думал о своих житейских проблемах, и больше всего о скандале, который ему, перед отходом сюда, закатила его ревнивая женушка.

Афоня, глядя на него, как — будто понял его горе, поэтому поторопился его успокоить и сказал:

— А ежели я тибе, мил казак, трохи поднадоел, то я счас ишшо чуточек выпью, а потом молча откланююсь и на своих рогах, потихонечку смоюся, к такой матери, штоба не мяшать тибе одному играть в молчанку.

Дмитрий Игнатьевич пожалел Афоню и пока не стал его силком выпроваживать.

— Хоть и кацап, — подумал он, — но все ж таки человек, а кажному из нас, всегда выпить хочется на шаромак!

После такого обращения он, как человек жалостливый и заботливый, покряхтывая, нагнулся, заглянул под стол и, обращаясь к Афоне, сказал:

— Слухай, кацап, — и, проявляя свои гуманные чувства, продолжил свою прерванную мысль, — Вот я глядю на тибя, и ломаю сибе голову и решил, што, видать, пора тибе, голубчику, заслуженную месту, вот здеся под столом облюбовать и приспособить, штоба ты тама, на ночь глядя, поудобнее улаштовался. Счас месяц май, перебьешься там, покель не протрезвеешь.

Дальше разговор не клеился до тех пор, пока Афоня молча, хотя и с большим трудом, но все — таки осилил половину содержимого в своей кружке и сразу сильно захмелел.

Дмитрий Игнатьевич, продолжал терпеливо и молча наблюдать за его поведением.

Афоня в это время никак не хотел расставаться со своей кружкой, которую не успел на половину опорожнить.

Поэтому он, мучительно нянчил ее в руках, и уже несколько раз, и так и сяк, пытался поднести несознательную кружку к своим губам, чтобы приложиться. Но все его старания оказывались безуспешными, поэтому с горя затянул свою заунывную, но любимую песню:

— И петь будем и гулять будим, а смерть прийдеть, то помирать будим!

В дальнейшем Дмитрий Игнатьевич, не совсем мягким тоном, прервал его затею, но терпеливо объяснил, что песни петь, еще время не припело и получилось, што Афоня рановато принялся их исполнять.

Недовольный Афоня смолк.

Через некоторое время Дмитрий Игнатьевич посмотрел на умолкшего соседа и, как казак предусмотрительный и догадливый, сказал:

— Вот глядю я на тибе, как на истиново пивуна и сам сибе думаю, а ежели бы узять и спаровать вас обоих с моим, тожить слишком пивучим, кобелем. Но предупреждаю, што мой кобель мужик неуступчивый и скандальный. Он до сих пор харатером никак не может сойтися с визгливым ветром. Не любить кода тот, во время совместного пения, яво частенько перебиваить. Но я, Афоня, боюся одного, што в такой вашей спарке, ни тольки я, но и усе мои соседи должны затыкать свои ухи и забегать на усе четыре стороны, покель с ума не посходили.

Афоня, не задумываясь, но с ужасом на лице, замахал, на такого свата, обеими руками. Тем самым он дал понять этому свату, что он напрочь отклонил его не лестное и оскорбительное предложение, поэтому категорическим тоном заявил:

— Нетушки, Димитрий, я не согласный на такую свадьбу с твоим паршивым и скандальным кобелем! — И опять попялся за своей недопитой кружкой.

У Дмитрия Игнатьевича создалось впечатление, что слишком настырный Афоня все-таки собирался, во что бы то ни стало, поцеловать свою несговорчивую и непокорную кружку, которую никак не может допить. А она непонятливая все время отбрыкивалась и была не согласная целоваться, поэтому и недавалась, чтобы он поднес ее к своим слюнявым губам.

