Мелодии любви

Виктор Георгиевич Рымарев (2021)

Только Любовь! Сюда вошли истории Любви в самых разных её проявлениях. Написаны в разные годы.

Баллада о Саше и Наташе

В том году Саше исполнилось шесть лет.

— Представляете, — сказала мать как-то за ужином, — в соседнем, одиннадцатом, подъезде поселились узбеки. — Она удивлённо посмотрела на мужа, затем на сына. — Переехали из Узбекистана! К нам!.. Вот дураки.

— Мама, — спросил Саша, вяло ковыряясь ложкой в тарелке с нелюбимой гречневой кашей и радуясь возможности хоть на несколько минут отсрочить неприятную процедуру, — а почему они дураки?

— А кто же ещё? — Мать недоумённо всплеснула руками. — Променять солнечный Узбекистан на зачуханный город, в котором тёплые денёчки выпадают не чаще двух раз за лето. И то не каждый год. В Узбекистане и виноград, и персики, и гранаты, и хурма, и абрикосы. Чего там только нет. — Мать завистливо вздохнула. — Просто рай! А у нас? Клюква да кислые яблоки раз в три года.

— Не такой там и рай, — хмуро бросил отец, отодвигая пустую тарелку. — Знаешь, какие там большие семьи? На всех работы не хватает. Саид из Самарканда приехал. Ни своего сада, ни работы. А семью кормить надо. От такой жизни на край света сбежишь.

— Откуда ты всё знаешь?

— Саид в нашем цехе работает. Сварщиком. Ничего мужик. Спокойный.

Это было высшей похвалой в устах отца. Следует добавить, что разговор происходил в 1986 году, когда коренные жители Средней Азии ещё не хлынули мощным потоком на необъятные российские просторы.

— Но почему именно к нам? — продолжала мама пытать отца. — Могли бы и куда южнее переехать.

— Саид служил в нашем городе. Здесь и познакомился со своей будущей женой. Она ведь наша, местная. Уехала к нему, в Самарканд. Родила ему там троих детей: двух мальчиков и девочку. Заскучала. Уговорила мужа вернуться сюда. Он и не возражал. Теперь доволен, что переехали. По крайней мере, и он, и она нашли себе работу.

— Ну, если она местная… А ты чего ковыряешься? — переключилась мать на сына. — Доедай кашу, а то не пущу на улицу.

На том и закончился разговор о переселенцах. Надо сказать, что Сашина семья жила в пятиэтажке, которая была построена в форме большого кольца. Первые одиннадцать подъездов выходили во двор дома, остальные пять подъездов — наружу. Поэтому Саша никак не пересекался с ребятами, что жили в первых одиннадцати подъездах. Он гулял на детской площадке, которая была с «его» стороны дома.

Но пришло время, и Саша отправился в школу. В их классе училась и переселенка из далёкого Узбекистана. Звали её Наташа Закирова. Это была маленькая, худенькая девочка с огромными карими глазами и двумя тёмными, всегда аккуратно заплетёнными косичками. Училась она средне, не выделяясь ни в ту, ни в другую сторону. И Саша никак не выделял Наташу из массы других одноклассниц. Его не интересовали девочки.

Так продолжалось до десятого класса.

Был конец апреля. Оставалось совсем ничего до начала летних каникул. День выдался на редкость солнечным, и с улицы через открытую форточку доносились весёлые крики ребят.

Шёл урок литературы. Учительница старательно разбирала «по косточкам» очередного классика, но её слова почему-то проходили мимо Сашиных ушей. Не хотелось думать о стародавних литературных героях.

А ещё солнце. Такое долгожданное… Яркий солнечный луч ворвался в класс и застрял в Наташиных косичках. Наташа сидела впереди и наискосок от Саши. Ему хорошо было видно, как солнечный лучик весело запрыгал, заплясал на голове у Наташи, словно бы водружая там солнечную корону.

Но Наташа совсем не радовалась своему производству в королевы. Она досадливо завертела головой, провела рукой по волосам, словно надеясь прогнать назойливый солнечный луч, затем оглянулась…

Вот тогда и произошло то великое чудо, о котором написаны миллионы романов, поэм и сонетов, а также сняты тысячи прекрасных фильмов. Её недоумевающий взгляд встретился со смеющимся Сашиным взглядом.

Именно в этот момент, влетевший через открытую форточку в их класс маленький кудрявый мальчик с тугим луком в руках и колчаном, полным крохотных острых стрел, вонзил одну из них прямо в Сашино сердце. Как хорошо известно, Амур, а это, разумеется, был он, любит охотиться весной в старших классах наших средних общеобразовательных школ.

Пусть даже и не так. Даже совсем не так. И не было никакого Амура. Но совершенно точно то, что Саша вдруг увидел, как волшебно, сказочно прекрасна эта хорошо знакомая ему девочка. И почему он раньше не замечал её несказанной прелести? Не замечал её одухотворённого лица с такими огромными сияющими глазами? Не замечал её тонких, гибких, как стебли лилий, рук, её…

Открывать всё новые и новые её достоинства можно было до бесконечности. Но разве это главное? Наташа вся была соткана из света. Божественного солнечного света. Вся она, каждая её клеточка были пронизаны солнцем. Недаром солнечный луч выбрал именно её из всех девочек их класса. Именно на её голову он водрузил чудесную сказочную корону.

Что почувствовала Наташа?

Откуда ему знать, что может чувствовать девушка? Такая красивая, такая волшебная, такая прекрасная и такая недоступная.

Да, недоступная. Ещё на прошлой переменке он запросто мог подойти к ней и попросить чего-нибудь. К примеру, карандаш. Но было страшно даже подумать о том, чтобы сейчас приблизиться к ней, тем более, заговорить…

Легче сунуть голову в огромную пасть свирепого, голодного льва.

Что случилось, что произошло?

Неужели это и есть та самая любовь, о которой пишут поэты? Все эти Пушкины, Лермонтовы, Тютчевы, Есенины…

Но ведь он столько лет учится с ней в одном классе, они живут в одном доме, в соседних подъездах.

Почему именно сегодня, именно сейчас?

У Саши не было вразумительного ответа на столь закономерный вопрос…

Урок математики сменил урок литературы, который, в свою очередь, сменил урок истории, а он смотрел и смотрел на склонённую над школьной партой девичью головку с аккуратно заплетёнными косичками. Уже и солнечный луч переключился на её соседку, затем перепрыгнул на другую парту, отметив двух сидящих на ней братьев-близнецов, затем и вовсе исчез из класса, а Саша всё никак не мог оторваться от созерцания такой знакомой и такой незнакомой девочки.

Похоже, что-то неладное творилось в этом отдельно взятом классе с законами физики, казавшимися прежде незыблемыми, потому что под пристальным Сашиным взглядом Наташа несколько раз зябко тёрлась головой о правое плечо, затем обернулась и возмущённо погрозила Саше маленьким крепеньким кулачком…

Конец девяностых — не самые романтические годы в истории нашей страны. В искусстве процветали похабщина и откровенная порнография. 90 — 60 — 90 стали эталоном красоты и звонкой разменной монетой. Что касается Любви, то её бесцеремонно раздели донага, старательно измерили, тщательно взвесили и оценили хрустящей зелёной бумажкой.

Сто долларов, двести долларов, триста долларов, тысяча долларов, десять тысяч долларов… и так до бесконечности. Оплата по действующему прейскуранту. В зависимости от возраста и параметров предлагаемого товара…

Но кончились уроки, школьники потянулись домой. Саша пулей вылетел из класса, сбежал по лестнице вниз, на первый этаж, выбежал из школы, завернул за угол и, «затормозив» возле худосочного маньчжурского ореха, стал терпеливо поджидать Наташу.

Вот сейчас, сейчас она пройдёт мимо него, и он…

Что?

Саша и сам не знал, что будет дальше. Нет, в теории было прекрасно известно, что полагается делать в подобных случаях. Подойти к понравившейся девушке, проводить её до подъезда их дома, который, кстати, находился в трёх минутах неспешной ходьбы от школьного забора, назначить девушке свидание, на котором поклясться в любви до гроба и предложить ей «верное сердце и надёжную мужскую руку». Сердце прямо сейчас, а руку потом, когда им исполнится по восемнадцать лет.

Чего может быть проще?

Время шло, а Наташа не появлялась. Несмотря на льющееся с небес солнце, стало как-то зябко, Сашино тело покрылось противной «гусиной» кожей. И зубы как-то стали непроизвольно постукивать.

Ну, где она? Почему не идёт домой? Уже давно все прошли…

Наташа возникла внезапно, словно материализовалась из солнечного луча. Но материализовалась она не одна. Рядом с ней вальяжно вышагивал Сергей Дерябкин. Весьма известная личность в их школе. Отличник, спортсмен, ведущий актёр их школьного театра. Он был на голову выше Саши, вдвое шире в плечах. Драться с ним было бесполезной затеей. Как и соперничать за Наташино сердце.

Сергей с Наташей, весело болтая о чём-то, прошли мимо затаившегося Саши, даже не заметив его присутствия. До Саши донеслось, как Сергей произнёс слово «кино», и как Наташа согласно мотнула головой.

Не составляло большого труда догадаться, что блестящий Сашин план покорения Наташиного сердца весьма успешно реализует Сергей Дерябкин.

Дождавшись, когда Наташа и Сергей исчезнут из поля зрения, Саша уныло поплёлся домой.

Как он дожил до летних каникул, как не свихнулся от иссушающей мозг и сердце ревности, Саша и сам не понимал. Зато глаза его стали необыкновенно зоркими. Он стал замечать то, на что раньше не обращал ни малейшего внимания. Оказалось, что Наташа — самая востребованная девочка в их классе, да, пожалуй, и во всей школе.

Не один красавец и сердцеед Сергей Дерябкин пользовался её взаимностью. Возле Наташи постоянно крутились все сколько-нибудь заметные ребята из их школы. И не только ребята, и не только из их школы, но и вполне себе взрослые парни, которые давным-давно забыли, как противно звенит по утрам назойливый школьный звонок.

Наташа была нарасхват и явно не обделена мужским вниманием. Саша не знал: радоваться ему или огорчаться такому обстоятельству?

Кто такая Наташа? Просто красивая и гиперобщительная девочка или?..

Об «или» не хотелось и думать, но почему-то упорно думалось. Крутились, вертелись в голове всевозможные красочные картины. Одна хуже и гнуснее другой… Хоть вешайся!

Но почему, стоит ему увидеть Наташу, её чистое, нежное лицо, её огромные лучистые глаза, как всё плохое, что думалось о ней, моментально исчезает, испаряется из его бестолковой головы? И хочется самому сочинять лучшие в мире стихи, чтобы посвятить их самой красивой, самой лучшей девочке во всей их гигантской Вселенной и даже далеко-далеко за её пределами.

Бесконечными ночами, лёжа в кровати, Саша перебирал в уме все слова о любви, какие только знал, старательно подыскивая к ним рифмы, но почему-то в итоге получалась такая белиберда, не имеющая никакого отношения к стихам, что впору было самому становиться на четвереньки и выть на луну. Нет, не поэт он. Не поэт. Не дано ему поэтического дара.

Тем временем, в положенный срок, закончился предпоследний учебный год, и настало долгожданное лето. Родители отправили Сашу в деревню, к бабушке. Деревня, точнее, деревенька, в которой жила Сашина бабушка, была совсем крохотная. Всего шесть домов, в которых ещё жили люди: пять старух и дед. Да несколько почерневших от дождей и покосившихся на бок пустых домов с заколоченными досками окнами.

В деревне и дачников-то не было. Какая дача, если ближайшая речка в семи километрах? Даже Саша отказался от глупой затеи ходить туда купаться. И не до купанья было. Всё лето Саша проторчал в бабушкином огороде. Бабушка болела, ей нельзя было наклоняться, вот Саша и обрабатывал в одни руки двадцать пять соток. И не бросишь огород: с него кормились и бабушка, и его семья.

