Декорация к фильму

Виктор Доминик Венцель, 2023

Когда картина, которую ты нарисовал, становится более реальной, чем окружающий мир, разве это не значит, что мир вокруг тебя не настоящий?

Новорожденный смотрит на свет.

Пристальным взглядом Бога.

Весь его безымянный мир —

Облака или белый дым.

Я ухожу…

На каждом чистом листе,

Найдешь при желании много,

Никем не написанных слов

И это все будет твоим.

А я ухожу(с)

Наутилус Помпилиус «Абсолютное белое»

1.

В маленькой комнате для проведения допросов слишком светло. Слишком ярко, как для такого крошечного помещения. Горят желтые плафоны под потолком, мерцает белая неоновая табличка над дверью, слепит глаза низкая настольная лампа, прикрепленная к крышке стола. Я прищуриваюсь, пытаясь прикрыть глаза рукой. Хоть бы наручники сняли — к чему они? Что я могу сотворить в абсолютно пустой комнате? Стол пуст, если не считать маленькой пепельницы и пары пустых листов на противоположной от меня стороне. Так глупо — есть пепельница, но нет сигарет, есть бумага, но нет карандаша. Может быть, сигарета нашлась бы у одного из провожающих меня офицеров, но они остались за дверью, так что приходится терпеть и ждать. Ожидание будет не долгим, ведь за мной уже идут.

Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь придти в себя от долгой бессонной ночи. Мысли тягучие, липкие, словно сахарный сироп. В комнате царит тишина. Есть тяжелый блестящий лаком стол и два стула. Тихо гудит вентиляция под потолком, и в допросной немного прохладно. Мне еще не успели выдать тюремную робу, да и едва ли она нужна таким людям, как я. Впрочем, холод, это последнее, что сейчас волнует меня. Все, что было раньше, сейчас воспринимается, как кадры старого черно-белого фильма. Проектор моей памяти сейчас работает со сбоями, поэтому фрагменты прошлого встают неточно и неуместно в моей голове — всему виной бессонница и гнетущее чувство пустоты, поселившееся внутри меня. Такое холодное и скользкое, засевшее между горлом и желудком. Кажется, я стала еще явственнее ощущать его после последнего допроса.

Допросов было множество. Мою речь стенографировали, мои слова записывали и перепроверяли не меньше полудюжины раз. Точно сказать не могу, сколько времени уже провела здесь, а сколько еще придется провести, прежде чем меня отведут обратно в темноту тюремной камеры. Помню я мало.

Самое яркое из последних воспоминаний — психологические тесты, который проводил пожилой доктор, кажется, его зовут Леннарт Гайер, чопорно обращавшийся ко мне «фрау» и бесконечно пьющий кофе из картонных стаканчиков. Картинки, ряды букв, цифры, ассоциации и ощущения, тактильный контакт и реакция зрачка на яркий свет — все это проходили уже не единожды. Герр доктор упоминал, что, возможно, меня придется отправить в лечебницу для дальнейшего обследования, но не думаю, что до этого дойдет. Все будет гораздо проще и прозаичнее.

Любопытно, какой итог подвел мой доктор, когда закончил последнее тестирование? Интересно, что в этом тесте указано еще? К какому выводу пришли доктора и полиция, если уж сам комиссар решил встретиться со мной? После тюремной камеры все кажется нереальным, ярким и слишком объемным. Кажется, в камере я провела не так уж и много времени, но когда ты обитаешь в темноте, время очень растягивается. Теперь, так или иначе, пусть лучше будет свет. От темноты за последнее время у меня очень болит голова, да и приходят те воспоминания, которых лучше не касаться. К темноте легко привыкнуть, но слишком тяжело ее выгнать из себя. Она остается глубоко внутри, как чернильное пятно на бумаге. И в борьбе с ней не могут помочь ни яркие плафоны, ни желтые лампы. Темнота слишком хитра для этого.

Шаги я слышу еще загодя. Они приближаются к двери, застывают и прекращаются. Начинают звучать приглушенные голоса. Я не различаю фраз, но, кажется, точно знаю, о чем они говорят. Если бы мне дали лист бумаги и ручку, я бы смогла записать все от первого до последнего слова, но не могу повторить их вслух. Я продолжаю ждать.

Дверь открывается спустя несколько минут, впуская в крохотное светлое помещение еще больше света. В коридоре слишком шумно, не смотря на столь поздний час, и тишина разбивается, как хрупкое стекло. В комнату входят двое. Первый — офицер, что привел меня сюда чуть меньше двадцати минут назад. Глаза его не выражают ничего, кроме сухой профессиональной заинтересованности. Он невозмутимо оглядывает меня с головы до ног, словно видит в первый раз. Не люблю, когда люди смотря в упор. Это невежливо, по меньшей мере.

