Миллион алых роз

Виктор Георгиевич Рымарев, 2021

В данный сборник вошли самые разные рассказы: сатирические и лирические, весёлые и грустные, длинные и короткие. они написаны в разные годы.

Блокпост

Известный литературный критик Антон Исаевич Опушкин повертел в руках роман Тудыкина «Любовь и кровь», внимательно рассмотрел обложку с нарисованной на ней отрубленной женской головой, бегло перелистал десяток страниц, выписав по ходу имена героев, и, вздохнув, отложил книгу в сторону. Включил компьютер, открыл нужный файл и бойко застучал двумя пальцами по клавиатуре.

« Одного взгляда на обложку книги достаточно для того, чтобы в полной мере ощутить силу и мощь таланта г. Тудыкина, которого смело можно поставить в один ряд с величайшими гениями всех времён и народов: Гомером, Шекспиром и Львом Разгоном.

Но скорее раскроем роман и жадно прильнём к сему животворному источнику! Как актуальна и животрепещуща тема! Какой глубокий, я бы сказал сократовский смысл скрывается за внешне немудрёным сюжетом пламенной любви валютной проститутки и вора в законе! Какие типы! Как вылеплены образы, как ювелирно точно очерчены характеры главных героев: Анжелы и Китайчика. Два — три мастерских удара резца, и перед вами, как живые, встают: страдающая от несовершенства окружающего мира героиня и мечущийся в поисках смысла жизни герой. А как целомудренно чисто, я бы сказал трепетно, вырисованы автором сцены горячей плотской любви героев. Чего стоит сцена отсечения головы героини, каким вселенским драматизмом наполнен внутренний монолог героя, совершающего сей кровавый, но столь необходимый акт.

Сей воистину эпохальный труд»…

Зазвонил телефон.

Антон Исаевич сердито схватил трубку.

— Слушаю.

— Антоша, ошибочка вышла. Тудыкин не наш.

— Как не наш? Ты же сам…

— Это Сюдыкин — наш, а Тудыкин — их.

— Тьфу!

Антон Исаевич зачернил «мышкой» текст и нажал на «Delete». Забарабанил, не сбавляя темпа.

« Одного взгляда на обложку книги достаточно для того, чтобы в полной мере ощутить «mania grandiose» новоявленного графомана, которого смело можно отправлять в ближайший жёлтый дом, где его, без сомнения, давно дожидаются ему подобные: «Гомер», «Шекспир» и «Лев Разгон».

Но если вас всё же угораздило купить этот так называемый роман, то ни в коем случае не раскрывайте сиё «творение», а немедленно выбросьте на помойку, где его законное место, ибо, в противном случае, вы окунётесь в такую грязь, такое зловоние, такое убожество образов и полное отсутствие какой-либо мысли, что вам потребуются годы, чтобы очиститься от сего словесного поноса. Простите за выражение.

Это мерзопакостное»…

Зазвонил телефон.

— Антошенька, опять ошибочка. Тудыкин — не их. Это Растудыкин — их.

— Чей же он тогда?

— Чёрт его знает. Тёмная лошадка. Так что валяй соответственно. Не мне учить тебя.

Вновь уничтожается набранный текст, и вновь умелые пальцы уверенно выбивают лихую дробь.

« Одного взгляда на обложку книги достаточно, чтобы в полной мере ощутить, что автору присущ определённый талант, но как он разовьёт его, куда направит — вот в чём вопрос! Пойдёт ли он трудной и неблагодарной, но прямой дорогой, проложенной нашими лучшими авторами и ведущей к лучезарным вершинам её величества Литературы или, соблазнясь сиюминутной выгодой и сомнительным успехом, автор свернёт на окольный путь, который приведёт его к деградации и нравственному разложению?

Есть, есть над чем подумать г. Тудыкину»…

Зазвонил телефон…

Настоящая мужская любовь

Вах! Любовь, любовь…

Что ты, ара, понимаешь в настоящей мужской любви? Это тебе не шашлык кушать.

Слушай.

Вах! Давно было. Молодой был. Стройный, как шампур. Красивый, как светофор.

Красный пиджак, жёлтые ботинки, зелёные брюки, фиолетовая рубашка, синий галстук, белые носки. На голове — отличная чёрная кепка.

Вах! Сижу. Зеваю.

Подходит девушка.

Глаза голубые, волосы золотые, фигурка как у Бриджит Бардо.

Смотрит на меня, улыбается.

Я не Валерий Меладзе, я не Вахтанг Кикабидзе, но я, ара, — настоящий мужчина. Я тоже встал, тоже смотрю, тоже улыбаюсь.

А в груди, ара, — жар, огонь. Как в хорошем мангале.

Слушай дальше.

Открывает она нежный ротик и ласково спрашивает:

— Сколько?

— Дэсять! — отвечаю гордо, как полагается настоящему мужчине.

Вздохнула, повернулась и ушла.

Вах! Ты, ара, думаешь, это всё?

Трёх лучших пэрсиков недосчитался.

Любовь, любовь…

Есть в жизни счастье!

Торт был великолепен. Чудо, а не торт. Просто шедевр кулинарного искусства.

Огромный ослепительно белый круг, усыпанный красными, жёлтыми, розовыми цветами и плотно заставленный шоколадными зверями, безмятежно резвящимися на зелёной травке. Там были: гордый олень, добродушный медведь, хитроумный лис, задумчивый слон, свирепый тигр, толстый бегемот, ушастый заяц, грациозный жираф, злой волк и царственный лев… Настоящий зверинец.

А в центре шоколадного зоопарка росло высокое, раскидистое дерево с висящими на шоколадных же ветвях разнообразными плодами: яблоками, грушами, персиками, апельсинами, лимонами, бананами и другими фруктами. И все как настоящие. Интересно, из чего они сделаны?

Научились работать. Не то, что раньше. Тогда он такого не видел. А если и появлялось нечто подобное, то моментально выстраивалась огромная очередь. Откуда и люди брались.

Зато сейчас — никого! Ни души. Бери, — не хочу. Пожалуй, стоит попробовать этот «Ноев ковчег».

Гоша получил из рук кудрявой продавщицы внушительную коробку с тортом — тяжёлый чёрт! — и вышел на улицу. Плюхнул картонку на заднее сиденье машины и уселся за руль.

Ехать до нового дома всего ничего. Гоша загнал машину в гараж и поднялся на второй этаж. Водрузил коробку с тортом на кухонный стол и снял крышку. Вблизи торт оказался ещё красивее. Особенно хороши были звери. Какие у них живые морды. Жалко уничтожать такую прелесть.

Гоша взял в руки слона, внимательно осмотрел его со всех сторон, восхищённо качая головой, и — хоп — отправил в рот.

Вкусно.

Гоша поставил на плиту чайник и прицелился, выискивая следующую жертву. Хоп — и лев отправился вслед за слоном. Хватит. Поцарствовал. Кто следующий? Ага. Гоша хватает зайца за шоколадные уши и переправляет в широко раскрытый рот. К тому времени, когда чайник, наконец, закипает, весь «зверинец» оказывается в объёмистом Гошином животе.

Гоша налил в чашку чаю и выдернул с корнем дерево. Хоп — и всё оно со всеми разнокалиберными плодами благополучно перекочевало в его желудок.

Вот поле и расчищено. Пора браться за дело.

Гоша взял нож и откромсал большущий кусок торта.

Поначалу всё шло хорошо, и торт таял на глазах. Ещё одно небольшое усилие, ещё один кусок, ещё один кусочек и…

Не всё так просто в нашем мире. Трудности и невзгоды ожидают нас там, где мы и не чаяли их встретить. Проклятый желудок взбунтовался самым решительным образом, категорически отказываясь принять очередную порцию лакомства. Сочные, пропитанные специями куски приходилось буквально заталкивать в измазанный кремом и шоколадом рот.

Уф-ф! Всё. Больше нет сил.

Гоша осовело посмотрел на блюдо. На нём лежала добрая треть торта.

Как его съесть?

Было над чем подумать.

Гоша встал и решительно направился в туалет. Склонил лысеющую голову над унитазом и сунул в рот два пальца. То, что несколько минут назад было царственным львом и гордым оленем, обильной зловонной массой полилось в белый зев унитаза.

Пятнадцать минут мучился Гоша над унитазом, очищая желудок. Когда из него не стало больше выходить ничего, кроме зеленоватой желчи, Гоша выпрямился и отправился в ванную.

Тщательно прополоскал рот и вернулся на кухню. Налил в чашку чаю и взял в руки оставшийся кусок торта.

Через пять минут с тортом было покончено.

LOVE STORI

Эту леденящую кровь и раздирающую душу историю рассказал мне наш дворник дядя Костя. Я случайно встретил его у мусорных кагатов. Дядя Костя вертел в руках разодранный просяной веник.

— Хороший веник, — сказал я. — Его только связать, и будет как новый.

— Бесполезно, — загадочно хмыкнув, ответил дядя Костя.

— Почему, — удивился я.

— Слушай, малец.

И тогда он рассказал мне эту историю.

Вот она, слово в слово.

Баба Клава из тридцать второй квартиры купила в супермаркете веник. Хороший попался веник: убористый, шустрый. Он исправно служил хозяйке, выметая из квартиры мусор, залезая в самые труднодоступные места и потаённые уголки. И в том, что баба Клава никогда не стыдилась пригласить в гости задушевную подругу бабу Зину, было в немалой степени заслугой нашего героя.

Всё изменилось в один роковой мартовский день. Веник впервые увидел её. Швабру. Согласен, звучит непоэтично, но в кого ещё мог влюбиться обычный просяной веник?

Она была прелестна. Слегка потрёпана жизнью, но такая красивая, такая всегда нарядная! У неё была ослепительно белая, умопомрачительно пушистая щетина и гладкая чёрная ручка. О, как она была прекрасна. Наш бедный веник совершенно потерял голову от страсти. Он не спал, не ел, забросил работу, забыл про друзей, проводя дни и ночи в бессмысленном созерцании ненаглядной швабры.

Но все его хлопоты были напрасными, швабра так привыкла к вечно крутившимся вокруг неё воздыхателям, что просто не заметила появление ещё одного.

А как полоскали швабру подруги, половые тряпки, как шипели в её присутствии, трепали, пачкали грязью доброе имя. Ух, как они ненавидели её!

За что? А за что Вы, мадам, ненавидите красавицу-соседку?

Швабра, такая гордая, хотя и очень, очень ранимая, лишь улыбалась на змеиное шипение грязных тряпок. Что и говорить, в доброте и незлопамятности ей нельзя было отказать. Недаром возле неё постоянно крутился новенький пылесос. Иностранец. С шестью достоинствами, которые все помещались в нём одном. Он был красив, не пил, не курил (какой, однако, бред: пылесос с рюмкой в руке и цигаркой во рту), жил в собственном коттедже, потреблял немного энергии и всегда был готов к работе.

Можете Вы представить веник с его просяным рылом, который полез тягаться с шедевром электроаппаратуры?

Жуткая картина. Надо отдать должное швабре, которая вежливо выслушала пылкое признание веника в любви до помойки и молвила мудро:"Вы меня извините, но синицу в руках я всегда предпочитаю журавлю в небе".

— О, — пробормотал веник, — но я согласен быть синицей, лишь бы всегда оставаться в ваших нежных ручках.

— Это вы — синица? — швабра едва не задохнулась от смеха. — Да вы — жалкий ощипанный воробей.

Веник так расстроился, что лопнул от огорчения, и сколько хозяйка ни связывала его, он всякий раз рассыпался после первого взмаха. И баба Клава была вынуждена выбросить добротный веник на помойку.

Глупая история, не правда ли? Но что поделаешь, где начинается любовь, там кончается здравый смысл.

Прошу прощения, что отвлёк Вас от важных дел и принятия судьбоносных решений.

Горе

Великое, немыслимое горе обрушилось на землю русскую.

Нет, солнце ещё светит, звёзды мерцают и даже травка зеленеет. Кое-где. Но что солнце? Что звёзды? Что травка?..

Умер Икс Игрекович Зетов.

Несравненный теоретик. Бесподобный практик. Гениальный учёный. Академик. Лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, профессор всех существующих и несуществующих университетов. Человек с большой буквы. Можно сказать, Человечище. Доказавший с помощью кувалды и русской матери, что Земля, блин, плоская и держится на трёх китах.

Но вот прах Человека предали земле. Родные и близкие собрались на помин души усопшего.

— Хороший был человек, — произнёс со вздохом парикмахер. — Легко было с ним работать.

— Ещё бы, — злобно прошипел неизвестный в чёрном, — у покойного торчало три волоска, а деньги драл по полной программе.

— Да, добрейшей души был человек, но должен сказать со всей ответственностью, что не знаю никого другого, столь преступно относившегося к собственному здоровью, — покачал головой лечащий врач Икса Игрековича. — Не любил покойный докторов. Это его и погубило.

— Это ты его угробил, бандит в белом халате, — просипел неизвестный. — У человека инфаркт, а он ему клизмы прописывает.

— И мне пришлось попотеть с Ушедшим, — поддакнул коллеге стоматолог. — Немало драгоценных минут уделил наш светоч моей скромной персоне.

— Ещё бы, — проскрежетал протезами чёрный человек. — Сначала все зубы перепортил пациенту, а затем заставил вставлять новые.

— А вот я даже не вспотел, — радостно сообщил могильщик. — Ни капельки. Мигом выкопал могилку. Земля как пух. Что значит человек замечательный.

— Ещё бы, — прокаркал недоброжелатель, — за те денежки, что содрал с родных, можно весь город закопать и пару деревень в придачу.

Но тут очнулась вдова, находившаяся доселе в полнейшей прострации обусловленной неутешным горем, и мутными от не просыхающих слёз глазами оглядела присутствующих. Ну, разумеется, злопыхатель тут же довёл до всеобщего сведения, что невменяемость вдовы объясняется её исключительным и многолетним пристрастием к армянскому коньяку. Что, клянусь, наглая клевета, и вдова блестяще доказала это. Она довольно-таки твёрдо встала на чёрные от загара точёные ножки, а элегантное чёрное платьице (две длинные-длинные бретельки и ма-аленький кусочек тряпочки) столь скорбно облегало её выпуклости и вогнутости, что горючие слёзы неудержимым потоком хлынули из глаз поминающих.

— Как я любила его, — заламывала руки вдова. — О, как я любила его…

— Денежки, — добавил злой дух.

— Как мне теперь жить…

— Без его денежек.

— А ты кто такой? — встрепенулась неутешная вдова. — Что ты всё порочишь?

— Я?…

Но оставим их всех разбираться между собой.

Тошно. И противно.

Очень чёрная кошка

( Роман — эпопея)

Феньке, безвременно канувшей в Лету,

посвящает автор сей плод бессонных

ночей и горьких раздумий.

Загадочное убийство.

— Ушлый мужик этот Жеглов, — одобрительно крякнул Василь Василич, осторожно помешивая серебряной ложечкой горячий кофе в хрупкой фарфоровой чашечке поповского завода.

Василь Василич — необыкновенный человек. Проявляется его необыкновенность в том, что в отличие от всех прочих, обыкновенных людей, кофе действует на него противоположным образом. Как сильнейшее снотворное. Причём, что самое интересное, всегда ровно через 4980 секунд после принятия. Поэтому вот уже второй десяток лет Василь Василич выпивает свой вечерний кофе в 20 часов 37 минут, с тем, чтобы в 22 часа 00 минут мирно отойти в объятия Морфея.

— А Шарапов — пентюх! — заключил Василь Василич и, не отрывая глаз от телеэкрана, поставил пустую чашку на журнальный столик.

В прихожей мелодично прожурчал звонок. Василь Василич повёл мохнатыми бровями, и тёща со скоростью скаковой лошади рванула в прихожую.

«Крепкая старуха, — привычно подумал Василь Василич, подавляя первый зевок. — Восьмой десяток, а износа не имеет. Никак Господь не приберёт. Видать учётная карточка затерялась».

Леденящий сердце вопль, раздавшийся в прихожей, прервал невесёлые размышления Василь Василича. Вслед за тем послышался приглушённый сухой треск, как если бы мешок костей грохнулся на пол.

Новое движение бровей, и жена пулей вылетела вслед за тёщей. И новый, ещё более леденящий сердце и раздирающий душу крик. Но без грохота падающего на пол мешка с костями.

Василь Василич неодобрительно покачал головой и решительно двинулся в прихожую.

Жуткая картина, достойная кисти великого Гойи, предстала пред его выпученными очами. Белая, как свеженакрахмаленная простыня, безмолвная, как испорченный телевизор, стояла у стены его законная супруга и верная спутница жизни Василиса Васильевна и полными ужаса глазами смотрела на пол. Там, на чистейшем, без единой пылинки паласе, неестественно растопырив тощие руки, словно бы отталкивая от себя что-то невыразимо жуткое, с перекошенным от застывшего страха лицом, лежал быстро остывающий труп родимой тёщи.

«Однако нашлась карточка», — успел подумать Василь Василич, трепетно вдыхая жадно раздутыми ноздрями аромат разлагающегося тела, как вдруг увидел нечто такое, отчего редкие волосы на его голове встали дыбом, сердце замерло, а душа поспешно сконцентрировалась в области пяток.

На полу, у ног разложившегося трупа сидела ЧЁРНАЯ КОШКА!

Капитан Мартынов.

«Рост выше среднего, сложение сухое, лицо овальное, волосы русые, глаза карие, расстановка нормальная, скулы слабо выпуклы, уши прижаты, нос прямой, ноздри расширены больше обычного, брови светлей волос, татуировок нет. Особая примета — родинка под правой лопаткой».

Капитан Мартынов уныло сидел в кабинете. Рабочий день давно кончился, но он ждал важного звонка. За успешно проведённое дело «Таможенный досмотр» он приколол к погонам ещё по одной звёздочке и был переведён в Москву, но не потерял связи с друзьями.

Правда, пропал вкус к работе. Что за интерес копаться в мелюзге после такого дела. Одно время всплыли было ордена Суворова, но оказались типичным «фуфлом» как, впрочем, и корона Фаберже, изъятая недавно у Тюли.

— Эх, мельчаем, — вздохнул Мартынов, пнув в сердцах нижний ящик стола. — Мельчаем.

Раздался какой-то странный, непонятный писк.

«Мина? Или «жучок»?» — лихорадочно думал Мартынов, бросая натренированное тело в дальний угол кабинета и привычно выхватывая из-под мышки тёплого «макарова».

Писк прекратился так же внезапно, как и начался.

Врёшь, не проведёшь!

Мартынов осторожно подполз к столу и рывком выдвинул нижний ящик. Указательный палец правой руки замер на спусковом крючке.

Из ящика выскочила маленькая серенькая мышка и бойко зашустрила по комнате.

— Тьфу, гадость, — мрачно сплюнул Мартынов. — И откуда взялась? Я тоже хорош, — горько усмехнулся он. — Дошёл до ручки. Мышей развёл. Пора кошку заводить.

Резкий звонок прервал его невесёлые мысли.

— Да! — радостно закричал Мартынов в трубку, уверенный, что это его друзья, — слушаю.

Голос дежурного был сух:

ЧЁРНАЯ КОШКА!

Смерть коллекционера.

«Федя — тоже человек!»

( Приписывается Е. Сазонову)

Пётр Запойный, по кличке «Федя», был известен всей Москве как фанатичный коллекционер. Но он не разменивал свой недюжинный талант по мелочам, собирание разных там никому не нужных марок или наклеек от спичечных коробков. Федя считал ниже своего достоинства заниматься подобной ерундой.

— Жизнь нам даётся один раз, — не успевал повторять Федя в кругу своих почитателей, — и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Надо сказать, что Федины слова не были пустым звуком. Пётр Петрович Запойный являлся обладателем уникальной коллекции пустых бутылок, наиболее полной в нашей стране да, пожалуй, и за её пределами. Ни один приёмо-сдаточный пункт стеклотары не мог соперничать с Федей. В его коллекции были бесценные экспонаты, не имевшие аналогов, в том числе такие раритеты как: плодово-ягодная, солнцедар и другие сокровища.

Увы, путь пламенного коллекционера не был усеян розами. Федина жена Зина не разделяла увлечение мужа. Неоднократно, в его отсутствие, Зина уничтожала уникальные экспонаты путём сдачи последних в приёмо-сдаточный пункт. Но неугомонный Федя не падал духом и с завидным упорством продвигался по нелёгкой стезе коллекционера.

В тот роковой вечер Федя занимался любимым делом: освобождал бутылку «Осеннего сада» для новой коллекции. Зина яростно гремела на кухне посудой.

Внезапно семейная идиллия была нарушена самым непредвиденным образом.

— Дззынь, — раздалось в прихожей.

— Зин, открой!

— Сам открывай. К тебе, небось, алкаши припёрлись.

— Не алкаши, а коллеги, — мягко поправил Федя неразумную супругу. — И, к вашему сведению, я занят.

— Чем это ты занят, окаянный? Опять зенки заливаешь!

— Что значит, заливаю? — поморщился Федя. — Какое бескультурье. Подбирайте выражения, сударыня. Я, к вашему сведению, освобождаю экспонат от ненужного содержимого. Я не виноват, что их так продают, — резонно заметил Федя, наполняя стакан.

— Тьфу, коллекционер проклятый, — выругалась Зина, остервенело громыхая тарелками, и, сняв фартук, направилась в переднюю.

Жуткий предсмертный вопль жены оторвал Федю от любовного созерцания очередного экспоната, требующего освобождения. Тяжело ступая по качающемуся полу, Федя степенно прошествовал к супруге.

Последнее, что он увидел в этой жизни, была

ЧЁРНАЯ КОШКА!

Петровка, 38.

Капитан Мартынов устало закрыл глаза. Дохлое дело. Хоть бы одна зацепка.

Ничего. Главное, не опускать руки. Так, что мы имеем:

пять чёрных кошек;

пять трупов;

ни одной улики.

Мартынов взглянул на циферблат: 20.37. Его время.

Сегодня решается судьба операции. Он пошёл на риск. Путём сопоставления мест преступления, он пришёл к выводу, что сегодня «нашего человека» следует ожидать в районе «Сокольников». Оперативная группа во главе с инспектором Лосевым давно наготове.

20. 38. Звонок. Так и есть. Сокольники.

Мартынов не выдержал и, прыгнув в «Жигулёнок», сам выехал на место преступления.

Опять осечка. Злой рок преследует Мартынова. Ни одного подозрительного лица во всём районе. Весь «улов» составил маленький, испуганно плачущий мальчишка лет пяти.

Мартынов вздохнул и, посадив пацана в машину, повёз его к родителям. Хоть сделает доброе дело.

И неожиданная, прямо-таки невероятная удача! Мальчик рассказал, что был сбит с ног каким-то дядей. И когда стал описывать внешность злого дяди, Мартынов услышал такое, что едва не врезался во встречный молоковоз.

Клубок запутывается.

Информация к размышлению: «Корчёнов Евгений Михайлович. Кличка «Пахан». Дважды приговаривался к высшей мере наказания. Представляет опасность для людей и общества. Объявлен вне закона. В случае идентификации работниками органов МВД, госбезопасности и погранвойск разрешено открывать огонь без предупреждения».

Мартынов выскочил из «Жигулёнка» и промчался в НТО. Дрожащей рукой вытер холодный пот. Включил компьютер. Засветился экран монитора. Память не обманула его. Так и есть — Пахан.

Но ведь он убит несколько лет назад?

Клубок запутывался.

По лезвию бритвы.

«Ни один детектив не обходится без

кабака, свёрнутой челюсти, визга тормо-

зов и пышногрудой блондинки».

(Из записной книжки автора.)

Позвонив невесте, что срочно отправляется на задание и пойти с ней в филармонию на скрипичный концерт не сможет, Мартынов на свой страх и риск решил использовать последнее средство — «половить рыбку в мутной водичке».

Скорбно пересчитав наличные, он отправился в один из центральных ресторанов, здраво рассудив, что такой матёрый преступник наверняка отсиживается где-нибудь в центре.

В ресторане его внимание привлекла пышногрудая блондинка, загадочно улыбавшаяся одновременно всем мужчинам традиционной ориентации.

«Ничего», — профессионально определил Мартынов.

— Кто такая? — поинтересовался он у знакомого бармена Кости, к слову, лучшего бармена столицы.

— Моя дочь, — печально вздохнул Костя.

Мартынов сочувственно пожал Косте руку и пружинистым шагом подошёл к блондинке.

— Разрешите?

При ближайшем рассмотрении блондинка оказалась ещё пышногрудее, чем он предполагал. Тихонько нашептывая в розовое ушко полагающийся в подобных случаях вздор, Мартынов краем глаза зорко наблюдал за посетителями. Один парень резко выделялся неестественностью своего поведения. Он не пил, не курил, сторонился женщин и старательно точил огромный ржавый кинжал.

«Ага, клюнуло», — мысленно возликовал Мартынов, увидев, как громыхая кирзовыми сапожищами, парень двинулся в их сторону, размахивая на ходу не доточенным кинжалом.

— А ну выйдем, — злобно ухмыляясь, просипел парень.

— Зачем? — прикинулся Мартынов простачком.

— Поговорить надо, — оскалился парень, разя двадцатилетним перегаром.

Они вышли в вестибюль. Мартынов ловко увернулся от кинжала и резким ударом правой свернул парню челюсть.

Блондинка встретила Мартынова восхищённым взглядом. За время его недолгого отсутствия грудь у неё выросла ещё на пару номеров. Блондинка сообщила, что звать её Виолетта и пригласила Мартынова домой на чашечку кофе.

Всё шло по плану. Парень, разумеется, «шестёрка». Значит туз в «малине».

Привычный холодок обжёг спину Мартынова. Он любил этот холодок — спутник риска.

Любовно сжимая левой подмышкой родного «макарова», Мартынов сел в такси рядом с Виолеттой, невольно отметив какое у неё горячее тело. Сорок градусов, не меньше.

Машина рванула с места и понеслась по ночным улицам, совершая головоломные виражи и сердито взвизгивая тормозами на крутых поворотах.

Мартынов ушёл с «малины» поздним утром, не дождавшись «туза» и оставив в недоумении пышногрудую Виолетту, которая так и не поняла, зачем, собственно говоря, приходил к ней этот ладный парень и за что он свернул челюсть её родному брату Альфреду — известному художнику-маринисту и тонкому лирическому поэту.

Т и т ы ч.

«Майор казался старше своих сорока. В гладко зачёсанных чёрных волосах много седины. Лицо простое, некрасивое, в редких оспинках, очень выразительная, обезоруживающая улыбка. Хороший, добрый по натуре человек, чтобы прикрыть, как он считал, этот свой недостаток, начинал обычно чуть неуклюже подшучивать».

Хмуря кустистые брови, Титыч внимательно выслушал Мартынова.

— Никаких улик, говоришь? — сказал он, доставая из стола сигарету.

— Никаких, — развёл руками Мартынов. — Шестьсот семьдесят восьмая, Александр Титыч, — щёлкнул он зажигалкой. — Я уж и на «малине» побывал.

— Наслышан о твоих подвигах. Как Виолетта?

— Что вы, товарищ майор. Я и не притронулся к ней.

— Знаю, — отрубил Титыч. — За то и люблю тебя, чёрта. А какие они из себя эти кошки?

— Чёрные, — выдохнул Мартынов.

— Я имею в виду размеры.

— Размеры, — пренебрежительно фыркнул Мартынов. — Одно слово, что кошки. Котята, если уж быть точным.

— Так я и думал.

Титыч достал ещё одну сигарету.

— Шестьсот семьдесят девятая, Александр Титыч, — предупредительно щёлкнул зажигалкой Мартынов.

Титыч с сожалением посмотрел на сигарету и сунул её в рот.

— Вот что, — сказал он, затягиваясь, — вызови сюда этого паренька.

— Какого паренька? — не понял Мартынов.

— Которого в Сокольниках выловил.

— Да он совсем маленький.

— А ты пригласи его с матерью, — подвёл Титыч черту.

Петля затягивается.

«Вова Ляпиков? Хороший мальчик. Очень любит животных. Особенно кошек». (Со слов воспитательницы детского сада № 666).

Ляпиков раскололся сразу.

Да, это он подбрасывал кошек в квартиры вышеупомянутых граждан. Зачем? А куда их девать?

Как совершал преступления? Очень просто. Делал вид, что идёт спать, а сам, вместо этого, брал котёнка и выходил на улицу. Выбирал квартиру и, позвонив, просовывал котёнка в открывшуюся дверь.

Откуда знает словесный портрет «Пахана»? Отец любит читать вслух детективы. Он и запомнил.

Конец «чёрной кошки».

Учитывая чистосердечное признание и возраст преступника, уголовное дело решено не возбуждать.

В целях пресечения дальнейших преступлений чёрного кота по кличке «Барсик», проживающего в подъезде дома № 13 — истинного виновника вышеуказанных преступлений — приговорить к высшей мере наказания (статья № 1313 УК РФ) — пожизненному тюремному заключению с отбытием срока в колонии усиленного режима.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Конец.

Автор благодарит: А. Ромова, А. Адамова и братьев Вайнеров.

Держись, Клавка!

— Люся, что эта старая карга так пялится на тебя?

Институтская дискотека была в разгаре. Люся — пухленькая блондинка — шла нарасхват, но любопытство превозмогло, и она глянула, куда указывала её лучшая подруга Наденька.

Недалеко от них стояла пожилая, но великолепно ухоженная незнакомая женщина и бесцеремонно разглядывала Люсю, словно раздумывая, стоит её приобретать или не стоит. Заметив, что на неё обратили внимание, “карга” решительно направилась к подругам.

— Разрешите представиться, — сказала она с сильнейшим иностранным акцентом и ослепительно улыбнулась тридцатью двумя фарфоровыми зубами, — Филиппа Робертс.

После чего последовала длиннющая английская фраза, в которой Люся поняла лишь одно слово — фирма.

Представитель какой-то фирмы, догадалась Люся. Что им надо?

Но иностранка не стала тянуть резину.

— Вы не могли бы пройти со мной в дамскую комнату? — деловито осведомилась она у Люси.

— У нас нет такой комнаты, — холодно отрезала Люся.

“Карга” и бровью не повела. Она улыбнулась ещё ослепительнее, не менее пяти минут демонстрируя подругам чудесные зубные протезы.

— Может быть, вы не откажетесь последовать со мной в дамский туалет?

— Что-о?! — взвизгнула возмущённая Люся. — Как вы смеете предлагать мне такое?!

