Вернуть отправителю

Виктор Доминик Венцель, 2020

Рождественские и новогодние праздники не всегда приносят только радость и уют. Иногда они сбрасывают нарядные маски, представая перед нами в зловещем и мрачном облачении из безысходности и отчаяния, тоски и боли, одиночества и безумия. Главному герою произведения «Вернуть отправителю» предстоит столкнуться не только с темной стороной праздника, но так же и с последствиями принятых им решений и отголосками совершенных поступков, которые нельзя похоронить или забыть . На протяжении всего повествования, герою предстоит осознать, что собственные демоны могут оказаться куда могущественнее, чем принято считать, а распутать клубок мистификаций и загадок окружающего мира будет совсем не так просто, как кажется.

3

Клеменс спал плохо. Уснул слишком поздно, даже не смотря на то, что свет выключили на этаже ровно в десять часов. Кажется, он дремал, но бодрости это не принесло, и за всю ночь, сомкнул глаза не больше, чем на пару часов. Теперь, лежа на жесткой койке, привинченной к полу проржавевшими болтами, он долго созерцал низкий потолок. Невысокий, горбатый, покрытый вздувшимися пузырями отсыревшей известки. Нежно-голубой цвет, добавленный к белилам, почему-то вызывал раздражение. Он полусонно поводил взглядом из одного угла в другой, отмечая про себя свисающую пыльную паутину и неровный узор трещин над головой, затем уставился на засиженный мухами дешевый плафон. Тоже голубой. И свет, который на него лился из маленького окна, тоже был голубым. И лился он на голубые стены.

Кому пришло в голову перекрашивать палату в такие оттенки, он не знал, да и не хотел думать. Когда ты пациент психиатрической лечебницы мало кого интересуют твои вкусы и предпочтения. Он подтянул жесткое стеганое одеяло немного повыше, стараясь устроится поудобнее, но только заработал мигрень, упрямо засевшую глубоко в голове.

Слабость, пришедшая сразу после пробуждения, мешала даже повернуть голову, чтобы оглядеться вокруг, поэтому он долго и скрупулезно созерцал уродливый пыльный потолок, как ребенок, разглядывающий яркую картинку.

«Даже слишком яркую, — подумал он про себя, осознавая, как тяжело и натужно ему дается каждая новая мысль, — Какой нелепый цвет. Просто удивительно, что никогда прежде не обращал на него внимания. Если двенадцать процентов населения земли видят черно-белые сны, могу ли я теперь видеть сон в голубых тонах? Очень подробный, полный и насыщенный сон, какие обычно никогда мне не снятся?»

Клеменс знал, что не спит. За годы, проведенные в лечебнице, он научился хорошо ориентироваться в своих реалиях и мыслях. Есть палата, выкрашенная в голубой цвет. Есть больной по имени Клеменс Тиштель. Есть психиатрическая больница на окраине города Глекнера, где он пребывает сейчас на амбулаторном лечении. А все остальное — только кажется. И именно по этой причине он оказался здесь.

Неплохо бы узнать, который сейчас час, но часы, бижутерию, карманные мелочи не дозволялось проносить в палаты больных. Клеменс покрутил головой, прислушался, надеясь различить шаги или голос санитаров, но так и ничего и не услышал. Судя по тому, что за маленьким оконцем, забранным ржавой решеткой под потолком виден кусок темно-синего неба — еще только раннее утро. Зимой всегда светает поздно.

Следующая идея пришла откуда-то из-за стены. Медленно проползла через каменную кладку, скользнула по голубой краске, плюхнулась на кровать ленивым слизняком, и потекла вперед, к голове. Он мог почти физически ощущать приближение новой мысли. Обрывки слов и разговоров отчаянно метались где-то глубоко внутри, как стая потревоженных птиц, нехотя собираясь в стройные ряды. Мысль добралась до шеи, поднялась к виску, медленно вошла внутрь, точно остро заточенное лезвие.

«Вчера днем я разговаривал с Морицем Циглером из триста восьмой палаты, — подумал он, отчаянно стараясь вспомнить моменты минувшего дня, — Он получил распоряжение от Главного Врача. Сегодня утром его должны перевести из нашей лечебницы. Но только куда? Может быть, он уже шел на поправку и его скоро отпустят домой, к его любимым дочерям? Как же их звали… Кажется, Херта и Катарина. Может быть, Мориц, действительно, выздоровел?»