Но что Саша любил, так это ходить в лес, который, к счастью, был совсем рядом, практически сразу за огородом. Он собирал землянику, чернику, малину, бруснику, из которых бабушка варила варенье в огромном латунном тазу. Но больше всего ему нравилось ходить за грибами. Приносил он их немало. Бабушка замучилась их солить и сушить. Такой вот хозяйственный был паренёк. Да и что ему оставалось там делать? Зато загорел, тело налилось мускулами.

О Наташе Саша старался не думать. Всё равно, ему, такому заурядному пареньку без каких-либо выдающихся способностей, ничего «не светит». Куда ему со свиным-то рылом да в калашный ряд!

Но Наташа была очень хитрая. Она приходила к нему по ночам, когда Саша был бессилен прогнать её прочь. Приходила — такая красивая, вся сотканная из солнечного света! — и, загадочно улыбаясь, кружилась перед ним в каком-то странном, ни на что не похожем фантастически прекрасном танце. Затем внезапно замирала перед ним, улыбка медленно сползала с её лица, и Наташа начинала таять, одновременно отодвигаясь куда-то далеко-далеко, пока совсем не пропадала в лёгкой туманной дымке.

И таких снов было много. Почти каждую ночь. И все один в один, как под копирку.

Попробуй тут забыть про неё…

Вот и первое сентября. Последнее первое сентября. Так странно было на душе, он и хотел, и боялся встречи с Наташей. Какой она стала за лето? Как изменилась? Стала ещё красивее, ещё увереннее в себе? Прибавилось ли у неё поклонников?

Странно, Наташа практически не изменилась за три летних месяца. Даже не подросла, в отличие от него. Или подросла, но совсем немного. Во всяком случае, Саша мог теперь смотреть на девушку «свысока».

Но что ему это дало? Ничего. Наташа была всё также окружена толпой поклонников, всё также недосягаема для него.

Однажды, на уроке математике, их «математичка» Нина Александровна как-то странно посмотрела на Сашу:

— Ты не хочешь заниматься в нашем драматическом кружке? — спросила она.

Саша знал, что Нина Александровна вела в их школе драматический кружок, но никак не связывал себя с лицедейством. Где он и где актёры?

— Зачем? — выдавил из себя Саша.

— Мы ставим новую пьесу, а мальчик, который играет главного героя, как назло, сломал ногу.

— Но почему именно я?

— Ты похож на него.

— Но…

— Напрасно вы, Нина Александровна, уговариваете его, — презрительно фыркнула Наташа, — Александр меньше чем на роль Македонского не согласится. Старик-партизан слишком мелко для него.

У Саши что-то ёкнуло в груди. Откуда Наташа знает, какая ему уготована роль? Неужели она также участвует в этом спектакле?

— Я согласен, — выпалил он, глядя в толстые стёкла очков Нины Александровны.

— Вот и прекрасно. Сразу после уроков приходи в актовый зал…

И настали лучшие дни в Сашиной жизни. Наташа действительно участвовала в спектакле. Мало того, она играла жену старика-партизана, роль которого волей случая досталась Саше.

Саша мог теперь на совершенно законных основаниях каждый вечер находиться рядом с Наташей и сколько угодно смотреть в её такие близкие глаза. И Наташа не хихикала, не смеялась, не крутила пальцем у виска. Иногда Саше даже удавалось дотронуться до Наташиной руки. Какое это было счастье.

Закончилась осень, настал декабрь, а за ним и Новый год. В школе состоялся новогодний бал, на котором был представлен спектакль их драмкружка. Саша очень волновался, но всё прошло замечательно: он ни разу не сбился, не пропустил ни единого слова из своей роли. Что касается Наташи, она играла просто замечательно, как самая настоящая актриса.

А потом началось самое главное — танцы. Музыканты из школьного ансамбля трудились, не покладая рук, Сашины одноклассники и одноклассницы весело кружились в незамысловатых танцах, а он стоял в сторонке и выискивал в толпе свою недавнюю «жену».

Как и следовало ожидать, Наташа не скучала. Она меняла партнёров одного за другим, но в тот самый момент, когда и Саша наконец решился пригласить Наташу на танец, она неожиданно исчезла.

Саша растерянно толкался среди танцующих пар, выслушивая в свой адрес всевозможные «нехорошие» слова, но так и не нашёл Наташи.

Какой идиот! Надо было сразу пригласить её, не тянуть до последнего. Вот и дождался. Наташа наверняка ушла домой. Или заперлась с кем-нибудь в свободном классе. Целуются или делают ещё чего похуже.

У Саши даже ноги подогнулись от этой мысли, став какими-то ватными. Он прислонился к стене и закрыл глаза. Надо уходить домой. Здесь ему больше нечего делать. Но не было физических сил, чтобы уйти. Сейчас, сейчас восстановятся его ноги, и он отправится домой…

И вдруг он услышал Наташин голос. Громкий, отчётливый. Она сделала какое-то объявление. Саша открыл глаза. Наташа стояла на сцене с микрофоном в руках. На ней было уже другое платье, длинное, до пят, из алого бархата (вот куда она исчезала: уходила домой переодеваться!), и она смотрела прямо на него, на Сашу. Но зазвучали первые аккорды незнакомой красивой мелодии, Наташа встрепенулась, её глаза ускользнули куда-то в сторону…

Ты спеши, ты спеши ко мне,

Если я вдали, если трудно мне,

Если я — словно в страшном сне,

Если тень беды в моём окне.

Ты спеши, когда обидят вдруг.

Ты спеши, когда мне нужен друг.

Ты спеши, когда грущу в тиши,

Ты спеши, ты спеши!

Саша оцепенел. Никогда не видел он Наташу такой серьёзной, такой печальной. Он и представить не мог, что Наташа может так петь. Она была совсем, совсем другая. Словно из параллельной Вселенной, куда дорога для него закрыта тяжёлой и прочной бронированной дверью.

Не спеши, не спеши, когда

Мы с тобой вдвоём и вдали беда.

Скажут «да» листья и вода,

Звёзды и огни, и поезда.

Не спеши, когда глаза в глаза,

Не спеши, когда спешить нельзя.

Не спеши, когда весь мир в тиши.

Не спеши, не спеши!

Не спеши!

Едва Наташа опустила микрофон, Саша выбежал из актового зала, спустился вниз, в раздевалку, торопливо оделся и выбежал на улицу. Он больше не мог находиться в школе, он больше не мог видеть Наташу, потому что его сердце неминуемо разорвётся на крохотные кусочки.

— Что, закончился вечер? — спросила дома его мать.

— Да.

— Рано. Я думала, позже придёшь. Есть будешь?

— Нет…

В зимние каникулы Саша гонял на лыжах по лесу. Лес был рядом, и Саша наматывал там десятки километров. Сколько точно выходило в день, он и сам не знал. Возвращался домой едва живой, когда становилось совсем темно. А утром снова вставал на лыжи.

— И охота тебе так ломаться? — ворчала мать. — Совсем с лица спал.

— Не мешай, — возражал матери отец. — Пусть тренируется.

И он задумчиво смотрел на сына.

Драмкружок Саша забросил. Категорически отказался ходить туда, как не упрашивала его Нина Александровна. Наташа молчала. Она вообще не замечала его.

Ну и ладно. Ну и пусть.

Оставалась последняя, крохотная надежда. На выпускной вечер.

Наташа неожиданно исчезла. Перед самыми экзаменами.

— Наташа, — объявила им Нина Александровна (она была их классным руководителем), — лежит в больнице. Надо навестить её. Я думаю, что лучше всего это сделать… Саше.

— Я не пойду.

— Почему?

— Я не пойду.

Нина Александровна не стала настаивать, но её взгляд почему-то был так похож на тот, отцовский…

— Можно я? Можно я? — загалдели ребята…

Выпускной вечер прошёл на редкость скучно. Саша первым, как только стало можно, ушёл домой.

Он записался на подготовительные курсы, которые вёл преподаватель из технического университета. Курсы были в детском садике, который находился рядом с его домом. Учился Саша упорно, и успешно сдал вступительные экзамены в университет. Саше удалось попасть на бесплатное отделение.

— А ты слышал про узбечку из соседнего подъезда? — как-то сказала Саше мать.

— Какую узбечку?

Саша сразу понял, какую именно узбечку имела в виду его мать. Он похолодел и со страхом ожидал продолжения. Почему-то Саша был уверен, что новость непременно будет страшной.

— Твою одноклассницу, Закирову.

— И что?

— Уехала в Москву и поступила там в театральное училище. Представляешь? Какая-то провинциалка. Без всяких связей. В такое престижное училище, где конкурс тыщу человек на место.

— Так уж и тыщу.

— Если не больше. И где учатся одни блатные. — Мать вздохнула и покачала головой. — Не трудно догадаться, каким местом она туда пробилась. То-то возле их подъезда постоянно крутились мужики.

Саша ничего не ответил и ушёл в свою комнату.

Вскоре он женился.

Лаборантка Мила была пухленькая и весьма смазливая блондинка с наивными голубыми глазами. Была она на пять лет старше Саши. У неё был ребёнок, мальчик трёх лет. Как говорили, от их декана.

Мила была весьма сговорчивая девушка. Все ребята из его группы хвастались, что переспали с ней. Настала и Сашина очередь. Всё произошло спонтанно, в лаборатории, когда он случайно задержался там.

Как именно всё приключилось, Саша и сам бы не смог ответить. Он пришёл в себя, когда всё уже кончилось, и Мила деловито застёгивала свой белый халатик… Затем это случилось ещё раз и ещё…

— Дурак, — говорили ему ребята, — завязывай скорее, а то потом не развяжешься.

Но Саша и сам отлично понимал, в какую пропасть он катится…

— У нас будет ребёнок!

Саша не удивился. Он примерно этого и ожидал.

Мать была категорически против свадьбы.

— Только через мой труп!

— Чем она не угодила тебе? — устало посмотрел на неё отец.

— Я знаю об этой прошмандовке гораздо больше, чем вы думаете.

Свадьбы как таковой и не было. У Милы к тому времени вырос весьма внушительный живот. Да и на какие шиши устраивать торжества? Просто расписались в Загсе. Но мать сдержала своё слово. Нет, она не умерла, но в Загсе не была и отказалась встретиться с невесткой.

Саша переехал жить к Миле. Хорошо, что у неё оказалась собственная двухкомнатная квартира. Откуда она у Милы взялась, Саша не спрашивал.

Через две недели Мила родила двух девочек-близняшек. Надо было как-то содержать семью. Саша перевёлся на заочное отделение и устроился на завод. Он попал в бригаду к Наташиному отцу, Саиду.

Саид был требовательным бригадиром, но всегда шёл навстречу, когда это Саше было нужно.

— Учись, парень, — всякий раз говорил он. — Не бери пример с меня, дурака.

О Наташе они никогда не говорили. Саша даже не был уверен в том, что Саид раньше слышал о нём.

Саша привязался к близняшкам, хотя в глубине души сомневался, что девочки его дети. По срокам получалась какая-то ерунда. Но так ли важно, кто их настоящий отец? И ради кого ещё жить ему на этом свете?

Первые семь лет у них с Милой всё было хорошо. Саша даже думал, что вот и он обрёл настоящее семейное счастье. Мила оказалась заботливой матерью и чудесной хозяйкой. Она успевала готовить, учитывая их разнообразные вкусовые пристрастия, обстирывать большую семью, заниматься с детьми.

Саша, после того как окончил университет и получил диплом, все вечера проводил дома, помогая жене по домашнему хозяйству. Мила расслабилась и как-то незаметно стала всё позже и позже приходить домой. И почти всегда от неё пахло вином.

— Шампусик, — говорила она на молчаливый Сашин взгляд. — Один бокальчик.

После чего начинала болтать о том, какой убедительный был у неё для этого повод. Никак нельзя отказаться. Но Саша не слушал её оправданий и уходил в детскую комнату. И в постели она стала холодной, всё реже и реже удостаивая мужа своим вниманием. А затем они и вовсе избавилась от их двуспальной кровати, заменив её диваном и креслом-кроватью. Теперь о близости не могло быть и речи.

В том, что Мила изменяет ему, Саша не сомневался. Надо было уходить, но расстаться с детьми было выше его сил.