— О, — искренне рассмеялась иностранка. — Вы неправильно меня понять. Я просто хотеть обмерить вас.

И, раскрыв сумочку, она продемонстрировала Люсе обыкновенный портновский метр.

Обмерить!

У Люси дыхание спёрло от нахлынувших чувств. Она моментально вспомнила, что “карга” — представительница какой-то фирмы.

Ей хотят предложить работу топ-модели!

Наелись своими костлявыми клячами!!

Держись, Клавка Шиффер!!!

Люся с Наденькой переглянулись, без слов поняли друг дружку, и повели старушенцию в туалет. Там иностранка профессионально обтянула метром обширную Люсину попу, довольно улыбнулась, обмерила роскошный Люсин бюст, улыбнулась ещё довольнее и принялась измерять то место, где должна быть талия. Тут улыбка начала медленно сползать с её благоустроенного лица.

— Нельзя ли немного поджать живот? — поинтересовалась иностранка.

Понимая, что решается судьба России, Люся резко выдохнула и, что есть силы, вдавила кишки к рёбрам.

Бабулька, в свою очередь, поднатужилась и… видимо выжала требуемый стандарт, потому что вновь повеселела и убрала метр в сумочку.

— Волосы натуральные?

“Карга” больно дёрнула Люсю за локон.

— Ой, — взвыла Люся. — Нат-туральные.

— Возраст?

— В-в-восемнадцать.

— О, кей! — подытожила иностранка. — Вы идеально отвечать всем условиям.

— Я буду топ-моделью?! — не могла поверить свалившемуся счастью ошарашенная Люся.

Старуха злобно перекосилась.

— Причём здесь топ-модель? Забывать это слово! Я иметь честь представлять интересы Ника Маккензи. Это есть преуспевающий американский предприниматель. Он просить ваша рука.

— Чего-о? — протянула разочарованная Люся.

— Он хочет жениться на тебе, — подсказала догадливая Наденька.

— Откуда он знает меня?

— Я представлять его интерес, — вежливо напомнила надоедливая американка.

Колёсики в кудрявой Люсиной головке быстренько перестроились и бешено закрутились в другом направлении.

— А…а…сколько ему лет?

— Шестьдесят три.

— Такой молодой, — выдохнула раздосадованная Люся.

— Молодой?! — удивилась иностранка, перестав даже улыбаться, но моментально сориентировалась. У мистера Маккензи больное сердце и вряд ли он… долго…протянуть.

— А как долго он намерен…тянуть? — поинтересовалась практичная Наденька.

–… пять, много шесть лет.

— У-у-у.

— Не больше.

— Ладно, пойдёт, — заявила верная Наденька.

— Пойдёт, — подтвердила застенчивая Люся.

— Одного боюсь, — говорила Люся неразлучной подруге, когда после долгих и утомительных переговоров они возвращались домой. — Вдруг обманет? Вдруг не умрёт?

— Ничего, — утешила Люсю принципиальная Наденька. — Мы ему…помогать!

Подружки весело рассмеялись.

Жизнь и смерть Николая Петровича.

Господи, как я завидую им!

Тем, кто верит. Неважно в кого или во что. В Христа, Аллаха, Будду, Моисея или деревянного идола с толстыми губами, жирно намазанными салом.

Главное — вера. Как хорошо, как упоительно прекрасно брякнуться оземь перед чуркой, закатить в экстазе глаза и переложить все свои беды и заботы на абстрактное Нечто.

Какое сладостное чувство свободы, избавления от всей земной грязи должен испытывать истинно верующий человек.

Господи, почему я лишён этого?

Но хватит обо мне.

Поговорим о Николае Петровиче. Николай Петрович не верит ни во что. Даже в доллар. Но зато он с избытком наделён другим, не менее полезным качеством: Николай Петрович твёрдо знает, когда и что именно надлежит делать. Потому и рассказываю я о Николае Петровиче, а не о каком-нибудь Ваське Чуркине.

В то утро Николай Петрович проснулся как обычно. Сходил в туалет, сделал лёгкую зарядку, принял в меру горячий душ, побрился, с аппетитом позавтракал (бекон с яйцом, овсянка, круассан, чашечка кофе со сливками), оделся (строгий тёмно-серый костюм, белая сорочка, тёмно-синий в золотистую крапинку галстук), чмокнул в щёчку жену (первую, мать его взрослых детей), уселся в машину и отправился в свой рабочий офис.

В офисе Николай Петрович подписал все бумаги, которые надлежало подписать; выбросил в урну бумаги, которые полагалось выбросить; похвалил сотрудников, которые заслужили похвалу, распёк лентяев и разгильдяев; сделал необходимые звонки.

Когда настало нужное время, Николай Петрович позвонил в ресторан и заказал обед на двоих в отдельном кабинете, затем позвонил в соответствующее место и заказал «конфетку», после чего с чувством исполненного долга покинул офис.

В ресторане Николай Петрович выпил рюмку коньяка, скушал обед, полакомился «конфеткой» и, довольный жизнью и собой, отправился домой (трёхэтажный загородный дом на берегу реки, чудесный сад в староанглийском стиле).

Пока жена одевалась (ровно столько времени, сколько того требовали обстоятельства), Николай Петрович прошёл на террасу и, наслаждаясь солнечным днём и лесным воздухом, просмотрел свежие газеты и журналы. То, что требовало тщательного изучения, было тщательно изучено; то, что не требовало тщательного изучения, было бегло перелистано.

После чего, Николай Петрович вместе с законной женой отправился в модный театр и посмотрели там модную пьесу в исполнении модных актёров.

Из театра супружеская чета двинулась домой. Там они поужинали, посмотрели немного телевизор и прошествовали в спальную комнату. Николай Петрович честно выполнил супружеский долг, после чего отошёл в объятия Морфея.

А ночью Николай Петрович умер.

И это была единственная нелепость в его прекрасной и правильной жизни!

Дуэль

Поссорились два российских интеллигента. Думаю, нет нужды объяснять, что за существо такое — российский интеллигент (Р.И.). Насмотрелись. Но если не прошло и трёх секунд, как Вы с Луны свалились, даю краткое пояснение.

Р.И. — человек (слово пишется с маленькой буквы и звучит абсолютно не гордо), смысл существования которого состоит в постоянном и безудержном отрицании, опровержении и низвержении чего бы то ни было. Заявите ему, что Вы стрижены, и он с пеной у рта, ссылаясь на древние и новые авторитеты, будет в течение двух часов доказывать Вам, что Вы бриты, хотя Вы только что вышли из парикмахерской, где бритва и не прикасалась к Вашей бесподобной шевелюре.

Другой, не менее характерной особенностью Р.И. является то, что в конце своего монолога (к диалогу Р.И. не способен органически) он утверждает прямо противоположное тому, с чего начал. Так, после того как Вы, дабы отвязаться, заявите Р.И., что он, безусловно, прав, и Вы, действительно, бриты, а не стрижены, Р.И. моментально войдёт в новый двухчасовой монолог и, яростно брызгая слюной, ссылаясь на наидревнейшие и наиновейшие авторитеты, станет доказывать, что Вы вовсе не бриты, а, напротив, прекрасно стрижены…

Но вернёмся к нашим героям.

Ссора происходила в коридоре очень даже солидного учреждения, и поскольку монологи длились пятый час, нетрудно представить, что там творилось. Давно, давно настала пора пускать в ход кулаки, но — увы, увы, увы.

Нет существа трусливее Р.И., который вовсе не прочь расквасить нос оппоненту, но…

Вдруг и сам схлопочешь?

Нет, не интеллигентское дело — кулаками махать. Вот состряпать донос — это да, это мы умеем, это нам по силам.

Донос — дело тонкое. Многое нужно знать для того, чтобы накатать грамотный и толковый донос. Всеми этими премудростями чудесно владеет Р.И.. Он всосал их с молоком родимой матушки.

Вот и наши герои люто жалели о том, что сейчас не 1737 год. Руки чесались взяться за перо и… ух! На дыбу его, на дыбу! Бедных Р.И. прямо трясло от негодования на родимое демократическое правительство.

Безобразие. Дожили. Злейшие враги разгуливают на свободе. А почему? Мест в тюрьмах, видите ли, не хватает. Они (тюрьмы) забиты так, что бедным заключённым приходится занимать очередь, чтобы поспать хоть маленько.

Когда такое бывало на святой Руси?

Чего-чего, но лагерей хватало. Пусть россиянин был голоден, оборван, но всегда, за тысячелетнюю историю государства российского он твёрдо знал, что свободное место на нарах ему обеспечено.

А теперь что творится? Стыд и срам. Лагеря не на что строить. Зато коттеджи растут как грибы. Может честный россиянин построить себе коттедж? То-то и оно.

На худой конец, неплохо было бы сбегать в партком и отвести там душеньку. Парторг, предположим, ничем не мог помочь, но хотя бы выслушал. Снял стресс. Так нет, отменили парткомы.

Маялись, маялись Р.И., не чая достойно выйти из спора, охрипли бедные, а всё орали, не желая уступить друг другу. До последнего патрона, т.е. слова бились. Как уйдёшь? Эта сволочь возомнит, что он прав оказался. Не-ет, не бывать такому.

Визг усиливался и усиливался, пока один из Р. И. вдруг не вспомнил, что, то ли его бабка, то ли прабабка была какой-то там дворянкой. Взыграла в нём столбовая кровь, ударила в голову, надулся интеллигент спесиво и, окинув соперника презрительным оком, изрёк:

— Вы — хам, милейший! Были вы быдлом, быдлом и остались.

Но оппонент тоже был не лыком шит. И в его жилах что-то там текло: то ли голубое, то ли зелёное.

— А вы, сударь, — отчеканил второй интеллигент, — подлец! И жена ваша — подлянка. И дети — подляныши.

— Ах, так, — вскипел первый интеллигент, натужно выпучив глаза и хлопая раскрытым ртом, — ах, так… вызываю вас… на дуэль!

Весьма довольный столь эффектной концовкой, он торжественно направил свои стопы в буфет, где и пообедал с отменным аппетитом.

Второй Р.И. завистливо вздохнул (как это он не докумекал?) и уныло поплёлся вслед за первым. Впрочем, покушал он с не меньшим удовольствием.

На том бы всё и кончилось. Не собирались же они, в самом деле, драться на дуэли? В рыночное время. Смешно подумать.

Но здесь наша наиправдивейшая история приобретает фантастическую окраску. Ибо в кабинете, возле которого орали Р.И., оказался ещё один интеллигент (ужасно много развелось их в последнее время).

Это был тот самый парторг, которого наши герои поминали всуе. Впрочем, он давно уже не был парторгом. В ночь с 21 на 22 августа 1991 года парторг из пламенного революционера весьма удачно переплавился в огнеупорного демократа. Достаточно сказать, что портрет Бориса Николаевича, висевший у него за спиной, в два раза превосходил размерами портрет Михаила Сергеевича, в четыре — Леонида Ильича и был адекватен парадному портрету Николая П, который в оные годы украшал данную стену.

Звали сего деятеля Борис Ильич.

Бориса Ильича давно мутило от визга и воплей Р.И., которые были прекрасно слышны в его кабинете. Они, как говорится, достали Бориса Ильича. Хоть бы и вправду перестрелялись. Да куда им недоумкам. Откопают миллионы причин, лишь бы увильнуть от дуэли. Что у них нет пистолетов, что отсутствует соответствующая инструкция…

И тут Борис Ильич плотоядно ухмыльнулся. Он взял чистый бланк, вставил его в пишущую машинку и отстукал двумя пальцами:"Милостивый государь! Честь имею уведомить Вас в том, что Вы соизволили жестоко оскорбить меня. Среди порядочных людей подобное оскорбление смывается только кровью. Посему, в дополнение к устному вызову высылаю Вам настоящее уведомление, которое соблаговолите посчитать официальным приглашением на дуэль. В соответствии с"Инструкцией о правилах проведения дуэлей в государственных учреждениях", утверждённой Указом президента РФ от 13.01.1993 г. № 666 (том 1, часть 2, статья 39) честь имею довести до Вашего сведения мои условия:

1. Драться будем на пистолетах (системы Макарова), до последнего патрона.

2. Стреляться будем в двух шагах, через платок.

3. В соответствии с п.58"Инструкции…"первые двенадцать выстрелов принадлежат мне.

4. Тотчас, по получении указанного письма, соблаговолите направить ко мне своих секундантов для решения вопроса о месте и времени проведения встречи.

Честь имею, Артур Роландович Петушков".

Борис Ильич ловко подделал подпись Петушкова, перечитал письмо и задумчиво наморщил выпуклый лоб. Чего-то явно не хватало. Он взял в руки красный карандаш и накарябал в левом верхнем углу, удачно подражая почерку шефа:"Утверждаю. Об исполнении доложить".

После чего впечатал на письме адрес П. П. Курочкина и отдал письмо в канцелярию, где его зарегистрировали, поставили исходящий номер и отправили по указанному адресу.

Когда Артур Роландович утром не застал на рабочем месте Петра Петровича Курочкина, то немало удивился сему обстоятельству. Неужели заболел? Артур Роландович спустился на этаж ниже, где работала Вера Яковлевна, жена Петра Петровича…

На этом рукопись обрывается.

Каждому своё

Умер Торчок.

Ну и что? Эка невидаль. Кто такой, чтобы его поминать?

Не актёр, не клоун, не политик, не вор в законе. Обыкновенный работяга. Как устроился 45 лет назад на завод слесарем-сантехником, так всю жизнь в дерьме и проковырялся. Трёх дней до пенсии не дотянул.

Ни жены, ни детей. Ни дома, ни квартиры, ни комнаты в бараке. Спал, где придётся. Большей частью в раздевалке.

Всю жизнь проходил в резиновых сапогах и спецовке. Бельё не стирал. Донашивал до того, что оно истлевало на нём, после чего выбрасывал ошмётки и покупал новое. Если были деньги.

Водились они у Торчка не часто, так как пил он жестоко и пропивался мгновенно. После чего бегал мужикам за водкой, оставляя с каждой бутылки законные тридцать грамм.

Тем и жил. А есть, не ел. В лучшем случае пососёт корочку хлеба. Да и нечем ему было есть. Все зубы тридцать лет назад выбили. Вороват был не в меру.

Работник он был никудышный. Смеситель толком поставить не мог. Да и нельзя было доверить Торчку смеситель. Мигом пропьёт.

Для чего его держали такого?

Дыры им затыкали. То в колхоз, то на стройку, то трубу прорвало. Он уже там. Торчит в яме и в дерьме ковыряется.

В яме и помер. Сердце отказало. Перебрал накануне, а опохмелиться не удалось.

Вот и всё. Больше сказать о нём нечего.

Да, чуть не забыл. Наркоты он и не пробовал. А Торчком его прозвали оттого, что всю жизнь в ямах с дерьмом проторчал. Впрочем, Вы люди грамотные, сами догадались.

Мантика

— Ты что такая мрачная? — Надя удивлённо посмотрела на молчаливую подругу. — Случилось что?

Ольга неопределённо пожала плечами.

— Не знаю, что и сказать. — Смущённо улыбнулась. — Сегодня видела сон. Не могу забыть.

— Что за сон такой необыкновенный?

— Понимаешь, — Ольга задумчиво наморщила лоб, — если разобраться, ерунда. Но такой яркий, такой отчётливый.

Она замолчала, хмуря брови и недоумённо качая головой.

— Что тебе конкретно приснилось? — переспросила Надя.

— Ничего особенного.

— Ну, если это настолько секретно…

Надя поджала губы и демонстративно зашелестела бумагами, освобождая на столе место для утреннего чаепития. Встала, налила в чашку чаю. Подцепила в вазочке карамельку, зашуршала фантиком.

— Снилось мне, — неторопливо заговорила Ольга, не обращая внимания на маневры подруги, — что прихожу я с работы домой, прохожу в спальню, а там, на разобранной постели лежит Боря. И не один.

Надя едва не подавилась конфетой. Торопливо перемолола зубами карамельку. Глотнула чаю.

— С кем? — выдохнула она.

— С Людочкой.

— Какой Людочкой?

Надежде не удалось сдержать разочарования.

— Из планового, — размеренно продолжала Ольга, не замечая странных модуляций Надиного голоса. — Оба голые. Одежда валяется на полу. Видно, что торопились, побросали, как попало. Стою, смотрю на них, а они, знай, делают своё дело. Как в кино.

— И что дальше?

— Ничего. Проснулась. Такой вот сон. Глупость, конечно.

Надя озабоченно покачала головой.

— Не такая это глупость, как ты думаешь. Ты замечала за ними что-нибудь?

— Нет. Они едва знакомы. И абсолютно равнодушны друг к другу.

— Не говори. О подобных вещах жена всегда узнаёт последней.

— Я не такая дура. Знаю всех его пассий. И не удивилась, если бы ты лежала рядом с ним. Но — Людочка! Вот что сбивает с толку.

— А я тут причём? На что намекаешь?

— На то, что Боря неравнодушен к тебе.

— Скажешь.

— Не строй из себя невинную овечку. Ты у меня под колпаком. Но — Людочка. С чего бы вдруг?

— Значит, в подсознании…

— Какое подсознание. Я и думать не думала о ней. Кому она нужна? Мышь серая. Скоро тридцать, а ни один нормальный мужик ни разу не посмотрел на неё.

— Не говори. Фигурка у неё неплохая. Мордочка, конечно… Трудно представить, чтобы Боря польстился на такую мымру.

— Вот и я так думаю, — Ольга заметно повеселела. — Чушь. Самое лучшее: скорее забыть обо всём.

— Не говори, — задумчиво протянула Надя. — Не так всё просто. Запомни: всякое событие случается дважды. Или, говоря точнее, по одному разу на каждом уровне бытия.

— Это как понимать?

— А так. Ты связана с определённым событием, произошедшим в данный момент на данном уровне бытия. С этого момента событие перешло в твою жизнь, и ты не освободишься от него до тех пор, пока оно не исполнится.

— Бред какой-то, — поморщилась Ольга.

То, что Надежда увлекается мистикой и прочим оккультизмом, для Ольги не являлось секретом. Но раньше увлечение подруги не касалось лично её. Дурит девка и ладно. Мужа нет. Детей нет. Что ей делать?

Но сейчас Надежда со всем своим мистическим бредом пыталась влезть в её, Ольгину личную жизнь. Вторгнуться на территорию, которую она тщательно оберегала от постороннего глаза. И это не понравилось Ольге.

С другой стороны, проклятый сон никак не шёл из головы.

Сколько людей во всём мире занимается мистикой. Не просто же так? Не дураки же они? А говорят как убедительно. И слова все такие умные.

— Что ты имеешь в виду?

— Не надо прятать голову в песок.

— По-моему, наоборот. Я открыла глаза. И увидела Борю рядом. Так что «no problem».

— Хочешь сказать, что всё забыла?

— Ну-у…

— Баранки гну. Теперь тебе никуда не деться от этого. Можешь поверить. Не первая. Многие не верили в мантику. А потом локти кусали.

— Что ещё за мантика?

— Мантика — это предсказание будущего. Короли, цари, императоры, президенты не брезгуют. Но если ты умнее всех…

Надя передёрнула плечами.

— Хорошо. — Ольга пошла на попятную. — Что ты предлагаешь?

— Лучший способ избежать предсказанных несчастий, — Надя сделала умное лицо, — организовать их самостоятельно. Разумеется, в ослабленной форме. Но с соблюдением важнейших деталей предсказания.

— Это что, мне самой уложить их в постель? Спасибо за совет.

— Ничего ты не поняла. Я говорю тебе русским языком: в ослабленной форме.

— Что значит: в ослабленной? Зазвать Людочку домой, уложить мужу под бочок и сказать: «Кувыркайтесь на здоровье, но в ослабленной форме». Так что ли?

— Опять ты за своё. Не хочешь, чтобы тебе помогли — не надо. Мучайся в одиночку, переживай, трепли свои нервы. Только другим не порти настроение.

— Ладно. — Ольга примирительно дотронулась до Надиной руки. — Не обижайся. Лучше скажи толком: что конкретно я должна сделать?

— Не знаю, — огрызнулась Надя. — Надо подумать, — миролюбиво закончила она.

Ольга вжалась в кресло и притихла, стараясь дышать как можно реже, чтобы не мешать прихотливым извивам Надиных мыслей.

— Во-первых, наконец, прервала молчание Надя, — тебе нужно свести голубков. Только не в смысле постели, а так.

— Что значит «так»?

— Пригласи Людочку в гости. Пусть Боря увидит вблизи, что за бесцветное существо наша Людочка. Пусть убедится, что она ему не пара, что есть женщины получше.

— Хорошо. Они будут снюхиваться, а я что должна делать?

— Бдить. Контролировать ситуацию. Не в домашнем халате, разумеется. Приоденься. И, вообще, будь эти дни в форме. Не распускайся. Помни, что Боря невольно будет сравнивать вас. Делай всё, чтобы сравнение было в твою пользу.

В Надиных словах не улавливалось ничего криминального. Не наслала же Надька на неё проклятый сон? Не такая она чернокнижница, как воображает. Похоже, их интересы совпадают. Из данной ситуации, если подойти к ней с умом, можно извлечь много полезного.

— Но как я приглашу Людочку домой, — неуверенно заговорила Ольга, — если я практически не знакома с ней? Мы здороваемся через раз.

— Познакомишься. Предоставь это мне.

— Хорошо, — облегчённо вздохнула Ольга. Пусть Надька суетится, коли ей так приспичило. А она посмотрит, что получится.

Надя не стала откладывать дело в долгий ящик. Её пальцами энергично запрыгали по телефонным кнопкам.

— Людочка? — медовым голосом пропела она, сладко улыбаясь в телефонную трубку. — Это Надя из маркетинга. Ты очень занята? Не заглянешь на минуточку? Хорошо.

Надя опустила трубку и победно глянула на подругу.

— Сейчас придёт.

— А что мы скажем? — забеспокоилась Ольга. — Она не примет нас за дур?

— Не беспокойся. Всё будет тип-топ.

х х х

Людочка не заставила себя ждать.

— Здравствуйте, — пролепетала она, заходя в комнату и останавливаясь у порога. Её крохотные глазки-бусинки вопросительно оглядели подруг и замерли на носках собственных туфель.

Ольга из-под опущенных ресниц с удовлетворением рассматривала невзрачную фигурку в сером костюме. Действительно, мышь. Чего всполошилась? Зря ввязались в дурацкую авантюру.

Но Надежда была иного мнения. Она засияла так, словно их посетила сама Изида с Амоном, Тутанхамоном и Нефертити в придачу.

— Спасибо, что зашла. Присаживайся, пожалуйста.

Людочка послушно уселась на свободный стул.

— Извини, что оторвали от работы.

— Ничего, — пробормотала Людочка, смущённо оправляя задравшееся платьице.

— Дело в том, что Олиному мужу на днях исполнится тридцать.

— Очень приятно. От души поздравляю.

— А ты вроде пишешь стихи.

?

— Не могла бы по этому поводу накатать поздравление?

— Но я не пишу таких стихов. Для такой работы требуется соответствующий, весьма специфический талант.

— От тебя не требуют «Руслана и Людмилу». Накарябай десяток рифмованных строчек, вот и всё. Мы бы сами настрочили, да, как говорится, не умеем ямба от хорея отличить.

— Но как можно писать о человеке, которого в глаза не видела? Надо иметь хоть какое-то представление: как он выглядит, какие у него интересы. Иначе просто глупо писать.

Ольга с Надеждой недоумённо переглянулись.

— Что ты мелешь? — пришла в себя Надя. — А то не знаешь Борю.

— Какого Борю?

— Олиного мужа.

— Откуда я могу знать?

— Его знает весь завод.

— Он разве у нас работает?

— Здрассьте, я ваша тётя. А то ты не знаешь начальника сборочного цеха.

— Это рыжий такой?

— Ну, милочка, — Надя возмущённо всплеснула руками, — с каких это пор Боря стал рыжим? Он, к твоему сведению, шатен.

— Извините, пожалуйста. — Людочка повернулась к Ольге, умоляюще сжав детские ручки на тощей груди. — Я не хотела обидеть вас. Просто никогда не видела вблизи вашего мужа. Вот и подумала, что он…

Людочка запнулась и смущённо улыбнулась.

— Рыжий не рыжий, — поморщилась Ольга. — Не всё ли равно? Сможешь ты написать стихотворение?

— Я совсем не знаю его. Я просто не представляю…

— Ну и ладно, — согласилась Ольга, вполне удовлетворённая состоявшимся разговором. — Раз не знаешь…

— Что значит, ладно? — вскинулась Надя. — Что значит, не знает? Узнает…

х х х

— Мне пора.

Людочка решительно отодвинула пустую чашку и встала из-за стола.

— Приятно было познакомиться.

— И мне, то есть нам тоже, — заулыбался Боря. — Заходите чаще.

Он вскочил, словно ужаленный, и помчался в прихожую проводить дорогую гостью.

Ольга не шелохнулась. В течение последнего часа она не произнесла ни слова. Даже губ не раскрыла.

Она была лишней. Встань она и уйди, они бы не заметили её отсутствия.

Когда три часа назад она сказала Боре, что к ним придёт Людочка, он скривился, словно их собиралась посетить баба Яга.

— Это из планового, что ли?

— Да.

— Что у тебя за подруги? То дура, вообразившая себя мадам Блаватской, то ещё хлеще.

— Чем Люда не угодила тебе?

— Говорят, она того. — Боря выразительно покрутил пальцем у виска. — Корчит из себя не то Ахматову, не то Цветаеву.

— Ничего она не корчит, — вяло парировала Ольга, отправляясь на кухню. Ей требовалось побыть одной, чтобы переварить полученную информацию. Неужели они ошиблись в Людочке, и все их страхи не более чем домыслы?

Ольга повеселела и едва не с распростёртыми объятиями встретила Людочку. Как она старалась, выставляя гостью в самом выгодном и привлекательном свете. Только бы не скучал её Боренька. Только бы не ворчал.

А он и не ворчал.

И скучал всё меньше и меньше. Скоро совсем перестал. Ещё бы, у него с Людочкой оказалась масса общих интересов. Просто родственные души.

— Надо же, — Боря качал головой, — я представлял вас совсем иной.

А Людочка млела и выдавала очередную порцию «интересов».

Раскраснелась. Даже похорошела.

Про неё забыли напрочь.

Лопали купленный ею торт, пили приготовленный ею кофе и — не замечали. В упор не видели.

Ольга гладила ножку стула, щипала собственную ногу. Нет, вроде она не исчезла, не растворилась в чашке. Она вполне материальна и присутствует в своей собственной квартире. Но почему её не замечают?

И платье новое, причёска наимоднейшая, краски не пожалела.

В чём дело?

Надькины происки? Колдовство?

Предупреждали добрые люди.

Всё. Пора кончать. Хватит с неё мистики. Пусть экспериментирует на собственном муже. Только сначала выйдет замуж.

— Какая интересная девушка!

Боря проводил драгоценную гостью и от избытка положительных эмоций забегал по комнате.

— Надо же! Я и не думал… А я-то думал…

Ольга подождала немного и выпустила первую стрелу.

— Молодец! Нечего сказать!

Боря замер, настороженно глядя на супругу.

— Женщина пришла по делу, а ты присосался к ней со своими декадентами. Неужели не видел, что ей не до тебя и не до твоих занюханных гомиков?

— В чём дело?

— Она зашла посоветоваться насчёт аборта. Залетела, а от кого не помнит. То ли от чеченца, то ли от негра, то ли от араба. В любом случае нельзя рожать. Вот и подумай: до твоей ли болтовни?

— Да-а, — обескуражено протянул Боря. — Вот оно что. Я и не знал.

— А что ты знаешь кроме болтов и гаек? Поезжай лучше к матери за ребёнком.

— Сейчас.

Боря исчез.

Так оно лучше. Надёжнее. Без всякой мантики. Осталось придумать что-то с Наденькой.

Миллион алых роз

Двигатель заглох в самом неподходящем месте, на перекрёстке, когда она делала правый поворот. Кое-как, на аккумуляторе закончив поворот, она приткнула машину на обочине у магазинчика запчастей и бессильно замерла, отрешённо глядя на панель приборов.

Она даже не пыталась обнаружить неисправность. Бесполезно. Всё равно ничего не понимает. Единственное, что она умела — поменять колесо на запаску.

Она вспомнила, что полагается включить аварийную сигнализацию, и дёрнула на себя ручку с красным треугольником.

Позвонить отцу?

Она потянулась к мобильнику.

— Извините, вам не требуется помощь?

Голос мужской, с характерным акцентом. Она посмотрела в приоткрытое окно. Так и есть: «лицо кавказской национальности».

Только его не хватает. Откуда взялся? Впрочем, чему удивляться? В городе их больше чем местных. Мало того, что захапали все фирмы, так ещё скупают квартиры. В её подъезде уже три семьи. Страшно пользоваться лифтом.

Она совсем было собралась послать непрошенного помощника куда подальше, но передумала. Пока дозвонишься, пока отец доберётся до неё. Долгая песня.

Может, этот действительно соображает? Может, там дел на пять минут?

— А вы что-нибудь понимаете? — поинтересовалась она у кавказца. — Это вам не шашлыком торговать.

— Приготовить настоящий шашлык те так просто, как вы думаете, — спокойно ответил кавказец. — Откройте, пожалуйста, капот.

— Зачем?

— Чтобы найти неисправность.

— Да, конечно. Сейчас.

Где эта штуковина? Ага, открылся.

— Готово, — с гордостью сообщила она.

— Вижу, — сухо ответил незнакомец, поднимая капот и склоняясь над мотором. — У вас есть инструмент?

— Не знаю. В багажнике есть что-то. Надо посмотреть.

Она сделала вялую попытку открыть дверь, но кавказец движением руки остановил её.

— Не надо. Я схожу за своим. Моя машина рядом.

Действительно, его розовая шестёрка стояла совсем близко, у служебного входа в магазинчик. Должно быть один из продавцов. Тогда должен понимать, успокоено подумала она, откидываясь на спинку сиденья.

Мужчина вернулся с инструментом и принялся копаться в моторе.

— Честно говоря, впервые имею дело с такой маркой, — сказал он, поднимая голову и глядя на неё сквозь лобовое стекло. — У вас редкая модель. Но ничего страшного. Все машины разные только снаружи, а заглянешь внутрь — всё у них одинаковое. Как у людей.

Философ.

