Запрещено для детей. Пятый номер

Виктор Дробек

Харт Крейн (стихи), статья о Харте Крейне в исполнении Вуйцика, Владислав Себыла (стихи), классика прозы «Как опасно предаваться честолюбивым снам», 10 советов сценаристам от Тихона Корнева, рубрика-угадайка о поэзии, рубрика «Угадай Графомана по рецензии».

Харт Крейн: «Странствия». Изобретательность Крейна в однополой любви

«Люблю тебя!»«Я серьезно!»

— Подслушано в Западном Голливуде.

В 1923 году Харт Крейн (1899—1932) встретил белокурого голубоглазого датского моряка по имени Эмиль Опффер. Он безумно в него влюбился. Как и любой автор, стоящий хоть гроша, он начал писать стихотворение об этом. И не просто стихотворение, а целый цикл, самую амбициозную работу из всех, что он до этого написал. Он столкнулся с двумя серьезными проблемами. Во-первых, очень непросто написать убедительное любовное стихотворение. Особенно если сравнивать себя с такими маститыми мастерами пера, как Шекспир и Байрон; так иногда молодые писатели в тяжелейших любовных муках зачеркивают свои стихи, которые звучат скорее не как более ли менее серьезные произведения, а как стишок с поздравительной открытки. Во-вторых, несмотря на то, что западные поэты от Феокрита до Уитмена отмечали влияние мужчины на мужчину, американское общество все-таки было не до конца подготовлено к тому, чтобы бард нетрадиционной сексуальной ориентации зажег этот факел слишком ярко.

Крейн не заставил долго ждать, он разжег костер. «Странствия» грандиозно, страстно пылают традиционной любовно-лирической риторикой. Вы краснеете и вздыхаете, отторгаетесь, но затем осмысляете все эти «вздымающиеся груди», фрейдистские символы и весь мелодраматический Петрарчан. Вот репрезентативная выборка, взятая из Части IV:

А если бы навязчивые ароматы

И неизбывное влечение однажды,

Как обещали и глаза и губы, въяве

Свели нас вновь в обетованной гавани

Того заветного июньского расцвета, —

Смогли б вернуть мы к новой жизни стебли

Соцветий и свирелей после роковых,

Столь гибельных приливов и отливов?

Используя эту дикую риторику, Крейн надеется сосредоточить внимание читателей на том, что, по его мнению, действительно имеет значение: есть факт, что настоящая любовь поражает Вас как цунами и уносит прочь любой недостаток или сомнение. Он может иногда перепрыгнуть от строчки, где есть некая доля смелой изобретательности в чистую ерунду, его грамматика может дать пробоину, и его дикция может измениться самым странным образом, но чаще всего читатель охвачен волнами страсти. Разве кто-то полагает, что влюбленные будут вести себя рационально, не говоря уже о правилах пунктуации?

Подобно тому, как самые умопомрачительные моменты в комедии от Плавта до Угли Бетти зависят от виртуозного написания сценария, много сил у поэтов уходит на наполнение стиха водой, беспорядочной шумной прихотью. Например, стандартный ямбический метр является постоянным напоминанием о том, насколько набита рука автора. И в нем очень часто рифмуют «холостой» рифмовкой abcb, преднамеренно ссылаясь на традиции написания баллады. Крейн напоминает нам тонко, но настойчиво, что есть метод за гранью безумия. Нужно быть бдительным, читая «Странствия», и в том, как слова Крейна способны « [без] умно сталкиваться с логикой», то есть собираться на высоком художественном уровне, создавая беспорядок.

Крейн начинает нумерацию стихотворений с более старого, со стиха в духе проповеднической лирики, первоначально названного «Плакат», который ему никогда не нравился. В нем изображена банда детей — «Яркие полосатые ежики» — «роющиеся» в песке и «рассеивающие» кусочки сушеных водорослей, в процессе поиска ракушек:

Вперегонки с барашками прибоя

Гоняют мальчуганы, и швыряются песком

Друг в друга, и высвобождают раковины

Из пересохшей тины — беззаботны,

Неугомонны, в блестках брызг.