Зато на работе у Саши всё складывалось на редкость удачно. Отец устроил его мастером в свой цех. Через год Саша стал старшим мастером, ещё через год — начальником участка, затем начальником смены, а в тридцать лет — начальником крупнейшего на заводе цеха.

В тридцать пять лет Саша был назначен на должность директора по производству. Весьма крупная должность с очень высоким окладом. Он стал известной фигурой в городе. Здоровался за руку с мэром и с губернатором.

Завёл он себе и любовницу, которую вскоре поменял её другую, затем на третью…

Однажды к нему пришёл Саид и попросил устроить на работу его внучку, Светлану.

— Какое у неё образование?

— Пока никакого, — замялся Саид. — Она учится на первом курсе.

— На кого?

— На юриста.

— Юристом её взять никак не могу, но у меня ушла на пенсию секретарша. Могу пока оформить на её место. Поработает пару лет, узнает завод, а там и к юристам определим. И не волнуйся, — ответил он на невысказанный вопрос Саида. — Буду для неё вторым отцом.

Так в его приёмной появилась Наташина племянница. Она была мало похожа на свою тётку, совсем не похожа. Тихая, скромная, молчаливая, вечно штудирующая какой-нибудь учебник. Про её тётку Саша даже не заикался.

Тем более, что Наташа была и так на виду. Саша ещё учился в университете, когда Наташа стала сниматься в сериалах. Правда, роли у неё были крохотные и на редкость однообразные: красивые беспринципные стервы. И обязательно с постельной сценой, в которой она блистала во всей красе.

Затем роли стали всё больше и «главнее», но характер их не менялся: женщина-вамп, обольстительная разлучница. Мила была без ума от Наташи и не пропускала ни одного сериала с её участием.

— Какая она крутая, — говорила Мила, усаживаясь перед телевизором. — Ей надо ехать в Голливуд. Она там всех за пояс заткнёт.

— Там своих стерв хватает.

— Молчи, — махала рукой Мила. — Ничего ты не понимаешь в колбасных обрезках.

— Я и не спорю…

— Завтра пойдём во дворец профсоюзов, — заявила Мила как-то вечером.

— Зачем?

— На концерт.

— Какой ещё концерт? Какие-нибудь «Руки вверх»?

— Нет. К нам приезжает Наташа.

— Какая ещё Наташа?

— Моя любимица. Наташа Закирова. Знаешь, как она поёт? Алла Пугачёва отдыхает.

— Так уж и отдыхает? — Ему ли было не знать, как Наташа умеет петь. — Я завтра не могу. Мне надо быть на заводе.

— Ну и торчи на своём заводе. Я и одна схожу.

После концерта Мила ходила ошарашенная.

— Ну и дурак, ну и дурак, что не пошёл, — твердила она. — Как она пела. Как ей аплодировали!.. Я сидела в первом ряду и видела её глаза. Она искала ими кого-то в зале. Со сцены долго не уходила, всё ждала кого-то.

Саша ушёл в другую комнату…

А затем Наташа исчезла с телеэкрана. Мила забеспокоилась, стала ковыряться в Интернете.

— Ну, что я говорила? — как-то встретила она Сашу.

— Ты много что говорила. Что конкретно ты имеешь в виду?

— Наташа — в Голливуде!

— С чего ты это взяла?

— В Интернете прочитала.

— Там много что пишут.

— Она уже снялась в трёх фильмах. Правда, роли пока небольшие, но то ли ещё будет. Погоди, она и Оскара заработает. А она, оказывается, несколько лет жила в нашем городе, училась здесь в обычной средней школе…

— Одного не пойму, ты-то чему так радуешься? Ещё одна шлюха заработает Оскар. И что из этого?

— Ничего. Только Наташа не шлюха. Не надо напрасно оскорблять девушку.

— Девушку?!

— Девушку.

— Да на ней пробы негде ставить.

— С чего ты это взял?

— Я учился с ней в одном классе. Десять лет мы ходили в одну школу, жили в соседних подъездах. Я насмотрелся на неё! И на её… многочисленных кобелей.

— Ах, вот оно что. Вот по кому ты сохнешь.

— Я? С чего ты взяла?

— Не такая я и дура, как ты думаешь обо мне все эти годы.

Саша, молча, покрутил пальцем у виска…

Апрель 2020 года. Саша второй год генеральный директор, живёт в просторном загородном доме. Вместе с ним туда переехали близняшки. Мила вместе с сыном осталась в своей квартире. Мальчик давно вырос, отслужил в армии, работает на заводе, женился. Его жена должна скоро родить, поэтому Мила и осталась в городе. Такова официальная причина.

Она всё также работает лаборанткой на той же самой кафедре. Но это совсем другая Мила. Из хорошенькой пухленькой блондинки — резвой хохотушки — она превратилась в сырую, грузную женщину. Шампусиком как, впрочем, и мужчинами она больше не интересуется. К мужу, в его загородный дом, наведается редко. Знает о его многочисленных любовницах, но внешне никак не показывает этого.

В стране, как и во всём мире, коронавирус. Только и разговоров, что о нём проклятом. На всех каналах, с утра до позднего вечера…

Саша с утра встретился с губернатором. Договорился о поэтапном запуске завода, нельзя больше простаивать. Надо выполнять контракты. От губернатора поехал к родителям, привёз им продукты. Его родители, как и большинство стариков, находились дома, на самоизоляции.

Выпил чаю, расспросил о самочувствии и засобирался домой. Надо было ещё заехать на завод.

— Знаешь, кого я видел? — сказал ему, прощаясь, отец.

— Кого? — рассеянно поинтересовался Саша.

— Никого он не видел, — вмешалась мать. — Ему показалось.

— Наверное, показалось, — согласился с матерью отец.

— Ну, бывайте, — улыбнулся Саша. — И не нарушайте режим самоизоляции.

Он вышел на улицу, помахал рукой родителям, которые глядели на него из окна, и направился к своей машине, припаркованной недалеко от дома. Навстречу ему шла какая-то стройная молодая женщина с чёрной медицинской повязкой на лице. Саша равнодушно скользнул взглядом по женщине — надо тоже надеть повязку — и направился к машине, до которой оставалось не более двух шагов.

— Здравствуй, Саша, — раздался сзади негромкий женский голос.

Саша замер. Медленно повернулся.

Перед ним стояла женщина. Та самая, с которой он только что разминулся. Только без повязки.

Наташа Закирова.

— Разве ты не в Америке?

— Как видишь.

— Ах, да. — Саша хлопнул себя ладонью по лбу. — Коронавирус.

— Коронавирус здесь не причём, — поморщилась Наташа. — Уже два года, как я перебралась сюда.

Они замолчали, напряжённо разглядывая друг друга. Наташа почти не изменилась. Разве в лице появилась какая-то взрослость, определённость.

И такая же безумно красивая.

— Не понравилось в Голливуде? — первым нарушил молчание Саша.

Наташа пожала плечами.

— Я там чужая. Чтобы жить в Америке, надо там родиться.

— Да. Конечно. — Саша замялся, не зная, что ещё сказать этой красивой чужой женщине. — Где живёшь? Чем занимаешься?

— Живу в Москве. У меня там осталась квартира. Занимаюсь тем же самым. Только что закончила съёмки в сериале. Двадцать четыре серии.

— Много. «Детектива?»

— Нет. Исторический. Про дочь Александра П.

— И кого там играешь?

— Её и играю.

— Так понимаю, что у тебя главная роль?

— Да.

— А сюда приехала навестить родителей?

— Да.

— Кстати, — оживился Саша, — у меня на заводе работает твоя племянница. Хорошая девочка. Начинала секретаршей, а сейчас — в юридическом отделе. Умница. Далеко пойдёт.

— Знаю.

— Ну, да, конечно, — смутился Саша. — Ты, наверное, спешишь? Тогда, до свидания.

Он засуетился, прощально махнул рукой и, подойдя к машине, открыл переднюю дверцу.

— Тебя не надо подвезти? — Он повернул голову к женщине. — А то у меня есть немного свободного времени.

— Спасибо. Не надо.

— Тогда, — Саша пожал плечами, — всего хорошего.

И он согнулся, собираясь нырнуть в машину.

— А ведь я любила тебя.

Саша вздрогнул. Выпрямился.

— С первого класса.

— Зачем ты говоришь неправду? — глухо произнёс Саша, не поворачиваясь к Наташе.

— А ты не замечал меня.

— Очень даже заметил.

— В десятом классе. В апреле месяце. На уроке литературы… ровно двадцать четыре года тому назад.

— Да. Двадцать четыре года.

— И ни разу не подошёл ко мне.

— К тебе было не пробиться.

— Было бы желание, пробился… Я ведь только для тебя пела тогда, на том Новогоднем вечере. Так ждала, что ты подойдёшь, пригласишь на танец. А ты опять струсил, сбежал.

Саша молчал.

— Весь класс знал, что я влюблена в тебя. Думаешь, Нина Александровна просто так пригласила тебя в драмкружок? Я её упросила. А ты даже в больнице не навестил. Я так ждала. Так надеялась…

Её голос дрогнул. Саша резко повернулся. Наташино лицо некрасиво сморщилось, она закрыла лицо руками.

Саша качнулся вперёд, замер, затем подошёл к девушке и обнял её.

— Трус. Несчастный трус. — Наташа рыдала, уткнувшись носом в его плечо. — Своей проклятой трусостью ты сломал наши жизни. Мне через месяц сорок, а у меня ни мужа, ни детей. Ты — генеральный директор крупнейшего в городе завода, лично знаком с президентом, у тебя загородный дом, дорогущая машина, куча любовниц… А счастлив ли ты?

Саша ничего не ответил.

Только гладил и гладил её худенькие вздрагивающие плечи…

У дороги чибис

— Помнишь, как мы шли по дороге, — сказала она, мечтательно глядя в потолок, — а вокруг нас летал чибис? Как привязанный. Никак не хотел улетать. И кричал. Да так громко. А день был чудесный: небо синее-синее, солнышко ласковое-ласковое и воздух…

Не договорив, она замолчала и, склонив голову, посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. Было в её глазах что-то такое, отчего больно сжалось его сердце.

Он повернулся на бок, опёрся о согнутую в локте руку.

Какое у неё прекрасное лицо. Как сияют её глаза. Какая тонкая нежная кожа. А губы мягкие, ласковые.

Припасть к ним и забыть обо всём на свете.

За окном шёл дождь. Нудный осенний дождь, которому, казалось, не будет конца. Как не будет яркого ласкового солнышка, и не брести им вместе по извилистой лесной дороге, и не кричать над ними назойливому чибису.

— Что ты молчишь? Неужели забыл.

— Нет, — отозвался он, с трудом отрывая взгляд от её полураскрытых губ. — Я ничего не забыл.

Разве мог он забыть тот день?

Тогда всё и началось.

Ещё в небе, высоко-высоко, кружили самолёты. Обыкновенные кукурузники. На таких в праздники катают всех желающих. Это и был праздник. День города.

Они возвращались из пионерлагеря, а проклятый чибис летал и летал возле них. И без того было тошно, а тут ещё он. Его крик раздирал душу. Он хотел отогнать глупую птицу, но, увидев расстроенное лицо случайной попутчицы, сунул руку в сумку, выудил недоеденную булку и бросил её чибису. Но тот, не обращая внимания на булку, продолжал описывать круги и кричал тревожно и печально.

— У дороги чибис, — неожиданно пробасил он и смущённо оглянулся на спутницу. — В школе учили такую песню.

— Кричит, волнуется чудак, — пропела она и улыбнулась. У неё был красивый голос. Спела она чисто, не сфальшивив ни единой нотки.

Он растянул рот в ответной улыбке и замедлил шаг. Они пошли рядом.

Его близняшки, Дашенька и Анечка, впервые оказались в пионерском лагере. Как они с женой переживали за девочек. В то воскресенье жена не смогла поехать с ним в лагерь и от души натолкала в сумку всевозможной снеди. Он с трудом поднял тяжеленную сумищу, но спорить не стал. Во-первых, бесполезно. Во-вторых, сам соскучился. А чем ещё выразить любовь к детям как не едой?

Всю дорогу он только и думал о девочках. Как они там? Не обижают их? Сдружились с ребятами? Не скучают по родителям?