— Вы автомеханик? Или врач?

Её мало интересовала его профессия, но не ответить было невежливо.

— Кем я только не был. — Кавказец сверкнул прекрасными белыми зубами. — В том числе автомехаником. А врач — моя основная профессия. К сожалению, невостребованная.

Она сочла, что тема исчерпана, приличия соблюдены и замолчала.

— Зажигание у вас в порядке, — сообщил кавказец через несколько минут и захлопнул капот. — Засорился фильтр. Давно промывали бензобак?

— Бензобак?

— Да. Бензобак. Его необходимо промывать каждый год. Машина у вас нежная. Ей требуется отличный и, главное, чистый бензин. А у нас… — Механик безнадёжно махнул рукой. — Следите за фильтром. И не мешает прочистить инжектор.

Она пропустила умные слова мимо ушей и протянула в окно заготовленную десятидолларовую купюру.

— Спасибо. Возьмите, пожалуйста.

Свободной рукой повернула ключ зажигания. Машина завелась мгновенно.

Но кавказец не торопился брать деньги.

— Вам что, мало? — раздражённо поинтересовалась она. — Сколько вы просите?

— Нисколько.

— Как прикажете вас понимать?

— Я подошёл к вам не из-за денег. Красивая машина. Красивая девушка. Как не помочь?

Вот оно что. Не выйдет, «дарагой».

— Последний раз спрашиваю: сколько с меня?

— Нисколько.

Она равнодушно пожала плечами и убрала деньги в бумажник.

— Как хотите.

Включила передачу и плавно надавила на газ.

х х х

Поставила машину в отцовский гараж, поднялась наверх.

Пошепталась с мамой, взяла ванну, долго болтала по телефону с подругой, поужинала с родителями, посмотрела телевизор и так разленилась, что решила остаться у них на ночь. Не хотелось среди ночи тащиться в пустую квартиру.

Утром открыла изнутри гараж, выкатила машину и, запирая двери, заметила валявшуюся на бетоне алую розу.

Подняла (свежая, с капельками влаги на лепестках), вдохнула нежный аромат, повертела в руках и выбросила.

х х х

На работе приключился очередной аврал, свалилась куча дел. Она закрутилась, завертелась. Неделю общалась с родителями по телефону. Навестить удалось лишь в субботу.

— Что-то непонятное творится, — сказала мать. — Каждое утро нахожу в ручке гаражной двери — не поверишь — розу. Всегда красную.

— Алую, — машинально поправила она.

— Откуда ты знаешь?

— Удостоилась лицезреть, когда была у вас последний раз.

— И что это значит?

— Кто-то влюбился в тебя. Вот и шлёт кусочки разбитого сердца. Интересно, надолго его хватит?

— Что ты мелешь? Постыдись отца.

— Не переживай. Папаньку сдадим в утиль. Или прямо на свалку. А тебя — под венец. Пап, тебя устраивает подобный вариант?

— Вполне. Только давай сначала тебя поставим под венец. Потом делайте со мной, что хотите. Хоть на свалку, хоть в крематорий.

— Договорились… Замуж тебе, доченька, пора. У всех подруг дети давно ходят в школу. Одна ты… — Мать огорчённо вздохнула. — Тебе, наверное, цветы, — закончила она.

— С какой стати? Я здесь не живу. И кому в наше время придёт в голову подобная чушь?

— Пришла вот.

х х х

Перед самым обедом она неожиданно сорвалась и, не смотря на уговоры матери, спустилась вниз. Уселась в машину.

Затормозила у магазинчика, возле которого неделю назад кавказец чинил её машину. Розовая шестёрка стояла на том же месте.

— Зачем вы это делаете?

Кавказец не опустил глаз.

— Что вы имеете в виду?

— Вы отлично знаете, что. Цветочки.

Она вложила в последнее слово всё презрение, на какое была способна.

— Красные розочки, которые вы с завидной регулярностью втыкаете в гаражные двери. Скажете, не вы?

— Я.

— Зачем? Чего добиваетесь?

— Ничего плохого. Я думал, вам будет приятно знать, что вы не одна в этом мире. Что есть человек, который думает о вас. Я выбирал хорошие розы.

— С чего вы взяли, что я «одна в этом мире»?

— Об этом сказали ваши глаза.

— Что вы несёте? У меня нормальные глаза. Как у всех нормальных людей.

— Ваши глаза полны одиночества. Я знаю, что говорю.

— Может, вы и прекрасный механик, возможно, вы имеете кучу других профессий, но провидец, или как он там называется, вы никудышный. Я — не одинока.

— Разумеется, у вас есть родные, подруги, коллеги, знакомые. Они любят и ценят вас. Но рядом с вами нет человека, для которого вы были бы не просто дочерью, сестрой, подругой, а — всем.

— Так-таки всем?

— Да. Всем. Когда рядом нет такого человека, жизнь теряет смысл.

— Весьма красиво и поэтично. Только поберегите, пожалуйста, своё красноречие для других клиентов. Я обойдусь без ваших услуг. Тем более, без ваших цветочков. Вы хоть миллион алых роз рассыпьте перед моим домом. Для меня они — просто сор. Не более. Кстати, дворник вполне солидарен со мной. И забудьте про этот дом. Объезжайте как можно дальше. Так будет лучше. Для всех.

— Я не собираюсь навязываться. Какой миллион алых роз, если несколько цветков подняли такую бурю? И где взять столько денег? Мне нечего продать. Остаётся лишь попросить у вас прощения и клятвенно заверить, что подобное святотатство больше не повторится.

— Я рада, что вы поняли меня. И чтобы быть в окончательном расчёте…

Она швырнула на прилавок скомканную стодолларовую бумажку и выбежала из магазина.

х х х

Мать сказала, что цветы больше не появляются.

А бензобак ей промыли. Там действительно оказалось много грязи. Осталось прочистить инжектор.

Снег

(Банальная история)

Тихая зимняя ночь. Давно спит усталый город и, забыв на несколько часов бесконечные, как жизнь, дела и заботы, видит, быть может, счастливые сны. Только снег, холодный и чистый, безучастный к людским радостям и страданиям, падает большими мохнатыми хлопьями: спокойно и равномерно, слегка пританцовывая в полёте.

Мы сидим под фонарём на краешке обледенелой скамейки в старом городском парке.

Несколько минут назад ты сказала, что выходишь замуж и это наша последняя встреча. Теперь ты молчишь, выжидающе поглядывая на меня.

Я держу в руках твои узкие ладошки, перебираю тонкие холодные пальчики и тоже молчу.

К чему слова?

Когда и так всё ясно, когда так правдивы, так выразительны глаза, что робко и жалостливо смотрят на меня.

И я читаю в них свой приговор:

«Мне очень жаль, что так получилось, но, пожалуйста, пойми меня правильно. Тебе скоро тридцать, а ты всё ещё рядовой специалист на копеечной зарплате. И у тебя, по твоим же словам, нет никаких шансов на продвижение. А вместо того, чтобы хоть как-то попытаться изменить судьбу, как полагается настоящему мужчине, ты всё своё время и энергию тратишь на… писание стихов — ну, не глупо ли это? — которые, не скрою, нравятся мне, но которые не берёт — и никогда не возьмёт! — ни одна редакция. Значит, и в этом ты ничего не добьёшься. А если добьёшься, то когда? Когда мне будет уже ничего не нужно.

Живёшь ты с родителями в однокомнатной квартире. У меня тоже нет своей комнаты, и если, предположим, я выйду за тебя, то где мы будем жить? А когда родится маленький?

Нет, нет, нет!

Ты славный, добрый парень, и мне было хорошо с тобой; кто знает, быть может, я люблю тебя и мне очень, очень жаль, что так получилось, но пойми меня правильно: ещё больше мне жаль себя.

А он в свои двадцать семь владеет солидной фирмой и является соучредителем ещё в нескольких. Он умён, воспитан и… что ещё надо?

Квартира в центре, коттедж за городом, две машины и, самое главное, у него есть надёжная «рука». А это так важно в наше неспокойное время.

Но мне очень, очень, очень жаль тебя».

И я молчу.

Не протестую.

Не бью кулаком в грудь, доказывая, что он — подлец, дрянь, негодяй. Что он покупает молодое красивое тело, что он сломает, искалечит твою душу, и… много ещё чего не говорю я.

Потому что всё это неправда.

А правда та, что он действительно хороший парень, что он любит тебя, и вы будете счастливы…

А снег идёт.

Всё также спокойно и неторопливо. Какой счастливый: ему не нужна «рука».

Блаженны мёртвые

Круг первый

— Уходи, — устало сказала она.

Он лишь пьяно осклабился в ответ.

С каким наслаждением вышвырнула бы она его за дверь. Но он такой огромный, а она такая маленькая.

Люба, что есть силы, ткнула его кулаком в живот, но он даже не шелохнулся. Схватил своей лапищей её руку и легонько оттолкнул от себя. Это для него легонько, а она буквально впечаталась в стену и стала медленно оседать вниз, пока не оказалась на полу.

Там она и осталась и, размазывая слёзы по щекам, наблюдала как он, идиотски ухмыляясь, брякнулся на пуфик и тотчас захрапел.

Дебил проклятый. Как она ненавидела его.

Какой он мягкий, добрый, застенчивый, скромный, внимательный, рассудительный. Когда трезвый. Но стоит ему напиться…

Когда это случилось впервые, она не поверила глазам, увидев рядом… Нет, она не знает такого слова, которым можно охарактеризовать мерзкое, зловонное, икающее, плюющее и беспрестанно сквернословящее чудовище, завалившееся в одежде на постель, в которой она только что сменила бельё.

— Все пьют, и я пью, — вот и всё, что она слышит от него.

Да, пьют. И она не святая. Но если ты выпил, это вовсе не означает, что не надо больше оставаться человеком.

Она терпела. Долго. Очень долго. Но всё имеет свой предел. В том числе её терпение.

Выросла дочка. У неё подружки, мальчики. Но она стесняется пригласить их домой. Из-за отца. Вот и болтается девчонка по чужим подъездам. Неизвестно, до чего она там доболтается.

Хватит.

— Уходи, уходи, уходи, — беззвучно шептали её губы.

Круг второй

Они развелись и разменяли квартиру.

Ей с дочерью достались две комнаты в трёхкомнатной квартире на первом этаже старого, довоенного дома. Её единственной соседкой оказалась худая, словно из Бухенвальда, женщина неопределённого возраста. Типичная алкоголичка.

“ Везёт мне на опойков, — подумала Люба, выходя из грязной, бог знает, когда в последний раз убранной комнаты соседки, в которой кроме стола, двух стульев и кровати с засаленным бельём ничего больше не было. — Только ужей разводить”.

Кухня была не чище. Новую жизнь пришлось начинать с генеральной уборки. Люба с дочерью трудились до самого вечера.

— У-у, какой порядок, — ласково пропела соседка, когда с уборкой было закончено, и льстиво заглянула Любе в глаза. — У тебя трёх сотен не найдётся? Завтра отдам.

Люба дала ей триста рублей, и соседка исчезла. Отсутствовала она недолго. Ровно столько, сколько нужно, чтобы сбегать в ближайший магазин.

Вернулась соседка не одна. Вместе с ней заявился какой-то опоек.

— Кусочка хлебца не найдётся? — заглянула к Любе соседка. — А то закусить нечем.

Люба дала ей и хлеба.

А вскоре из соседской комнаты донёсся дикий вопль, вслед за ним какое-то звериное, нечеловеческое рычание. Ещё вопль и опять рычание…

Люба не знала, что и думать. Соседка кричала и выла так страшно, а мужик рычал так по-звериному дико, что у неё мурашки забегали по коже.

Когда за стеной немного поутихло, Люба осторожно заглянула в незапертую дверь, готовясь к самому худшему. Но то, что она увидела, заставило её густо покраснеть и поспешно захлопнуть дверь.

А крики и рычание возобновились с новой, ещё большей силой. Люба вздохнула, заткнула уши ватой и легла спать.

— Федька, сволочь, всю измолотил, — пожаловалась утром соседка, ощупывая заплывший глаз. — Места живого не осталось. Думала, убьёт. Дай пятьсот рублей, а то хлеба купить не на что.

— У самой сотня осталась, — вздохнула Люба. — Возьми хлеба у меня. Я только что купила буханку.

— Нужен мне твой хлеб, — фыркнула соседка и скрылась за дверью.

А ночью опять вопли и рычание. И так без конца.

Круг третий

Люба решилась и зашла к участковому, благо он находился в соседнем доме. Может, она и не собралась бы, но соседка едва не в ногах валялась, умоляя Любу “избавить её от Федьки, а то сил больше нет терпеть его выходки”.

— Что я могу сделать? — развёл руками участковый. — Посадить его не за что. Да и кому он там нужен такой? Без него хватает нахлебников. Вот натворит что, тогда посадим.

— Спасибо, — обиделась Люба. — Я должна ждать, когда он убьёт меня? И дочери шестнадцать лет. Я боюсь оставить её дома одну.

— Дочь он не тронет, — отмахнулся участковый. — Ладно, — вздохнул он, — я его сейчас вразумлю. Саш, — обратился он к молоденькому милиционеру, возившемуся в углу с бумагами, — приведи Шакала.

— Ну, что, Шакал! — рявкнул участковый, когда милиционер привёл полупьяного Федьку. — Опять здесь объявился? А ведь я тебя, кажется, предупреждал, чтобы на моём участке и духу твоего не было.

И он вломил Федьке по зубам.

— За ш-што? — прошепелявил Федька, поднимаясь с пола и выплёвывая на ладонь выбитые зубы.

Люба закрыла лицо руками и выбежала на улицу.

Вразумление подействовало. Федька пропал, но соседка почему-то стала смотреть волком и лишь шипела в ответ, когда Любе приходилось к ней обращаться за чем-либо.

Прошло две недели. Вернувшись с работы, Люба открыла дверь своей комнаты и замерла. Пустой шкаф, голая кровать. В дочкиной комнате было не лучше.

Исчезло всё. Вплоть до картошки, банок с соленьями, маринадом, компотом и вареньем.

Исчезла и соседка.

У дороги чибис

— Помнишь, как мы шли по дороге, — сказала она, мечтательно глядя в потолок, — а вокруг нас летал чибис? Как привязанный. Никак не хотел улетать. И кричал. Да так громко. А день был чудесный: небо синее-синее, солнышко ласковое-ласковое и воздух…

Не договорив, она замолчала и, склонив голову, посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. Было в её глазах что-то такое, отчего больно сжалось его сердце.

Он повернулся на бок, опёрся о согнутую в локте руку.

Какое у неё прекрасное лицо. Как сияют её глаза. Какая тонкая нежная кожа. А губы мягкие, ласковые.

Припасть к ним и забыть обо всём на свете.

За окном шёл дождь. Нудный осенний дождь, которому, казалось, не будет конца. Как не будет яркого ласкового солнышка, и не брести им вместе по извилистой лесной дороге, и не кричать над ними назойливому чибису.

— Что ты молчишь? Неужели забыл.

— Нет, — отозвался он, с трудом отрывая взгляд от её полураскрытых губ. — Я ничего не забыл.

Разве мог он забыть тот день?

Тогда всё и началось.

Ещё в небе, высоко-высоко, кружили самолёты. Обыкновенные кукурузники. На таких в праздники катают всех желающих. Это и был праздник. День города.

Они возвращались из пионерлагеря, а проклятый чибис летал и летал возле них. И без того было тошно, а тут ещё он. Его крик раздирал душу. Он хотел отогнать глупую птицу, но, увидев расстроенное лицо случайной попутчицы, сунул руку в сумку, выудил недоеденную булку и бросил её чибису. Но тот, не обращая внимания на булку, продолжал описывать круги и кричал тревожно и печально.

— У дороги чибис, — неожиданно пробасил он и смущённо оглянулся на спутницу. — В школе учили такую песню.

— Кричит, волнуется чудак, — пропела она и улыбнулась. У неё был красивый голос. Спела она чисто, не сфальшивив ни единой нотки.

Он растянул рот в ответной улыбке и замедлил шаг. Они пошли рядом.

Его близняшки, Дашенька и Анечка, впервые оказались в пионерском лагере. Как они с женой переживали за девочек. В то воскресенье жена не смогла поехать с ним в лагерь и от души натолкала в сумку всевозможной снеди. Он с трудом поднял тяжеленную сумищу, но спорить не стал. Во-первых, бесполезно. Во-вторых, сам соскучился. А чем ещё выразить любовь к детям как не едой?

Всю дорогу он только и думал о девочках. Как они там? Не обижают их? Сдружились с ребятами? Не скучают по родителям?

А когда они — весёлые, загорелые — бросились ему навстречу, вопя во всё горло: «Папка! Папка!», повисли на его шее, не желая расцепить рук, он расцвёл и, не в силах удержать распиравшую душу радость, огляделся вокруг, выискивая, с кем бы поделиться своим безмерным счастьем.

Тогда он увидел её впервые.

Она стояла невдалеке. Маленький худенький мальчик судорожно цеплялся за её платье. Мамины глаза были закрыты, а руки ласково гладили русую головку и спину мальчугана.

Он отвёл взгляд и, забыв о женщине, погрузился в сладость общения с двойняшками. Когда они прощались, Анечка ткнула его в бок маленьким крепеньким кулачком и прощебетала скороговоркой: «Это Ромка. Он из нашего отряда».

Он опять увидел того самого мальчика и его маму.

— Ромка! — крикнула Дашенька, недовольная тем, что её отодвинули на второй план. — Это наш папа!

Ромка сказал что-то матери. Она послушно повернула голову в их сторону. Они обменялись вежливыми улыбками.

Так получилось, что из лагеря они вышли вместе. В чём не было ничего удивительного, им предстояло идти на один автобус.

Всё бы и кончилось случайной совместной прогулкой. Если бы не чибис.

Когда она пропела строчку из школьной песенки, ему почудилось, что рядом идёт их лучшая школьная певунья и его безответная любовь — Анечка Шибаева. И он впервые внимательно вгляделся в спутницу, хотя отлично понимал, что случайная попутчица никак не могла быть Аней. Слишком хорошо ему была известна Анина судьба: раннее замужество, трое детей, беспросветное пьянство мужа, склоки, ревность, побои, полунищенское существование, развод. Аня выглядела лет на пятнадцать старше одноклассниц и сама стала попивать.

— Извините, — сказал он на её удивлённый взгляд. — Чуть не принял вас за одноклассницу.

— Бывает, — улыбнулась она.

Они разговорились. Оказалось, они учились в одной школе. Правда, с интервалом в девять лет. И Аню Шибаеву она знала. Точнее, слышала о ней.

О многом успели переговорить они, пока дошли до автобусной остановки.

На следующий выходной он ездил в лагерь с женой. Попутчицы там не встретил. Как и её ребёнка.

Они случайно столкнулись на улице.

— Здравствуйте, — одновременно проговорили они и замерли, выжидающе глядя друг на друга.

На ней было короткое ярко-синее платье, плотно облегавшее стройное загорелое тело. Какая она юная и… красивая.

— Как ваш сын? — поинтересовался он. — Я что-то не видел его в лагере.

— Я забрала его оттуда.

— Почему?

— У него слабое здоровье.

— Понятно.

Её мальчик излишне хрупкий. Его девочки куда крепче. Лагерная жизнь даже пошла им на пользу.

— Где он у вас? Сидит дома?

— Муж забрал его в деревню. У него подошёл отпуск.

— А как же вы?

Она вздохнула в ответ.

— Поня-ятно, — протянул он, не придумав ничего умнее.

И каждый пошёл своей дорогой.

На другой день он вновь оказался там. В то же самое время.

Постоял возле старой липы, выкурил две сигареты и ушёл, насвистывая «марш артиллеристов».

На третий день повторилось всё, включая марш.

На четвёртый.

На пятый.

Зачем он ходил туда?

У него чудесная жена: красивая, добрая, умная, чуткая, внимательная, заботливая. Он её любит и уважает.

Прекрасные дети, без которых он не мыслит дальнейшего существования.

В чём дело? Что ему надо?

Он старательно растёр подошвой окурок. Поднял голову и… увидел её.

— Здравствуйте, — выдавил он.

— Добрый день. Что-то вы зачастили в наши края.

— Ваши?

— Вы стоите под моим окном.

— Вашим окном?

— Чему вы удивляетесь? — улыбнулась она. — Должна я где-то жить?

— Да. Конечно.

— Третий этаж. Квартира номер восемь. Первый подъезд. Вход со двора.

Она прекрасно могла видеть его. И вчера, и позавчера, и…

— Что вы так недоверчиво смотрите? Не верите? В таком случае, приглашаю вас в гости. На чашку чая. Если, разумеется, вы не спешите.

— Н-нет. Я не спешу.

— Тогда идёмте.

Она направилась во двор. Он не знал, что думать. Неужели, всё так просто?

Она поставила на стол две чашки, вазочку с конфетами.

А живут они средне: не бедно, но и не богато. Как он с женой. Вот книг маловато. В основном — детские.

— Я не большая любительница чтения, — сказала она, перехватив его взгляд. — Костя, это мой муж, тоже небольшой охотник. Вот Ромка… В трёх библиотеках записан. Читает запоем, не оторвёшь. Весь день просидит голодный, пока не запихнёшь в него котлету.

— В детстве я был таким же.

— А вот окно, о котором я говорила.

Она подошла к окну, приглашая взглядом последовать её примеру.

— Посмотрите, какой чудесный вид.

Он отодвинул чашку с недопитым чаем.

Вот она, липа. А под ней сорокалетний мужик, отец двоих детей, мозолит глаза замужней женщине. Что и говорить — замечательный вид.

— Спасибо. Я всё понял.

Набрал в грудь воздуха и заставил себя посмотреть ей в глаза.

— Извините. Я вёл себя крайне глупо.

— Я рада, что вы такой… догадливый.

Он ушёл.

Как там, в Библии, насчёт глаза, который соблазняет тебя? Кажется, его требуется вырвать.

Мудро. Очень мудро.

— Ты стал какой-то рассеянный, — заметила ему жена.

— Извини. Задумался.

— Не влюбился, случаем?

— С чего ты взяла? Просто задумался.

Он был искренен. Какая там любовь. Разве сравнишь это с тем, что испытал он тринадцать лет назад. То ни с чем не сравнимое ощущение лёгкого опьянения от её близости в первые годы их супружества. Да какое там — близости. Просто от её присутствия в комнате.

— В твои годы многие влюбляются. Опасный возраст. Очередная переоценка ценностей.

— Какая ещё переоценка, — поморщился он. — Глупости.

— Не говори. У нас у всех в отделе мужья прошли через это. Пришлось поволноваться сударушкам.

— Можешь не волноваться. Я не собираюсь ничего переоценивать.

— Я и не волнуюсь. Кто ещё родит тебе таких крокодильчиков?

— Никто.

Он улыбнулся и нежно погладил жену по щеке. Она ласково потёрлась подбородком о его руку.

Незаметно промелькнуло лето. Прошла осень. Окончилась зима.

Весна выдалась поздняя. Они с женой целиком погрузились в садово-огородные хлопоты.

Но схлынула посадочная горячка, появилось свободное время, и он обнаружил, что стоит подле знакомой липы и смолит третью сигарету.

Переоценка ценностей.

Он усмехнулся, покачал головой. Резко шагнул вперёд и едва не столкнулся с какой-то женщиной.

— Изви…

Это была она.

–… ните.

— Идёмте, — сурово приказала она.

Он послушно направился вслед за ней.

Какое наказание ожидает его сегодня?

Квартира была пустая.

Она стояла посреди комнаты и, бессильно свесив руки, вопросительно смотрела на него.

Он сделал шаг в её сторону.

Она закрыла глаза.

–… 25-12-76, — сказала она, когда он уходил. — Запомнишь?

— Запомню.

— Это мой рабочий телефон. С восьми до пяти.

Он позвонил через месяц.

— Я думала, ты забыл.

— Не забыл.

Второй месяц они встречаются почти ежедневно.

Жена давно догадалась обо всём. И… молчит.

Близняшки пока ничего не знают.

Пока.

Половина его друзей растит чужих детей.

Найдётся сколько угодно желающих занять его место. И чужого дядю его кровинки станут называть папой. Или даже папочкой…

— Я ничего не забыл, — повторил он.

Она побледнела и откинулась на подушку.

— Дождь, — тихо сказала она.

— Дождь, — откликнулся он.

Они замолчали.

А за окном всё шёл и шёл нудный осенний дождь.

И не будет ему конца.

Никогда.

Зинуля

Весной 1987 года, едва стаял снег, я загремел в подшефный колхоз. Председатель встретил меня как родного.

— А, Николашка! — радостно заорал он, стоило мне переступить порог председательского кабинета. — Молодец! Вовремя приехал. Алексей схватил воспаление лёгких. Полчаса назад отправил его в Рамешки. Принимай трактор. Будешь возить молоко.

Я обрадовался не меньше преда. Лучшее, на что мог я рассчитывать — пахать яровые. Но самое реальное — торчать на стане и ремонтировать раздолбанный тракторишко.

И вдруг — этакое везенье. Возить молоко — фартовая работа. Свободного времени навалом и внакладе не останешься. Всегда «сыт, пьян и нос в табаке». Хотя курить я бросил, когда женился во второй раз.

— Ну, Николашка, — продолжал пред, — быстренько располагайся и — за дело. Пора везти молоко.

Я ничуть не удивился председательской прыти: не первый раз в колхозе. Я даже не поинтересовался, кто повёз бы молоко, не окажись я под рукой, а молча развернулся и направился к двери.

— Стой! — прогремел сзади хриплый бас.

Я послушно остановился и вопросительно посмотрел на преда. Он озабоченно тёр обширную лысину.

— Ты куда собрался? — спросил он у меня.

— В общагу. Куда ещё?

— Вишь, дело какое, — забормотал пред, неуверенно поглядывая на меня из-под круглых допотопных очков. — Не стоит идти в общагу.

— Почему?

Было чему удивиться. Общага наша, заводская. Я сам и строил её двенадцать лет назад.

— Вишь, дело какое. — Пред явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Там у меня живут шабашники. Они подрядились ферму отремонтировать.

— Ну и что? Сколько их?

— Семеро. И баба. Жена старшого, — уточнил пред.

— Эка невидаль. Нас там умещалось двадцать человек.

— Вишь, дело какое. Они выселенцы. Ну, со сто первого километра. Самый молодой и тот девять лет отсидел. Никто не захотел взять их к себе. Вот и пришлось занять ваше общежитие. Мужики ничего. Смирные. Но, — пред многозначительно поднял указательный палец вверх, — бережёного Бог бережёт.

— А ребята приедут? Куда им деваться?

— Когда ещё приедут. Придумаем что-нибудь.

— Ладно, а мне куда?

— Давай к бабке Марье. У неё как раз постоялец живёт. Плотник. Матвеевым дом перебирает. Вдвоём вам будет веселее.

Бабку Марью я знал не хуже остальных жителей села и ничего не имел против неё. Я вновь дёрнулся к двери, но пред опять остановил меня.

— Вишь, дело какое. — Председатель старательно откашлялся и, сняв очки, невинно заморгал короткими белесыми ресницами. — Федотыч, бабкин постоялец, тоже из этих… двадцать восемь лет в общей сложности. Но ты не бойся, он не молодой уже. Пятьдесят восемь, как-никак.

— Чего мне бояться? Всяких видывали.

— Ну и ладно, — облегчённо вздохнул пред. — Дуй к бабке Марье, разгружайся и — на трактор. А то молоко закиснет

Последние слова он кричал мне вдогонку. Я не меньше преда был заинтересован в том, чтобы заполучить трактор. Всё не верилось в свалившуюся на меня удачу. Я успокоился только тогда, когда сделал последний рейс и, поставив «свой» Беларусь у дома бабки Марьи, рассовал по карманам честно заработанные «красненькие» (за бидон сливок) и вошёл в избу.

За кухонным столом сидел щупленький мужичок, (но выбрит чисто, ни разу не видел его небритым) и деревянной ложкой неторопливо хлебал жирный борщ из большой эмалированной миски. Рядом с миской стояла початая бутылка водки.

Мужичок равнодушно окинул меня холодным взглядом глубоко запавших серых глаз и, плеснув из бутылки в стакан, заткнул горлышко бумажной пробкой. Выпил водку и опять принялся за борщ.

В одну харю жрёшь. Ладно. Плакать не будем.

Я открыто поставил на стол одну «красненькую» и позвал хозяйку.

— Баба Марья, давай по стаканчику.

— Давай, — не стала чиниться хозяйка. — Это кто? Веденеевы?

— Веденеевы.

— Мне-то привезёшь?

— Привезу.

Грех обидеть бабку. Опять же огород. Закусить чем-то надо?

х х х

С Федотычем отношения не сладились. Возраст тому виной (двадцать лет разницы) или характерами не сошлись, не знаю. Я люблю поговорить. Особенно, когда выпью. А Федотыч — себе на уме. Всё молчит да смолит папироски. Стоит мне рот открыть, так зыркнет, что всё вылетает из головы. Забываешь, что хотел сказать. Ну его.

Но плотник он был отменный. От Бога. Страшно было смотреть, как Федотыч работал. Топор, казалось, прирос к его рукам. Чего он им вытворял. Одно слово — мастер.

Пил он регулярно, но понемногу и никогда не напивался. Хлопот с ним не было. Насчёт семьи ничего не знаю. Но если учесть, сколько Федотыч отсидел, то вряд ли у него кто имелся.

Совсем другие люди были шабашники. Крепко пили мужики. И если они при этом работали, и не перерезали друг друга, и в деревне вели себя аккуратно, то заслуга в том исключительно их старшого. Я так и не узнал его имени, да никто не называл его иначе. Старшой да старшой. Здоровый был мужик. Метра два, не меньше. И вес соответствующий. Зато боялись его шабашники. Стоило ему показаться, вмиг становились шёлковыми. Куда гонор девался. И не пил старшой. В рот не брал.

Я возил в общагу молоко и как-то прижился там. Дома что ли сидеть, как красной девице, да играть с Федотычем в молчанку? Вот я и повадился к шабашникам. Парни молодые, холостые, весёлые. Опять же «красненькие». Одному пить — сопьёшься. А с бабкой Марьей — небольшой интерес.

Ближе всех я сошёлся с Геной. Он был самый молодой и отсидел меньше всех. Парень простой, незлопамятный. Как говорится, душа нараспашку. С ним мы и приговаривали «красненькие», после чего отправлялись к дачницам.