А солнце, вторя крикам детворы,

Пускает стрелы в пену гребней, но буруны

Отбрасывают их, ворча, на берег. Будь услышан,

Я мог бы их предостеречь: «Эй, малышня,

Играйте с мокрым псом, отыскивайте

Окатыши, отбеленные вечными стихиями,

Но есть предел, за коим лону вод

И ласковым наперсным водорослям

Не вздумайте доверить ваши гибкие тела —

Коварна и безжалостна морская бездна».

Вместо того, чтобы порадовать слушателя обыденной сентиментальной сценой игры детей, изнуренный оратор извратно добавляет обертоны войн и пыток («завоевание», «блеск»). Он говорит, что дети уязвимые, разум их в затмении то и дело играющих с ними титанических природных сил («А солнце, вторя крикам детворы, / Пускает стрелы в пену гребней, но буруны / Отбрасывают их, ворча, на берег.»). Хуже того — они увлечены этой игрой, которая крайне близка к прелюдиям («мокрый», «ласковый»). Их невинность нестабильна. Всего одна черта отделяет их от знания взрослого человека о смертности и сексуальном влечении: «Не вздумайте доверить ваши гибкие тела — / Коварна и безжалостна морская бездна». Подразумеваемое доверие может иметь крайне мрачные перспективы. Дети следует жить и радоваться, так как они не знакомы с суровыми реалиями жизни. Разочарованные взрослые обречены тонуть в печали.

Зачем автор начинает с такой удручающей истины? Потому что это дает возможность сравнивать. В «Волшебнике страны Оз» Дороти начинает свое путешествие в селе Канзаса. Гарри Поттер начинает свое с Тисовой аллеи, 4, в Литтл-Уингинг. Изумрудный Город и Хогвартс очаровывают по большей мере своими пучинами, которые протагонисты книг должны пересечь, чтобы до них добраться. «Странствие II» начинается с какой-то свежей струи мысли: «И все же» (И такова). После такой ноты, все неожиданно переворачивается вверх дном и становится диким и чуждым:

— И такова гримаса вечности,

Безбрежных вод, подвластных всем ветрам;

Раскинута парча золотных волн,

А гибкие подлунные ундины

Хохочут, потешаясь над любовью.

Зловещи завывания Стихии

Над белопенными волютами,

Терзая слух, вселяют ужас в души;

Смешение добра и зла подобно

Коварной нежности любовных уз.

Крейн преумножает значения метафор, будто завтрашнего дня не наступит. Звук прибоя заставляет его думать о гармоничной музыке («диапазон»), звонах колокола («похоронный колокол») и смехе. Он сравнивает поверхность океана с редкой богатой тканью («парча»), с величественным маршем («раскинута») и со «свитками суровых холодных приговоров» («белопенные волюты»). Он олицетворяет и море, сперва сравнивая его с невероятно крупным закрытым глазом («великое подмигивание» («гримаса вечности»)), а затем представляет в образе титанической «царствующей» королевы, чье тело мы видим только на мгновение и частично («безбрежное чрево»). Эта императрица не настолько «жестока» (как это говорится в «Странствии I»), поскольку она вообще неподвижна, и все ее «заседания», которыми она руководит, проходят «хорошо или плохо», как «разнообразия ее поведения», то есть зависят от ее настроения. (Существует принципиальное исключение: она всегда за «пиетет милых рук», подобно тому, как истинные любящие вознаграждают друг друга, как будто они и не люди вовсе, а божества).

Номинально это о Карибском море. Крейн упоминает «колокола Сан-Сальвадора», остров, где Колумб впервые высадился в Новом Свете, а также «галеоны», связанные с Эпохой Открытия:

Звонят колокола Сан-Сальвадора

Над зыбью отмелей, расцвеченных

Шафрановою россыпью созвездий.

О, Ваша Щедрость! Темных сил Стихия! —

Бездушная пучина древних чар.

Автор здесь, кажется, путешествует среди «размеренности островов», то есть архипелаг, острова которого появляются один за другим, медленно, когда он плывет, как ноты поступают в музыкальную пьесу. Это путешествие менее актуально, чем метафорическое:

По мановению ее плеча

Прилив с ладони берега стекает.

Успей прочесть посланье волн, пока

Не сгинут в бездне грезы, страхи, страсть,

Как тот цветок, что унесен Стихией.