Афоня на минуту чуть остепенился и, в свою очередь, глядя на Дмитрия Игнатьевича, обезумевшими от выпитого глазами, остался в душе благодарен ему за то, что он не мешал ему и не заставлял его сдаваться, при достижении цели, в борьбе со своей кружкой. Вот поэтому, благодаря своему упорству он, вскоре, и достиг своей цели и торжественно поднес своенравную кружку к своим губам. Но целовать ее, совсем оболдевший Афоня, видимо, передумал и, возмутившись, с брезгливой ненавистю глядя на кружку, как человек глубоко оскорбленный, буркнул:

— Видать, ты, стерьва, брезгуешь мною и цаны сабе уже никак не сложишь!

Следом за такими обидными словами решил он побезобразничать. Совсем скоро дошел до того, что сплюнул в эту кружку свои вязкие слюни и начал наставлять Дмитрия Игнатьевича на путь истинный и учить его уму — разуму:

— Нужно, уважаемый, Димитрий, знать с кем можно пить и сколько. Душа у каждого из нас должна меру знать насщёт выпивки! Ето я тибе по секрету говорю, понял! Мотай, казак, сибе на ус.

Дмитрий Игнатьевич стал медленно и нехотя пережевывать пищу, которую положил в рот, но проглотить ее никак не мог, воздерживался. Глядя на Афоню, он брезгливо кривил губы, но улыбался и пропаще качал головой.

Афоня понял, что этот выдержанный и вежливый сосед, без возражений, принял его очень умное наставление. Обращаясь к Дмитрию Игнатьевичу он попытался его успокоить и попросил:

— Давай, Димитрий, ты на миня не обижайся, я и сам такой жа, как и ты, дюжить брезгливый, — заявил он, неспеша повертел в руке свою ненавистную обслюнявленную кружку и опрокинул ее содержимое в рот и залпом проглотил.

В оправдание своего поступка, Афоня поспешил, как рачительный хозяин, веселым голосом, объяснить, — усеравно рядом со мною цадилка нетути, штоба я смог процадить, а, значить, в таком случае, не пропадать же добру зря.

Дмитрию Игнатьевичу совсем надоело слушать своего безобразного наставника и стало невмоготу, поэтому он строго его предупредил:

— Заткнись, говорю и поставь свою кружку на стол. Хватить ее няньчить! — И тут же прикрыл своею широченной ладонью Афонин слюнявый рот, а затем, ощущая мокроту в ладони, брезгливо вытер ее о плечо своего наставника.

Афоня, тем не менее, и не думал униматься. Он нашел себе очередную забаву и, с остервенением начал барабанить кулаками по крышке стола, как — будто назло, своему соседу. А затем настырным, визливым и срывающимся голососочком, опять затянул он свою любимую и лихую песню, надоедливо повторяя одну и ту же строчку:

— И пить будим, и гулять будим, а смерть прийдёть, то помирать будим!

Терпение у Дмитрия Игнатьевича явно лопнуло.

Не смог он дальше переносить такого веселого соседства и решил Афоню — потешника утихомирить. Вынужденно приложился Дмитрий Игнатьевич и, и, со всего маху, как и следовало ожидать, аккуратненько саданул певуна кулаком по горбу. Только после такого благословления Афоня обмяк и сник. Уронил он свою отяжелевшую голову на крышку стола и умолк.

Дмитрий Игнатьевич подхватился с места и, нераздумая, сграбастал визгливого песенника за шиворот, как незваного и шебутного гостёчка и вежливо, подталкивая его сзади, выпроводил подальше от соблазнительной выпивки, чтобы она не совращала этого липучего и надоедливого компаньона.

Весь вечер и до полуночи, дельных и бестолковых разговоров, среди казаков, собравшихся за праздничными столами было, премного.

Дня три в станице Кавнарской еще продолжалась повальная и беспробудная пьянка. Гулеванили на радостях перевозбужденные станичные казаки, да так, что голова у многих пошла кругом.

Вот таким образом они заливали, свое горе и радость, спиртным для того, чтобы успокоить до предела взвинченные нервы.