А когда они — весёлые, загорелые — бросились ему навстречу, вопя во всё горло: «Папка! Папка!», повисли на его шее, не желая расцепить рук, он расцвёл и, не в силах удержать распиравшую душу радость, огляделся вокруг, выискивая, с кем бы поделиться своим безмерным счастьем.

Тогда он увидел её впервые.

Она стояла невдалеке. Маленький худенький мальчик судорожно цеплялся за её платье. Мамины глаза были закрыты, а руки ласково гладили русую головку и спину мальчугана.

Он отвёл взгляд и, забыв о женщине, погрузился в сладость общения с двойняшками. Когда они прощались, Анечка ткнула его в бок маленьким крепеньким кулачком и прощебетала скороговоркой: «Это Ромка. Он из нашего отряда».

Он опять увидел того самого мальчика и его маму.

— Ромка! — крикнула Дашенька, недовольная тем, что её отодвинули на второй план. — Это наш папа!

Ромка сказал что-то матери. Она послушно повернула голову в их сторону. Они обменялись вежливыми улыбками.

Так получилось, что из лагеря они вышли вместе. В чём не было ничего удивительного, им предстояло идти на один автобус.

Всё бы и кончилось случайной совместной прогулкой. Если бы не чибис.

Когда она пропела строчку из школьной песенки, ему почудилось, что рядом идёт их лучшая школьная певунья и его безответная любовь — Анечка Шибаева. И он впервые внимательно вгляделся в спутницу, хотя отлично понимал, что случайная попутчица никак не могла быть Аней. Слишком хорошо ему была известна Анина судьба: раннее замужество, трое детей, беспросветное пьянство мужа, склоки, ревность, побои, полунищенское существование, развод. Аня выглядела лет на пятнадцать старше одноклассниц и сама стала попивать.

— Извините, — сказал он на её удивлённый взгляд. — Чуть не принял вас за одноклассницу.

— Бывает, — улыбнулась она.

Они разговорились. Оказалось, они учились в одной школе. Правда, с интервалом в девять лет. И Аню Шибаеву она знала. Точнее, слышала о ней.

О многом успели переговорить они, пока дошли до автобусной остановки.

На следующий выходной он ездил в лагерь с женой. Попутчицы там не встретил. Как и её ребёнка.

Они случайно столкнулись на улице.

— Здравствуйте, — одновременно проговорили они и замерли, выжидающе глядя друг на друга.

На ней было короткое ярко-синее платье, плотно облегавшее стройное загорелое тело. Какая она юная и… красивая.

— Как ваш сын? — поинтересовался он. — Я что-то не видел его в лагере.

— Я забрала его оттуда.

— Почему?

— У него слабое здоровье.

— Понятно.

Её мальчик излишне хрупкий. Его девочки куда крепче. Лагерная жизнь даже пошла им на пользу.

— Где он у вас? Сидит дома?

— Муж забрал его в деревню. У него подошёл отпуск.

— А как же вы?

Она вздохнула в ответ.

— Поня-ятно, — протянул он, не придумав ничего умнее.

И каждый пошёл своей дорогой.

На другой день он вновь оказался там. В то же самое время.

Постоял возле старой липы, выкурил две сигареты и ушёл, насвистывая «марш артиллеристов».

На третий день повторилось всё, включая марш.

На четвёртый.

На пятый.

Зачем он ходил туда?

У него чудесная жена: красивая, добрая, умная, чуткая, внимательная, заботливая. Он её любит и уважает.

Прекрасные дети, без которых он не мыслит дальнейшего существования.

В чём дело? Что ему надо?

Он старательно растёр подошвой окурок. Поднял голову и… увидел её.

— Здравствуйте, — выдавил он.

— Добрый день. Что-то вы зачастили в наши края.

— Ваши?

— Вы стоите под моим окном.

— Вашим окном?

— Чему вы удивляетесь? — улыбнулась она. — Должна я где-то жить?

— Да. Конечно.

— Третий этаж. Квартира номер восемь. Первый подъезд. Вход со двора.

Она прекрасно могла видеть его. И вчера, и позавчера, и…

— Что вы так недоверчиво смотрите? Не верите? В таком случае, приглашаю вас в гости. На чашку чая. Если, разумеется, вы не спешите.

— Н-нет. Я не спешу.

— Тогда идёмте.

Она направилась во двор. Он не знал, что думать. Неужели, всё так просто?

Она поставила на стол две чашки, вазочку с конфетами.

А живут они средне: не бедно, но и не богато. Как он с женой. Вот книг маловато. В основном — детские.

— Я не большая любительница чтения, — сказала она, перехватив его взгляд. — Костя, это мой муж, тоже небольшой охотник. Вот Ромка… В трёх библиотеках записан. Читает запоем, не оторвёшь. Весь день просидит голодный, пока не запихнёшь в него котлету.

— В детстве я был таким же.

— А вот окно, о котором я говорила.

Она подошла к окну, приглашая взглядом последовать её примеру.

— Посмотрите, какой чудесный вид.

Он отодвинул чашку с недопитым чаем.

Вот она, липа. А под ней сорокалетний мужик, отец двоих детей, мозолит глаза замужней женщине. Что и говорить — замечательный вид.

— Спасибо. Я всё понял.

Набрал в грудь воздуха и заставил себя посмотреть ей в глаза.

— Извините. Я вёл себя крайне глупо.

— Я рада, что вы такой… догадливый.

Он ушёл.

Как там, в Библии, насчёт глаза, который соблазняет тебя? Кажется, его требуется вырвать.

Мудро. Очень мудро.

— Ты стал какой-то рассеянный, — заметила ему жена.

— Извини. Задумался.

— Не влюбился, случаем?

— С чего ты взяла? Просто задумался.

Он был искренен. Какая там любовь. Разве сравнишь это с тем, что испытал он тринадцать лет назад. То ни с чем не сравнимое ощущение лёгкого опьянения от её близости в первые годы их супружества. Да какое там — близости. Просто от её присутствия в комнате.

— В твои годы многие влюбляются. Опасный возраст. Очередная переоценка ценностей.

— Какая ещё переоценка, — поморщился он. — Глупости.

— Не говори. У нас у всех в отделе мужья прошли через это. Пришлось поволноваться сударушкам.

— Можешь не волноваться. Я не собираюсь ничего переоценивать.

— Я и не волнуюсь. Кто ещё родит тебе таких крокодильчиков?

— Никто.

Он улыбнулся и нежно погладил жену по щеке. Она ласково потёрлась подбородком о его руку.

Незаметно промелькнуло лето. Прошла осень. Окончилась зима.

Весна выдалась поздняя. Они с женой целиком погрузились в садово-огородные хлопоты.

Но схлынула посадочная горячка, появилось свободное время, и он обнаружил, что стоит подле знакомой липы и смолит третью сигарету.

Переоценка ценностей.

Он усмехнулся, покачал головой. Резко шагнул вперёд и едва не столкнулся с какой-то женщиной.

— Изви…

Это была она.

–… ните.

— Идёмте, — сурово приказала она.

Он послушно направился вслед за ней.

Какое наказание ожидает его сегодня?

Квартира была пустая.

Она стояла посреди комнаты и, бессильно свесив руки, вопросительно смотрела на него.

Он сделал шаг в её сторону.

Она закрыла глаза.

–… 25-12-76, — сказала она, когда он уходил. — Запомнишь?

— Запомню.

— Это мой рабочий телефон. С восьми до пяти.

Он позвонил через месяц.

— Я думала, ты забыл.

— Не забыл.

Второй месяц они встречаются почти ежедневно.

Жена давно догадалась обо всём. И… молчит.

Близняшки пока ничего не знают.

Пока.

Половина его друзей растит чужих детей.

Найдётся сколько угодно желающих занять его место. И чужого дядю его кровинки станут называть папой. Или даже папочкой…

— Я ничего не забыл, — повторил он.

Она побледнела и откинулась на подушку.

— Дождь, — тихо сказала она.

— Дождь, — откликнулся он.

Они замолчали.

А за окном всё шёл и шёл нудный осенний дождь.

И не будет ему конца.

Никогда.

Мантика

— Ты что такая мрачная? — Надя удивлённо посмотрела на молчаливую подругу. — Случилось что?

Ольга неопределённо пожала плечами.

— Не знаю, что и сказать. — Смущённо улыбнулась. — Сегодня видела сон. Не могу забыть.

— Что за сон такой необыкновенный?

— Понимаешь, — Ольга задумчиво наморщила лоб, — если разобраться, ерунда. Но такой яркий, такой отчётливый.

Она замолчала, хмуря брови и недоумённо качая головой.

— Что тебе конкретно приснилось? — переспросила Надя.

— Ничего особенного.

— Ну, если это настолько секретно…

Надя поджала губы и демонстративно зашелестела бумагами, освобождая на столе место для утреннего чаепития. Встала, налила в чашку чаю. Подцепила в вазочке карамельку, зашуршала фантиком.

— Снилось мне, — неторопливо заговорила Ольга, не обращая внимания на маневры подруги, — что прихожу я с работы домой, прохожу в спальню, а там, на разобранной постели лежит Боря. И не один.

Надя едва не подавилась конфетой. Торопливо перемолола зубами карамельку. Глотнула чаю.

— С кем? — выдохнула она.

— С Людочкой.

— Какой Людочкой?

Надежде не удалось сдержать разочарования.

— Из планового, — размеренно продолжала Ольга, не замечая странных модуляций Надиного голоса. — Оба голые. Одежда валяется на полу. Видно, что торопились, побросали, как попало. Стою, смотрю на них, а они, знай, делают своё дело. Как в кино.

— И что дальше?

— Ничего. Проснулась. Такой вот сон. Глупость, конечно.

Надя озабоченно покачала головой.

— Не такая это глупость, как ты думаешь. Ты замечала за ними что-нибудь?

— Нет. Они едва знакомы. И абсолютно равнодушны друг к другу.

— Не говори. О подобных вещах жена всегда узнаёт последней.

— Я не такая дура. Знаю всех его пассий. И не удивилась, если бы ты лежала рядом с ним. Но — Людочка! Вот что сбивает с толку.

— А я тут причём? На что намекаешь?

— На то, что Боря неравнодушен к тебе.

— Скажешь.

— Не строй из себя невинную овечку. Ты у меня под колпаком. Но — Людочка. С чего бы вдруг?

— Значит, в подсознании…

— Какое подсознание. Я и думать не думала о ней. Кому она нужна? Мышь серая. Скоро тридцать, а ни один нормальный мужик ни разу не посмотрел на неё.

— Не говори. Фигурка у неё неплохая. Мордочка, конечно… Трудно представить, чтобы Боря польстился на такую мымру.

— Вот и я так думаю, — Ольга заметно повеселела. — Чушь. Самое лучшее: скорее забыть обо всём.

— Не говори, — задумчиво протянула Надя. — Не так всё просто. Запомни: всякое событие случается дважды. Или, говоря точнее, по одному разу на каждом уровне бытия.

— Это как понимать?

— А так. Ты связана с определённым событием, произошедшим в данный момент на данном уровне бытия. С этого момента событие перешло в твою жизнь, и ты не освободишься от него до тех пор, пока оно не исполнится.

— Бред какой-то, — поморщилась Ольга.

То, что Надежда увлекается мистикой и прочим оккультизмом, для Ольги не являлось секретом. Но раньше увлечение подруги не касалось лично её. Дурит девка и ладно. Мужа нет. Детей нет. Что ей делать?

Но сейчас Надежда со всем своим мистическим бредом пыталась влезть в её, Ольгину личную жизнь. Вторгнуться на территорию, которую она тщательно оберегала от постороннего глаза. И это не понравилось Ольге.

С другой стороны, проклятый сон никак не шёл из головы.

Сколько людей во всём мире занимается мистикой. Не просто же так? Не дураки же они? А говорят как убедительно. И слова все такие умные.

— Что ты имеешь в виду?

— Не надо прятать голову в песок.

— По-моему, наоборот. Я открыла глаза. И увидела Борю рядом. Так что «no problem».

— Хочешь сказать, что всё забыла?