Это казалось почти невероятным. Клеменс вспомнил осунувшееся бледное лицо приятеля, грязную застиранную одежду больного, кипу рецептов лекарств, оставленных на письменном столе. Все это он видел вчера, когда заглянул в его палату, обнаружив в ящике, во время прогулки, очередное письмо.

Откуда-то из темноты неизвестности возникла новая мысль. В отличие от первой, она пробежала на тонких острых ножках, отчаянно стуча по каменной стене, прыгнула на подушку и подкралась к левому виску. Клеменс ощутил, как она раздирает кожу, стараясь пробиться внутрь, затем что-то щелкнуло внутри и все прекратилось. Мысль медленно вставала перед глазами.

«Письмо. Я должен написать и отправить письмо, — подумал он, протирая лицо ладонями, — Сегодня двадцать восьмое декабря. Если успею до прогулки на обеде, то Почтальон успеет принести его до Нового Года. Все остальные, кто еще может писать, наверное, уже отправили весточки родным. Интересно, смогу ли я написать хоть что-то в этой полутьме? Впрочем, если поставить стол чуть ближе к окну…»

Клеменс сел, устало разглядывая бедное убранство своей палаты. Голый дощатый пол холодил босые ступни. Четыре угрюмых стены, крохотное окно, до которого даже не дотянуться рукой, продавленная старая койка, маленький письменный столик, громоздкая железная дверь и тумбочка с уродливым допотопным телевизором в углу. Телевизор Клеменс даже не включал последнее время — все равно, сигнал ловил он скверно, а если и получалось настроить канал, на нем неизменно велись какие-то околорелигиозные диспуты и беседы, да изредка транслировали хор. Как это должно было помочь больным обрести рассудок, Клеменс не знал, и даже не догадывался, используя этот старый хлам, как подставку под книги. Единственное, что здесь было в достатке — это книги. Клеменс слышал, что их хранили в архиве, но больным туда был запрещен вход, так что приходилось обращаться за помощью к санитарам и медсестрам. Благо, что очередь за ними не стояло, и эту просьбу всегда исполняли охотно.

Клеменс встал на ноги, зябко кутаясь в свое привычное больничное облачение. Гардероб состоял из застиранной одежды бледно-голубого цвета, скроенной на манер тюремной робы. Широкая рубашка с парой оторванных пуговиц и просторные штаны, судя по всему, за свой долгий век сменили ни один десяток хозяев, но Клеменс даже не обращал на это внимания.

Он сделал несколько шагов, разминаясь после непродолжительного сна, поглазел на забранное решеткой и укрытое запыленным стеклом маленькое окно, наблюдая, как падают и блекнут последние звезды, после чего направился к столу, покачиваясь из стороны в сторону. И все-таки, ему снова не повезло — стол оказался привинченным к полу, как и койка в углу. Клеменс опустился на колено, пытаясь отвинтить болты, но шляпки оказались неровно и угловато срезаны. Он мрачно застыл на месте, опираясь рукой о край и размышляя, что ему теперь делать дальше.

Третья мысль порхала под голубым потолком, билась в паутине, как угодивший в плен мотылек, шныряла по углам, раскачивалась из стороны в сторону. Она неумело спикировала ему на плечо, повозилась у левого уха и торопливо заползла в висок, вызвав очередной приступ головной боли.

«Нужно подождать, пока не будет достаточно светло, — подумал он внезапно, и был даже поражен такой ясной идеей, — Если за окном тают звезды, значит и до рассвета не далеко. И уже скоро солнечный свет зальет палату, и я смогу написать письмо. Нужно просто сесть и ждать. Приготовиться»

Он медленно опустился за стол, придвинул стул так, чтобы удобно можно устроиться и откинулся на спинку. Привычные два листа чистой разлинованной бумаги, конверт и одинокий карандаш оказались прямо под его рукой. Клеменс положил руки перед собой, глубоко вздохнул, и закрыл глаза.