Второго человека я вижу впервые, но слышала о нем немало. Он высок, слегка полноват, мрачен. Неплохо бы подошел на роль нуарного детектива, попади в нужные декорации. Это комиссар местного отделения полиции, здесь, в Глекнере. Прежде, я не слышала, чтобы он лично вел какие-то дела. Видимо, все произошедшее со мной получило широкий резонанс и взволновало общественность. Противно даже представить себе заголовки газет в желтой прессе, а-ля «Правда Германии». Я молча смотрю на вошедших, как заключенный смотрит на судей перед собственной казнью.

В руках комиссара маленькая папка, набитая бумагами. Он опускает ее на стол, кладет мобильный телефон рядом, делает знак дежурному офицеру, приказывая оставить нас наедине, но я успеваю окликнуть его прежде, чем тот уйдет.

— Вы не могли бы снять наручники? — голос мой звучит надломлено и тонко. Интересно знать, сколько я уже не говорила с живыми людьми. Голос этот совсем не похож на мой, и режет горло, будто стеклянная крошка.

Комиссар холодно глядит на меня, после чего указывает в мою сторону, махнув рукой.

— Снимите с нее наручники. Уже можно, — речь его резкая и отрывистая, — И принесите воды.

Запястья саднят, но остаться без железных браслетов — настоящее наслаждение. На какой-то момент мысли проясняются, голова начинает работать в полную силу. Я снова поднимаю взгляд на вошедшего, коротко кивнув головой.

— Большое спасибо.

— Итак, — произносит мой собеседник, тяжело опускаясь за стол напротив, — Мое имя Эрих Кунц. Я комиссар полиции. Но впрочем, вы и так это все знаете. Ваше дело перешло ко мне в силу своей специфичности и… особенности. Я читал все материалы по вашему делу, но так еще и не пришел к конкретному заключению. Пока еще не пришел. Вы должны ответить на мои вопросы, как делали до этого. Вы должны мне рассказать все от первого, до последнего слова. Не могу отрицать, что ваша история… необычна. Мне потребуются уточнения.

— Сперва скажите, что с моими детьми, — как бы я не старалась, мой голос не мог прозвучать напористо и решительно. Я закашлялась, прикрыв рот рукой. Эрих холодно смотрел на меня.

— Сейчас принесут воды. Вам нужно смочить горло, — сказал он уже доброжелательнее, — А пока начнем с самых азов. Это необходимо.

— Что с моими детьми, комиссар? С ними все в порядке?

— Успокойтесь, — говорит он успокаивающе, — Волноваться нет никаких причин. Сперва вы расскажете мне о том, что случилось с вами в этом домике, на озере, а я расскажу вам все, что знаю о ваших детях, идет?

Я молчу, ибо сказать мне нечего. Я готова снова повторить свой рассказ от начала и до конца, если это так нужно, и если это поможет моим детям. Я киваю головой, и Эрих начинает копаться в папке. Через несколько секунд он вынимает из нее два снимка. На них две прелестные девочки — две мои дочери — Ирмела и Рената. Кажется, это снимки с парка развлечений, куда мы ходили вместе около недели назад. Знать бы, сколько времени я провела в этих стенах. Я разглядываю изображения, тщетно пытаясь бороться со слезами.

— Все в порядке, успокойтесь, — повторяет Эрих все так же, словно заведенный автомат, — Выпейте воды, вам полегчает.

— Умоляю, комиссар. Просто скажите, что с ними все в порядке. Просто скажите, что они в безопасности.

— Да, они в абсолютной безопасности. Я расскажу вам о них, когда вы расскажете мне свою историю.

Дверь открывается без стука. Уже другой офицер ставит на стол пластиковую бутылку воды и два картонных стаканчика. Вода едва не переливается через край, когда я пытаюсь снять крышку. Эрих помогает. Глаза его продолжают оставаться внимательными и холодными, словно каждое мое движение фиксируется камерой, а любая мысль попадает под сканер и рассматривается через линзу.

Когда я делаю первый глоток, Эрих снова открывает папку, вынимает оттуда лист бумаги, забитый мелким бисерным шрифтом, разглядывает его на свет. Лицо его не меняет выражения.

— Итак, приступим. Ваше имя?

— Мартина Ирман, — собственное имя звучит совсем иначе, чем всегда. Или в нем стало еще больше согласных, или я просто отвыкла от него.

— Дата и год рождения?

— Первое ноября тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. У вас это записано во всех вариантах допроса. Я не понимаю…

— Не отвлекайтесь. Продолжим. Ваш род занятий?

— Я иллюстратор. Художник. Я закончила Берлинскую Академию Художеств. Затем училась в Дюссельдорфе и Мюнхене. Сейчас я работаю с кинокомпаниями. Рисую эскизы и декорации.

— Очень хорошо. Ваше место рождения?

— Гамбург. Я прожила в нем до двадцати восьми лет.

— С вами случались несчастные случаи? Вы попадали в больницы на продолжительный срок?

— Да, только это, кажется, было давно. Автомобильная авария на окраине Гамбурга. Водитель не справился с управлением. Не понимаю, почему это так важно сейчас.

Конец ознакомительного фрагмента.