Но, если честно, совсем не из-за Генки и дачниц торчал я у шабашников, как привязанный, а исключительно из-за стряпухи. Зинули. Так звали жену старшого.

Вот это баба! Сколько лет прошло, а, как живая, перед глазами. Стоит и улыбается. Всяких баб я перевидал, но ни одна не умела так улыбаться.

Да разве дело в одной улыбке?

Она была хохлушка, и глаза у неё были самые хохлацкие: цвета спелой вишни и такие ласковые, что хоть в петлю лезь.

Чего уркам так везёт на баб? Самые фартовые всегда у них. Старшой семнадцать лет отбухал. Когда успел подцепить Зинулю? Ведь она была много моложе его. Где снюхались, кто кого откопал — не ведаю.

Знаю одно, что тянуло меня к Зинуле с исключительной силой. Всё бы на свете, кажется, отдал, души бы не пожалел за одну только ночку с Зинулей. Но нечего было мечтать. Цепной пёс так свою кость не стережёт, как старшой караулил Зинулю. Бабка Марья над цыплятами так не тряслась, как он над своей женой. Но иначе было нельзя: баба молодая, горячая, а вокруг семь мужиков шебаршатся. Здоровые, голодные.

Привёз я им как-то молоко, а в доме — никого. Одна Зинуля копошится у плиты. Эх, думаю, была — не была. Жизнь даётся один раз: последний буду дурак, коли не использую такой момент. Для начала ущипнул её за ягодицу. Хорошая попа, тугая. Но Зинуля не промах. Не успел руку отнять, как хлестанёт по морде. Аж круги поплыли перед глазами.

Зинуля хохочет, заливается.

— Что, Николашка? Съел? Ещё хочешь?

— Хочу, — говорю, — и хвать её за титьки.

Она опять — хлоп. Но я не дурак. Прыг в сторону. Промазала. Теперь я усмехаюсь. Не ты первая, от кого схлопотал по морде. Опыт имеется. Знаем вас, горячих. Остудим.

И — хоп — схватил её за руки, обнял покрепче, поднял и — в комнату, на кровать. Она топорщится, рвётся изо всех силёнок, но молчит, не орёт. А мне того и надо.

Но только я содрал с неё трусы как слышу топот в сенях. Эх, посмотрел бы на меня ротный старшина, сердце бы у него порадовалось. Секунды не прошло, как я оказался в другом конце комнаты. А Зинуля объявилась на кухне. И трусы убрать не забыла.

Но сами-то мы взъерошенные, морды у нас красные, а у старшого глаз намётанный. Вмиг просёк. Сжал кулачищи и ко мне. Ну, думаю, пришёл мой смертный час. И что обидно — ни за что погибаю. На том свете вспомнить будет нечего.

Но сжалился Господь надо мною, а, может, преда пожалел: кто будет возить молоко? Остановился старшой, разжал кулаки.

— Николашенька, — спокойненько так, но голос как струна, — у тебя молочко не прокисло? И, вообще, больше тебе здесь делать нечего. Молоко сам буду получать. На ферме.

И глазами так выразительно на дверь. Я шмыг мимо него и в кабину трактора.

Генка весь вечер гоготал надо мною. Он сам пришёл ко мне, и мы уговорили пару «красненьких».

— Что, не вышло с Зинулей? Раскатал губишки? Не переживай: в сельмаг завезли японские закаточные машинки. Купи одну и закатай губы-то.

Я молчу. Ни гу-гу.

— Плюнь ты на неё, — посоветовал Генка. — Пошли к дачницам.

И мы пошли.

х х х

Пролетело лето, вернулся с Крыма Алексей, я сдал ему трактор и сел на комбайн. Но кончилась жатва, потянулись на юг журавли, начал и я подумывать о доме. Зинулю я добросовестно обходил стороной. А она ехидно улыбалась, если нам доводилось нечаянно встретиться. Эх, посмотрел бы я, как ты улыбалась, опоздай тогда старшой минут на пятнадцать.

Но: что не вышло, то не вышло. Я пахал озимые, стараясь не вспоминать Зинулю, а сам только и думал о ней.

Тем временем, шабашники отремонтировали ферму и получили расчёт. На всех пришлось двадцать четыре тысячи. Не знаю, как они делили зарплату, но деньги немалые, если учесть, сколько авансов взяли.

Рассчитался и Федотыч. Шесть тысяч хапнул. И чего дурак при таких руках всю жизнь проторчал на зоне? Живи честно, работай, был бы кум королю. А так, спрашивается: куда ему, старому хрычу деньги?

В тот вечер мы втроём (бабка Марья, Федотыч и я) на кухне сообразили отвальную. Федотыч расщедрился по случаю отъезда, и я, соответственно, в долгу не остался. Ведь и мой срок кончался, утром предстояло возвращаться в Калинин.

Сидим, соображаем, как вдруг вваливается Гена.

— Привет честной компании.

— Здоров, Геннадий, — приветствую его. — Присаживайся, дёрни с нами на прощание.

И двигаю к нему стопку.

Гена выпил, закусил и кивает на пустые бутылки.

— Отвальная?

— Завтра уезжаю, — подтверждаю я.

— А ты?

И Гена как-то странно посмотрел на Федотыча.

Тот спокойно догрыз огурчик и, в свою очередь, уставился на Гену.

— А что?

— Судьбу испытать не желаешь?

Это Гена так, про судьбу. Но Федотыч — тёртый калач.

— Почему бы нет.

Ответил и рукой провёл по лицу. Весь хмель одним движением стёр.

— Только учти, — продолжает Федотыч, — в соседней деревне работают два корефана. Если к утру не вернусь…

— Не маленькие, — осклабился Гена. — Законы знаем.

— Николашка! — Федотыч швырнул на стол пачку червонцев. — Беги к Лариске (наша сельповская продавщица) и возьми у неё все карты. Сколько есть. И ящик водки.

— Водка имеется, — встрял Геннадий.

— И ящик водки, — голос у Федотыча зазвенел сталью. — Отнесёшь всё к ним, в общагу, — спокойно закончил он.

Я взял деньги и — пулей в магазин. Лариски в лавке не оказалось. Пришлось идти к ней домой. У Лариски глаза едва не выскочили, когда я потребовал ящик водки и все карты, что есть в наличии.

— Куда тебе столько?

— Не мне.

— Ах, да, — сообразила Лариска, — у них сегодня расчёт. Но всё равно много. У меня этих карт целая коробка. Всего две колоды продала.

— Давай коробку. Бери деньги, пошли в лавку.

— Ох, неладно, Николашенька, — запричитала Лариска, втискиваясь в телогрейку. — Чует моё сердце, добром у них не кончится. Не ходи ты к ним. Оставайся лучше у меня. Мы не хуже время проведём. И чего ты к ним привязался?

Если бы я знал.

Вру. Знал. Отлично знал, какая нелёгкая тянула меня туда. Зинуля. Последняя надежда была у меня на эту ночь. Перепьются, передерутся…

В общаге было всё готово к игре. Окна занавешены, комната чисто убрана, длинный обеденный стол заставлен бутылками и тарелками. В тарелках — хлеб, мясо, жареная картошка.

Играть сели все, кроме меня с Зинулей. Она как встала у окна, так всю ночь и простояла. Ни слова не проронила. А я был у них вроде лакея. То один, то другой молча протягивал пустой стакан. Я наполнял его до отметки, какую показывал заскорузлый палец. И себя, конечно, не забывал.

Что интересно: выпили за ночь около двух ящиков водки, но никто не напился. Лично я был трезв, как стёклышко, хотя принял не меньше литра, не считая того, что тяпнул у бабки Марьи.

Шабашников погубила жадность. Играли в сорок одно. Отдай они все деньги старшому, сядь он играть с Федотычем один на один, старшой бы задавил старика деньгами. Но слишком были они уверены в себе, каждый норовил урвать кусок пожирнее.

И начал Федотыч «обувать» шабашников. Одного за другим.

Много на своём веку перевидал я кудесников, но того, что выделывал Федотыч с колодой карт, наблюдать не доводилось. То как на гармошке играл, то положит колоду на колено, а рукой поднимет карты веером выше головы. Цирк, да и только. А как раздавал! Какую карту надо, такую и положит. И это притом, что на каждый кон я распечатывал новую колоду. Старую тут же, на глазах, сжигал в печке.

Но шабашники, надо сказать, ни в чём не уступали Федотычу. Что говорить: одни университеты кончали. Да деньги всё перевесили.

Дольше всех держался старшой. Но под утро Федотыч сломал и его. Все денежки перешли к старику. Тридцать тысяч в одних руках. Три машины можно купить. А шабашники, соответственно, остались без копеечки. И зима на носу.

За что полгода ишачили?

Все сидят за столом. Молчат. И вдруг, как по команде, уставились на Зинулю. И я, сам не знаю зачем, вытаращился.

Она, как стояла, так и стоит. Только побледнела сильно и глаза вниз опустила.

А шабашники дружно перевели глаза на старшого. Он набычился и вцепился руками в скамейку.

Чую, готовится что-то страшное. Но что? Не могу взять в толк. Федотыча начнут «мочить»? Я потихоньку к дверям. Но больно уж Федотыч спокойный. Чего-то не то.

И тут Гена кашлянул. Негромко. Но как-то нехорошо. Зинулю Генкин кашель будто кнутом ожёг: оторвала глаза от пола и тоже навела их на старшого. Тот молчит.

Гена опять кашляет. Да так многозначительно. Старшой обмяк. Сразу стало видно, что немолодой он уже и какая нелёгкая жизнь была у него.

Но силён мужик. Поднял голову, выпрямился и руки положил на стол.

— Сутки, — говорит Федотычу.

Федотыч обвёл взглядом деньги, что валялись на столе, и усмехнулся.

— Трое.

Все согласно кивнули. Кроме старшого, Зинули и меня.

— Колоду! — рявкнул старшой.

Я выложил на стол последнюю колоду.

Долго они играли.

И опять выиграл Федотыч.

Старшой отшвырнул карты и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. За ним потянулись остальные шабашники. Остались: Зинуля, Федотыч да я.

— А тебе, Николашка, что здесь надо? — обратил ко мне свою рожу Федотыч. — Вали отсюда! Не мешай нам с молодой супругой. Три дня всего отпущено.

Ух, с каким удовольствием перегрыз бы я ему глотку.

х х х

Через час мы уехали в Калинин. С первым рейсовым автобусом. Рядом со мной сидел старшой. За всю дорогу, а ехали мы больше двух часов, он не проронил ни слова.

Впрочем, мне тоже было не до разговоров.

Пирожное

— Мамочка, что такое пирожная?

— Пирожная?

Женщина недоумённо смотрит на дочь.

— Пирожное, — облегчённо вздыхает она, отгадав загадку. — Надо говорить пирожное.

— Что такое пирожное?

Голубенькие глазки маленькой девочки доверчиво смотрят на мать, ожидая ответа.

— Где ты слышала это слово?

— Это плохое слово?

— Нет, доченька.

— Вовка Бабкин хвастался в садике, что его мама купила целую кучу пирожных.

— Пирожное — такая еда.

— Его привозят из Африки? Оно растёт на дереве?

— Нет, моя радость. Пирожное делают из теста, а сверху намазывают кремом.

— А что такое крем?

— Это сладкое масло. Его выдавливают через специальную форму. Получаются розочки: красные, жёлтые, коричневые.

— А ты ела пирожное?

— Ела, моя сладенькая.

— Вкусно было?

— Очень.

Мать мечтательно вздыхает, задумчиво поглаживая слабенькую детскую ручонку.

— Оно дорогое?

— Да, моя ненаглядная.

Девочка легонько вздыхает и умолкает. Её глазёнки тускнеют. Она поворачивается к стенке, чтобы вволю помечтать о пирожном, которое, наверное, такое вкусное.

Дочери четыре годика. Это была здоровая спокойная девочка, разве задумчивая не по возрасту. Как вдруг, месяц назад, ни на что не жалуясь, она стала таять и слабеть, пока совсем не слегла. И вторую неделю не встаёт с постели. Лежит, молчит и ничего не просит.

Мать выпускает дочкину руку и, закрыв ладонями глаза, беззвучно плачет, тяжело качаясь из стороны в сторону…

Женщина родилась и выросла в одной из деревень Рамешковского района Калининской области. В семье она была младшей, пятой по счёту. Родительской ласки ей перепало больше, чем старшим братьям и сёстрам, но всё равно после восьмилетки ей пришлось идти работать на ферму. Ферма была большая, на двести пятьдесят голов, на ней трудились её родители: мать — дояркой, отец — скотником.

Пятнадцать лучших лет своей жизни отдала она ферме, заработала орден, стопку почётных грамот, но личная жизнь не сложилась. Она так и не смогла выйти замуж. И не потому, что не хотела: не за кого было выходить.

Ребята либо поступали в институты и не возвращались обратно, либо после армии вербовались на Север. В деревне оставались беспутные, ни на что не годные алкоголики.

Она ждала-ждала чего-то, надеялась-надеялась, а потом, махнув на всё рукой, уехала в Калинин. Первое время жила у старшего брата, слесаря рамно-кузовного цеха вагоностроительного завода. Брат познакомил её со своим напарником, сварщиком того же цеха, вдовым мужчиной сорока пяти лет. Детей у сварщика не было и жил он в заводском общежитии. Иногда заходил к приятелю в гости: посудачить и поиграть в шашки.

Она к тому времени работала крутильщицей на комбинате. Сварщик сделал ей предложение. Она согласилась. Деньги у него были, у неё их тоже накопилось порядочно, и они купили полдома в посёлке Вагонников. При доме был крохотный участок земли, сотки в полторы, но, тем не менее, огурчики, укропчик, морковочка, лучок были свои, не покупные.

Поначалу всё складывалось хорошо. Даже перемены, происшедшие в стране в 1992 году, мало сказались на молодой семье. Комбинат, правда, начало лихорадить, но на вагонном платили хорошо, так что на жизнь хватало.

В том же 1992 году у них родилась девочка. Хорошенькая, крепенькая и очень разумная. С ней не было хлопот, и женщина удивлялась другим мамашам, вечно ругавшим своих детей.

Беда пришла неожиданно. В 1995 году, возвращаясь с работы, сварщик купил в ларьке бутылку аперитива, выпил перед ужином стакан, а ночью умер.

На похороны ушли все деньги, что у неё были. И это притом, что памятник и оградку ей сделали на вагонном заводе бесплатно. Комбинат к этому времени практически развалился, и для неё с девочкой настали чёрные дни. Теперь она сама, не понаслышке, узнала, что это такое: смотреть в глаза голодного ребёнка. Было продано всё, что можно было продать, включая мебель, телевизор и ставший ненужным холодильник.

Ни родители, ни родные ничем не могли ей помочь, сами перебивались с хлеба на воду. Брат, прежде хваставший своими заработками, второй год ходил как в воду опущенный. Возвращаться в деревню не имело смысла: на ферме осталось всего тридцать восемь коров, и тем со дня на день идти под нож…

«Что делать? Что делать? — беззвучно шепчет женщина, раскачиваясь на стуле. — Чем кормить ребёнка? Доктор прописал двенадцать уколов, а денег нет и на один».

Оставалось последнее средство.

Она встала и отправилась на кухню. Умылась холодной водой и привела себя в порядок перед крохотным зеркальцем, единственным оставшимся в доме.

Стара. И некрасива. Кто польстится на такую?

Надела последнее не проданное платье, в котором расписывалась пять лет назад и решительно вышла на улицу.

Куда идти?

Дошла до Горбатки (билет на автобус стоит целых пятьсот рублей) и, в раздумье, остановилась возле магазина. Насколько ей было известно, полагалось идти в мотель или другую гостиницу, а ещё лучше — в ресторан. Но там ей нечего делать. Нет денег, да и вид не тот. Ей бы чего попроще.

Недалеко от неё несколько грузин, как она называла их по старинке, торговали картошкой. Её раздумья они расценили по-своему.

— Эй, красавица, бери картошку, — обратился к ней кто-то из грузин. — Недорого продам.

Она вздрогнула и… решилась.

— У меня нет денег. — Она вопросительно оглядела всех мужчин по очереди. — Вы не могли бы дать мне десять тысяч? Я рассчитаюсь, — торопливо добавила она, силясь улыбнуться.

— Э, — брезгливо поморщился самый старый грузин, — иди, дорогая.

И тогда она разрыдалась.

— У меня дочь умирает. Ей хочется пирожное. Она ни разу в жизни не ела его.

— Э, — опять поморщился старик. — Иди. Иди отсюда. Не мешай торговать.

Она повернулась и пошла. Плечи её вздрагивали от непрекращающихся рыданий, и женщина не сразу почувствовала на одном из них чужую руку. Она остановилась. Испуганно обернулась.

Перед ней стоял грузин, самый молодой из тех. В правой руке он держал большой оранжевый апельсин.

— Сколько лет твоей девочке? — спросил парень, протягивая апельсин, и по голосу женщина определила, что именно этот грузин давеча окликнул её.

— Четыре годика, — ответила она и настороженно посмотрела на грузина.

— Моей тоже четыре. — Парень грустно улыбнулся. — Бери, угости дочку. А вот десять тысяч. Купи ей пирожное. И не переживай. Может, ещё всё обойдётся.

— А как…

— Не надо, — прервал её грузин. — Ничего не надо. Не все мы такие, как здесь говорят о нас.

— Спасибо, — только и нашлась она…

Когда с апельсином в одной руке и пирожным в другой женщина вернулась домой, девочка лежала всё также неподвижно, как она оставила её.

Женщина бережно дотронулась до маленькой ручки и в страхе отшатнулась. Девочка была уже холодная.

Ужин с сатаной

“Чур, меня, чур”.

(Народная мудрость)

Нет, вы только посмотрите: какой чудесный, оригинальный ресторан. Подобно сказочному воздушному кораблю парит он над спящим городом, сверкая и переливаясь разноцветными огнями и огоньками, а сквозь открытые окна льётся “Аве, Мария”, исполняемая дивным голосом хрустальной чистоты.

— Как? — негодующе скажете вы. — “Аве, Мария”? В кабаке? Какой вздор!

И будете не правы.

Раскройте глаза как можно шире и приготовьтесь прочесть величайшую мудрость всех времён и народов. Вот она:

“Возможно всё ”.

Вбейте эти слова накрепко в свою учёную голову, а ещё лучше, возьмите в руки чистый лист бумаги, аккуратно, крупными буквами, впишите сию мудрость, обведите красной тушью и приколите к стене, на самом видном месте.

Сделали? Прекрасно. Теперь я спокоен за вас. Можете скушать пирожок…

Внизу, подле закрытых дверей ресторана стоит молодая девушка, точнее, женщина, если судить по обручальному кольцу на правой руке и, закрыв глаза, сосредоточенно слушает чарующий голос. Она подобна прекрасному бледному стебельку, жадно тянущемуся вверх, к солнышку и страстно впитывающему его животворные лучи.

Право, не знаю, кто она такая и как очутилась здесь одна в столь поздний час. И поскольку приставать на улице к незнакомой женщине, да ещё ночью, не совсем прилично, (то есть совсем неприлично), назовём её, как нам заблагорассудится. Хотя бы так: Принцесса.

Гулко звучат чьи-то тяжёлые, неторопливые шаги. Смазливый молодой человек застывает рядом с Принцессой, вслушиваясь в божественную мелодию.

Но вот раздаётся последний аккорд, смолкает чудный голос, и Принцесса изумлённо оглядывается вокруг.

— Где я? — тихо, ни к кому не обращаясь, говорит она. — Как я попала сюда?

— Вы находитесь рядом с рестораном “Летучая мышь”, — раздаётся за её спиной звучный баритон. — А как вы попали сюда, вам лучше знать.

— Не понимаю. Ничего не понимаю, — растерянно произносит Принцесса, оборачиваясь на мужской голос. — А вы кто такой?

— Я? — усмехается молодой человек. — Прохожий.

— Что вы здесь делаете?

— То же, что и вы. Слушаю, точнее, слушал музыку.

— Какую музыку?

— Чудесную. Волшебную. Божественную. Которая звучала вон там, наверху. Хотите туда?

— Хочу.

— Так идёмте.

И молодой человек уверенной рукой толкает закрытую дверь. Она бесшумно открывается, и они попадают в огромный беломраморный вестибюль. Перед ними вырастает седобородый швейцар в великолепной ливрее алого бархата, густо расшитой серебряным позументом.

Он почтительно склоняет перед молодыми людьми не по возрасту гибкий стан.

— Куда изволите?

— Туда, — кратко отвечает молодой человек, показывая пальцем вверх.

Швейцар галантно нажимает на кнопку лифта.

— Пожалте-с.

Поздние гости входят в кабину и утопают в мягком пушистом ковре. Лифт плавно взмывает. Несколько секунд слышится лёгкое шуршание и потрескивание за стенами кабины, и лифт застывает на необозримой высоте.

Двери раскрываются, и величественный метрдотель с лицом Марлона Брандо, лучезарно сверкая тридцатью двумя золотыми зубами, провожает дорогих гостей в небольшой уютный зал, где усаживает за свободный столик.

Сделав дородной официантке, весело болтавшей с вертлявой буфетчицей, приглашающий жест, метрдотель величаво удаляется.

Официантка со вздохом прерывает интересный разговор и неторопливо направляется к непрошеным гостям. Швыряет на стол меню и, шумно сопя, кисло ожидает заказа.

Молодой человек галантно пододвигает меню к Принцессе, но та делает отстраняющий жест рукой.

— Мне, собственно говоря, ничего не хочется, — Принцесса задумчиво морщит лоб. — Разве чашечку кофе, — Обворожительно улыбается. — Если можно, со сливками. И, пожалуйста, послаще.

Официантка с ненавистью глядит на Принцессу и выводит в записной книжке загогулину.

— Ну, а я не прочь закусить, — бодро заявляет молодой человек, поглаживая широкой ладонью впалый живот, — и весьма основательно. Сделайте мне эскалопчик, — не раскрывая меню, говорит он. — Да побольше и потолще, чтобы было над чем поработать,..

— Эскалопов нет, — равнодушно прерывает официантка молодого человека.

–… и чтобы с боков был жирок не менее чем в палец толщиной. Может и вам заказать?

Молодой человек наклоняется к Принцессе. Она отрицательно качает головой.

— Спасибо. Не хочется. Тем более, я не ем жирного мяса.

— А я люблю, знаете ли. После трудов праведных. А к эскалопчику, — молодой человек поворачивается к официантке, — жареную картошечку.

— Только пюре.

— И пожарьте её на свинине, чтобы шкварки получились. Обожаю жареную картошку со шкварками, — доверительно делится с Принцессой молодой человек. — Но шкварки, — переключается он на официантку, — ни в коем случае не должны быть пережарены. Терпеть не могу пережаренных шкварок. Они должны быть мягкими, сочными. Кроме того, принесите солёных огурчиков. Ну и не забудьте подать грибочков, желательно рыжиков. В сметане, естественно.

— У нас нет грибов.

— Записали? Вот и чудненько. А пока принесите нам бутылочку шампанского, но не той вонючей шипучки, которой вы травите посетителей, а настоящего советского шампанского. Из директорского фонда. Надеюсь, вы поняли меня, и повторять не потребуется?

Официантка ошалело таращит глаза, а молодой человек продолжает невозмутимо:

— Про водочку я говорил? Нет? Триста грамм нас вполне устроят. Не забудьте к ней икорки, настругайте осетринки, порежьте буженинки попостнее. Дама не ест жирного мяса. Ну, а на десерт — десяток персиков. Да не зелёных булыжников, а спелых, чтобы таяли во рту.

— Нет персиков.

— Что вы тут бубните?

Молодой человек откидывается на спинку стула, с интересом разглядывает официантку. Она кокетливо улыбается. Молодой человек резко выбрасывает вперёд и вверх сжатую в кулак правую руку.

— Вы это видели?

Улыбка сползает с лица официантки, она морщится, готовая заверещать.

— Куда смотришь, дура! На перстень смотри. Читай, что там написано. Прочитала?

— Официантка икает и согласно мотает головой.

— Так есть персики?

— Нету.

— Ничего ты не поняла, — с сожалением произносит молодой человек. — Придётся проветрить мозги.

Он поднимает глаза к верху, и… почтенная матрона возносится под потолок и благополучно зависает там, выпучив от ужаса глаза и сжимая в потных ладонях записную книжку и шариковую авторучку, что стоила когда-то ровно тридцать пять копеек. Преднамеренно у неё это получилось или нет, но её ноги в чёрных туфлях со стоптанными каблуками оказываются гораздо выше головы и коротенькая коричневая юбочка опадает вниз, показывая отсутствие интимной детали женского туалета и то, что был обязан скрывать сей предмет.

За соседним столиком раздаются гортанные выкрики лиц кавказской национальности.

— Как там у вас, наверху? — вежливо интересуется у официантки молодой человек. — Не очень дует?

Жалобный писк.

— Вам только крылышек не хватает, — замечает молодой человек. — Чудесный получился бы ангелок. Ну, как, проветрились?

Ещё более жалобный писк.

— Тогда спускайтесь. Только осторожно, ради бога. Не переломайте ноги. Они ещё пригодятся вам.

Официантка благополучно приземляется.

— Вай, зачэм так скоро? — доносится с соседнего столика.

— Так есть у вас персики?

— Найдём.

— Эскалопчик?

— Зажарим.

— Картошечку?

— Приготовим.

— Грибочки?

— Поищем.

— Вот и прекрасно. Да, чуть не забыл. Передайте Мише Бизнесу, чтобы подошёл ко мне в конце обеда. Что вы на меня так смотрите? Или ваш хозяин уже не Миша Бизнес?

— Но он, — официантка судорожно сглатывает, — дома. Спит.

— Ну и что? Разбудите. Позвоните домой и скажите, что я приказываю явиться. Никак вы забыли, что написано на моём перстне?

— Нет, нет, — взвизгивает официантка, цепляясь за край стола.

— Тогда идите. Да поживее трясите задом. Одна нога здесь, другая — там.

Официантка рысью, с переходом на галоп, стремительно бежит на кухню.

— Скажите, пожалуйста, — любопытствует Принцесса, — а что написано на вашем перстне?

Молодой человек протягивает над столом правую руку тыльной стороной вверх. Принцесса наклоняется и, близоруко щурясь, читает по слогам: “Са-та-на”.

— Сатана? — удивлённо повторяет она. — Я правильно прочитала?

Молодой человек согласно кивает головой.

— И что это значит?

— То, что я и есть Сатана, — любезно разъясняет молодой человек. — Точнее, Сатан. Так как, с вашего позволения, я мужчина. Это только пишется — Сатана, а читается — Сатан. Для друзей просто Сат. Коротко и ясно. Я хочу, чтобы именно так вы и называли меня.

Принцесса смотрит под стол. Сат усмехается.

— Ищете хвост? Напрасно. У меня нет хвоста. Как рогов и копыт. Остапу Бендеру было бы нечем поживиться у меня.

— Почему? — наивно округляет глаза Принцесса.

— Потому что я не чёрт.

— Какая разница?

— Большая. Черти работают внизу, в пекле, а поле моей деятельности здесь, среди вас.

— И в чём заключается ваша работа?

— О, чего-чего, но работы у меня предостаточно. Так что, если у вас появилось желание продать свою бессмертную душу, то выбросьте поскорее сию глупость из вашей очаровательной головки. Я завален заказами по горло и просто физически не в состоянии выполнить все предложения, какими бы заманчивыми они не представлялись. Единственное, что я могу сделать для вас, поставить в льготную очередь. Но предупреждаю, и там вам придётся ожидать несколько десятков лет.

— Но я вовсе не собираюсь продавать свою душу.

— Безмерно рад, мадам, — облегчённо вздыхает Сат и истово крестится.

— Почему вы креститесь?

— От радости за вас. Думаете приятно препровождать в ад такую хорошенькую душеньку?

— Я не о том. Разве вам можно креститься?

— А почему нельзя?

— Но об этом во всех книжках пишут. Мол, вы боитесь креста как… чёрт ладана.

Сат искренне и весело хохочет. У него даже слёзы выступают на глазах.

— Мало ли что там пишут, — говорит Сат отсмеявшись. — Крещусь я в память о своём лучшем друге. К сожалению, его давно нет среди вас.

— А где он.

— Умер. Точнее, подло убит. Распят на кресте. Две тысячи лет тому назад. Это по скалигеровской хронологии. Хотя она и неточная, но вы привыкли к ней. Так что будем пользоваться именно ею.

— Кого вы имеете в виду?

— Вы называете его Иисус Христос.

— Разве он ваш друг?

— Да.

Принцесса недоверчиво качает головой.

— В Библии сказано, что вы его заклятый враг, что вы… искушали его.

— Искушал. Не отказываюсь. А что мне оставалось делать, коли работа такая? И жаль было его. Во имя кого ушёл он из Жизни во цвете лет? Вот этих ублюдков? — Сат поводит глазами в сторону соседнего столика с “лицами кавказской национальности”. — И что изменилось за две тысячи лет после его безвременной кончины? Как убивали людей, так и убивают. Но если раньше это делали простыми томагавком, то теперь — крылатыми ракетами. Жизнь, дорогая моя, сложная штука.

— Но сколько вам лет? Вы так молодо выглядите?

Сат не успевает ответить на последний вопрос Принцессы, так как к ним подошла официантка и поставила на стол бутылку шампанского, графинчик с водочкой, вазочки с чёрной и красной икрой, тарелочки с осетриной и бужениной, солёные огурчики, рыжики в сметане, масло, чёрный и белый хлеб. В центре стола она торжественно водрузила вазу с отборными румяными персиками.

— Эскалопчик жарится, — почтительно докладывает она.

— С картошечкой?

— С картошечкой.

— Миша едет?

— Ему Сергей Семёнович звонит. Это наш метрдотель.

— Прекрасно. Вы свободны.

Официантка облегчённо вздыхает и шустро семенит прочь.

Сат берёт в руки бутылку с шампанским и вопросительно смотрит на Принцессу.

— Немножко можно, — шепчет она, скромно потупив глаза.

Сат умело открывает шампанское, наполняет бокалы.

— За что мы выпьем?

— Не знаю, — теряется Принцесса. — Никогда не была в таком странном обществе.

— А чем вам не нравится моё общество?

— Я не говорю, что не нравится, — делает большие глаза Принцесса. — Просто как-то непривычно.