— Ну-у…

— Баранки гну. Теперь тебе никуда не деться от этого. Можешь поверить. Не первая. Многие не верили в мантику. А потом локти кусали.

— Что ещё за мантика?

— Мантика — это предсказание будущего. Короли, цари, императоры, президенты не брезгуют. Но если ты умнее всех…

Надя передёрнула плечами.

— Хорошо. — Ольга пошла на попятную. — Что ты предлагаешь?

— Лучший способ избежать предсказанных несчастий, — Надя сделала умное лицо, — организовать их самостоятельно. Разумеется, в ослабленной форме. Но с соблюдением важнейших деталей предсказания.

— Это что, мне самой уложить их в постель? Спасибо за совет.

— Ничего ты не поняла. Я говорю тебе русским языком: в ослабленной форме.

— Что значит: в ослабленной? Зазвать Людочку домой, уложить мужу под бочок и сказать: «Кувыркайтесь на здоровье, но в ослабленной форме». Так что ли?

— Опять ты за своё. Не хочешь, чтобы тебе помогли — не надо. Мучайся в одиночку, переживай, трепли свои нервы. Только другим не порти настроение.

— Ладно. — Ольга примирительно дотронулась до Надиной руки. — Не обижайся. Лучше скажи толком: что конкретно я должна сделать?

— Не знаю, — огрызнулась Надя. — Надо подумать, — миролюбиво закончила она.

Ольга вжалась в кресло и притихла, стараясь дышать как можно реже, чтобы не мешать прихотливым извивам Надиных мыслей.

— Во-первых, наконец, прервала молчание Надя, — тебе нужно свести голубков. Только не в смысле постели, а так.

— Что значит «так»?

— Пригласи Людочку в гости. Пусть Боря увидит вблизи, что за бесцветное существо наша Людочка. Пусть убедится, что она ему не пара, что есть женщины получше.

— Хорошо. Они будут снюхиваться, а я что должна делать?

— Бдить. Контролировать ситуацию. Не в домашнем халате, разумеется. Приоденься. И, вообще, будь эти дни в форме. Не распускайся. Помни, что Боря невольно будет сравнивать вас. Делай всё, чтобы сравнение было в твою пользу.

В Надиных словах не улавливалось ничего криминального. Не наслала же Надька на неё проклятый сон? Не такая она чернокнижница, как воображает. Похоже, их интересы совпадают. Из данной ситуации, если подойти к ней с умом, можно извлечь много полезного.

— Но как я приглашу Людочку домой, — неуверенно заговорила Ольга, — если я практически не знакома с ней? Мы здороваемся через раз.

— Познакомишься. Предоставь это мне.

— Хорошо, — облегчённо вздохнула Ольга. Пусть Надька суетится, коли ей так приспичило. А она посмотрит, что получится.

Надя не стала откладывать дело в долгий ящик. Её пальцами энергично запрыгали по телефонным кнопкам.

— Людочка? — медовым голосом пропела она, сладко улыбаясь в телефонную трубку. — Это Надя из маркетинга. Ты очень занята? Не заглянешь на минуточку? Хорошо.

Надя опустила трубку и победно глянула на подругу.

— Сейчас придёт.

— А что мы скажем? — забеспокоилась Ольга. — Она не примет нас за дур?

— Не беспокойся. Всё будет тип-топ.

х х х

Людочка не заставила себя ждать.

— Здравствуйте, — пролепетала она, заходя в комнату и останавливаясь у порога. Её крохотные глазки-бусинки вопросительно оглядели подруг и замерли на носках собственных туфель.

Ольга из-под опущенных ресниц с удовлетворением рассматривала невзрачную фигурку в сером костюме. Действительно, мышь. Чего всполошилась? Зря ввязались в дурацкую авантюру.

Но Надежда была иного мнения. Она засияла так, словно их посетила сама Изида с Амоном, Тутанхамоном и Нефертити в придачу.

— Спасибо, что зашла. Присаживайся, пожалуйста.

Людочка послушно уселась на свободный стул.

— Извини, что оторвали от работы.

— Ничего, — пробормотала Людочка, смущённо оправляя задравшееся платьице.

— Дело в том, что Олиному мужу на днях исполнится тридцать.

— Очень приятно. От души поздравляю.

— А ты вроде пишешь стихи.

?

— Не могла бы по этому поводу накатать поздравление?

— Но я не пишу таких стихов. Для такой работы требуется соответствующий, весьма специфический талант.

— От тебя не требуют «Руслана и Людмилу». Накарябай десяток рифмованных строчек, вот и всё. Мы бы сами настрочили, да, как говорится, не умеем ямба от хорея отличить.

— Но как можно писать о человеке, которого в глаза не видела? Надо иметь хоть какое-то представление: как он выглядит, какие у него интересы. Иначе просто глупо писать.

Ольга с Надеждой недоумённо переглянулись.

— Что ты мелешь? — пришла в себя Надя. — А то не знаешь Борю.

— Какого Борю?

— Олиного мужа.

— Откуда я могу знать?

— Его знает весь завод.

— Он разве у нас работает?

— Здрассьте, я ваша тётя. А то ты не знаешь начальника сборочного цеха.

— Это рыжий такой?

— Ну, милочка, — Надя возмущённо всплеснула руками, — с каких это пор Боря стал рыжим? Он, к твоему сведению, шатен.

— Извините, пожалуйста. — Людочка повернулась к Ольге, умоляюще сжав детские ручки на тощей груди. — Я не хотела обидеть вас. Просто никогда не видела вблизи вашего мужа. Вот и подумала, что он…

Людочка запнулась и смущённо улыбнулась.

— Рыжий не рыжий, — поморщилась Ольга. — Не всё ли равно? Сможешь ты написать стихотворение?

— Я совсем не знаю его. Я просто не представляю…

— Ну и ладно, — согласилась Ольга, вполне удовлетворённая состоявшимся разговором. — Раз не знаешь…

— Что значит, ладно? — вскинулась Надя. — Что значит, не знает? Узнает…

х х х

— Мне пора.

Людочка решительно отодвинула пустую чашку и встала из-за стола.

— Приятно было познакомиться.

— И мне, то есть нам тоже, — заулыбался Боря. — Заходите чаще.

Он вскочил, словно ужаленный, и помчался в прихожую проводить дорогую гостью.

Ольга не шелохнулась. В течение последнего часа она не произнесла ни слова. Даже губ не раскрыла.

Она была лишней. Встань она и уйди, они бы не заметили её отсутствия.

Когда три часа назад она сказала Боре, что к ним придёт Людочка, он скривился, словно их собиралась посетить баба Яга.

— Это из планового, что ли?

— Да.

— Что у тебя за подруги? То дура, вообразившая себя мадам Блаватской, то ещё хлеще.

— Чем Люда не угодила тебе?

— Говорят, она того. — Боря выразительно покрутил пальцем у виска. — Корчит из себя не то Ахматову, не то Цветаеву.

— Ничего она не корчит, — вяло парировала Ольга, отправляясь на кухню. Ей требовалось побыть одной, чтобы переварить полученную информацию. Неужели они ошиблись в Людочке, и все их страхи не более чем домыслы?

Ольга повеселела и едва не с распростёртыми объятиями встретила Людочку. Как она старалась, выставляя гостью в самом выгодном и привлекательном свете. Только бы не скучал её Боренька. Только бы не ворчал.

А он и не ворчал.

И скучал всё меньше и меньше. Скоро совсем перестал. Ещё бы, у него с Людочкой оказалась масса общих интересов. Просто родственные души.

— Надо же, — Боря качал головой, — я представлял вас совсем иной.

А Людочка млела и выдавала очередную порцию «интересов».

Раскраснелась. Даже похорошела.

Про неё забыли напрочь.

Лопали купленный ею торт, пили приготовленный ею кофе и — не замечали. В упор не видели.

Ольга гладила ножку стула, щипала собственную ногу. Нет, вроде она не исчезла, не растворилась в чашке. Она вполне материальна и присутствует в своей собственной квартире. Но почему её не замечают?

И платье новое, причёска наимоднейшая, краски не пожалела.

В чём дело?

Надькины происки? Колдовство?

Предупреждали добрые люди.

Всё. Пора кончать. Хватит с неё мистики. Пусть экспериментирует на собственном муже. Только сначала выйдет замуж.

— Какая интересная девушка!

Боря проводил драгоценную гостью и от избытка положительных эмоций забегал по комнате.

— Надо же! Я и не думал… А я-то думал…

Ольга подождала немного и выпустила первую стрелу.

— Молодец! Нечего сказать!

Боря замер, настороженно глядя на супругу.

— Женщина пришла по делу, а ты присосался к ней со своими декадентами. Неужели не видел, что ей не до тебя и не до твоих занюханных гомиков?

— В чём дело?

— Она зашла посоветоваться насчёт аборта. Залетела, а от кого не помнит. То ли от чеченца, то ли от негра, то ли от араба. В любом случае нельзя рожать. Вот и подумай: до твоей ли болтовни?

— Да-а, — обескуражено протянул Боря. — Вот оно что. Я и не знал.

— А что ты знаешь кроме болтов и гаек? Поезжай лучше к матери за ребёнком.

— Сейчас.

Боря исчез.

Так оно лучше. Надёжнее. Без всякой мантики. Осталось придумать что-то с Наденькой.

Миллион алых роз

Двигатель заглох в самом неподходящем месте, на перекрёстке, когда она делала правый поворот. Кое-как, на аккумуляторе закончив поворот, она приткнула машину на обочине у магазинчика запчастей и бессильно замерла, отрешённо глядя на панель приборов.

Она даже не пыталась обнаружить неисправность. Бесполезно. Всё равно ничего не понимает. Единственное, что она умела — поменять колесо на запаску.

Она вспомнила, что полагается включить аварийную сигнализацию, и дёрнула на себя ручку с красным треугольником.

Позвонить отцу?

Она потянулась к мобильнику.

— Извините, вам не требуется помощь?

Голос мужской, с характерным акцентом. Она посмотрела в приоткрытое окно. Так и есть: «лицо кавказской национальности».

Только его не хватает. Откуда взялся? Впрочем, чему удивляться? В городе их больше чем местных. Мало того, что захапали все фирмы, так ещё скупают квартиры. В её подъезде уже три семьи. Страшно пользоваться лифтом.

Она совсем было собралась послать непрошенного помощника куда подальше, но передумала. Пока дозвонишься, пока отец доберётся до неё. Долгая песня.

Может, этот действительно соображает? Может, там дел на пять минут?

— А вы что-нибудь понимаете? — поинтересовалась она у кавказца. — Это вам не шашлыком торговать.

— Приготовить настоящий шашлык те так просто, как вы думаете, — спокойно ответил кавказец. — Откройте, пожалуйста, капот.

— Зачем?

— Чтобы найти неисправность.

— Да, конечно. Сейчас.

Где эта штуковина? Ага, открылся.

— Готово, — с гордостью сообщила она.

— Вижу, — сухо ответил незнакомец, поднимая капот и склоняясь над мотором. — У вас есть инструмент?

— Не знаю. В багажнике есть что-то. Надо посмотреть.

Она сделала вялую попытку открыть дверь, но кавказец движением руки остановил её.

— Не надо. Я схожу за своим. Моя машина рядом.

Действительно, его розовая шестёрка стояла совсем близко, у служебного входа в магазинчик. Должно быть один из продавцов. Тогда должен понимать, успокоено подумала она, откидываясь на спинку сиденья.

Мужчина вернулся с инструментом и принялся копаться в моторе.

— Честно говоря, впервые имею дело с такой маркой, — сказал он, поднимая голову и глядя на неё сквозь лобовое стекло. — У вас редкая модель. Но ничего страшного. Все машины разные только снаружи, а заглянешь внутрь — всё у них одинаковое. Как у людей.

Философ.

— Вы автомеханик? Или врач?

Её мало интересовала его профессия, но не ответить было невежливо.

— Кем я только не был. — Кавказец сверкнул прекрасными белыми зубами. — В том числе автомехаником. А врач — моя основная профессия. К сожалению, невостребованная.

Она сочла, что тема исчерпана, приличия соблюдены и замолчала.

— Зажигание у вас в порядке, — сообщил кавказец через несколько минут и захлопнул капот. — Засорился фильтр. Давно промывали бензобак?