Стихотворение располагает путешествию в неизвестность в поисках эротического удовлетворения («одно мгновенье в одном плавающем цветке»). Но кто знает куда приведет любовь? Возлюбленный здесь предстает как «О мое Величие», особое выражение, которое сочетает в себе, с одной стороны, обертоны великодушия и щедрости, а с другой — ощущение, что человек отправился странствовать, возможно сбившись с пути. Опффер, матрос, долгое время находился в море; Крейн мог бы снискать его библейским Блудным сыном, который покидает дом, чтобы вернуться позже, не на щите, а на коне. Несмотря на это, «Странствия II» заканчиваются пылкой молитвой о том, что влюбленным предстоит пройти этот путь плечом к плечу, к алтарю смерти:

На суше да помянут отошедших

В подводный мир — в его глубинах тайных

Морские твари прозревают рай.

Конечно же, Крейн мог написать что-то более понятное для массового читателя, что-то вроде: «Я буду любить тебя до скончания времен, малыш» или «Я Тя Лю». Но если Вы считаете себя достаточно циничным, то такие заявления несколько банальны. В «Странствиях» используется экстравагантный, необычный стиль, чтобы развеять все сомнения читателя и заставить его погружаться еще глубже на дно океана безрассудной страсти.

Тот предел, про который говорит автор в «Странствии I», что никогда не должен был быть пересечен, был пересечен — и все же («И все же!») половое созревание вместо того, чтобы причинить какой-либо вред, оказывается билетом в бесконечный эротический Диснейленд. Можно проследить грубую сюжетную линию. Во второй части, как мы могли видеть, влюбленные встают, оставляя берег моря и все те трудности, что он им принес. В Части III их пыл, кажется, достигает кульминации. В Части IV они резвятся. Далее идет эпизод, как это ощущается, предательства («дерзкое… пиратство») и примирения («Смирись, оставив снам желанный путь домой»). В конце же автор возвращается к признанию прекрасной взаимной любви, «непонятый ответ / порождает череду вопросов». Все эти формулировки никогда в полной мере не раскрыты и не до конца реалистичны, в то же самое время они являются основным инструментом в возвышенной поэзии Крейна.

Он показывает нам, что при всей той блудности влюбленных, они остаются экстравагантными и не боятся смело выражаться. Вместо того, чтобы делать дело, они валяют дурака. Как мы видели ранее в Части IV, одно слово может разрастаться в несколько (Portending… port and portion,» «fragrance irrefragably»). Игра звуков иногда набирает такой оборот, что угрожает напрочь вытеснить смысл, как в этом отрывке из «Странствия VI»:

бездна поглощает имя

Пророка, но разносится помин

Царю волнами пенными Твоими? —

Сирокко, дань собрав, сникает, день

На убыль поворачивает вскоре;

Здесь буквы «s» и «r», по-видимому, управляют выбором слова больше, чем любой очевидный базовый аргумент или описание. Во всех частях III — VI поэт стремится к высокому классическому стилю, жонглируя ключевыми словами «Infinite consanguinity,» «immutability,» «Infrangible,» «fervid covenant»), и он подражает романтическим одам, вбрасывая броские риторические обращения («O minstrel,» «O rivers»). Иногда его представления о метафорах весьма ошибочны. Например, в «Странствиях V», где он сравнивает шевелюру своего возлюбленного с прекрасным судном («argosy of bright hair»), что изначально должно было бы впечатлить читателя, выглядит скорее смешным. «Argosy» это сверхогромное торговое судно в венецианском стиле и в бывшем морском сопернике Венеции — в Рагузе (ныне Дубровник). «Ах, Эмиль, какой милый контейнеровоз у тебя на голове!»

Смятенный и измученный под натиском купидоновой страсти, как и каждый истинный влюбленный, как это было в сонете «Мой блуждающий корабль» сэра Томаса Уайеттса, персонаж Крейна (сам Крейн) порой не соображает что говорит. Его бормотание походит на то, что Роланд Барт называет любовной речью, особым стилем языка, который создает и поддерживает то потустороннее, анархическое, вневременное состояние боли, блаженства и экстаза; но остается недоступным для здравого смысла, реальности, манер и цензуры. «Странствия III» это лучший пример утопических мечтаний Крейна:

Родством нежнее кровного повязаны

С тобой, которая исходит светом

Нисшедшей, величаемой бурунами,

Небесной плоти в лоно вод, а волны

Как тропы странствий разбегаются

Передо мною по безбрежному простору.