— Ничего. Привыкните. Давайте выпьем за мир и дружбу между народами, чтобы не было войны.

— А я думала, вам нравятся войны и всякие беды: голод, мор, чума, холера и прочее.

— Окститесь, дорогая! Где вы набрались подобной чепухи?

— Все так говорят. Как случится что-нибудь нехорошее, так сразу вас вспоминают.

— Какая дичь!

Сат возмущённо трясёт головой и залпом выпивает шампанское. Суёт в рот ложечку с красной икрой. Задумчиво жуёт.

— Ничего, — одобряет он. — Свежая.

Берёт в руки персик и вгрызается в сочную мякоть.

— Как я могу любить войны, голод и прочие напасти, если у меня, благодаря им, в десятки, в сотни, в тысячи раз возрастает объём работы? Понравятся вам десятикратные нагрузки при той же зарплате?

— Нет, — честно сознаётся Принцесса, осушая крохотными глоточками бокал с шампанским.

— А чем я хуже вас?

Принцесса растерянно хлопает мохнатыми ресницами.

— Как что произойдёт, так люди с ума начинают сходить, толпами валят. Изволь брать в заклад их бессмертные души. Единственную и неповторимую душу ценят дешевле пары старых стоптанных калош. А, может, у меня план давным-давно перевыполнен? Это никого не интересует. Бери душу и баста. И деньги на бочку.

Сат тяжко вздыхает.

— Почему, думаете, я торчу у вас, в России?

— Почему?

— Как началась ваша проклятая перестройка, как пошли ваши идиотские реформы, у меня моментально образовался колоссальный фронт работы. Забыл, когда был в отпуске. Да что там отпуск. Ни сна, ни отдыха, попить-поесть некогда. За третьи сутки, поверите, первый раз сажусь за стол по-человечески. Всё куски, всё на ходу.

— Вам не позавидуешь.

— Собачья работа.

Сат обречённо машет рукой и сплёвывает на пол косточку от персика.

— Что обидно? Ложь и людская неблагодарность. А что пишут обо мне? Глаза на лоб лезут, давление чёрт знает до каких пределов поднимается. Взять ту же Библию, которую вы поминали. Лживейшая книга. Меня в ней с ног до головы обливают грязью, а за что, спрашивается?

— Что же там ложь?

— Всё. Начиная с первой страницы. Взять хотя бы главное обвинение, которое бросают мне в лицо.

— Что вы имеете в виду?

— Так называемое соблазнение вашей прародительницы Евы.

— Разве вы её не соблазнили?

— Милая моя, пораскиньте мозгами. Вы только представьте: Рай, чудеснейший климат без холодов и русских морозов, прекраснейший, вечно зелёный сад. И в этом райском уголочке мается от безделья молодой здоровый мужик, рядом с которым постоянно вертится молодая ядрёная девка, кровь с молоком. Причём оба, что называется, в одежде Адама и Евы, то есть, простите за вульгарное выражение, голые. Долго ли до греха? Требуется ли кого искушать и соблазнять?

— Пожалуй, вы правы, — вздыхает Принцесса.

— И так во всём. Чиновник проворовался — я виноват; шофёр нажрался, врезался в столб — меня вспоминают; удобрения пропили, рожь не выросла — меня проклинают; старый хрыч обрюхатил сноху, пока родимый сынок по командировкам путался — опять я в ответе. Тошно повторять те мерзости, которые мне приписывают.

Сат умолкает и раздражённо барабанит пальцами по столу.

— Вас послушать, так вы просто ангел.

— Я и есть ангел, что даже Святое писание не смеет отрицать. Просто я падший ангел или, говоря современным языком, нахожусь в оппозиции к Создателю.

— Как это понимать?

— Я расхожусь с Создателем по некоторым принципиальным вопросам.

— Интересно по каким?

— Например, по вопросу создания людей, так называемых, гомо сапиенс. Я с самого начала предупреждал Создателя, что его затея к добру не приведёт. Образовал воду и сушу, создал флору и фауну — и хватит. Остановись. Нет. Не послушал доброго совета. Разошёлся, захотелось своё подобие сотворить. А результат? Что мы получили в итоге, я вас спрашиваю? Я уж не говорю о том, что меня загрузили работой по горло. Где там, наше дело маленькое. Но экология! Что творится с природой? Прекрасная цветущая планета — гордость нашей Галактики — превратилась в помойную яму. И всё стараниями ненаглядных гомо сапиенс.

— Я с вами полностью согласна. Действительно, безобразие. На улицу не выйдешь.

— Вот-вот. То ли ещё будет. Обождите пару столетий, ни одного живого цветка не останется. Одна химия. Я на каждом Совете ставлю вопрос ребром: немедленно, не теряя ни одной минуты, уничтожить человечество, чтобы ни одного саписёнка не бегало. На худой конец, большую часть. Можно выборочно. Оставить несколько сотен на развод — и достаточно. Пока они размножатся, глядишь, экологическое равновесие и восстановится.

Принцесса испуганно втягивает голову в плечи.

— Вы, мадам, можете спать спокойно. Вас не уничтожат. Поскольку вы лучший цветок на этой помойке, пардон, планете.

— Спасибо за комплимент, но что Создатель?

— А-а, упёрся, как бык. Всё надеется, что вы исправитесь. Так сказать, возьмётесь за ум. Как же, — фыркает Сат, — исправитесь. Горбатого могила исправит. А бедные черти, между прочим, стоном стонут.

— Черти?

— Да, черти. Эти скромные труженики, перед которыми всем нам не грех повиниться за наше прямо-таки скотское отношение к ним. В вашей стране в своё время были популярны концерты по заявкам, которые я, кстати, очень любил. Но за все годы существования данных концертов я ни разу — ни разу! — не слышал, чтобы была исполнена хоть одна заявка какого-либо чёрта. Я имею в виду настоящего подземного чёрта. Или, по-вашему, среди них нет честных, добросовестных тружеников? Я уж молчу про ветеранов труда. Среди них все ветераны. А ведь их работа — это адская работа, с которой просто не сопоставим даже труд сталевара или шахтёра. Вы попробуйте постоять смену у горячего котла, помешайте черпаком кипящую смолу, когда в нём грешник на грешнике торчит. Не позавидуешь. А оборудование? Допотопное. Устарело как морально, так и физически. Котлы перегреты, смолы постоянно не хватает, сковороды потрескались, печи работают на пределе, зубья на вилах поломаны. — Сат печально вздыхает. — Э, да что говорить. Беспредел. Форменное безобразие. Зато и больницы забиты до отказа. Не то, что палаты, коридоры и те переполнены.

— Кем?

— Чертями. Кем ещё? Не архангелами же. Это белые люди, они в раю прохлаждаются. На скрипочках пиликают да цветочки собирают. Поди плохо? А у нас профсоюз готовит всеобщую чёртову стачку. Того и гляди, устроят революцию. Между нами говоря, я не…

Подошедшая официантка прерывает разошедшегося Сата.

— Эскалопчик, пожалуйста.

— О-о.

Сат довольно потирает руки.

— А говорите, нет. Всё у вас есть, голубчики. Просто работать не хотите.

Наливает из графинчика в стопку.

— С вашего разрешения.

— Кушайте, кушайте, — отвечает Принцесса, с жалостью глядя на Сата.

х х х

Сергей Семёнович почтительно крутит диск телефона.

— Михаил Львович? — вопрошает он, трепетно прижимая к уху чёрную трубку.

— Ты, что ль, Семёныч? — раздаётся сонный голос.

— Так точно.

— В чём дело?

— Экстрасенс объявился.

— Ну и что? Их, как собак нерезаных.

— Он вас требует.

— Зачем?

— Так понимаю, наехать хочет.

— Перехочет. С меня и Китайчика за глаза хватает. Что я, дойная корова?

— Никак нет.

— И я так думаю. Китайчата у тебя?

— Так точно.

— Кто?

— Косой с Кривым.

— Вот пусть и займутся этим экстрасенсом.

— Осмелюсь доложить…

— Что ещё?

— Боюсь, они не справятся с ним.

— Такой здоровый?

— Никак нет, но…

— Что их там, много?

— Никак нет. С ним только наркоманка, как её, Принцесса.

— А эту шлюху зачем пустили? Вечно из-за неё чёрт знает что творится. Забыл, что она устроила на прошлой неделе, когда вся чернота передралась из-за неё? Сколько посуды, зеркал побили.

— Митрич оплошал. Бес его попутал.

— А ты куда смотрел?

— Не иначе, лукавый глаза затмил. Когда отошёл от них, только тогда сообразил, что это Принцесса.

— Ладно, чёрт с ней. Чего ты так испугался экстрасенса?

— Он Верку повесил.

— Как повесил? А вы куда смотрели?

— Что я могу супротив него? Когда увидел, как она висит и голой жопой сверкает, у меня у самого душа в пятки ушла. Ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу.

— Где он её повесил?

— Прямо в зале.

— Вы что там, с ума посходили? Слушай, Семёныч, ты случайно не того, не взялся за старое?

— Обижаете, Михаил Львович. Я забыл как она и пахнет.

— Подожди, ты ментов вызвал?

— Никак нет. Жду ваших указаний.

— Погоди вызывать. Я сейчас подъеду, разберусь, что там у вас. А ты пока спусти на него Косого с Кривым. Нечего хлеб даром жрать.

— Есть спустить Косого и Кривого.

х х х

Сат отодвигает пустую тарелку и блаженно жмурится.

— Хорошо пошло. Зря отказались. Но что вы так загрустили? Мужа вспомнили?

— При чём здесь муж?

— Особенно, когда его нет в наличии. Ну-ну, я всё знаю. Или вы забыли с кем сидите?

— Разве такое забудешь?

— Не льстите. Не люблю. Ба, а где ваш кофе?

— Вот и я думаю.

— Вай, вай, вай. Какое безобразие.

Сат поднимает вверх правую руку и щёлкает пальцами.

Вера, трусливо подглядывавшая за ними сквозь приоткрытую кухонную дверь, торопливо крестится и бежит к “чёрту”.

— Кофе для дамы.

Вера семенит обратно.

— А как же чёрные мессы? — интересуется Принцесса. — Ведь сатанисты устраивают их в вашу честь.

— Сатанисты, — усмехается Сат. — Они такие же сатанисты, как я артистка балета Большого театра. Шизофреники, импотенты, садисты, мазохисты, параноики и прочие дегенераты, не способные к нормальной половой жизни. Вы ещё вспомните идиотские три шестёрки. Но мало этих ненормальных, так на меня ещё и

масонов вешают. Этих педермотов, обставляющих свои мерзкие сборища дурацкими ритуалами и поклоняющихся козлиной голове, называемой Бафометом. Причём здесь ваш покорный слуга? Неужели я похож на голубого?

— Нет, — горячо опровергает собеседника Принцесса. — Ничего общего. Вы — настоящий мужчина.

— И хоть сейчас могу доказать вам это.

— Как, — пугается Принцесса. — Прямо здесь?

— За кого вы меня принимаете? Рядом есть гостиница, в которой я снимаю номер. Не желаете заглянуть на часок?

— Я не против, — мнётся Принцесса. — Только страшно. Никогда не имела дела с сатан…ом. И затем, я беру долларами.

— Этого добра у меня навалом.

— Но вы, кажется, хотели встретиться с хозяином?

— Ну его к чёрту. Сено за коровой не ходит. Он жаждет продать мне свою душу в обмен за контроль над всеми увеселительными заведениями города. Как раз подошла его очередь. Подождёт. Разве могут идти в голову дела, когда рядом скучает такая очаровательная женщина?

Принцесса мило улыбается. В это время к ним подходят два мордоворота.

— А ну, мужик, — обращаются они к Сату, — давай выйдем. Поговорить надо.

Сат отстранённо смотрит на бандитов, легонько щёлкает пальцами, и — Косой с Кривым испаряются. Два небольших дымка в виде белых голубков, летящие к раскрытому окну, да две крохотные горсточки пепла на полу, — вот и всё, что остаётся от них.

Семёныч с Верой понимающе переглядываются и троекратно крестятся.

Сат с Принцессой бодро двигаются к выходу. Вера делает вялую попытку догнать нерасплатившихся клиентов и всучить им счёт, но, остановленная грозным взглядом Семёныча, послушно замирает на месте.

Сеанс

Не везёт. Хоть тресни.

Как ни стараешься, чего ни делаешь — всё без толку.

Обидно. Посмотришь на других: всё само собой плывёт в руки. А тут…

Почему я такой невезучий?

Начать с того, что фамилия у меня — Двуединов. На первый взгляд — ничего особенного. Но если вдуматься.

Вдумались?

То-то и оно.

В школе стоило не подготовиться к уроку — обязательно спросят. На географии семь раз подряд отвечал. Ну, думаю, больше Татьяна Борисовна не вызовет. Результат? Двойка.

На экзаменах всегда попадался билет, который я знал хуже остальных, так что в институт я, естественно, не попал. Устроился на завод учеником токаря. Делал всё, как учил Петрович. Результат? Сто процентов брака. Абсолютный рекорд.

Перевели меня в контролёры. Ну, думаю, развернусь. В чём-чём, а в браке я отлично разбираюсь. Результат? Все годные детали забраковал, ни одной не пропустил.

Продолжать?

Думаю, не стоит. Про девушек вообще молчу.

От такой жизни впору в петлю лезь. Я бы и залез да боюсь, верёвка оборвётся. Только людей насмешу. А мне не до смеха.

И вот: гуляю я по городу (с завода меня выперли, кому я нужен такой?) и вижу на двери подъезда лист бумаги с набранным на компьютере объявлением. Подхожу поближе, читаю:

ЛЮМБАГО

Астрология. Хиромантия. Карты Таро.

Приворотные зелья.

Снятие сглаза и порчи.

Пятый этаж, квартира № 13.

Стоимость одного сеанса 10 $.

Я чуть не запрыгал от радости. Вот, думаю, то, что мне надо: снятие сглаза и порчи. Не иначе, меня в детстве кто-нибудь сглазил или испортил. Обязательно надо сходить. Тем более, деньги у меня есть. Как раз десять долларов, одной бумажкой. Я всё голову ломал: пририсовать мне ещё один нолик или не стоит. Выходит, мне и трудиться не надо. Так удачно получается.

— Что это за Люмбаго такое? — интересуюсь у бабок, которые сидели на лавочке у подъезда.

— Экстрасенс, миленький, — отвечает одна из них, самая интеллигентная с виду.

— Никакой он не экстрасенс, а самый настоящий колдун, — возражает её соседка.

— Чего ты, Петровна, мелешь! — всплеснула руками третья старуха. — Не колдун, а колдунья. А если уж по правде, натуральная ведьма.

— Ты, Григорьевна, видать корвалолу перепила, — поджала губы Петровна. — Колдуна от ведьмы отличить не можешь.

— Сама ты нализалась с утра жириновки и несёшь кое-что. Разве может быть ведьма колдуном?

— Я тебе русским языком говорю: колдун! Я его час назад в штанах видела. С папиросочкой.

— Эка невидаль, — не сдавалась Григорьевна, — в штанах она её увидела. Ежели б ты её без штанов лицезреть сподобилась, тогда другое дело, а в штанах нынче каждая вторая баба ходит. И папиросочки смолят не хуже мужиков.

— Нет колдун.

— Нет ведьма…

Я плюнул и, открыв дверь, стал подниматься по лестнице на пятый этаж, разглядывая по дороге похабные рисунки, которыми были густо размалёваны стены подъезда. Только колдунам да ведьмам и жить в таком доме. Хотя, по правде, у нас подъезд не лучше.

Наконец, залез на пятый этаж. Вот и номер 13. На двери точно такая бумажка как и внизу. Ищу кнопку звонка — нет кнопки. Что за чертовщина? Неужели стучать придётся? И тут замечаю торчащий из стены палец, который целил прямо в мой правый глаз.

Я аж присел от испуга. Неприятно стало, неуютно. Не уйти ли мне подобру-поздорову? Пока не поздно. Кто знает, какие там ещё фокусы заготовлены?

Повернул я назад, но… обидно сделалось. Неужели так и останусь недотёпой? И, каюсь, любопытство разобрало. Дёрнул за палец (пластмассовый оказался); дверь и открылась. За дверью — никого. Вхожу. Дверь закрывается. Сама. И одновременно в прихожей загорается свет.

Стою. Жду, чем ещё меня порадуют? Пока ничего особенного. Элементарная физика. От нечего делать, смотрю по сторонам. Прихожка как прихожка, вроде нашей. Только на стенах всякая дрянь понавешана.

Откуда-то чёрный кот выруливает. Здоровенный котина. Подошёл ко мне, потёрся боком о ногу и развалился на полу. Лежит, глаза жмурит.

Может это и есть Люмбаго? Но как с ним общаться? И зачем ему деньги?

Стою. Жду.

Старушенция вбегает. Маленькая, шустренькая. Руками машет.

— Ах, негодник, чего разлёгся? Работать надо, а не бока отлёживать. Марш на место!

Кот нехотя встал, жалобно посмотрел на меня, сердито фыркнул и поплёлся восвояси.

Интересно, думаю, какая может быть у кота работа? И настроение стало портиться, и мысли всякие полезли. Но много их налезть не успело, потому что старушенция на меня набросилась.

— А тебе что надо? Чего здесь потерял?

— Ничего я не терял, — отвечаю ей хладнокровно. — Мне Люмбаго нужно.

— Зачем?

— Сглазили меня, наверное. Хотел посоветоваться.

— Мой тебе совет: иди домой к маме с папой.

— Как домой?

Вот тебе на. Опять двадцать пять. И здесь не везёт. Нет в жизни счастья!

Старушенция открыла рот, собираясь ответить, да так ничего не сказав, захлопнула его обратно. Потому что появилось Оно. Это самое Люмбаго.

Было Оно большое, волосатое и носатое. В каком-то балахоне, наподобие того, в каком Пугачёва по сцене прыгает.

— С кем ты здесь воюешь? — зевая, спросило Оно, у старушенции.

— С Василием Ивановичем, — нехотя ответила бабулька, а меня мороз по коже продрал: ведь это меня Василием Ивановичем зовут. Как она узнала? И я бочком-бочком поближе к двери. Да вот незадача: как её открыть? Больно уж замок непонятный.

— Обленился шельма, — продолжает старушенция, — совсем от рук отбился.

А я весь мокрый. Кто ей наплёл про меня?

— Балуешь ты его, матушка, не в меру, — вздохнуло Оно (это меня-то она балует?). — А это что за явление Христа народу?

Оно навело на меня свой шнобель.

— Я к вам, — отвечаю, вытянув руки по швам, — на сеанс.

— Заплатили?

Я вжался спиной в дверь, стою: ни жив, ни мёртв. Но отвечаю бодро.

— Никак нет. Не знаю, кому платить.

— Можете мне заплатить, — подумав, ответило Оно.

Я достал зелёненькую бумажку и — вжжик — она исчезла из моей ладони. Я оторопело разжал пустые пальцы и уставился на Люмбаго, которое даже не шелохнулось. Это надо, а? Какая сноровка! Интересно, сколько Оно тренировалось? Но спросить постеснялся.

— Проходите, молодой человек, — любезно сказало Оно, указывая рукой на закрытую комнату.

Я зажмурил глаза, затаил дыхание и рванул ручку двери. Вошёл, не глядя, внутрь и принюхался (вроде ничего, серой не пахнет). Осмелел и открыл глаза.

Господи, куда я попал?

Мне через месяц стукнет восемнадцать, так что человек я бывалый, повидал кое-чего на своём веку и в чертовщину с разными там пещерами, летучими мышами и ухающими филинами не верю. Но оказаться в учебно-методическом кабинете я, признаюсь, тоже не ожидал. А как ещё можно было назвать комнату, в которой я очутился? Чистенький письменный стол, два стула, компьютер с лазерным принтером, стеллажи с книгами, картотеки, таблицы и диаграммы на стенах. Только нашего завуча Петра Петровича не хватает.

— Что вас интересует? — вежливо обратилось ко мне Люмбаго, усаживаясь за стол и кивая на свободный стул. — Прошлое? Настоящее? Будущее? Или, — Оно хитро щурится, — приворотное зелье понадобилось? Пожалуйста. В любом количестве. Со стопроцентной гарантией качества. За отдельную плату, разумеется. На одну ночь — десять баксов; на месяц — сто; до гробовой доски — тысяча.

Я вспомнил Светку и подумал, что приворотное зелье мне бы весьма пригодилось. Но вот незадача: нолик я не успел пририсовать.

— Не надо мне зелья, — говорю со вздохом.

— Тогда что? Погадать? Давайте руку.

— Чего гадать? — замечаю я печально. — И так всё ясно.

И прячу руки под стол.

— Так что вам надо от меня? — раздражается Люмбаго.

— Не везёт.

— Кто не везёт? Куда не везёт?

Какое бестолковое.

— Мне не везёт, — поясняю как маленькому. — Невезучий я человек. За что ни возьмусь, всё сикось-накось получается.

— А я здесь причём? — удивляется Люмбаго. — Аккуратнее надо быть. Прежде чем взяться за дело, обдумать всё как следует, расспросить, если что непонятно, посмотреть, как другие работают, тогда и получится.

— Я и так стараюсь, смотрю, расспрашиваю. Ничего не выходит. Может меня сглазили? Или порчу навели?

— Может, и сглазили, — без особого энтузиазма соглашается Люмбаго. — Может, и навели. Всё может быть. Так с вас, значит, сглаз надо снять?

— Вот-вот! — кричу обрадованно. — Именно так. А это не за отдельную плату?

— Нет, — кривится Оно. — Снятие сглаза и порчи входит в стоимость сеанса.

Люмбаго небрежно барабанит толстыми корявыми пальцами по столу, размышляя о чём-то, затем тяжко вздыхает.

— Садитесь прямо, — зычно командует Оно, — Сожмите ноги. Руки положите на колени. Голову откиньте назад. Закройте рот и зажмурьте глаза.

Я старательно выполняю все указания.

— Илье д иальпрт, соба упаах, — доносится до меня негромкий шёпот.

— Что это вы бормочете? — интересуюсь. — На каком языке?

— Это заклинание для контакта с ангелами. Сидите смирно, — грозно шипит Оно, — а то собьёте, и вместо ангелов черти явятся.

Я испуганно захлопываю рот.

–… гие нанба зиислей додзих, — продолжает своё дело Люмбаго.

Я сижу смирно и больше не вякаю. Вдруг и вправду черти явятся? Современная наука их не отрицает. Но мне они без надобности. Лучше ангелы. Интересно, какие они? С крылышками или без крылышек? А если без крылышек, то, как они летают? И во что одеты? В белые ночнушки как на старых картинах нарисовано или в джинсы?..

— Всё, — раздаётся усталый голос Люмбаго. — Открывайте глаза, — добавляет Оно сердито. — Сеанс окончен.

Интересно, на что Оно сердится? Чем я обидел его? И почему так скоро? Я только во вкус вошёл.

Я открываю глаза и шарю ими по комнате.

— А где ангелы?

— Улетели. Зачем они вам?

— Поговорить.

— О чём ангелам калякать с вами? Пить они не пьют, курить не курят,

наркотиками не увлекаются, в карты не играют, сексом не интересуются. Сделали дело и удалились. Чего им здесь толкаться?

— Бедняги, — жалею я ангелочков. — Что за жизнь? А я что, всё?

— Что всё?

— В смысле порчи.

— Да. Можете идти. Только аккуратнее надо быть. Аккуратнее.

Оно демонстративно зевает, широко разинув зубастую пасть, и ёрзает на стуле, намекая, что мне пора и честь знать.

Но я делаю морду утюгом и плотнее вдавливаюсь в сиденье.

— Что-то вы больно скоро. Я и не почувствовал ничего.

За доллар с пририсованным нуликом мог бы и подольше поколдовать.

— А вы что хотите? — угрожающе рычит Люмбаго. — Чтобы у вас рог на лбу вырос? Или кое-что похуже?

На что Оно намекает? Я на всякий случай щупаю лоб. Вроде чисто.

— Нет, не хочу. Но всё-таки.

— Ладно, — неожиданно оживляется Люмбаго. — Хотите получить эликсир бессмертия?

Вот жук! Нет, предложить чего толкового.

— На что он мне? — отвечаю раздосадованно.

— Это вы сейчас так думаете. Погодите, доживёте до моих лет — другое запоёте.

— А сколько вам лет?

— А сколько дадите?

— Рыло, извиняюсь, лицо у вас гладкое, но вот голос… голос какой-то утробный.

— Двенадцать тысяч лет, милейший! — торжественно провозглашает Оно, вздымая вверх лохматые брови. — И ни годом меньше. Я последний потомок атлантов. Слышал про Атлантиду?

— Слышал. Только она утопла. Как же вы уцелели?

— Спасся. Я последний великий жрец, и мне заранее было известно о потопе. Естественно, я принял надлежащие меры и загодя перебрался в Египет, где меня знавали под именем Тота Гермеса Трисмегиста.

— А это ещё кто такие?

Оно посмотрело на меня как на последнего идиота и покачало головой.

— Гермес трижды величайший, так переводится его имя. Он является основоположником герметических знаний.

— А-а, — говорю уважительно, хотя ровным счётом ничего не понял.

— В Индии я был известен как Гаутама, под именем Моисея я вывел еврейский народ из египетского рабства, как Солона и Платона знали меня в Греции. Много, много славных имён было ещё у меня.

— А Гитлер?

Оно сверкнуло глазами.

— К Гитлеру не имею никакого отношения. Так вы берёте рецепт или не берёте?

— Валяйте.

— Напрасно ехидничаете. Сей рецепт составлен личным врачом папы Бонифация VIII.

“А разве папа не помер?” — хотел я спросить у Люмбаго, но не стал связываться. Вон как глазищи сверкают. Ещё хватит по голове чем-нибудь.

— А он дорого стоит? — интересуюсь осторожненько.

— Я отдам его вам бесплатно. Но без права передачи. Иначе рецепт потеряет свою чудодейственную силу.

— Что и родителям нельзя?

— Нельзя!

— Ладно, давайте.

А сам думаю: «Фиг тебе. С мамой и папой обязательно поделюсь рецептом. А насчёт сестрёнки Катьки поразмыслю: уж больно Катька вредная».

— Вот вам ручка и лист бумаги. Записывайте: “Надлежит смешать в измельчённом виде золото, жемчуг, сапфиры, изумруды, рубины, топазы, белые и красные кораллы, слоновую кость, сандаловое дерево, сердце оленя, корень алоэ, мускус и амбру”…

— Стойте! — кричу я сердито. — Что вы издеваетесь надо мной. Где я возьму изумруды, топазы, белые и красные кораллы, мускус и амбру?

— А вы что хотите? — Люмбаго разводит руками. — Получить бессмертие в виде сладенькой пилюли с надписью на упаковке: “Сделано в Японии”? Хорошо, пишите другой рецепт. Без мускуса и амбры. Но честно предупреждаю: он гораздо слабее первого. Итак: “Нужно взять жабу, прожившую десять тысяч лет, летучую мышь, прожившую одну тысячу лет и высушить их в тени (запомните: обязательно в тени — в этом вся соль рецепта), истолочь в порошок и принимать”…

— Стойте! — опять прерываю я Люмбаго. — Хватить лапшу на уши вешать. Где я достану жабу десяти тысяч лет? И, вообще, как я могу узнать, сколько ей лет?

— Это ваши проблемы. Если бы всё было так просто, то любой дурак, — Оно сделало многозначительную паузу, — мог бы стать бессмертным, и на земле давно было бы не протолкаться.

— Да вы просто шарлатан. Отдавайте деньги.

Люмбаго встало, потянулось. Озабоченно глянуло на часы.

— Слушай, шёл бы ты домой. Мне пора погружаться в мировую скорбь.

— Ладно уж, — соглашаюсь нехотя, — погружайтесь. Пойду, а то и вправду засиделся. Можно один вопрос?

— Чего ещё? — морщится Люмбаго.

— Вы мужчина или женщина?

— Что-о?! — ревёт Люмбаго. — Мужика от бабы отличить не можешь? Щенок, брысь под лавку, пока вот этим не угостил.

И он сунул мне под нос огромный волосатый кулачище. Настоящая кувалда. И сразу всё стало понятно, и лёгкость во мне появилась необыкновенная. Меня как ветром сдуло, не заметил, как на улице очутился.

И вот, лечу я и думаю: обманул он меня или нет, снял с меня порчу или не снял?

А Вы как думаете?

Частный случай

Она была худая и грязная. Стояла в углу, у окна и напряжённо смотрела на продавщицу, которая лениво завешивала покупателю шесть сосисок. Она никого ни о чём не просила. Стояла и смотрела.

Он неторопливо уложил в сумку хлеб с батоном и медленно подошёл к ней.

— Пойдём, — негромко сказал он.

Она вздрогнула, испуганно втянула голову в плечи и послушно двинулась следом.

Он привёл её в свою однокомнатную квартиру.

— Не боишься? — спросил он, закрывая дверь. — Вдруг я маньяк какой?

Она равнодушно передёрнула тощими плечами.

— Д-да. — Он покачал головой. — Что стоишь? Иди, мойся.

Она покорно направилась в ванную.

— Стой!

Она остановилась.

Он порылся в шкафу, вынул Верино бельё: ночнушку и почти новый махровый халат.

— Бери. Великовато, но сойдёт. Да мойся лучше, мыла не жалей.

Она взяла бельё и вышла из комнаты.

Он пошлёпал на кухню. Сноровисто начистил и поставил на плиту вариться картошку, положил на сковородку кусок свинины и занялся салатом.

У него уже всё было готово, а она не выходила из ванной. Что она там, утонула?

Он подошёл к ванной и стукнул в дверь, которая сразу открылась, словно за ней только и ждали его стука. Халат и вправду был ей велик; она старательно подобрала его с боков и замерла в дверном проёме, выжидающе глядя на него большими тёмно серыми глазами.

— Пошли.

Он привёл её на кухню. усадил за стол. Достал глубокую тарелку, навалил в неё картошки, положил мясо и обильно полил жиром.

— Ешь.

Он придвинул к ней тарелки с салатом и хлебом.

— На меня не смотри. В моём возрасте мало едят. Подожди, — спохватился он. — Когда ела в последний раз?

— Вчера.

— Тогда ладно.

Она молча принялась за еду. Ела она быстро, но не жадно. Хорошо ела.

— Молодец, — похвалил он, когда она отодвинула пустую тарелку. — Ещё хочешь?