— Бензобак?

— Да. Бензобак. Его необходимо промывать каждый год. Машина у вас нежная. Ей требуется отличный и, главное, чистый бензин. А у нас… — Механик безнадёжно махнул рукой. — Следите за фильтром. И не мешает прочистить инжектор.

Она пропустила умные слова мимо ушей и протянула в окно заготовленную десятидолларовую купюру.

— Спасибо. Возьмите, пожалуйста.

Свободной рукой повернула ключ зажигания. Машина завелась мгновенно.

Но кавказец не торопился брать деньги.

— Вам что, мало? — раздражённо поинтересовалась она. — Сколько вы просите?

— Нисколько.

— Как прикажете вас понимать?

— Я подошёл к вам не из-за денег. Красивая машина. Красивая девушка. Как не помочь?

Вот оно что. Не выйдет, «дарагой».

— Последний раз спрашиваю: сколько с меня?

— Нисколько.

Она равнодушно пожала плечами и убрала деньги в бумажник.

— Как хотите.

Включила передачу и плавно надавила на газ.

х х х

Поставила машину в отцовский гараж, поднялась наверх.

Пошепталась с мамой, взяла ванну, долго болтала по телефону с подругой, поужинала с родителями, посмотрела телевизор и так разленилась, что решила остаться у них на ночь. Не хотелось среди ночи тащиться в пустую квартиру.

Утром открыла изнутри гараж, выкатила машину и, запирая двери, заметила валявшуюся на бетоне алую розу.

Подняла (свежая, с капельками влаги на лепестках), вдохнула нежный аромат, повертела в руках и выбросила.

х х х

На работе приключился очередной аврал, свалилась куча дел. Она закрутилась, завертелась. Неделю общалась с родителями по телефону. Навестить удалось лишь в субботу.

— Что-то непонятное творится, — сказала мать. — Каждое утро нахожу в ручке гаражной двери — не поверишь — розу. Всегда красную.

— Алую, — машинально поправила она.

— Откуда ты знаешь?

— Удостоилась лицезреть, когда была у вас последний раз.

— И что это значит?

— Кто-то влюбился в тебя. Вот и шлёт кусочки разбитого сердца. Интересно, надолго его хватит?

— Что ты мелешь? Постыдись отца.

— Не переживай. Папаньку сдадим в утиль. Или прямо на свалку. А тебя — под венец. Пап, тебя устраивает подобный вариант?

— Вполне. Только давай сначала тебя поставим под венец. Потом делайте со мной, что хотите. Хоть на свалку, хоть в крематорий.

— Договорились… Замуж тебе, доченька, пора. У всех подруг дети давно ходят в школу. Одна ты… — Мать огорчённо вздохнула. — Тебе, наверное, цветы, — закончила она.

— С какой стати? Я здесь не живу. И кому в наше время придёт в голову подобная чушь?

— Пришла вот.

х х х

Перед самым обедом она неожиданно сорвалась и, не смотря на уговоры матери, спустилась вниз. Уселась в машину.

Затормозила у магазинчика, возле которого неделю назад кавказец чинил её машину. Розовая шестёрка стояла на том же месте.

— Зачем вы это делаете?

Кавказец не опустил глаз.

— Что вы имеете в виду?

— Вы отлично знаете, что. Цветочки.

Она вложила в последнее слово всё презрение, на какое была способна.

— Красные розочки, которые вы с завидной регулярностью втыкаете в гаражные двери. Скажете, не вы?

— Я.

— Зачем? Чего добиваетесь?

— Ничего плохого. Я думал, вам будет приятно знать, что вы не одна в этом мире. Что есть человек, который думает о вас. Я выбирал хорошие розы.

— С чего вы взяли, что я «одна в этом мире»?

— Об этом сказали ваши глаза.

— Что вы несёте? У меня нормальные глаза. Как у всех нормальных людей.

— Ваши глаза полны одиночества. Я знаю, что говорю.

— Может, вы и прекрасный механик, возможно, вы имеете кучу других профессий, но провидец, или как он там называется, вы никудышный. Я — не одинока.

— Разумеется, у вас есть родные, подруги, коллеги, знакомые. Они любят и ценят вас. Но рядом с вами нет человека, для которого вы были бы не просто дочерью, сестрой, подругой, а — всем.

— Так-таки всем?

— Да. Всем. Когда рядом нет такого человека, жизнь теряет смысл.

— Весьма красиво и поэтично. Только поберегите, пожалуйста, своё красноречие для других клиентов. Я обойдусь без ваших услуг. Тем более, без ваших цветочков. Вы хоть миллион алых роз рассыпьте перед моим домом. Для меня они — просто сор. Не более. Кстати, дворник вполне солидарен со мной. И забудьте про этот дом. Объезжайте как можно дальше. Так будет лучше. Для всех.

— Я не собираюсь навязываться. Какой миллион алых роз, если несколько цветков подняли такую бурю? И где взять столько денег? Мне нечего продать. Остаётся лишь попросить у вас прощения и клятвенно заверить, что подобное святотатство больше не повторится.

— Я рада, что вы поняли меня. И чтобы быть в окончательном расчёте…

Она швырнула на прилавок скомканную стодолларовую бумажку и выбежала из магазина.

х х х

Мать сказала, что цветы больше не появляются.

А бензобак ей промыли. Там действительно оказалось много грязи. Осталось прочистить инжектор.

Снег

(Банальная история)

Тихая зимняя ночь. Давно спит усталый город и, забыв на несколько часов бесконечные, как жизнь, дела и заботы, видит, быть может, счастливые сны. Только снег, холодный и чистый, безучастный к людским радостям и страданиям, падает большими мохнатыми хлопьями: спокойно и равномерно, слегка пританцовывая в полёте.

Мы сидим под фонарём на краешке обледенелой скамейки в старом городском парке.

Несколько минут назад ты сказала, что выходишь замуж и это наша последняя встреча. Теперь ты молчишь, выжидающе поглядывая на меня.

Я держу в руках твои узкие ладошки, перебираю тонкие холодные пальчики и тоже молчу.

К чему слова?

Когда и так всё ясно, когда так правдивы, так выразительны глаза, что робко и жалостливо смотрят на меня.

И я читаю в них свой приговор:

«Мне очень жаль, что так получилось, но, пожалуйста, пойми меня правильно. Тебе скоро тридцать, а ты всё ещё рядовой специалист на копеечной зарплате. И у тебя, по твоим же словам, нет никаких шансов на продвижение. А вместо того, чтобы хоть как-то попытаться изменить судьбу, как полагается настоящему мужчине, ты всё своё время и энергию тратишь на… писание стихов — ну, не глупо ли это? — которые, не скрою, нравятся мне, но которые не берёт — и никогда не возьмёт! — ни одна редакция. Значит, и в этом ты ничего не добьёшься. А если добьёшься, то когда? Когда мне будет уже ничего не нужно.

Живёшь ты с родителями в однокомнатной квартире. У меня тоже нет своей комнаты, и если, предположим, я выйду за тебя, то где мы будем жить? А когда родится маленький?

Нет, нет, нет!

Ты славный, добрый парень, и мне было хорошо с тобой; кто знает, быть может, я люблю тебя и мне очень, очень жаль, что так получилось, но пойми меня правильно: ещё больше мне жаль себя.

А он в свои двадцать семь владеет солидной фирмой и является соучредителем ещё в нескольких. Он умён, воспитан и… что ещё надо?

Квартира в центре, коттедж за городом, две машины и, самое главное, у него есть надёжная «рука». А это так важно в наше неспокойное время.

Но мне очень, очень, очень жаль тебя».

И я молчу.

Не протестую.

Не бью кулаком в грудь, доказывая, что он — подлец, дрянь, негодяй. Что он покупает молодое красивое тело, что он сломает, искалечит твою душу, и… много ещё чего не говорю я.

Потому что всё это неправда.

А правда та, что он действительно хороший парень, что он любит тебя, и вы будете счастливы…

А снег идёт.

Всё также спокойно и неторопливо. Какой счастливый: ему не нужна «рука».

Жизнь и смерть Николая Петровича.

Господи, как я завидую им!

Тем, кто верит. Неважно в кого или во что. В Христа, Аллаха, Будду, Моисея или деревянного идола с толстыми губами, жирно намазанными салом.

Главное — вера. Как хорошо, как упоительно прекрасно брякнуться оземь перед чуркой, закатить в экстазе глаза и переложить все свои беды и заботы на абстрактное Нечто.

Какое сладостное чувство свободы, избавления от всей земной грязи должен испытывать истинно верующий человек.

Господи, почему я лишён этого?

Но хватит обо мне.

Поговорим о Николае Петровиче. Николай Петрович не верит ни во что. Даже в доллар. Но зато он с избытком наделён другим, не менее полезным качеством: Николай Петрович твёрдо знает, когда и что именно надлежит делать. Потому и рассказываю я о Николае Петровиче, а не о каком-нибудь Ваське Чуркине.

В то утро Николай Петрович проснулся как обычно. Сходил в туалет, сделал лёгкую зарядку, принял в меру горячий душ, побрился, с аппетитом позавтракал (бекон с яйцом, овсянка, круассан, чашечка кофе со сливками), оделся (строгий тёмно-серый костюм, белая сорочка, тёмно-синий в золотистую крапинку галстук), чмокнул в щёчку жену (первую, мать его взрослых детей), уселся в машину и отправился в свой рабочий офис.

В офисе Николай Петрович подписал все бумаги, которые надлежало подписать; выбросил в урну бумаги, которые полагалось выбросить; похвалил сотрудников, которые заслужили похвалу, распёк лентяев и разгильдяев; сделал необходимые звонки.

Когда настало нужное время, Николай Петрович позвонил в ресторан и заказал обед на двоих в отдельном кабинете, затем позвонил в соответствующее место и заказал «конфетку», после чего с чувством исполненного долга покинул офис.

В ресторане Николай Петрович выпил рюмку коньяка, скушал обед, полакомился «конфеткой» и, довольный жизнью и собой, отправился домой (трёхэтажный загородный дом на берегу реки, чудесный сад в староанглийском стиле).

Пока жена одевалась (ровно столько времени, сколько того требовали обстоятельства), Николай Петрович прошёл на террасу и, наслаждаясь солнечным днём и лесным воздухом, просмотрел свежие газеты и журналы. То, что требовало тщательного изучения, было тщательно изучено; то, что не требовало тщательного изучения, было бегло перелистано.

После чего, Николай Петрович вместе с законной женой отправился в модный театр и посмотрели там модную пьесу в исполнении модных актёров.

Из театра супружеская чета двинулась домой. Там они поужинали, посмотрели немного телевизор и прошествовали в спальную комнату. Николай Петрович честно выполнил супружеский долг, после чего отошёл в объятия Морфея.

А ночью Николай Петрович умер.

И это была единственная нелепость в его прекрасной и правильной жизни!

Зинуля

Весной 1987 года, едва стаял снег, я загремел в подшефный колхоз. Председатель встретил меня как родного.

— А, Николашка! — радостно заорал он, стоило мне переступить порог председательского кабинета. — Молодец! Вовремя приехал. Алексей схватил воспаление лёгких. Полчаса назад отправил его в Рамешки. Принимай трактор. Будешь возить молоко.

Я обрадовался не меньше преда. Лучшее, на что мог я рассчитывать — пахать яровые. Но самое реальное — торчать на стане и ремонтировать раздолбанный тракторишко.

И вдруг — этакое везенье. Возить молоко — фартовая работа. Свободного времени навалом и внакладе не останешься. Всегда «сыт, пьян и нос в табаке». Хотя курить я бросил, когда женился во второй раз.

— Ну, Николашка, — продолжал пред, — быстренько располагайся и — за дело. Пора везти молоко.

Я ничуть не удивился председательской прыти: не первый раз в колхозе. Я даже не поинтересовался, кто повёз бы молоко, не окажись я под рукой, а молча развернулся и направился к двери.

— Стой! — прогремел сзади хриплый бас.

Я послушно остановился и вопросительно посмотрел на преда. Он озабоченно тёр обширную лысину.

— Ты куда собрался? — спросил он у меня.