Враждебной к чужаку тесниной,

Где зыбки капители вихревых колонн

И где по воле волн звезда ласкает

Звезду и мечутся лучи, пройдя,

Почувствовать твое предштормовое

Дыханье! Но под гребнями бурунов —

Не гибель, а пучина одиночества,

Над бездною звучат не погребальные,

А перевоплощенные распевы.

Позволь мне плыть, любовь, к тебе в тебе…

В этом отрывке Крейн продолжает причудливое использование метафор, которые мы видели в Части II. Волны сравниваются с поднятыми «руками», «вихревыми колоннами», «зыбкими капителями» и «black swollen gates» («непомерно высокими черными вратами/враждебной тесниной»). Однако, на этот раз он идет несколько другим путем. Сначала мы обнаруживаем, что поэт плавает по «ribboned water lanes» («тропы странствий разбегаются»), и он, кажется, объединяется с объектом своего воздыхания «no stroke / wide from your side» («передо мною по безбрежному простору»). Затем, между первым и вторым параграфами стиха, сценарий внезапно меняется, будто за дело теперь взялся неумелый монтажник. «Я» и «ты» выглядят разделенными. Оратор должен совершить героическое плавание «сквозь волну по волне», чтобы достичь «твое [наше] предштормовое дыханье». Но на самом-то деле он должен заплыть в ту даль, где можно утонуть. Однако, он не боится. «Смерть» при таких обстоятельствах, как говорит автор, это не «резня», не бессмысленное кровопролитие. Это «изменение», магическая метаморфоза. Напоминающая об «изменении по-морски», которое претерпевает «отец» в песне Ариэля «Глубоко там отец лежит…» в Шекспировской «Буре», это «трансформация» во что-то более необычное и ценное, но в тот же момент он не становится увешанным драгоценностями мертвым телом: «Над бездною звучат не погребальные, / А перевоплощенные распевы».

Какие же четко вымеренные пары строк! И приблизительная рифма («flung» / «dawn» / «song») и ярко-выраженная аллитерация («Upon the steep», «floor flung from», «silken skilled»), то и дело пытающиеся сбить Вас с толку. Также есть собственные придумки, слова с иголочки, «перевоплощение», словно выдавливающее «трансформацию», «расчленение», «припоминание» и «уточнение деталей» (будто «повторный разбор»). В Части I мы узнали, что «безжалостна морская бездна», а здесь автор проверяет усвоенное нами с первого урока. Как только Вы выходите в открытое море страсти, Вы можете потерять себя, можете утонуть, но затем Вы преобразитесь, обновитесь, благодаря тому что Вы шли на мягкий зов бездушной красавицы. Безжалостное, да, но в то же время и искренне желаемое завершение. Часть III заканчивается такой строкой: «Позволь мне плыть, любовь, к тебе в тебе…». В другом стихотворении эта строка может показаться чересчур приторной. Следуя за всеми своими борениями и погружениями, автор все же не декларирует любовь в Голливудском понимании вечной любви, со всевозможными колокольными перезвонами и прочими декорациями. В его представлении это интимное чувство можно описать настолько законченно по форме, мощно и решительно, что оно станет сродни смерти.

Крейн пишет за полвека до Стоунволлских бунтов, и не может найти лучшего способа описать более всеобъемлюще это «перевоплощение», необходимое для его открытого признания в любви другому мужчине. Для Ромео и Джульетты все было сравнительно проще; им пришлось отказаться только от своих семей, друзей и родного города. Крейн рисковал и этими вещами, и возможностью нормально работать и своей жизнью. (Не раз он подвергался нападкам и избиениям в гей-барах. Кажется, и в ночь перед совершением самоубийства в возрасте 32 лет, он тоже был жестоко избит). «Странствия», — шедевр 20-го века не потому, что их автор чудаковат, а потому, что вознесенная до небес однополая любовь требует от него отчаянной открытости и принятия безумно интенсивных и пылких эмоций, способных сжечь прошлое. Нет пути назад; нет и кустика, куда бы спрятаться. Надо отправиться к «бухте утихающих бурунов», как говорит в «Странствиях VI» Харт Крейн, и поверить в перерождение, в поэзию и в любовь.

© Амадеуш Вуйцик, 2018