— Спасибо. Не надо.

— Пей чай.

Она беспрекословно выпила чай.

— Теперь рассказывай.

— Что?

— Всё. Как зовут? Сколько лет? Кто твои родители? И как докатилась до жизни такой?

— Может не надо, а?

— Рассказывай, — жёстко приказал он.

— Хорошо, — она устало вздохнула. — Звать меня Аня. Лет мне пятнадцать. Отца нет, три года назад пьяный вывалился в окно. Мать тоже пьёт. Где сейчас, не знаю.

— А где она работает?

— Нигде.

— На что ж она пьёт?

— Мужики поят.

— Ясно. Из дома-то ушла?

— Ушла.

— Давно?

— Третий месяц.

— И где живёшь?

— Где придётся.

— Ясно.

Он встал, быстро помыл и убрал посуду.

— Пошли спать. Мне рано вставать.

Они вернулись в комнату. Он разобрал кресло — кровать, достал из шкафа бельё.

— Стели. А я диван раздвину.

Приготовил постель и выключил свет.

— Ложись. Пойду, покурю.

Вышел на лестничную площадку, сунул в рот папиросу, чиркнул зажигалкой.

Он не раскаивался в том, что привёл её домой. Вера, будь она жива, безусловно одобрила бы его поступок. Умерла вот рано. И не дал бог им детей… Но что теперь делать с ней? Будь у него две комнаты, можно было бы оставить у себя. Девчонка, видать, неплохая. Небалованная. Но как жить с ней в одной комнате? Что скажут соседи? Бог знает, что растрезвонят.

Всё равно он поступил правильно.

Ладно. Он загасил папиросу. Утро вечера мудренее.

На ощупь нашёл диван, разделся и забрался под одеяло. Он не сразу сообразил, что лежит не один. Провёл рукой по одеялу. Точно. Она лежала у стенки, свернувшись клубком, и сладко посапывала во сне.

Тьфу, мысленно выругался он, не поняла, где велел ей ложиться? Или… расплата за ужин? Кормилась же она как-то три месяца. А расплачиваться надо. Рынок, как-никак. Вот и пришла рассчитаться. Да не выдержала, уснула.

Он забрал свою одежду и перебрался в кресло — кровать.

Утром нашёл листок бумаги и старательно вывел на нём крупными буквами: “Я ухожу на работу. К четырём вернусь. Свари суп. Продукты найдёшь. Ешь, что хочешь, не стесняйся. Никуда не уходи. Обязательно дождись меня”.

Последнюю фразу подчеркнул тремя жирными линиями и положил листок на видное место.

Весь день у него всё валилось из рук. К вечеру окончательно решил оставить девчонку у себя. Пусть говорят. Жизнь сама расставит всё по местам.

Едва лишь он открыл дверь, как понял, что её нет дома. Все вещи, включая деньги, были целы. На кухонном столе стояла кастрюля с супом, аккуратно завёрнутая в газеты и бережно накрытая сверху стареньким байковым одеялом.

До самого утра просидел он за этим столом, но так никого не дождался.

Список № 6

Просторный директорский кабинет. Огромный стол орехового дерева. В мягком, уютном кресле из натуральной кожи — хозяин кабинета. Ему лет 40-45. Типичный преуспевающий бизнесмен из «новых русских» в дорогом тёмно-сером костюме.

На столе — ворох деловых бумаг. Директор добросовестно вчитывается в каждый документ, делая соответствующие пометки. Работа движется медленно, а бумаг много.

Резко звонит телефон.

Директор морщится, левой рукой снимает нужную трубку и, не отрывая глаз от просматриваемого документа, подносит к уху. Правая рука тем временем выводит внизу документа замысловатую загогулину, символизирующую директорскую подпись.

— Да! — раздражённо кричит директор в трубку, откладывая подписанный документ.

— Привет, Игорёк, — доносится до него ехидный тенорок с другого конца провода. — Не рычи, пожалуйста, так громко. Я отлично слышу тебя.

— А-а, Костик, — благодушно ворчит «Игорёк». — Привет, старина. Как твоё «ничего»? Как Светка?

— Твоими молитвами. У нас всё нормально. Извини, что отвлекаю, но тебе необходимо срочно поговорить со мной.

— Мне?

— Тебе. Ты не ослышался. Вопрос очень и очень серьёзный.

— Вот не знал, что мой лучший друг — экстрасенс. О чём это мне нужно поговорить с тобой? Да ещё так срочно.

— Это не телефонный разговор. Я сейчас подскочу. Будь на месте. Никуда не отлучайся.

— Даже так.

— Игорь, я не шучу.

— Хорошо. Слушаюсь и повинуюсь.

— Жди меня минут через двадцать.

Гудки.

Директор опускает трубку на рычаг, задумчиво смотрит в окно. Не обнаруживает ничего нового. Нажимает на кнопку звонка.

Входит секретарша: длинноногая блондинка в мини.

— Леночка, минут через двадцать подойдёт некий Деревянко Константин Сергеевич.

— Костик, что ли?

— Откуда ты знаешь?

— Он приходил к вам пару недель назад. Вас тогда не было, и мы очень мило побеседовали с ним.

— Вот как? О чём это вы с ним беседовали? Да ещё столь мило.

— Обо всём на свете. Костик много рассказывал о вашем детстве. Какой вы были смешной.

— А каким сам был тогда? Не рассказывал?

— Ещё как. Я чуть не лопнула от смеха.

— Я бы не удивился. Головы морочить он умеет. Два института в кармане. А работает на стройке, простым работягой. Не помогли дипломы.

— Он говорил.

— Всё-то он говорил. А о том, что играет в народном театре — не рассказывал?

— Не-ет. А кого он играет?

— У него много ролей: Чацкий, Гамлет и прочие.

— Даже Гамлет, — изумлённо ахает Леночка. — Никогда бы не подумала. Вот бы посмотреть его в этой роли.

— Не пожалеешь. У него здорово получается. Но давай оставим Гамлета в покое. Как только появится Костик, сразу пропусти его ко мне.

— Хорошо, Игорь Павлович. Ещё есть вопросы?

— Всё. Можешь идти.

Леночка выпархивает из кабинета. Игорь Павлович углубляется в работу.

Проходят десять минут, двадцать, тридцать…

Дверь слегка приоткрывается.

— Игорь Павлович, Костик.

— Какой Костик? Ах, да. Зови.

Дверь открывается полностью. В кабинет влетает мужчина. Совсем как Чацкий. Только не падает.

Костик среднего роста, сухощав. У него своеобразное, весьма выразительное лицо. Встретив такого человека, непроизвольно ждёшь чего-то необычного. Экстраординарного, как говаривали когда-то.

— Извини. Задержался.

Энергичное рукопожатие, после чего Костик падает на стул. И здесь происходит самое интересное. Его тело вдруг начинает как-то морщиться, сжиматься, и вот уже напротив Игоря Павловича сидит не бойкий, развязный Костик, который появился здесь несколько секунд назад, а его жалкое аморфное подобие.

Игорь Павлович с усмешкой наблюдает за процессом перевоплощения. Громко кашляет.

— Зря стараешься, — угрюмо бормочет Костик, медленно наводя на собеседника голубые глаза. — Его утвердили.

— Кого?

— Список.

— Какой ещё список?

— Какой-какой, — раздражённо взрывается Костик. — Список №6.

— Ну и что?

— То, что часы идут.

Костик театральным жестом выбрасывает вверх и вперёд левую руку со старомодными механическими часами.

— Слышишь, как они стучат?

Игорь Павлович морщится.

— Кончай морочить голову. Что тебе надо? Говори ясней.

Костик с сожалением, как мать на ребёнка, смотрит на директора.

— Куда яснее. Ты тоже в списке. Дошло, наконец?

— Что именно? Что ты валяешь дурака. А часы, действительно, идут, и там, — директор кивает в сторону приёмной, — меня ждут люди, время которых стоит немалых денег, а ты морочишь мне голову идиотскими списками.

— Сам ты идиот! Все, внесённые в этот список, подлежат физическому уничтожению. Понимаешь, что это значит? Говоря русским языком, вас всех укокошат. Такие вот шуточки.

— Даже так. И кто именно, если не секрет, собирается «укокошивать» меня?

— Весьма и весьма серьёзная организация.

— Интересная новость. Но как ты узнал о ней?

— Я состою в данной организации.

— Давно?

— Не пытай меня, пожалуйста. Я сказал всё, что мог. И даже больше. Если они узнают, мне — кердык.

Костик закатывает глаза, лицо принимает похоронное выражение.

— Хорошо. Но, если ты заговорил, то объясни, пожалуйста, за что именно меня собираются уничтожить? Чем я не устраиваю ВАС?

— Во-первых, ИХ, а не ВАС. Я — мелкая сошка и не имею права голоса. И знаю не больше твоего. Так что могу высказать лишь догадки. Без всякого ручательства за их достоверность. Тебя устроит такой вариант?

— Валяй.

— По-моему, всё дело в твоих финансовых махинациях.

Директор задумчиво трёт лоб.

— И ты лично видел список?

— Даже расписался в ознакомлении.

— Кто в нём кроме меня?

— Банкиры, фирмачи, некоторые чиновники, мафиози и прочие. Назвать фамилии не могу.

— Последний вопрос: когда?

— Боюсь, ты плохо понял меня. Немедленной корректировке, которая, кстати, уже началось, подлежат фигуранты из первых трёх списков. Ты внесён в список № 6. Твои дела не так плохи. У тебя даже есть шанс выбраться из списка. Всё будет зависеть от того, какой путь ты изберёшь. А что касается технологии…

Костик насмешливо улыбается.

— Ты здорово ошибаешься, если думаешь, что тебя будут подстерегать за углом три амбала в масках из тёщиных чулок и с «калашами» в могучих руках. Просто, во время обгона, на твоей машине внезапно откажет рулевое. Или тормоза. Дело житейское. А человека нет. Поверь, исполнение поручено профессионалам. Специалистам высочайшего класса.

— Я могу ходить пешком.

— На здоровье. Очень полезно в наши годы. Один маленький совет: держись подальше от проезжей части и будь предельно внимателен на перекрёстках. Нынче так много пьяных водителей. Но, предположим, ты добрался до кабинета. Поработал. Устал. Секретарша (очаровательная девочка) предлагает тебе таблеточку от головной боли, а через несколько секунд ты — бездыханный — валишься на этот вот чудесный пушистый коврик. Острая сердечная недостаточность. Так, кажется, выражаются медики. Тем более, возраст у тебя самый инфарктный. Что улыбаешься? Леночка не пойдёт на такое? Ошибаешься. Тебя всегда губила самоуверенность. Может, ты и вообразил себя Ромео, но Леночка, поверь, отнюдь не Джульетта. Она всего лишь честно отрабатывает щедрые премиальные. Не более. А вот если твоей Иришке подсунут голубенький конвертик с парочкой соответствующих фотографий, то, как мы с тобой прекрасно знаем, она сама подаст тебе эту таблеточку. Недрогнувшей рукой.

— Ты что несёшь?

— Успокойся, Игорёк. Успокойся. Думаешь, мне доставляет удовольствие раскрывать перед тобой нашу кухню? Кухня — она и есть кухня. Там: чад, грязь, смрад, вонь. Но как без неё? Никак. И правым, и левым, — всем нужна.

Костик умолкает, вынимает из бокового кармана пиджака носовой платок, вытирает мокрый лоб.

— Фу, устал. — Костик смотрит на часы. — Ого, засиделся. Пора. А ты подумай. Что улыбаешься? Не веришь? Ваньку валяю? Мне делать больше нечего, как в холодном трамвае тащиться через весь город, чтобы разыграть перед паном директором сцену из дешёвого спектакля. Ошибаешься, ненаглядный мой. Это серьёзно. А со сценой, к твоему сведению, я завязал. Надоело бесплатно кривляться. Буду баллотироваться в депутаты. Чем я хуже других?

Костик встаёт, подаёт руку Игорю Павловичу. Тот сильно сжимает тонкие Костины пальцы, удерживая в своей широкой ладони.

— А теперь, Костяй, валяй как на духу: зачем лапшу на уши вешал? Ирка?

— Идиот! Болван безмозглый! Вынь голову из песка. Оглянись вокруг. Который год в стране идёт гражданская война. Людей давят танками, дома раздалбливают снарядами, беженцы ютятся в подъездах, свалки забиты нищими, а у тебя одна лапша на уме. На что надеешься, чёрт неумытый! Что в России живут одни дураки? Ничего не видят, ничего не слышат, ничего никому не скажут?

Костик сердито выдёргивает руку и стремительно выбегает из кабинета.

Игорь Павлович озадаченно смотрит вслед.

Неужели не блеф?

Чушь собачья. Не может быть такого.

А почему? Потому что мне не хочется? А как быть с августом девяносто первого? Октябрём девяносто третьего? С заросшими полями? Вырезанным скотом? Стоящими фабриками и заводами? С вымирающим народом? Поверил бы я в это несколько лет назад?

Но кто? Что за сверхсекретная организация, и как затесался в неё Костик?

Красные?

Зря тогда, в августе разорвал билет. Да ещё демонстративно, на глазах у Тихомирова. А он свой билетик не порвал. Действительно, болван. Лежал бы себе билетик и лежал. Кормить-поить не надо. Но кто мог подумать?

Нет. Не красные. Нельзя им сейчас. Вот дорвутся до власти, тогда…

Белые?

Родители у Костика — рабочие. Сам — рабочий. Зачем ему рвать задницу для какого-то поручика Голицына?

Коричневые?

Я не чечен, не грузин, не армянин, не еврей.

Голубые?

Но они сами в списке.

Зелёные?

Банки не загрязняют воздух. И воду.

Чёрные?

Их есть три с половиной человека.

Игорь Павлович звонко хлопает ладонью по лбу.

Идиот! Как сразу не догадался? Президент. Вот кому это нужно. Ему порядок необходим как воздух. И церемониться некогда. Надо действовать быстро, без судейской волокиты. Ещё неизвестно, что всплывёт в этих судах.

И с Костиком всё сходится. Он во втором ликбезе учился с Чуркиным. Там и спелись. Чуркин мужик ушлый, всегда держит нос по ветру. То-то вчера у него был такой странный взгляд. Будто хотел что сказать. Точно. Он и подослал Костика.

Выходит, Рябов с Эпштейном на их совести. И как всё сходится: у Рябова — инфаркт, Эпштейн — в автокатастрофе…

— Игорь Павлович!

Директор вздрагивает. Перед ним стоит Леночка.

— В чём дело?

— Вы не забыли? Там ждут люди.

— Какие люди? Гони всех в шею!

— Как в шею? — испуганно шепчут алые Леночкины губки.

— Работать надо, а не протирать штаны в приёмных.

Приоткрыв прелестный ротик, Леночка изумлённо взирает на шефа.

— Ты тоже свободна. Марш домой!

— Домой?

Леночкин ротик закрывается, глаза округляются.

— Вы случайно не заболели? — лепечет она срывающимся голоском. — Принести вам таблеточку?

— Что-о?! — гремит директорский бас. — Какую таблеточку?! Я дам тебе таблеточку! Во-о-он!!!

Оставим навсегда директорский кабинет, который, вдруг, стал таким холодным, таким неуютным. Лучше посмотрим, что поделывает Костик? А он разговаривает по телефону.

— Ириш, поздравь меня. Я гений. Всё прошло великолепно. Давно не был в таком ударе. Сам верил каждому слову. И заметь, играл с листа, без единой репетиции. Сплошной экспромт.

— Ты думаешь, он поверил?

— Хитрый чёрт. Сразу учуял, откуда дует ветер.

— Значит, всё напрасно?

— Почему? Не будь наивной. Он физиологически не в состоянии поверить так, сразу. Слишком негативной информацией я напичкал его. Надо время, чтобы он переварил её и разложил по полочкам. Главное, он заглотал крючок. Теперь всё в твоих руках. Терпение, терпение и ещё раз терпение. Вот когда он вобьёт полученную информацию в свою черепушку, когда она станет для него родной, тогда бери своего муженька голыми руками.

— Легко сказать: терпение. А если у меня больше нет его? Только и слышишь: того убили, того посадили. Никаких денег не надо.

— Что делать? Такова твоя доля.

— И долго мне ещё терпеть?

— Трудно сказать. Смотря по обстоятельствам. Но будь начеку. Как бы он не перегнул палку и не ударился в другую крайность. Будь умницей и держи себя в руках.

— Можешь не сомневаться. Мне любая роль по плечу. За исключением роли декабристки. Не тот Игорь человек, за которым я, сломя голову, побежала бы на край света.

— Знаю.

— А женился на Ольге.

— Женился.

— Ладно. Не дуйся. Я сама во всём виновата.

— Я не дуюсь.

— Я заскочу к вам по дороге.

— Будем ждать.

— До вечера. Если бы не вы, я бы давно повесилась.

Покой нам только снится

Старое, давно закрытое кладбище. Могилы, могилы, могилы. Богатые и бедные, ухоженные и заброшенные.

Эта могила резко отличается от соседних с их стандартными памятниками и железными оградками. Её окружает невысокая, но эффектная оградка из тонких нежно-розовых мраморных плиток. Большая, толстая, тщательно отполированная гранитная плита цвета запёкшейся крови накрывает невысокий, поросший жухлой травой холмик. В изголовье — узкая, длинная стела того же материала, что и плита, с высеченным в натуральную величину женским портретом.

Неизвестные вандалы основательно изуродовали портрет, так что нельзя определить, красива или безобразна была женщина, чьи кости тлеют под тяжёлой гранитной плитой. Лишь то не вызывает сомнения, что была она молода. Даты её рождения и смерти чудом уцелели. Судя по ним, ровно двадцать четыре года женщина радовалась солнышку. Прежде чем улеглась навсегда в сырую землю. Где и покоится тридцать лет.

Наверное, всё-таки, она была красива. А любима — точно. Немалых денег стоила кому-то память о ней. Равнодушный человек потратил бы денежки на что-нибудь более полезное.

Но не всё ли равно, какой она была когда-то? Кости от всех остаются одинаковые. И заброшена могилка. Давно заброшена. Столик со скамеечкой сгнили и обвалились, половины плиток в оградке нет, и могилка травой заросла. Давно, давно не ступала сюда “нога человеческая”.

Тихо на кладбище. Очень тихо. Ни стона, ни крика, ни плача. Лишь, опадая, шуршат кленовые да берёзовые листья.

Неясная человеческая фигура показалась вдали. По мере приближения, фигура начинает приобретать мужские очертания. Да, это мужчина. Пожилой мужчина.

Медленно, очень медленно идёт он, с трудом переваливая с ноги на ногу грузное, рыхлое тело. Вот уже видно его лицо. Становится понятным, что мужчина болен. Безнадёжно болен. О том говорят его глаза. Человека, смирившегося с неизбежным.

Мужчина подходит к заброшенной могиле, недоумённо осматривает разворованную оградку, осквернённый памятник, то, что осталось от столика со скамеечкой и, понурив голову, застывает у бугорка.

Долго стоит он так. Очень долго.

О чём он думает? Кто знает.

Что-то капает в коричневую траву. “Скупая мужская слеза”? Возможно. Хотя ни в чём нельзя быть уверенным в этом мире. Лучшем, а, быть может, подлейшим из миров.

Но вот мужчина делает движение, собираясь развернуться и уйти восвояси, но, вместо этого, неожиданно падает на колени, касаясь лицом земли.

— Прости, — раздаётся робкий шёпот. — Прости, если можешь…

Ночь

Ночь. Неправдоподобно огромная луна заливает холодным светом пустой пляж. Морские волны с тихим шорохом лениво лижут песчаный берег.

Далеко-далеко, за морем и океаном сейчас день, светит жаркое солнышко, и тысячи довольных жизнью людей нежатся на горячем песочке и весело плещутся в прохладной солёной воде. Шум, гам, тарарам, визг, писк, радостный смех… Жизнь.

Там — день. А здесь — ночь. И пустота. Пустые отели, пустые гостиницы, пустые санатории, пустые дома отдыха, пустые пляжи.

Несколько лет назад всё было иначе. Даже она помнит то время.

Впрочем, пляж не так безлюден, как ей показалось вначале. Недалеко от “её” места стоит КАМАЗ с российскими номерами. Привезли что-нибудь на продажу и не успели разгрузиться. Теперь не спят, караулят добро. Два здоровенных амбала. Их хорошо видно в освещённой кабине.

Она неторопливо раздевается и осторожно пробует ногой воду. Тёплая. Как парное молоко. Никогда не пила она парного молока. Противное, должно быть.

Она медленно входит в море и, войдя по пояс, плывёт, рассекая грудью упругие волны. Отплывает от берега, переворачивается на спину и, широко раскинув руки, зачарованно смотрит на звёздное небо.

Какие они разные — звёзды. Как их много. Наверное, все сосчитаны. У каждой своё имя или номер. Интересно, как называется вон та звёздочка? Она такая крохотная, так слабо мерцает. Должно быть, ужасно далеко от их Земли. Есть на ней жизнь? И море? А, может, и там сейчас ночь, и какая-нибудь неприкаянная девчонка качается на волнах, рассматривает звёздное небо, и их планета представляется ей такой же крохотной едва заметной звёздочкой.

Она приподнимает голову и замечает плывущего наперерез человека. Огорчённо вздыхает и стремительно скользит к берегу. По сравнению с ней мужчина плывёт неуклюже, но его выручает громадная физическая сила, и расстояние между ними неуклонно сокращается.

Он догоняет её возле берега, когда её колени упираются в песок.

— Здорово плаваете, — восхищённо говорит мужчина и подходит к ней, энергично размахивая руками. — Еле догнал.

Она встаёт и, утопая босыми ногами в холодном песке, бредёт к своей одежде. Тонкая, гибкая, стройная.

— Догнали, — бросает она через плечо. — Дальше что?

Мужчина пожимает широкими плечами.

— Ничего.

Задумчиво смотрит ей вслед, хмурит лохматые брови.

— А вы смелая девушка. Купаетесь ночью. Одна. Неужели не страшно?

— Чего я должна страшиться?

— Ну, ограбят, к примеру.

Девушка недоумённо разглядывает лежащие на песке потрёпанные джинсы и стираную — перестиранную майку.

— У меня нечего взять.

— Не ограбят, так изнасилуют.

Она поворачивается к нему лицом. Молодой, здоровый, сытый.

— Вы, что ли?

— Охотники найдутся, — усмехается мужчина.

— Ну и что? Меня каждый день насилуют.

— Как это, каждый день?

— Каждый день означает ежедневно.

— По-о-ня-я-тно, — задумчиво тянет мужчина и резко встряхивает головой. — То есть, ничего не понятно. Бывает такое. Ну, два раза, если уж очень невезучая. Но каждый день… В голове не укладывается. Вам надо в милицию или как там у вас, в полицию обратиться. Куда они смотрят?

— А что они сделают?

— Как что? Пусть охрану дают.

— От кого охранять? От мужа?

— Подождите, что-то я не того… Так это вас муж?..

— Муж.

— Что вы мне голову морочите? Какое насилие? Вы обязаны…

— Ничего я не обязана. Почему я должна делать то, что мне совсем не хочется и ничего кроме отвращения не вызывает?

— Зачем тогда выходили замуж?

— Я не выходила.

— С вами не соскучишься. Замуж не выходили, а мужа имеете.

— Как ещё назвать человека, в доме которого живёшь, хлеб которого ешь, (о чём тебе регулярно напоминают) и с которым спишь?

— Если ты с ним расписана, то — муж, а если нет — сожитель.

— Значит, он мой сожитель.

— Тогда совсем ничего не понятно. Кто тебе мешает уйти? Он что, держит тебя на цепи?

— Уйти, — усмехается девушка. — Куда?

— К родителям.

— У меня нет родителей.

— Но кто-нибудь есть из родных?

— Нет у меня никого.

— Совсем?

— Совсем.

— Дела-а, — мужчина чешет в затылке. — Без бутылки не разобраться. Всё равно нельзя одной купаться по ночам. Маньяк может привязаться. Их полно развелось.

— Вряд ли он обрадуется.

— Почему.

— У меня триппер.

— Нашла чем испугать… Что ж не лечишься? Запустишь, сама не обрадуешься.

— Это моё дело.

— Странные вы здесь какие-то.

Мужчина обводит глазами бескрайнее море, уходящий вдаль песчаный пляж, блестящий диск луны.

— Уезжай ты отсюда.

— Куда?

— В Россию.

— Кому я там нужна?

— Кому ни кому, а всё родина.

— Я здесь родилась.

— Ну и что? Ты — русская?

— Русская.

— Вот и уезжай.

— Паспорт нужен.

— Что, у тебя и паспорта нет?

— Нет.

— А сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Странно. Ничего не понимаю.

Мужчина с сомнением рассматривает её худенькое невесомое тело.

— Ладно, я тебя так отвезу.

— Разве так можно?

— Это моя проблема.

— А где я буду жить? Что я буду делать?

— Жить пока можешь у моих стариков. Подлечишься, а там придумаем что-нибудь.

— А вы женаты?

— В разводе.

— Ясно.

Девушка наклоняется, берёт джинсы и натягивает их прямо на мокрые трусики.

— Что тебе ясно.

— Хорошо придумали, — девушка надевает майку. — Ни родных, ни знакомых, ни паспорта, ни копейки денег. Делай, что хочешь — не пикнет. Надоест — можно отдать приятелю во временное пользование. Или продать. Навар будет.

— Дура ты, я посмотрю, — с сожалением произносит мужчина. — Я к тебе со всей душой, а ты… Одно скотство на уме.

— Какая есть. Извините, но никто в детстве не рассказывал мне сказок про счастливых принцесс и благородных рыцарей. Один пьяный скот в двенадцать лет сделал меня женщиной, и с тех пор ничего кроме скотства я от мужиков не видела. Я вас ненавижу. Всех. Без разбора. Вот почему я не лечу триппер. Чтобы вас, сволочей, заражать? Хочешь получить удовольствие?

Она рывком расстёгивает молнию на джинсах и вызывающе смотрит на мужчину.

— Тьфу, — смачно плюётся тот и, безнадёжно махнув рукой, идёт к машине.

Птица счастья

(Глупая история застойных времён)

У Николая Девятова не было ни малейшего основания считать себя баловнем судьбы.

Он и не считал.

В тридцать четыре года Николай имел: ст. инженера плюс 150, жену плюс 130, двоих детей плюс тёщу с тестем. Всё остальное (собственная квартира, машина, гараж, дача) — глубокий минус. Как ни крути, радоваться нечему.

Он и не радовался.

Каждое утро ровно в 8.00 Николай приходил на работу, садился за стол, клал перед собой чистый лист бумаги (размер А 4) и острым карандашом старательно (не без таланта) рисовал одну и ту же картину: на переднем плане в центре листа изображался большой неотёсанный чурбан; слева от него — маленькая острая пилка; справа — огромная ржавая пила с тупыми, гнутыми зубьями; сверху — занесённый для удара топор, а внизу чурбана — два жучка-точильщика в полной боевой выкладке.

Николай заключал своё творение в чёрную рамку и несколько минут придирчиво рассматривал рисунок, после чего вздыхал и убирал его в стол, где сей шедевр пребывал до 16 часов 58 минут. В 16.59 натюрморт извлекался из стола (очередной вздох), безжалостно разрывался творцом на мелкие, довольно аккуратные части и опускался в урну. После чего Николай отправлялся домой.

По дороге он всегда заходил в булочную, где, следуя указаниям законной супруги Галины, приобретал белый или чёрный хлеб. Либо то и другое. В тот день ему было заказано: половинка чёрного хлеба и батон, что в сумме составляло двадцать две копейки. Отсчитывая сдачу с рубля, кассирша вместе с горстью медяков сунула Николаю лотерейный билет ДОСААФ. Николай машинально сунул всё в карман и направился к прилавку, когда вдруг сообразил, что его бессовестно надули, всучив билет, который ему совершенно не нужен. Он бросился назад, к кассе, но лицо у кассирши было такое…

— Тьфу, чёрт, — бормотал Николай, выйдя из магазина, — выбросил полтинник на ветер. Лучше бы выпил пару пива. Всё не зря страдать.

Умолчим о том, как дома встретила героя жена и какими перлами была украшена её речь.

— Засунь его в задницу!

Это был заключительный аккорд.

О, если б знал Николай, что уготовила ему судьба, он бы именно так и сделал. Ни секунды не колебался. Но — увы. Не дано людям знать, что день грядущий им готовит…

Прошёл месяц, не внеся ничего нового в жизнь нашего героя. Разве что макулатурная корзина пополнилась ещё двадцатью двумя творениями изобразительного искусства.

Был славный субботний день. Выбив ковры, паласы и дорожки; убрав квартиру и вымыв пол; приготовив обед и простирав бельё, Николай присел на краешек дивана и развернул газету. Первое, что он там увидел, была лотерейная таблица. Николай поморщился и собрался, было, перевернуть страницу как вспомнил о столь нагло всучённом ему лотерейном билете.

Он активно поскрёб затылок, вспоминая, куда засунул билет. Вспомнил. Разыскал записную книжку, извлёк из неё маленький прямоугольный листок и сверил номер.

Он совпал.

— Галя! — радостно заорал Николай, окрылённый свалившейся с неба удачей. — Я рубль выиграл! А ты ругалась, что полтинник зря извёл, — мстительно напомнил он подошедшей супруге. — Три дня пилила.

— Эка невидаль. Рубль, — охладила Галина мужнин пыл. — Люди машины выигрывают, а ты ботинок больше износишь пока свой несчастный рубль получишь… А какой там выигрыш?

— Не всё ли равно? — философски заметил Николай. — Чего зря расстраиваться?

— Ты что, выступаешь?

— Ничего. Я так.

Николай заглянул в колонку выигрышей, и… что-то оборвалось в его неатлетической груди.

— Волга, — просипел он.

— Ты что там лопочешь? — не поняла Галина. — Можешь сказать внятно, дубина ты стоеросовая?

— Волга, — чуть громче пролепетал Николай.

— Волга?

Николай отрешённо мотнул лохматой головой.

— Вот что люди выигрывают, — кольнула мужа Галина. — А этот дебил недоразвитый выиграл рубль, а крику на миллион. Серию проверил?

— Чего её проверять? Всё равно не совпадёт.

— Чурка ты еловая! Давай газету. И билет давай.