— В общагу. Куда ещё?

— Вишь, дело какое, — забормотал пред, неуверенно поглядывая на меня из-под круглых допотопных очков. — Не стоит идти в общагу.

— Почему?

Было чему удивиться. Общага наша, заводская. Я сам и строил её двенадцать лет назад.

— Вишь, дело какое. — Пред явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Там у меня живут шабашники. Они подрядились ферму отремонтировать.

— Ну и что? Сколько их?

— Семеро. И баба. Жена старшого, — уточнил пред.

— Эка невидаль. Нас там умещалось двадцать человек.

— Вишь, дело какое. Они выселенцы. Ну, со сто первого километра. Самый молодой и тот девять лет отсидел. Никто не захотел взять их к себе. Вот и пришлось занять ваше общежитие. Мужики ничего. Смирные. Но, — пред многозначительно поднял указательный палец вверх, — бережёного Бог бережёт.

— А ребята приедут? Куда им деваться?

— Когда ещё приедут. Придумаем что-нибудь.

— Ладно, а мне куда?

— Давай к бабке Марье. У неё как раз постоялец живёт. Плотник. Матвеевым дом перебирает. Вдвоём вам будет веселее.

Бабку Марью я знал не хуже остальных жителей села и ничего не имел против неё. Я вновь дёрнулся к двери, но пред опять остановил меня.

— Вишь, дело какое. — Председатель старательно откашлялся и, сняв очки, невинно заморгал короткими белесыми ресницами. — Федотыч, бабкин постоялец, тоже из этих… двадцать восемь лет в общей сложности. Но ты не бойся, он не молодой уже. Пятьдесят восемь, как-никак.

— Чего мне бояться? Всяких видывали.

— Ну и ладно, — облегчённо вздохнул пред. — Дуй к бабке Марье, разгружайся и — на трактор. А то молоко закиснет

Последние слова он кричал мне вдогонку. Я не меньше преда был заинтересован в том, чтобы заполучить трактор. Всё не верилось в свалившуюся на меня удачу. Я успокоился только тогда, когда сделал последний рейс и, поставив «свой» Беларусь у дома бабки Марьи, рассовал по карманам честно заработанные «красненькие» (за бидон сливок) и вошёл в избу.

За кухонным столом сидел щупленький мужичок, (но выбрит чисто, ни разу не видел его небритым) и деревянной ложкой неторопливо хлебал жирный борщ из большой эмалированной миски. Рядом с миской стояла початая бутылка водки.

Мужичок равнодушно окинул меня холодным взглядом глубоко запавших серых глаз и, плеснув из бутылки в стакан, заткнул горлышко бумажной пробкой. Выпил водку и опять принялся за борщ.

В одну харю жрёшь. Ладно. Плакать не будем.

Я открыто поставил на стол одну «красненькую» и позвал хозяйку.

— Баба Марья, давай по стаканчику.

— Давай, — не стала чиниться хозяйка. — Это кто? Веденеевы?

— Веденеевы.

— Мне-то привезёшь?

— Привезу.

Грех обидеть бабку. Опять же огород. Закусить чем-то надо?

х х х

С Федотычем отношения не сладились. Возраст тому виной (двадцать лет разницы) или характерами не сошлись, не знаю. Я люблю поговорить. Особенно, когда выпью. А Федотыч — себе на уме. Всё молчит да смолит папироски. Стоит мне рот открыть, так зыркнет, что всё вылетает из головы. Забываешь, что хотел сказать. Ну его.

Но плотник он был отменный. От Бога. Страшно было смотреть, как Федотыч работал. Топор, казалось, прирос к его рукам. Чего он им вытворял. Одно слово — мастер.

Пил он регулярно, но понемногу и никогда не напивался. Хлопот с ним не было. Насчёт семьи ничего не знаю. Но если учесть, сколько Федотыч отсидел, то вряд ли у него кто имелся.

Совсем другие люди были шабашники. Крепко пили мужики. И если они при этом работали, и не перерезали друг друга, и в деревне вели себя аккуратно, то заслуга в том исключительно их старшого. Я так и не узнал его имени, да никто не называл его иначе. Старшой да старшой. Здоровый был мужик. Метра два, не меньше. И вес соответствующий. Зато боялись его шабашники. Стоило ему показаться, вмиг становились шёлковыми. Куда гонор девался. И не пил старшой. В рот не брал.

Я возил в общагу молоко и как-то прижился там. Дома что ли сидеть, как красной девице, да играть с Федотычем в молчанку? Вот я и повадился к шабашникам. Парни молодые, холостые, весёлые. Опять же «красненькие». Одному пить — сопьёшься. А с бабкой Марьей — небольшой интерес.

Ближе всех я сошёлся с Геной. Он был самый молодой и отсидел меньше всех. Парень простой, незлопамятный. Как говорится, душа нараспашку. С ним мы и приговаривали «красненькие», после чего отправлялись к дачницам.

Но, если честно, совсем не из-за Генки и дачниц торчал я у шабашников, как привязанный, а исключительно из-за стряпухи. Зинули. Так звали жену старшого.

Вот это баба! Сколько лет прошло, а, как живая, перед глазами. Стоит и улыбается. Всяких баб я перевидал, но ни одна не умела так улыбаться.

Да разве дело в одной улыбке?

Она была хохлушка, и глаза у неё были самые хохлацкие: цвета спелой вишни и такие ласковые, что хоть в петлю лезь.

Чего уркам так везёт на баб? Самые фартовые всегда у них. Старшой семнадцать лет отбухал. Когда успел подцепить Зинулю? Ведь она была много моложе его. Где снюхались, кто кого откопал — не ведаю.

Знаю одно, что тянуло меня к Зинуле с исключительной силой. Всё бы на свете, кажется, отдал, души бы не пожалел за одну только ночку с Зинулей. Но нечего было мечтать. Цепной пёс так свою кость не стережёт, как старшой караулил Зинулю. Бабка Марья над цыплятами так не тряслась, как он над своей женой. Но иначе было нельзя: баба молодая, горячая, а вокруг семь мужиков шебаршатся. Здоровые, голодные.

Привёз я им как-то молоко, а в доме — никого. Одна Зинуля копошится у плиты. Эх, думаю, была — не была. Жизнь даётся один раз: последний буду дурак, коли не использую такой момент. Для начала ущипнул её за ягодицу. Хорошая попа, тугая. Но Зинуля не промах. Не успел руку отнять, как хлестанёт по морде. Аж круги поплыли перед глазами.

Зинуля хохочет, заливается.

— Что, Николашка? Съел? Ещё хочешь?

— Хочу, — говорю, — и хвать её за титьки.

Она опять — хлоп. Но я не дурак. Прыг в сторону. Промазала. Теперь я усмехаюсь. Не ты первая, от кого схлопотал по морде. Опыт имеется. Знаем вас, горячих. Остудим.

И — хоп — схватил её за руки, обнял покрепче, поднял и — в комнату, на кровать. Она топорщится, рвётся изо всех силёнок, но молчит, не орёт. А мне того и надо.

Но только я содрал с неё трусы как слышу топот в сенях. Эх, посмотрел бы на меня ротный старшина, сердце бы у него порадовалось. Секунды не прошло, как я оказался в другом конце комнаты. А Зинуля объявилась на кухне. И трусы убрать не забыла.

Но сами-то мы взъерошенные, морды у нас красные, а у старшого глаз намётанный. Вмиг просёк. Сжал кулачищи и ко мне. Ну, думаю, пришёл мой смертный час. И что обидно — ни за что погибаю. На том свете вспомнить будет нечего.

Но сжалился Господь надо мною, а, может, преда пожалел: кто будет возить молоко? Остановился старшой, разжал кулаки.

— Николашенька, — спокойненько так, но голос как струна, — у тебя молочко не прокисло? И, вообще, больше тебе здесь делать нечего. Молоко сам буду получать. На ферме.

И глазами так выразительно на дверь. Я шмыг мимо него и в кабину трактора.

Генка весь вечер гоготал надо мною. Он сам пришёл ко мне, и мы уговорили пару «красненьких».

— Что, не вышло с Зинулей? Раскатал губишки? Не переживай: в сельмаг завезли японские закаточные машинки. Купи одну и закатай губы-то.

Я молчу. Ни гу-гу.

— Плюнь ты на неё, — посоветовал Генка. — Пошли к дачницам.

И мы пошли.

х х х

Пролетело лето, вернулся с Крыма Алексей, я сдал ему трактор и сел на комбайн. Но кончилась жатва, потянулись на юг журавли, начал и я подумывать о доме. Зинулю я добросовестно обходил стороной. А она ехидно улыбалась, если нам доводилось нечаянно встретиться. Эх, посмотрел бы я, как ты улыбалась, опоздай тогда старшой минут на пятнадцать.

Но: что не вышло, то не вышло. Я пахал озимые, стараясь не вспоминать Зинулю, а сам только и думал о ней.

Тем временем, шабашники отремонтировали ферму и получили расчёт. На всех пришлось двадцать четыре тысячи. Не знаю, как они делили зарплату, но деньги немалые, если учесть, сколько авансов взяли.

Рассчитался и Федотыч. Шесть тысяч хапнул. И чего дурак при таких руках всю жизнь проторчал на зоне? Живи честно, работай, был бы кум королю. А так, спрашивается: куда ему, старому хрычу деньги?

В тот вечер мы втроём (бабка Марья, Федотыч и я) на кухне сообразили отвальную. Федотыч расщедрился по случаю отъезда, и я, соответственно, в долгу не остался. Ведь и мой срок кончался, утром предстояло возвращаться в Калинин.

Сидим, соображаем, как вдруг вваливается Гена.

— Привет честной компании.

— Здоров, Геннадий, — приветствую его. — Присаживайся, дёрни с нами на прощание.

И двигаю к нему стопку.

Гена выпил, закусил и кивает на пустые бутылки.

— Отвальная?

— Завтра уезжаю, — подтверждаю я.

— А ты?

И Гена как-то странно посмотрел на Федотыча.

Тот спокойно догрыз огурчик и, в свою очередь, уставился на Гену.

— А что?

— Судьбу испытать не желаешь?

Это Гена так, про судьбу. Но Федотыч — тёртый калач.

— Почему бы нет.

Ответил и рукой провёл по лицу. Весь хмель одним движением стёр.

— Только учти, — продолжает Федотыч, — в соседней деревне работают два корефана. Если к утру не вернусь…

— Не маленькие, — осклабился Гена. — Законы знаем.

— Николашка! — Федотыч швырнул на стол пачку червонцев. — Беги к Лариске (наша сельповская продавщица) и возьми у неё все карты. Сколько есть. И ящик водки.

— Водка имеется, — встрял Геннадий.

— И ящик водки, — голос у Федотыча зазвенел сталью. — Отнесёшь всё к ним, в общагу, — спокойно закончил он.

Я взял деньги и — пулей в магазин. Лариски в лавке не оказалось. Пришлось идти к ней домой. У Лариски глаза едва не выскочили, когда я потребовал ящик водки и все карты, что есть в наличии.

— Куда тебе столько?

— Не мне.

— Ах, да, — сообразила Лариска, — у них сегодня расчёт. Но всё равно много. У меня этих карт целая коробка. Всего две колоды продала.

— Давай коробку. Бери деньги, пошли в лавку.

— Ох, неладно, Николашенька, — запричитала Лариска, втискиваясь в телогрейку. — Чует моё сердце, добром у них не кончится. Не ходи ты к ним. Оставайся лучше у меня. Мы не хуже время проведём. И чего ты к ним привязался?

Если бы я знал.

Вру. Знал. Отлично знал, какая нелёгкая тянула меня туда. Зинуля. Последняя надежда была у меня на эту ночь. Перепьются, передерутся…

В общаге было всё готово к игре. Окна занавешены, комната чисто убрана, длинный обеденный стол заставлен бутылками и тарелками. В тарелках — хлеб, мясо, жареная картошка.

Играть сели все, кроме меня с Зинулей. Она как встала у окна, так всю ночь и простояла. Ни слова не проронила. А я был у них вроде лакея. То один, то другой молча протягивал пустой стакан. Я наполнял его до отметки, какую показывал заскорузлый палец. И себя, конечно, не забывал.