Николай безропотно протянул газету и отдал жене злополучный билет. Галина впилась глазами в таблицу. Несколько долгих томительных минут она внимательно вглядывалась в газетные цифры, сверяя их с билетом, затем Галино лицо начало краснеть, затем белеть, затем синеть и, выронив газету, (но не билет), Галина грузно повалилась на пол.

— Коль, посмотри, — прохрипела она, устраиваясь поудобнее на паласе.

Николай, до смерти напуганный необычным видом распростёртой на полу ненаглядной супруги, осторожно взял в руки газету, бережно вытащил из ослабевших пальцев смятый билет и… вскоре оказался рядом с полумёртвой женой.

В о л г а!!!…

— Получим машину, махнём на юг, — мечтательно вздохнул Николай, когда они, наконец, пришли в себя, уселись на диван, ещё семь раз проверили все цифры, буквы и загогулины на билете и сорок девять раз сравнили их с газетной таблицей.

Ослепительное, как южное солнце, видение предстало перед обалдевшим Николаем: длинная серая лента шоссе «Москва — Симферополь», мчащиеся навстречу Лады, Москвичи, Запорожцы, и он, Николай, за рулём новенькой бежевой Волги. А впереди — море, солнце, шум прибоя. ЮГ!

— Тёщу дома оставим, — забывшись, подумал вслух Николай, и… видение исчезло.

— Раскатал губищи!

Галина была на два года старше Николая, он был её третьим официальным мужем, так что жизнь она копнула гораздо глубже.

— Ты знаешь, сколько она жрёт бензина? А где ты её будешь ставить? Под окном, чтобы у тебя в первую же ночь все колёса спёрли? А ты знаешь, сколько стоит резина? А во что обойдётся ремонт, когда ты разобьёшь её? А разобьёшь ты её в первый же день, как только самостоятельно сядешь за руль. Да и прав у тебя нет, и не получить тебе их во веки веков!

Николай вздохнул. Аминь. Галина права. Как всегда.

— Давай тогда возьмём деньгами. Квартиру купим. Кооперативную.

— Был ты пнём, пнём и остался. Какая нелёгкая угораздила меня выйти за этого идиота? Жила бы себе с Аль-Рашидом и горя бы не мыкала. Бананы ела, ананасы кушала.

— Ананасы, — взорвался Николай, злобно вращая глазами. — Дерьмо от ананасов убирала бы за его старшей женой!

Николай терпеть не мог Аль-Рашида, чьё место в широкой Галининой постели, (но, увы, не в сердце) он занимал и зверел всякий раз, когда Галина вспоминала предыдущего мужа. В такие минуты он даже забывал про детей (от первого неофициального мужа Галины) и порывался собрать в чемоданишко свои нехитрые пожитки.

— Ты знаешь, сколько стоит кооператив? — огорошила мужа Галина.

— Неужели не хватит? — усомнился Николай, вмиг забыв про Аль-Рашида.

Галина, закатив глаза, истерично затрясла плечами: послал Господь муженька.

— А мебель? Ты знаешь, во сколько она обойдётся? Или ты собираешься переезжать на новую квартиру с этими дровами? А телевизор, холодильник, посуда?

— Может дачу? — не сдавался Николай. — Есть не очень дорогие.

— У чёрта на куличках.

— Есть и не очень далеко. Представляешь: встанешь утречком, выйдешь на крылечко, зевнёшь, потянешься, спустишься в огород, сорвёшь огурчик — зелёненький, пупырчатый — и хрум, хрум его. Благодать.

— Благодать, — скривилась Галина. — А на чём, интересно знать, ты будешь добираться до своей благодати? Прикажешь трястись на автобусе? С двумя детьми да катулями.

Николай в очередной раз вздохнул, прощаясь с голубой мечтой. Вот жизнь: бросила кость, а зубов для того, чтобы разгрызть её, не дала.

— Что нам делать? — обречённо поинтересовался он. — Выигрывают же люди. Они-то что делают?

— То люди.

— Ну и что они делают — твои люди?

— Надо продать билет, ослиная твоя голова! Неужели не понятно? Такое выпадает раз в жизни (и как тебя, придурка, угораздило?), поэтому следует использовать ситуацию на все сто, а если получится, то и на двести процентов. Дошло, пентюх?

— Понял.

Не маленький. У него самого вертелась такая мысль, но Николай отгонял её из суеверия, считая, что от добра добра не ищут.

— А кому продать?

— У кого есть деньги.

— Ясно. Грузинам.

— Грузинам, — взвизгнула Галина. — Верблюд двугорбый! Откуда только ты взялся на мою голову? Да знаешь, сколько там национальностей? А тебе все грузины.

Галина не была голословной. Последние пятнадцать лет она ежегодно отправлялась на Кавказ, объездила его вдоль и поперёк, так что в вопросах национальных особенностей его электората могла любому этнографу дать сто очков форы. Впрочем, Николая можно понять, так как впечатлениями о своих кавказских вояжах Галина с ним не делилась, предпочитая делать это в узком кругу избранных подруг, таких же неугомонных путешественниц по городам и аулам Кавказа.

— Ладно, беру всё на себя.

Это прозвучало почти как: «Вызываю огонь на себя».

— От тебя толку как от козла молока.

На том и закончился семейный совет. И всё пошло по–прежнему. Лишь Галина всё реже стала бывать дома, да всё гуще замелькали в их квартире её подруги — путешественницы, да всё чаще слетали с их прелестных губок экзотические имена, все эти: Вано, Резо, Муртаз, Реваз, Саркис, Серго, Джохар, Вахтанг и прочие…

Так прошли две недели. И в кавказском многоголосье стал выделяться один голос: какой-то таинственный Хачик. Только и было разговоров, что о Хачике. Почти месяц безраздельно царил и властвовал в доме легендарный Хачик, как вдруг всё резко оборвалось. Галина загремела в больницу.

— Организм не выдержал огромных перегрузок и колоссального нервного перенапряжения, — деловито объяснила Николаю длинноногая и крутобёдрая Мила, консультант по вопросам Средней Азии.

— Но почему она в гинекологии, а не в психдиспансере? — недоумевал Николай.

— Чего ты хочешь? — отрезала Мила, от души презиравшая Николая за его белобрысость и отсутствие жёстких, колючих усов. — Нервы всегда выходят через самое слабое место в организме конкретного индивидуума.

То, что гинекология была самым слабым местом в Галинином организме, Николай сам прекрасно знал, а потому не стал спорить и бодро затрусил в больницу.

Роясь в платяном шкафу в поисках ночной сорочки, затребованной супругой, Николай неожиданно обнаружил злополучный лотерейный билет, и внезапно его озарила блестящая мысль. А что если самому продать билет? Что он не найдёт грузина? Вон их на базаре сколько. Зато как приятно будет утереть нос всем этим Милочкам.

Сказано — сделано.

На другой день, благо была суббота, Николай отправился на рынок. Март — не самый щедрый на фрукты месяц, и представителей южных республик СССР было немного. Покупатели в основном толпились в мясных рядах, но и торговцы фруктами не сидели без дела. Мимо них постоянно сновали люди. Некоторые останавливались, приценивались, качали головой и шли дальше.

Николай обошёл все торговые ряды, но так и не решился подойти к кому-либо. Видать, не по Сеньке шапка. Николай смирился с неудачей и побрёл к выходу.

У забора стояла небольшая группа южан, оживлённо беседуя о чём-то на своём языке. Было неясно, какой они национальности, но деньги у них, похоже, водились. Типичные базарные торгаши.

Николай остановился возле них.

— Здравствуйте, — нерешительно произнёс он.

Южане замолчали, выжидающе глядя на Николая. А он тоже молчал. У него вдруг пропала всякая охота к продолжению разговора. Чёрт дёрнул его ввязаться в это дело. Пусть бы Галина занималась, раз ввязалась, а ему самая стать смыться восвояси. Но уйти, начав разговор, казалось неудобным.

— Волга нужна? — промямлил Николай, обращаясь сразу ко всем южанам.

Те переглянулись и продолжали молчать, с любопытством разглядывая его не первой молодости демисезонное пальто и облезлую кроличью шапку.

Николай криво улыбнулся, передёрнул плечами и собрался отойти, но вместо этого почему-то суетливо полез во внутренний карман пиджака и вынул лотерейный билет.

— Волгу выиграл, — буркнул он, обращаясь к ближайшему южанину, огромному мордастому парню в новенькой дублёнке и норковой шапке.

Мордастый лениво взял билет. Долго и старательно разглядывал его со всех сторон, посмотрел на свет и, пожав плечами, передал билет соседу. Тот столь же старательно осмотрел билет и передал дальше. Таким образом, билет обошёл всех южан и вернулся к мордастому.

— Газэт ест?

Николай услужливо протянул газету.

Мордастый проверил номер, сличил серию и удовлетворённо хмыкнул. Подобную операцию проделали его приятели, и каждый из них хмыкнул. Билет вновь оказался у мордастого. Южане оживились и загалдели, изредка кивая на Николая. А ему всё меньше и меньше начинала нравиться вся эта история. Он протянул руку, намереваясь забрать билет, но мордастый что-то горячо доказывал товарищам, не обращая внимания на Николая. Оставалось ждать.

— Сколько? — наконец, спросил мордастый, небрежно махнув билетом перед носом Николая.

У того отлегло от сердца.

— Двадцать пять, — выпалил он.

Мордастый переложил билет в левую руку, расстегнул дублёнку и вытащил толстый бумажник.

Как всё просто обернулось, умилился Николай. Сразу видно деловых людей, на всякий случай мысленно польстил он. И чего Галина возилась целый месяц? Только странно, неужели в таком бумажнике уместилось двадцать пять тысяч?

Мордастый тем временем аккуратно раскрыл бумажник, бережно вложил в него билет, не торопясь, убрал бумажник в карман. Застегнул дублёнку, пошарил в карманах, достал пригоршню мелочи, отсчитал пятьдесят копеек, подумав, добавил ещё гривенник и сунул монеты в протянутую руку Николая.

— Ыды, — сказал он, поворачиваясь к Николаю спиной.

— Как иди? — не понял Николай. — А деньги?

Его вопрос остался без ответа. Южане аккуратно взяли Николая под руки, развернули на сто восемьдесят градусов и легонько подтолкнули в задницу.

— Ыды, ыды домой, — загалдели они хором. — Ыды, дарагой, а то мылыцыю пазавём.

И Николай пошёл.

Однажды вечером

“…Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать… И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь”…

Он отложил книгу и задумался.

Звонок был резким и настойчивым.

Кто бы это мог быть? Он никого не ожидал. Давно.

Он неторопливо направился в прихожую.

Женщина была молодая и привлекательная. Но видел он её впервые.

— Я от вашей жены, — произнесла она, с явным интересом разглядывая его большими голубыми глазами.

— У меня нет жены, — резко сказал он. — Вы ошиблись адресом.

— Я от вашей бывшей жены, — торопливо поправилась она. — Ведь вы — Борис Михайлович? Правда?

— Меня звать Борис Михайлович.

Он вопросительно посмотрел на женщину.

— Извините, я не представилась: Кучерова Ольга Петровна. Я работаю с вашей женой… С вашей бывшей женой.

Он молчал. Стоял и молчал, не делая ни малейшей попытки сдвинуться с места и впустить гостью в дом.

— Она умирает, — продолжала Ольга Петровна, казалось, ничуть не удивлённая холодным приёмом. — Она просила… вру… ничего она не просила… Вам надо придти к ней.

— Зачем?

— Я же сказала: она умирает.

— Вы не сказали ничего нового. Она начала умирать с первого дня нашего супружества и успешно творила сиё все двенадцать лет совместной жизни. Десять лет мы живём врозь. За это время она сменила трёх законных мужей (сколько было незаконных, не имею чести знать) и благополучно продолжает умирать. Пора бы… угомониться.

— Она действительно умирает.

Он молчал.

— Когда вы видели её в последний раз?

— Три месяца назад. Выглядела, как всегда, великолепно, расфуфырена по последней моде и… не соизволила ответить на приветствие.

— Она любит вас.

–…но странною любовью…

— Она всегда любила только вас.

— Я сыт по горло её любовью.

— Неужели вы ничего не поняли? Это всё от отчаяния. От желания доказать…

— Что?

— Такое не передать словами. Это можно выразить лишь… музыкой.

— Только музыки мне и не хватает, — скривился он. — Что вам нужно?

Женщина виновато улыбнулась.

— Скелет. Настоящий скелет. Она живёт лишь на уколах.

Он молчал.

— Врач сказал, что можно ожидать с минуты на минуту.

Он молчал.

— Вы верите в бога?

— Причём здесь бог?

— Это жестоко, — тихо сказала она. — Вы будете жалеть.

Он молчал.

Женщина развернулась и стала медленно спускаться вниз по бетонным ступенькам.

“…Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…”

Стукачок

— Долго это будет продолжаться?

Голос начальника цеха был сух и недоброжелателен. В глазах — откровенное презрение.

Мы с Серёгой быстро переглянулись.

— Ты о чём, Фед…Фёдор Иванович? — невинно поинтересовался Серёга.

Я тихонько хихикнул. Здорово Серёга отбрил Федяя. Давно ли числился у Серёги в учениках, бегал с ведром по цеху, искал компрессию (то-то смеху было), а теперь туда же: начальник, гонор показывает.

Федяй скривился, словно лимон проглотил, отвернулся от меня и уставился на Серёгу.

— Почему пьёте на рабочем месте?

— Ты что, Фёдор?! — непритворно обиделся Серёга; бедняга аж затрясся от возмущения. — Если начальником заделался, так и людей можешь оскорблять?

— Верно, — поддержал я Серёгу. — Чем рабочих обнюхивать лучше бы вовремя зарплату платил. Забыли, как деньги выглядят. На что пить-то? Задаром никто не нальёт. А ты что молчишь? — пристыдил я Бориса, нашего мастера. — Твоих лучших рабочих оскорбляют, а ты — как партизан на допросе.

Борис никак не отреагировал на нелицеприятную критику и угрюмо молчал, вертя в руках потрёпанный блокнот.

Меня взбесил его конформизм. Правильно говорят: бойся равнодушных! Это с их молчаливого согласия происходят все преступления в мире. Я открыл рот, собираясь высказать Борису всё, что думал о нём, но осёкся под тяжёлым взглядом Федяя.

— Хорошо, — тихо, с угрожающим напором произнёс он. — Идёмте в медпункт, и если аппарат ничего не покажет, то я, — Федяй повысил голос, — публично извинюсь перед вами. Но если окажется, что вы находитесь в состоянии алкогольного опьянения, то… немедленно вылетите за ворота. По тридцать третьей. И я лично прослежу в отделе кадров, чтобы в трудовые книжки была занесена именно эта статья.

Мы с Серёгой опять переглянулись.

— Ты что, Фёдор Иванович? — Серёга примирительно вклинился между мной и начальником. — Ну, выпили… немного… вчера… после работы. Конечно, аппарат покажет. Но мы же работаем. Или, ты думаешь, бригада держится на молодых? Вспомни, кто тебя учил работать?

— Хватит мне лапшу на уши вешать, — жёстко отрубил Федяй. Я тоже вчера перед ужином принял сто пятьдесят и тоже дыхну. Покажет, ваша правда. Я сниму своё обвинение.

— Ну, опохмелились маленько, — забормотал Серёга. — Какая работа с больной головой?

— Не нужна мне пьяная работа. Садитесь, пишите объяснительные. Лишаю вас премии на сто процентов. Ещё одна такая… опохмелка, и вы автоматически оказываетесь за воротами.

Мы молча сели за стол, написали объяснительные и тихонько вышли из кабинета.

— Круто, — сказал Серёга.

— Куда уж круче. — Я согласно кивнул головой. — Откуда узнал? Не иначе, заложил кто. Может мастер?

— Нет, — поморщился Серёга. — Какой ему резон? Себе хуже. Это кто-то из своих.

— Кто?..

В курилке мы поимённо перебрали всю бригаду, но так ни на ком и не остановились.

— Из молодых, наверное, — сказал я Серёге.

— Пожалуй, — согласился он.

Я глянул на часы. Обед ещё не скоро. Пошарил в карманах, хотя отлично знал, что там ничего нет. А вот у Сергея нашлась пятёрка.

— Мало, — сказал он, задумчиво разглядывая бумажку.

— Мало, — вздохнул я.

Для очистки совести мы обошли всех «кредиторов», но ни одного не удалось расколоть. Удивляться нечему — всем должны.

— Пойдём к Людке, — подмигнул я Серёге.

Людка — наш последний шанс. Все надежды на неё.

Мы зашли в кладовую.

— Какие деньги?! — набросилась Людка на Серёгу. — У самой двадцатка осталась. Дома жрать нечего, а у вас одно на уме.

Серёга молча запустил руку в карман Людкиного халата, вытащил бумажник, отсчитал пятнадцать тысяч и засунул бумажник обратно.

— Перебьёшься, — пробасил Серёга, поглаживая широченной ладонью Людкину задницу. — Хлеба с картохой пожуёшь.

Он дал мне деньги, и я опрометью бросился в гараж к знакомому слесарю, который торговал «бензухой». Взял бутылку и, не спеша, направился в наш любимый уголок. Куда торопиться? Бутылка в кармане, а Серёга когда ещё управится.

Но Серёга был на месте.

— Чего с ней рассусоливать, — отмахнулся он. — В кладовую так и ломятся: это им надо, то подай. Помешались на работе. Никакого удовольствия. Зато и не люблю ходить к ней. Вечно всё на скоростях.

— Да уж, — я раскупорил бутылку, морщась от едкого запаха не то бензина, не то керосина, — в таких делах спешить — хуже некуда.

Серёга взял бутылку, провёл ногтем черту, приложился к горлышку и за один заход ополовинил содержимое. Ровно по черте. Шумно вздохнул и густо срыгнул керосином.

— Зажевать есть что-нибудь?

Я нашарил в кармане заветный сухарик, отломил половину. Серёга сел на корточки и, прислонясь спиной к батарее, активно заработал челюстями. Я выпил свою долю и, посасывая сухарик, примостился рядом с другом.

— Да, — задумчиво проговорил Серёга, — высоко Федяй взлетел. Давно ли в цех пришёл? Маленький, тощенький.

— Зато теперь жопа шире плеч. Года нет, как стал начальником, а уже джип купил, коттедж строит.

— Сосут гады рабочую кровь, — мотнул головой Серёга. — Но кто нас всё-таки заложил?

Мы вновь перебрали всех ребят и опять ни на ком не остановились.

— Узнать бы падлу, — Серёга сжал кулак, — всю бы морду разворотил.

— Морду, — хмыкнул я. — Таких убивать надо. Сколько в тридцать седьмом из-за таких вот стукачей народу полегло.

— Много, — согласился Серёга.

— Сорок миллионов! Или сто сорок?

— На войне меньше погибло.

— Какое меньше! — Всем хорош Серёга, но туповат. — В два раза больше!

— А мы ещё чего-то хотим, — вздохнул Серёга. — Эй! — вдруг встрепенулся он. — Ты чего здесь делаешь?

Я привстал, вглядываясь, кому это кричит Серёга.

Молодой. Из нашей бригады.

— Так обед же, — оправдывался молодой.

— Рано ты заговорил про обед, — поддержал я Серёгу. — Сначала повкалывай с наше, а потом думай про обеды.

Молодой исчез…

Меня как будто током дёрнуло. Я открыл глаза и глянул на часы. Ого — уже три. Через полчаса начнут давать пропуска, а мы ещё не мылись.

Я растолкал Серёгу, и мы потащились в раздевалку. По дороге зашли на участок. Ребята помаленьку закруглялись.

— Рановато кончаете, — заметил Серёга бригадиру.

Тот буркнул в ответ что-то невнятное, но Серёга не слушал его.

— В бригаде стукачок завёлся, — сказал Серёга, оглядывая столпившихся ребят.

— Не может быть, — побледнел бригадир.

— А откуда Федяй узнал, что мы с Андрюхой накатили? Не успели закусить, как ему всё известно. Факт, кто-то настучал.

— Может чужой кто? — засомневался бригадир.

— Кроме наших никто не знал. Не Борька же?

— Мастеровой не станет. А что Федяй?

— Премии лишил. На сто процентов.

— Ишь ты, — вздохнул бригадир. — Придётся ваши деньги раскидать по бригаде. Оставим самую малость.

— Только на меня не вздумай закрывать, — высунулся Титок.

— Это почему? — удивился бригадир.

— Надоело.

— Что значит: «Надоело»? Надо ребят выручать.

— А я не желаю их выручать.

От такой наглости у всей бригады рты пооткрывались. От кого-кого, но от Титка подобного не ожидали. Самый старый в бригаде, скоро на пенсию. В цехе лет тридцать отмолотил. А из себя — плюгавенький. Вся чёрная работа ему доставалась. Не пил, не курил и пахал как заведённый. За смену ни разу не присядет. Молодые липли к нему. Чуть что неясно — к Титку. Всегда поможет, подскажет. Я сам к нему не раз обращался.

Но если Титок и был чем знаменит, так это молчанием. Всё делал молчком. За весь день слова не выговорит. Да что день, я десять лет бок о бок проработал с Титком, а много от него услышал?

И вдруг — на тебе, заговорил. Да ещё как.

Первым пришёл в себя Серёга.

— Так это, может, ты нас заложил? — недобро прищурясь, поинтересовался он у Титка.

— А если я? — спокойно ответил Титок. — Тогда что?

— А то, гнида, что я сейчас морду тебе раскурочу.

Сергей схватил Титка за грудки.

Я закрыл глаза. Не люблю крови. Страшно подумать, что сейчас будет с Титком. Но… за дело. Не стучи. Стукач — не человек. С ним и разговор соответственный.

Время шло. Ни шороха. Ни звука.

Я открыл один глаз. Затем другой.

Серёга всё держал Титка за грудки, а тот даже не шевелился. Не брыкался, не рыпался. Смотрел Серёге в глаза и, по обыкновению, молчал.

Это и сбивало Серёгу с толка. А может, руки не хотел марать. Отпустил он Титка и отошёл в сторону.

Молодые недоумённо переглядывались. Никто ничего не понимал.

— Зачем ты их заложил? — прервав неловкое молчание, обратился к Титку бригадир.

— Надоели, — кратко ответил Титок.

— Чем они тебе надоели?

— Ишачить на них надоело.

— Не нравится, так ты в глаза им скажи. Зачем закладывать? В одной бригаде работаем.

— Это они работают?

— Ну, это ты зря. Выпивают, конечно, не без этого, но и,.. — бригадир запнулся, — работают, — неуверенно добавил он. — Так что ты это дело кончай. Нам стукач в бригаде не нужен.

— А идите вы!.. — выругался Титок и смачно сплюнул. — Что с вами говорить? Разве вы люди? Хуже скотов. Только и разговоров: кто сколько выжрал и в какой канаве валялся.

— Ах ты, гнида, — очнулся Серёга. — Марш отсюда!

Он схватил Титка за шиворот и дал пинка в его тощий зад. Титок кубарем покатился по бетонному полу.

Больше мы его не видели.

Седина в бороду

Седина в бороду, а бес в ребро. Это про меня. Влюбился старый дурак. Да как влюбился-то. Жить без неё не могу. Ночей не сплю, белого света не вижу.

В кого, спрашиваете, втюрился? Да в соседку, Марью Евграфовну. В кого же ещё?

Но, с другой стороны, как не влюбиться? Сами посудите: отдельная приватизированная квартира на третьем этаже кирпичного дома, сталинка, пять комнат, огромная кухня, два туалета, кладовая, балкон и две лоджии, в прихожей хоть на велосипеде раскатывай.

Как устоять перед столь впечатляющими достоинствами? Тем более, возраст у Марьи Евграфовны самый подходящий. Восемьдесят семь лет. Замечательный возраст. Ещё понимает, где требуется подпись поставить. И на свете не заживётся. А если учесть, что мне шестьдесят семь… Целых двадцать лет можно пожить по-человечески. Студенток на постой пускать. Дармовые денежки закапают, и всё такое… Что и говорить, радужные перспективы наклёвываются.

Купил я у Никаноровны (это другая соседка, самогонщица) бутылку первача, взял в супермаркете банку килек в томатном соусе и — хвост трубой — к Евграфовне. Свататься. Как положено. Мы, люди старой закваски, знаем, как такие дела вершить полагается.

Марья удивилась поначалу. Чего я к ней припёрся? Да с первачом. И банкой килек в томатном соусе. Но долго объяснять ей не пришлось. Женщина с опытом. И немалым. Четырёх мужей в землю закатала. Быстро скумекала, что к чему. Засуетилась. Закудахтала.

Накрахмаленную скатерть вытащила из комода. Красного дерева комод. Немалые деньги можно получить. Если продать с умом. Хрустальные рюмки притащила. Хороший хрусталь. Старинный. Дорогущий. И тарелки не из дешёвых. Тех ещё времён. Вилки серебряные. Всё как полагается. По первому разряду. Так что мои кильки в томатном соусе смотрелись достойно.

Как иначе? Женитьба — дело серьёзное. Невеста первостатейная. И жених не завалящий. С богатым житейским опытом. Вся грудь в куполах. Это вам не какое-нибудь хухры-мухры.

Сели мы с Марьей за стол. Разлил я самогоночку. Хлопнули. Закусили килечкой в томатном соусе. Хорошо!

— Хорошо живёте, — говорю я Марье Евграфовне. — Богато. И откуда у вас, позвольте спросить, этакое великолепие? — И руками обвожу вокруг всех драгоценностей. — Вроде никогда не работали.

— От мужей досталось. Хорошие люди попадались. С достатком. Жалко, жили недолго.

— От чего же они померли, сердечные? Какими такими болезнями страдали? И как вы, столь мудрая и видная женщина, польстились на таких болящих? Неужели здорового мужика не смогли найти?

— А я на больных и не клевала, — Марья Евграфовна поджала губы. — Все мужики были видные. Ядрёные! Как боровики.

— Чего ж им не жилось, таким ядрёным?

— Таковая планида им выпала. Помирать во цвете лет.

— А от чего конкретно померли сии ядрёные боровички?

— От живота. Покушает вечером сердечный, ляжет спать, а утром, глянь, холодный.

— И все от живота померли?

— Все. Как один.

— А вскрытие было? Чего врачи говорили?

— Какое вскрытие? Чего зря утруждаться? В кишках копаться. И так всё ясно. Религия моя не позволяет делать вскрытие.

— Хорошая у тебя религия.

— Не жалуюсь.

И опять губы подобрала.

Однако самогон мы выпили, кильку в томатном соусе съели. Пойду-ка я домой. От греха подальше. Пока не поздно.

Но вот, обидно. Такая любовь была.

Такая любовь!

Чужая боль

Пятого марта мне стукнуло шестьдесят. В отделе кадров напомнили, что в стране безработица, молодые здоровые парни вынуждены болтаться на улице, занимаясь чёрт знает чем, вместо того, чтобы честно трудиться. Я всё понял и оформил пенсию.

Ребята с нашей бригады скинулись, я малость добавил, и мне купили цветной телевизор “Юность”.

— Смотри телик, Федотыч, — сказали ребята, прощаясь, — и не скучай. Все там будем.

Оно, конечно, верно. Беда в том, что я уже “здесь”, а вы когда ещё будете.

Но как бы то ни было, пришлось мне осваиваться с положением пенсионера. Вырос я в детдоме, родных — ни души, семьёй не обзавёлся, дачи нет, газеты дорогие, — вот и слонялся целый день по комнате из угла в угол: не будешь же вечно торчать у телевизора.

Я бы, наверное, волком завыл, не зайди ко мне Андрюха Лисичкин. Он заглянул на пятый день моей новой жизни.

— Маешься, Федотыч?

— Маюсь, — честно сознался я.

— Вот тебе, — сказал Андрюха, вынимая из-за пазухи рыжего лохматого щенка. — Чтобы не скучно было.

— Спасибо, Андрюха, — обрадовался я, беря в руки пушистый комочек. — Что за порода?

— А пёс её знает. Да ты не бойся, он шибко не вырастет. Прокормишь.

Так и стало нас двое. Я назвал щенка Шариком, самое собачье имя. И забыл про скуку, некогда стало скучать.

В конце апреля, когда немного потеплело, я стал выводить пёсика на улицу. Почти весь день, если не было дождя, проводили мы в небольшом скверике, разбитом у нашего дома.

Там, недалеко от входа, я облюбовал скамью. Усаживался на неё поплотнее, брал в руки детектив и, посасывая трубочку, читал, посматривая одним глазом на резвящегося у ног Шарика.

Время шло, Шарик рос, день ото дня становясь всё забавнее. Не раз с благодарностью вспоминал я Андрюху за его бесценный подарок.

Однажды, в мае, на другой конец “моей” скамьи подсела незнакомая женщина. Сидела она долго, часа два и невольно заинтересовала меня.

Это была совсем ещё молоденькая девушка, лет семнадцати, не больше. Маленькая, худенькая, как говорится, в чём душа только держится. В большом, не по росту сером плаще. А может это мода такая?

Она сидела на самом краешке и неотрывно смотрела прямо перед собой. Ноги плотно сдвинуты, губы упрямо сжаты. А руки так вцепились в деревянную рейку, что тонюсенькие пальчики побелели от напряжения.

Мне почему-то стало жаль девчушку. Женись я как все нормальные люди, у меня сейчас была бы такая внучка…

Я опять уткнулся в книгу, но не мог связать и двух букв. Девчушка не выходила из головы.

Я скосил глаза в её сторону. В ней произошла какая-то перемена. Я не сразу сообразил какая.

Она улыбалась. Едва заметно, кончиками губ. Шарик отыскал где-то старую тряпку и уморительно — забавно возился с ней, то рыча, то испуганно отскакивая в сторону.

Мне и то занятно, а что говорить про молодёжь.

Но вот девчушкины брови сомкнулись, улыбка исчезла с лица. Девчушка встала и решительно направилась к выходу.

А вскоре настала пора и мне с Шариком отправляться домой.

Прошёл ещё месяц. Был жаркий июньский день, и я, по обыкновению, находился в сквере.

Я сразу узнал давешнюю соседку. Она задумчиво шла по дорожке, направляясь к “моей” скамье. На ней было просторное летнее платье, под которым явственно обозначался живот. Я не специалист по этой части, но, по-моему, ей вот-вот предстояло родить. Она тяжело опустилась на скамью и, откинувшись на спинку сиденья, уставилась на молодой кудрявый клён, росший напротив.

Роды, конечно, нелёгкое дело. Да для такой молоденькой, такой худенькой. Совсем ведь ребёнок. И как разрешают таким выходить замуж?

Отсидев безмолвно два часа, соседка тихонько удалилась. На другой день она пришла опять, и на третий… Ходила так две недели, исключая два дождливых дня.

Затем несколько дней её не было, и, вдруг, она появилась вновь, но не одна, а с тёмно-розовой коляской. Стала она совсем худая, просто тощая. И ни тени улыбки, не говоря о какой-либо радости на лице.

Неужели такая бесчувственная? Как бы ни было тяжело, но ведь человек родился! Привали мне этакое счастье, я бы месяц на ушах ходил. Но куда мне старому дураку… Всё, что мне светит — отправиться в бессрочную командировку к Ивану Лопатину.

А дни шли и шли.

Шарик привык к нашей соседке, и, когда она не появлялась в обычное время, недоумённо крутился вокруг скамейки, сосредоточенно обнюхивая траву и недоумённо поглядывая на меня. Я, молча, пожимал плечами в ответ.

Как-то незаметно мы стали здороваться. Её колясочку я запомнил до мельчайших подробностей и отличил бы от тысячи других. Иногда, когда соседка не приходила на своё обычное место, я замечал с этой коляской пожилую женщину, в которой без труда можно было определить девчушкину мать.

Но никого другого с коляской я не встречал. Где же отец ребёнка?..

Давно я приглядывался к чёрным ремням, служившим в коляске амортизаторами. Не нравились они мне, очень уж был у них изношенный вид.

Я набрался храбрости и обратился к соседке:

— Извините, пожалуйста, не моё это дело, но у вашей коляски ремни держатся на честном слове. В любой момент могут лопнуть. А правый задний, по-моему, уже оборвался.

Она заглянула под коляску и всплеснула руками.

— Ой, и вправду оборвался. Что же мне делать? И как я проглядела?

— Не вам, а мужу надо смотреть за такими вещами, — заметил я хмуро.

— У меня нет мужа, — тихо ответила она.

Я почувствовал как “зажглись” мои уши. Дернула меня нелёгкая.

— Отец-то есть?

— Папа умер четыре года назад. Мы втроём: мама, Маша, — она кивнула на коляску, — и я.

Но как они живут? Много ли мать зарабатывает? Может её, как и меня, выставили за ворота новые хозяева?

Но чем я, нищий пенсионер, могу помочь им?..

Разве починить ремешок.

— Давайте я сниму ремешок, сбегаю домой и к этой пряжке приделаю новый, а вечером остальные починю. Не возражаете?

— Большое вам спасибо. Конечно, не возражаю. Не знаю как вас и отблагодарить. Я ведь вас хорошо знаю. Вы всегда здесь гуляете с пёсиком. С вами так спокойно сидеть рядом.

Я снял ремешок и помчался домой.

Скверная история

Николай получил в табельной пропуск и «корешок» на выдачу зарплаты, отошёл в сторону и развернул сложенный вчетверо лист бумаги. Сумма, значившаяся там, почти вдвое перекрывала самые смелые предположения. Николай присвистнул от удивления. Впервые в жизни мастер сдержал своё обещание. Что это на него нашло? Никак смерть почуял. Хотя, куда ему. Молодой да ранний. Молоко на губах не обсохло, а хапать научился не хуже стариков, помастеривших не один десяток лет.

Николай дождался, когда «корешки» получат ребята из бригады. Сверили. Ничего не поняли. У них вышло гораздо меньше, чем ожидали. Впрочем, этому как раз никто не удивился. Но откуда у него такие деньги?

Серёга предложил сходить в расчётный отдел и там всё выяснить, но остальные не поддержали его. Не забылся случай, когда в аналогичной ситуации расчётчица просто-напросто срезала лишнюю сумму.

Николай осторожно «подъехал» к мастеру: как закрывались наряды? Тот распетушился, раскричался, что он закрыл всё правильно, и знать ничего не знает. Но если он не знает, то кто? И куда исчезли деньги, обещанные бригаде за то, что они оставались две недели подряд и работали два выходных?

Но драть горло не имело смысла. Не те времена. Живо окажешься за воротами. И бригадир, не мудрствуя лукаво, решил разделить излишек на всех поровну.

Так и сделали. Сумма получилась не шибко большая. Отдавая деньги жене, Николай выкинул «корешок», чтобы она не разорялась из-за несоответствия с полученной суммой. Жена поворчала немного и успокоилась, так как Николай принёс денег больше чем в предыдущем месяце, и, следовательно, «выступать» не имело смысла.

На том всё и заглохло. Начали поговаривать о следующей зарплате…

Николай убирал рабочее место, когда подошёл мастер.

— На тебя Хабибулин деньги закрывал. Гони бабки!

— Какие деньги? — удивился Николай.

— Ты мне глаза не заливай, — окрысился мастер. — Которые ты пропил с ребятами. На четверых с участка были закрыты.

Вот оно что. Это Хабибулин, оказывается, закрыл на него лишние деньги. В самом факте не было ничего нового и необычного. Начальник участка закрывает на нескольких рабочих деньги, которые затем отдаются ему. Так делают во всех цехах. Да и как иначе? На что бы они машины покупали, коттеджи строили, по Канарам разъезжали? С голого оклада не больно разбежишься.

Нельзя сказать, что подобная практика — изобретение новейшего времени. Сколько Николай отработал в цехе, столько так и было. Правда, раньше всё совершалось в строжайшей тайне, деньги закрывались на «самых-самых» надёжных, в которых были уверены как в самих себе и с которыми честно делились. И, не дай бог, обидеть рабочего: он живо сбегает в партком, тогда держись. Вмиг полетишь с работы, а то и пойдёшь под суд.

Сейчас всё делается открыто. Словно так и надо. Все помалкивают в тряпочку, да ещё попробуй зажать хоть копеечку.

— А где ты раньше был?! — раздражённо закричал на мастера Николай. — Почему не предупредил? Вот и собирай со всех.

— Ничего не знаю, — отрезал мастер. — Закрыто на тебя, ты и отдавай. Я сам только узнал. Хабибулин перед зарплатой умотал на больничный и никого не предупредил. Лишь сегодня объявился. Так что ищи денежки.

— Да нет их у меня. Понимаешь ты, нету.

— Не понимаю и понимать не хочу.

С тем и ушёл.

А ну его. Где сейчас возьмёшь деньги? Нашли крайнего. Сами проворонили, а Николай расхлёбывай.

Несколько дней прошли спокойно. Мастер больше не приставал с хабибулинскими деньгами, лишь многозначительно поглядывал на Николая. Николай молча отворачивался.

В субботу Николай поехал на рыбалку и простудился. Не так, чтобы сильно, температуры, во всяком случае, не было, но осип основательно и чувствовал себя соответственно. Работа не шла на ум.

Мастер оказался тут как тут.

— А ну дыхни.

— Отстань, ради бога. Не до тебя.

— Не хочешь? — зловеще прошипел мастер. — Отстраняю от работы. Пошли в здравпункт.

Николай не стал спорить и отправился вслед за мастером. В здравпункте он так остервенело дул в аппарат, что Зоя Фёдоровна, их медсестра, замахала руками.

— Что ты, Коля, не надо так сильно.

Аппарат ничего не показал.

— Трезвый, — виноватым голосом сообщила мастеру Зоя Фёдоровна.

— Не может быть, — не согласился мастер. — От него разит за версту. Может, аппарат сломался?

— Я его только что проверила.

— А ну, дуй ещё! — скомандовал мастер.

— Сам дуй, если тебе больше делать нечего, — огрызнулся Николай и вымелся из здравпункта. Его трясло.

Всё. Теперь не отстанут. Надо уходить из цеха. Желательно — и с завода. Но куда? Да и жалко. Двадцать пять лет оттрубил. Ветерана труда должен получить в этом году.

Ладно. Посмотрим, что будет дальше.

— Сегодня останешься, — заявил утром мастер Николаю. — Поработаешь пару часов.

— За что?

— За красивые глазки, — ухмыльнулся мастер.

— Иди ты… вместе со своими глазками. Сначала за прошлый месяц рассчитайся.

— Вот как заговорил, — удовлетворённо протянул мастер. — Завтра явишься с объяснительной к Чухачёву.

Нашёл чем напугать. Что он сделал? Отказался остаться? А за что? Сколько оставался. И что? Ничего. Хоть бы копейку заплатил. А то, что послал, так его за смену сотни раз посылают. И от самого такого за день наслушаешься… Что ж, каждый раз писать объяснительные? Бумаги не напасёшься. А Хабибулин как матерится. У него через слово мат, не разбирает кто перед ним: старик или пацан, мужик или баба. Про начальника цеха и говорить нечего. Тот же мастер из кабинета, как ошпаренный, выскакивает…

Утром Николай пришёл на работу как обычно. Ребята из бригады, по обыкновению, торчали в курилке, и он присоединился к ним. Сидели, болтали, вспоминали, как провели вчерашний вечер.

Неожиданно распахнулась дверь, и в курилку влетел Хабибулин. Быстро окинул присутствующих цепким взглядом колючих карих глаз. Упёрся в Николая.

— Почему не на рабочем месте?

— Я работаю в бригаде. Где бригада, там и я.

— Меня, туды-сюды, не интересует бригада. Меня ты интересуешь. Почему не на рабочем месте?!

И, круто развернувшись, Хабибулин испарился.

Ребята переглянулись и, затушив сигареты, потянулись из курилки.

— Ещё две минуты, — проворчал бригадир, глянув на часы.

Остальные промолчали.

Перед обедом к Николаю подкатился мастер.

— Пошли, — кратко сказал он.

— Куда?

— К Чухачёву.

Николай вытер тряпкой руки и отправился вслед за мастером.

— В чём дело, Николай? — обратился к нему Чухачёв, когда Николай с мастером зашли в кабинет. — Две докладные за два дня. Если тебе не нравится у нас, можешь уходить. Мы не держим тебя. За воротами сколько угодно желающих на твоё место.

— Ты о чём? — удивился Николай. — Какие докладные?

— Такие. Твой мастер настрочил. — Чухачёв бросил на стол два исписанных листа бумаги. — Читай.

Николай присел на свободный стул и взял в руки верхний лист. В докладной подробно описывалось, как он отказался выполнить распоряжение мастера, какими словами и куда именно послал его.

Николай взял вторую докладную. В ней красочно расписывался утренний инцидент в курилке. Получалось так, что он чуть ли не враг народа, и весь цех не работал из-за него. Прямо Лев Толстой. И когда успел? Его же не было в курилке.

— Чушь какая-то, — сказал Николай, недоумённо глядя на Чухачёва. — Я работаю в бригаде. Как я могу один начать работу?

— Меня не интересует бригада, — холодно ответил Чухачёв. — Отвечай за себя. Повторяю, если тебе не нравятся наши порядки — увольняйся. Пиши заявление и катись к чёртовой матери, пока не выперли по тридцать третьей. Никто не собирается цацкаться с тобой. Кончилось ваше время. Отгегемонились.

Да. Петля намертво обхватила его горло. Одно небольшое усилие и…

— Ты что въелся на меня? — обратился Николай к Чухачёву. — Что я тебе сделал?

— Мне, — со значением проговорил Чухачёв, — ты ничего не сделал, и лично я ничего не имею против тебя. Но, — он сделал паузу, выразительно глядя Николаю в глаза. — Ты думаешь, мастеру легко с вами? Я сам не один год походил в этой шкуре, знаю, что это за работа такая. Вечно между молотом и наковальней. Какие нервы надо иметь. Но уж, коли не сойдёшься характером с рабочим, всегда найдёшь способ, как избавиться от него. Так что лучше расстаться сразу, без ругани. Всё равно ничего ты не добьёшься. Пусть ты со всех сторон прав. Пусть тебя хоть сто судов оправдают. А выйдет всё по-нашему. Знаешь, какие орлы здесь стояли? Как права качали? Убить грозились. А я всё работаю. Жив — здоров, как видишь. А их след простыл. Так-то вот. Хабибулина тоже можно понять. И над ним начальство есть.

Как не понять, подумал Николай. Начальнику мало досталось. Мало ему двух коттеджей. Не иначе, задумал строить третий. А какой он пятнадцать лет назад приехал сюда после института: худой, бледный, в чём душа держалась. Костюмчик заношенный, пальтишко отцовское, штиблеты рваные…

А сейчас. За три дня харю не объедешь.

— В общем, мы тебя накажем. — Чухачёв брезгливо поджал губы. — Будешь лишён премии на сто процентов. Можешь идти работать.

Николай встал и молча вышел из кабинета.

Старая, старая сказка

Можно ли жить по правде?

Наивный вопрос.

Сначала вас вышибут с работы, затем оставят друзья, потом выгонят из дома, и в гордом одиночестве вы уютно загнётесь под забором.

Малоприятная картина.

Что делать? Жить во лжи?

Тоже мало хорошего. Тем более, конец будет примерно тот же самый.

Но живут как-то люди?

Живут.

Плывут по течению. Пристанут к берегу. Отдохнут. Дальше гребут. К другому берегу прибьются. В струю попадут. В омуте застрянут…

Но это всё присказка. А вот и сказка.

В давние времена в далёкой южной стране, где не бывает морозов, где светит жаркое солнце, и вовремя выпадают благодатные дожди (рай, да и только) жил некий врач.

Это был хороший, знающий врач. Можно сказать — чудотворец. Он успешно лечил жителей той страны от всех болезней, какие только существовали там. Как бывает в подобных случаях, слава о необыкновенном чудотворце разнеслась далеко за пределы государства, и со всех окрестных территорий тянулись к нему люди жаждущие исцеления.

И никому он не отказывал в помощи. Мало того, денег с больных не брал, считая безнравственным наживаться на чужих бедах и страданиях.

Такой вот чудак.

Но как он жил?

Достался ему от умерших родителей маленький домик с крохотным садом, а поскольку климат в той стране был прекрасный, а деревья постоянно были отягощены вкусными и питательными плодами, то врач не умирал с голоду.

Что говорить: хорошо жить на юге.

А то, что у него не было ни жены, ни детей объяснять, надеюсь, не требуется. Оно и понятно: кто согласится жить с этаким, мягко говоря, бессребреником?..

И вот как-то раз, совершая утренний обход во дворе своего дома и отбирая наиболее тяжёлых больных, с тем, чтобы принять их в первую очередь, врач случайно прислушался к разговору двух пациентов.

— Слышал? — сказал один из них, — вчера его повесили.

— Поделом, — отозвался собеседник. — Мало того, что надругался над маленькой девочкой, он всю её исполосовал ножом. Места целого не осталось. Его не вешать, а в котле надо было сварить. Заживо. На медленном огне.

Врач вздрогнул. Но не чудовищность предлагаемой казни смутила его. Врач был сыном своего времени и считал, что преступник заслужил предлагаемое наказание, а имя злодея, упомянутое в разговоре. Когда-то, много лет назад он лечил больного с таким именем.

Врач расспросил собеседников подробнее. Да, это был тот самый человек. И врач вылечил его от смертельной болезни.

А теперь человек, которому он подарил жизнь, лишил жизни другого человека. Убил семилетнюю девочку. И не просто убил, а ещё надругался над беззащитным ребёнком.

Врач задумался и навёл справки о людях, казнённых в городе за последние десять лет. И ужаснулся. Все эти воры, маньяки, убийцы были в своё время его пациентами. И многим из них врач спас жизнь.

Для чего?

Чтобы они воровали, насиловали, убивали.

Что же получается?

Не зная ни сна, ни отдыха, отказывая себе во всём, он трудится, не покладая рук, и тем самым творит величайшее зло. И чем лучше он лечит, тем большее зло совершает. То есть, он — враг народа. Хуже палача, который, убивая, делает благо.

Не лечить людей?

Но что делать, когда их приносят на носилках, и, подняв к небу заплывшие гноем глаза, они вопят о помощи, взывают к милосердию и протягивают изъеденные проказой руки?

Как отказать им?

Ведь и замученную девочку лечил он несколько недель назад. Как и соседа-пекаря, как лечил кузнеца, плотника и других честных, порядочных людей.

Лечить одних и не лечить других?

Но как определить: кого следует лечить, а кому отказать?

На лбу не написано: честный человек стоит перед тобой или убийца. И неизвестно, кем стала бы девочка: добродетельной матерью или развратной воровкой. И как сложится дальнейшая жизнь соседа-пекаря, кузнеца и плотника?

Много бессонных ночей провёл озадаченный врач, но так ни к чему и не пришёл.

Но вот, что странно. Врач вдруг обнаружил, что у него пропал интерес к работе. Когда врач смотрел на стоящего перед ним пациента, то вместо того, чтобы определить, как лучше вылечить человека, он размышлял: а кто ты такой и для чего живёшь на этом свете? Чего ждать от тебя в дальнейшем?

Определённо что-то сдвинулось в душе врача. Иссяк источник доброты? Угас огонь любви?

Кто знает.

Точно известно лишь то, что однажды врач исчез.

Напрасно ждали его расслабленные и прокажённые, напрасно плакали и стенали родственники больных и умирающих, напрасно правитель приказал обыскать каждую пядь земли, — врач как сквозь землю провалился.

А, может, и вправду провалился. Или дракон сожрал.

Чего не бывает на белом свете.

Но горевали люди недолго. Потому что в соседнем городе объявился другой чудотворец. Он также лечил от всех болезней. Правда, при этом он требовал за свою работу непомерную плату, которая далеко не всякому была по карману. Но что делать: хочешь жить, да ещё быть при этом здоровым — плати.

Как иначе?

Но вот очереди у него не было. Или болеть стали меньше?

Сон в летнюю ночь

Я с трудом разлепил глаза, приподнял голову и прислушался. Точно. Звонят. Включил свет и взглянул на часы. Половина первого.

Господи! Какому идиоту мог я понадобиться в такую пору?

А звонки не унимались. Настойчивый. В том, что звонил мужик, я не сомневался. С тех пор, как я остался один в двухкомнатной квартире, всякий приятель, “сняв мадаму”, считал святым долгом воспользоваться моей жилплощадью для своих паскудных целей, прекрасно понимая, что я их не вытурю. Не тот у меня характер.

Но всякому паскудству своё время. Ведь только уснул. И видел какой-то сон.

Я встал, кое-как оделся (не демонстрировать же “мадаме” нижнее бельё?) и поплёлся в прихожую. Заглянул в глазок.

Вовка. Точнее, майор Вербеев Владимир Николаевич. Закадычный дружок. Много каши похлебали мы из одного котелка.

Но что ему надо? И он туда же?..

Такой образцовый семьянин.

Я вздохнул, снял цепочку и открыл дверь.

Один. И, похоже — трезвый.

Странно.

— Ты что, с ума сошёл? Посмотри на часы!

Вовка никак не отреагировал на мои слова. С тем же успехом я мог обратиться к вешалке.

— Ты веришь в вещие сны? — выпалил он, впиваясь в меня чёрными глазищами и не делая ни малейшей попытки войти в квартиру.

Я едва язык не проглотил. Откашлялся и внимательно осмотрел Вовку с головы до ног. Принюхался.

— Трезвый, — досадливо отмахнулся Вовка. — Вторую неделю ничего крепче кефира не потребляю. Так ты веришь в вещие сны?

— Ты припёрся ко мне среди ночи, — яростно зашипел я, — для того, чтобы узнать, верю ли я в какие-то дурацкие сны?

— Не какие-то и не дурацкие, а вещие.

— У тебя с головой всё в порядке?

— Думай обо мне, что хочешь, но, ради бога, ответь: веришь ты в вещие сны?

Было в его голосе, а, главное, глазах что-то такое…

Я молча раскрыл дверь пошире, приглашая Вовку в дом. Но он не шелохнулся, словно прирос к резиновому коврику, валявшемуся на площадке перед дверью.

— Ну, можешь ты мне ответить: веришь ты в вещие сны или не веришь?

— Веришь — не веришь. Не всё равно? Лучше скажи, что произошло? Что ты на снах зациклился?

— Некогда, — отчаянно выдохнул Вовка. — Собирайся. Поедем. Я тебе всё объясню в машине.

— Куда ты собираешься везти меня?

— Недалеко. К утру вернёмся. Если… если ты не струсишь.

Я не обиделся на Вовку. В разных ситуациях довелось нам побывать. В самых, что ни на есть экстремальных. Один Афган чего стоит. И если бы только Афган… Но никогда я не видел друга в таком состоянии.

А ехать придётся.

Я быстро дооделся, и мы спустились вниз. Вовкин голубенький жигулёнок стоял у подъезда. Мы забрались в машину, и Вовка лихо рванул с места.

— Осторожнее! Я ещё жить хочу.

— Понимаешь, пятую ночь подряд снится мне один и тот же сон, — возбуждённо сказал Вовка и надавил на газ. — С точностью до копейки. Как будто одну и ту же картину смотрю.

— Интересная хоть картина?

Вовка быстро глянул на меня и вновь уставился в лобовое стекло.

— Сейчас мы сделаем правый поворот, — глухо сказал он, — и там, на обочине, должен стоять разбитый белый запорожец, а возле него — гаишная машина, из которой должен вылезать гаишник. Капитан.

Вовка свернул направо и, не сбавляя скорости, помчался вперёд. Но я успел заметить: и разбитый запорожец, и гаишную машину, и вылезающего из неё капитана.

— Когда ехал к тебе, специально проехал по этому месту. Всё было чисто. А времени прошло, — Вовка посмотрел на часы, — ровно семнадцать минут.

— Ну и что? Эка невидаль. Ежели в истории покопаться, там бывали случаи похлеще.

— Какие случаи?

— Александр Македонский, например, увидел во сне средство к лечению одного из своих военачальников. А знаменитой Аспазии сама Венера, явившаяся гетере во сне, посоветовала лекарство, с помощью которого та излечила развившуюся на подбородке язву.

— Чепуха. Рецепты лекарств могли возникнуть в их подсознании.

— Хорошо. Когда Ломоносов плыл морем из-за границы, он увидел во сне своего отца, попавшего в кораблекрушение и лежавшего мёртвым на необитаемом, неизвестном острове на Белом море, но памятном ему с юности, потому что он вместе с отцом был некогда прибит к нему бурей. Лишь только Михаил Васильевич приехал в Петербург, как поспешил справиться об отце у своих земляков и узнал, что он ещё прошлой осенью отправился на рыбную ловлю и с тех пор не возвращался. Ломоносов послал к родным письмо и поручил брату разыскать отца. Мёртвое тело Василия Ломоносова действительно нашли в указанном месте.

— Случайное совпадение. Раз их прибивало бурей к этому месту, то почему отец не мог попасть туда во второй раз?

— А то, что в ночь на 5 ноября 1796 года цесаревичу Павлу Петровичу и его супруге Марии Фёдоровне приснился один и тот же сон: будто некая невидимая сверхъестественная сила возносит их к небу? После обеда они получили известие о внезапной смерти императрицы Екатерины, постигшей её утром того же дня.

— Так ли внезапна была её смерть?

— А вещий сон основательницы и игуменьи Спасо-Бородинского женского монастыря Марии, в миру генеральши Маргариты Тучковой? Недалеко от Смоленска в одной деревушке (дело, естественно происходило в 1812 году) ей приснился сон. Ей снилось, что над её головой висит рамка, в которой написано кровавыми буквами: “Твоя судьба решится в Бородино”. Когда она утром спросила у генерала, где находится Бородино, он ответил, что впервые в жизни слышит это слово. Стоит ли говорить, что генерал погиб именно там?

— Она могла случайно увидеть название деревни на карте у мужа. Непривычное слово запало в душу. Остальное — дело воображения.

— Ладно. Что ты скажешь об этих снах? Некто Симонид, которому нужно было на другой день плыть на корабле нашёл на дороге труп человека, о погребении которого он и позаботился. Ночью к нему явился во сне покойник и предупредил его не садиться на корабль, где уже Симониду было приготовлено место. Корабль затонул. Дальше. Одна дама должна была уехать из Сайгона на правительственной канонерке. Накануне отъезда в течение ночи ей снились кораблекрушения, пожары, взлетающие на воздух суда, борющиеся с волнами пассажиры и тому подобное. Ехать ей всё-таки пришлось. Но котёл канонерки в дороге лопнул, причинив сильные ожоги путешественнице, которая вскоре от них умерла. А вещий сон, который видела одна немка, успевшая покинуть Сент-Пьер за два дня до гибели Мартиники, который можно было бы назвать случаем, если бы подобные видения не побудили несколько тысяч человек спешно покинуть Сент-Пьер, оставляя свои дела и имущество? В том числе и католический священник со священными сосудами из своего храма. И подобных, как ты говоришь, случайностей — масса.

— Значит, ты твёрдо уверен в том, что вещие сны возможны?

— Существует масса документов. Ведь некоторые сны сбылись через много лет, в точности с тем как было записано. Их при всём желании не выдумать.

— Ты, лично ты: веришь или не веришь?

— Верю, — прорычал я, — верю. Слушай, куда ты меня везёшь?

Я только сейчас заметил, что мы катим по незнакомой лесной дороге. И, судя по её состоянию, а также по величине деревьев, нас окружавших, уже давно.

— Куда — куда. Откуда я знаю? Спроси что-нибудь полегче.

— Что ты хочешь сказать?

— То, что я знаю не больше твоего.

— Интересно. Но ты едешь именно по этой дороге. Хотя есть трассы получше. Почему?

— Потому, что именно эта дорога, а не какая другая, приведёт нас в нужное место.

— Что ещё за место такое? И на кой чёрт оно нам нужно?

— Сейчас всё узнаешь. Потерпи немного.

Опять шарады, ребусы, кроссворды, викторины. Что он задумал?

Но что гадать? Как говорится, утро вечера мудренее.

Я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

“Надо же, — прорывалось до меня сквозь полудрёму удивлённое Вовкино бормотанье, — как всё точно…Вот он поворот… А вот и кривое дерево… А вот сосна с раздвоенной макушкой”…

Очнулся я от крепкого Вовкиного кулака, немилосердно утюжившего мой левый бок.

— Ты что дерёшься?

— Вставай. Приехали, — кратко ответил Вовка, вылезая из машины.

Я протёр глаза и последовал его примеру.

Ночь. Мрак. Два ярких пучка света от зажжённых фар, нацеленных на большой гранитный валун, лежавший на поляне среди глухого леса.

Веселья такая картина не навевала и настроение не поднимала.

— Дальше что? — язвительно поинтересовался я. — Встанем на колени и будем до утра молиться на этот чёртов камень? Тогда уж доставай коврики. Я не собираюсь пачкать свои штаны. У меня нет жены, стирать их некому.

Вовка развернулся и полез в багажник. Вернулся с байковым одеялом.

У меня глаза полезли на лоб. Неужели мужик и вправду свихнулся? Хотя, чему удивляться? Мыслимое дело: с одной “горячей” точки да в другую. И сколько лет. Никакие нервы не выдержат. Я и за себя давно не ручаюсь.

Тем временем Вовка подошёл к валуну, аккуратно расстелил на траве одеяло и уселся на манер мусульманина, поджав ноги под задницей и скрестив руки на груди. Вылитый “дух”. Только чалмы не хватает.

— Был здесь когда-нибудь? — спросил Вовка, повернув ко мне бледное, но сосредоточенно-решительное лицо. Таким оно бывало у Вовки перед боем.

— Чего я здесь не видел?

— Вот и я не был. Даже не знал о его существовании.

Вовка ласково погладил камень.

— Эка невидаль. Что в нём такого?

— Не в нём, а под ним.

— А что там может быть? Клад?

— Почти.

— Что значит почти?

— Под ним зарыт железный ящик, в котором находятся железная палочка и бутылка водки.

— Бутылка? Только и всего? Не проще было купить эту самую бутылку в ларьке? — осторожно поинтересовался я у Вовки. — Мы как раз проезжали мимо нескольких.

— В ларьке нет такой водки, — досадливо поморщился Вовка.

— Она что, особенная?

— Особенная.

— И кто её туда зарыл?

— Спроси что-нибудь полегче.

— Но как ты узнал о ней? Или ты мне лапшу на уши вешаешь?

— Какая лапша! — Вовка начал раздражаться. — Я увидел её во сне. Пятую ночь подряд крутится один и тот же сон.

— Правильно. Сам говорил, что вторую неделю ничего крепче кефира не потреблял. Лучше бы принял сто грамм, глядишь, и перестала бы тебе сниться водка, и не пришлось бы нам среди ночи залезать в этакие дебри. Здесь, наверное, медведи водятся.

— Отстань ты со своими медведями. Не до шуток.

— Я ещё и шутник?

Вовка закрыл руками лицо и закачался как китайский болванчик: взад и вперёд, взад и вперёд…

Сосредотачивается.

Но вот он перестал качаться и положил руки на колени.

— Не в водке дело, — спокойно сказал Вовка. — Вся соль в железной палочке. С её помощью мы сможем отыскать настоящий клад.

— Ты в этом уверен?

— Теперь — да.

Вовка опять погладил камень.

— И ты знаешь, где его искать?

— Знаю.

— И всё это ты увидел в своём замечательном сне?

— Да, во сне. И камень, и дорогу, и разбитый запорожец.

— Ты хочешь сказать, что никогда здесь не был?

— Никогда. В том-то всё и дело. Зачем мне обманывать тебя?

Действительно, зачем?

— Насчёт дороги ещё как сказать, — я тщательно подбирал слова, наблюдая за Вовкиной реакцией. — Был такой случай. Одна женщина приехала в Германию, (дело происходило в прошлом веке, когда и в помине не было клуба кинопутешествий) и попала в какой-то город. Ходит она по городу, смотрит и, вдруг, начинает предрекать: здесь, говорит, должен стоять памятник, там — дом и всё в подобном духе. Все ахают, удивляются.

Ясновидящая! Переселение духа!

А на поверку оказалась совершеннейшая чепуха. Когда ей было три годика, родители приезжали с ней в этот город. Вот и всё ясновидение.

— Мои родители живут в другой республике и никуда из неё не выезжали. Сам я попал сюда три месяца назад. Лунатизмом не страдаю, и понятия не имел о существовании такой дороги. А разбитый запорожец, по-твоему, дожидался меня тридцать лет? И гаишник тридцать лет вылезал из машины?

Я развёл руками. Против запорожца сказать мне было нечего. Такое никак не придумаешь.

— Слушай, — я хлопнул себя ладонью по лбу, — чего мы копья ломаем? На какой глубине находится твой ящик?

Конец ознакомительного фрагмента.