Что интересно: выпили за ночь около двух ящиков водки, но никто не напился. Лично я был трезв, как стёклышко, хотя принял не меньше литра, не считая того, что тяпнул у бабки Марьи.

Шабашников погубила жадность. Играли в сорок одно. Отдай они все деньги старшому, сядь он играть с Федотычем один на один, старшой бы задавил старика деньгами. Но слишком были они уверены в себе, каждый норовил урвать кусок пожирнее.

И начал Федотыч «обувать» шабашников. Одного за другим.

Много на своём веку перевидал я кудесников, но того, что выделывал Федотыч с колодой карт, наблюдать не доводилось. То как на гармошке играл, то положит колоду на колено, а рукой поднимет карты веером выше головы. Цирк, да и только. А как раздавал! Какую карту надо, такую и положит. И это притом, что на каждый кон я распечатывал новую колоду. Старую тут же, на глазах, сжигал в печке.

Но шабашники, надо сказать, ни в чём не уступали Федотычу. Что говорить: одни университеты кончали. Да деньги всё перевесили.

Дольше всех держался старшой. Но под утро Федотыч сломал и его. Все денежки перешли к старику. Тридцать тысяч в одних руках. Три машины можно купить. А шабашники, соответственно, остались без копеечки. И зима на носу.

За что полгода ишачили?

Все сидят за столом. Молчат. И вдруг, как по команде, уставились на Зинулю. И я, сам не знаю зачем, вытаращился.

Она, как стояла, так и стоит. Только побледнела сильно и глаза вниз опустила.

А шабашники дружно перевели глаза на старшого. Он набычился и вцепился руками в скамейку.

Чую, готовится что-то страшное. Но что? Не могу взять в толк. Федотыча начнут «мочить»? Я потихоньку к дверям. Но больно уж Федотыч спокойный. Чего-то не то.

И тут Гена кашлянул. Негромко. Но как-то нехорошо. Зинулю Генкин кашель будто кнутом ожёг: оторвала глаза от пола и тоже навела их на старшого. Тот молчит.

Гена опять кашляет. Да так многозначительно. Старшой обмяк. Сразу стало видно, что немолодой он уже и какая нелёгкая жизнь была у него.

Но силён мужик. Поднял голову, выпрямился и руки положил на стол.

— Сутки, — говорит Федотычу.

Федотыч обвёл взглядом деньги, что валялись на столе, и усмехнулся.

— Трое.

Все согласно кивнули. Кроме старшого, Зинули и меня.

— Колоду! — рявкнул старшой.

Я выложил на стол последнюю колоду.

Долго они играли.

И опять выиграл Федотыч.

Старшой отшвырнул карты и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. За ним потянулись остальные шабашники. Остались: Зинуля, Федотыч да я.

— А тебе, Николашка, что здесь надо? — обратил ко мне свою рожу Федотыч. — Вали отсюда! Не мешай нам с молодой супругой. Три дня всего отпущено.

Ух, с каким удовольствием перегрыз бы я ему глотку.

х х х

Через час мы уехали в Калинин. С первым рейсовым автобусом. Рядом со мной сидел старшой. За всю дорогу, а ехали мы больше двух часов, он не проронил ни слова.

Впрочем, мне тоже было не до разговоров.

Однажды вечером

“…Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа! Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать… И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь”…

Он отложил книгу и задумался.

Звонок был резким и настойчивым.

Кто бы это мог быть? Он никого не ожидал. Давно.

Он неторопливо направился в прихожую.

Женщина была молодая и привлекательная. Но видел он её впервые.

— Я от вашей жены, — произнесла она, с явным интересом разглядывая его большими голубыми глазами.

— У меня нет жены, — резко сказал он. — Вы ошиблись адресом.

— Я от вашей бывшей жены, — торопливо поправилась она. — Ведь вы — Борис Михайлович? Правда?

— Меня звать Борис Михайлович.

Он вопросительно посмотрел на женщину.

— Извините, я не представилась: Кучерова Ольга Петровна. Я работаю с вашей женой… С вашей бывшей женой.

Он молчал. Стоял и молчал, не делая ни малейшей попытки сдвинуться с места и впустить гостью в дом.

— Она умирает, — продолжала Ольга Петровна, казалось, ничуть не удивлённая холодным приёмом. — Она просила… вру… ничего она не просила… Вам надо придти к ней.

— Зачем?

— Я же сказала: она умирает.

— Вы не сказали ничего нового. Она начала умирать с первого дня нашего супружества и успешно творила сиё все двенадцать лет совместной жизни. Десять лет мы живём врозь. За это время она сменила трёх законных мужей (сколько было незаконных, не имею чести знать) и благополучно продолжает умирать. Пора бы… угомониться.

— Она действительно умирает.

Он молчал.

— Когда вы видели её в последний раз?

— Три месяца назад. Выглядела, как всегда, великолепно, расфуфырена по последней моде и… не соизволила ответить на приветствие.

— Она любит вас.

–…но странною любовью…

— Она всегда любила только вас.

— Я сыт по горло её любовью.

— Неужели вы ничего не поняли? Это всё от отчаяния. От желания доказать…

— Что?

— Такое не передать словами. Это можно выразить лишь… музыкой.

— Только музыки мне и не хватает, — скривился он. — Что вам нужно?

Женщина виновато улыбнулась.

— Скелет. Настоящий скелет. Она живёт лишь на уколах.

Он молчал.

— Врач сказал, что можно ожидать с минуты на минуту.

Он молчал.

— Вы верите в бога?

— Причём здесь бог?

— Это жестоко, — тихо сказала она. — Вы будете жалеть.

Он молчал.

Женщина развернулась и стала медленно спускаться вниз по бетонным ступенькам.

“…Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…”

Седина в бороду

Седина в бороду, а бес в ребро. Это про меня. Влюбился старый дурак. Да как влюбился-то. Жить без неё не могу. Ночей не сплю, белого света не вижу.

В кого, спрашиваете, втюрился? Да в соседку, Марью Евграфовну. В кого же ещё?

Но, с другой стороны, как не влюбиться? Сами посудите: отдельная приватизированная квартира на третьем этаже кирпичного дома, сталинка, пять комнат, огромная кухня, два туалета, кладовая, балкон и две лоджии, в прихожей хоть на велосипеде раскатывай.

Как устоять перед столь впечатляющими достоинствами? Тем более, возраст у Марьи Евграфовны самый подходящий. Восемьдесят семь лет. Замечательный возраст. Ещё понимает, где требуется подпись поставить. И на свете не заживётся. А если учесть, что мне шестьдесят семь… Целых двадцать лет можно пожить по-человечески. Студенток на постой пускать. Дармовые денежки закапают, и всё такое… Что и говорить, радужные перспективы наклёвываются.

Купил я у Никаноровны (это другая соседка, самогонщица) бутылку первача, взял в супермаркете банку килек в томатном соусе и — хвост трубой — к Евграфовне. Свататься. Как положено. Мы, люди старой закваски, знаем, как такие дела вершить полагается.

Марья удивилась поначалу. Чего я к ней припёрся? Да с первачом. И банкой килек в томатном соусе. Но долго объяснять ей не пришлось. Женщина с опытом. И немалым. Четырёх мужей в землю закатала. Быстро скумекала, что к чему. Засуетилась. Закудахтала.

Накрахмаленную скатерть вытащила из комода. Красного дерева комод. Немалые деньги можно получить. Если продать с умом. Хрустальные рюмки притащила. Хороший хрусталь. Старинный. Дорогущий. И тарелки не из дешёвых. Тех ещё времён. Вилки серебряные. Всё как полагается. По первому разряду. Так что мои кильки в томатном соусе смотрелись достойно.

Как иначе? Женитьба — дело серьёзное. Невеста первостатейная. И жених не завалящий. С богатым житейским опытом. Вся грудь в куполах. Это вам не какое-нибудь хухры-мухры.

Сели мы с Марьей за стол. Разлил я самогоночку. Хлопнули. Закусили килечкой в томатном соусе. Хорошо!

— Хорошо живёте, — говорю я Марье Евграфовне. — Богато. И откуда у вас, позвольте спросить, этакое великолепие? — И руками обвожу вокруг всех драгоценностей. — Вроде никогда не работали.

— От мужей досталось. Хорошие люди попадались. С достатком. Жалко, жили недолго.

— От чего же они померли, сердечные? Какими такими болезнями страдали? И как вы, столь мудрая и видная женщина, польстились на таких болящих? Неужели здорового мужика не смогли найти?

— А я на больных и не клевала, — Марья Евграфовна поджала губы. — Все мужики были видные. Ядрёные! Как боровики.

— Чего ж им не жилось, таким ядрёным?

— Таковая планида им выпала. Помирать во цвете лет.

— А от чего конкретно померли сии ядрёные боровички?

— От живота. Покушает вечером сердечный, ляжет спать, а утром, глянь, холодный.

— И все от живота померли?

— Все. Как один.

— А вскрытие было? Чего врачи говорили?

— Какое вскрытие? Чего зря утруждаться? В кишках копаться. И так всё ясно. Религия моя не позволяет делать вскрытие.

— Хорошая у тебя религия.

— Не жалуюсь.

И опять губы подобрала.

Однако самогон мы выпили, кильку в томатном соусе съели. Пойду-ка я домой. От греха подальше. Пока не поздно.

Но вот, обидно. Такая любовь была.

Такая любовь!

Что делать?

— Что будем делать?

— Киса, выражайся, пожалуйста, яснее. Что ты имеешь в виду?

— Ради бога, — она страдальчески морщится, — не называй меня кисой. А также собачкой, зайкой, птичкой, рыбкой и… прочими животными.

— Раньше тебе нравилось. Когда я называл тебя кисой. А также собачкой, зайкой, птичкой, рыбкой и… прочими животными.

— То было раньше.

— Что изменилось с тех пор?

— То, что я…

Она смолкает и пристально смотрит ему в глаза. Он недоумённо пожимает плечами, затем его брови резко взлетают вверх.

— Ты хочешь сказать?..

— Да.

— Ты уверена?

Она горько улыбается.

— Что ты намерена делать?

— За этим я и пришла к тебе.

— Почему ко мне?

— Как тебе не стыдно.

— Чего именно я должен стыдиться? Я, что, встретил тебя в неосвещённом подъезде и приставил нож к горлу? Или оглушил дубиной и затащил в кусты, когда тёмной ночью ты возвращалась домой из муниципальной библиотеки?

— Я была о тебе лучшего мнения.

— Всем нам свойственно ошибаться. Люди, при ближайшем рассмотрении, совсем не те, какими представляются нам издали. Совсем не те.

— Ты воспользовался моей слабостью. Я не думала, что это зайдёт так далеко. Потеряла контроль над собой. А ты подло воспользоваться.

— Бедная невинная овечка. Сколько лет назад ты впервые попала в зубы хищному волку, и сколько серых разбойников успело за это время поглодать твои бедные невинные косточки? Мне, во всяком случае, достались объедки.

— Какой ты, всё-таки, мерзавец.

— Может быть. Со стороны виднее. Но в любви до гробовой доски я, кажется, не клялся, и жениться на тебе не обещал.

— Нужен ты мне…

— Приятно слышать умное слово от хорошего человека. Одного не пойму: зачем ты пришла ко мне?

— Я думала… я хотела… я надеялась…

— Содержательная речь. Ничего не скажешь. Раньше надо было…думать, а не…надеяться на авось. Хоть бы предупредила.

— Что теперь об этом?

— Да уж. А посоветовать могу одно: иди к врачу.

— Я… боюсь. Девчонки такие ужасы рассказывали. Лучше умереть.

— Молодец. Здорово придумала… А родители? Родные? Друзья? Знакомые? О них ты подумала? Мне-то наплевать, одной заботой меньше. А им каково? А сколько сейчас стоят похороны?

— Так зароют.

— Не зароют. И ты отлично знаешь об этом. Выбрось дурь из головы, никого ты не удивишь. Тебе двадцать лет. Вся жизнь впереди. Встретишь отличного парня и заживёшь с ним душа в душу.

— Не встречу.

— Не могу я на тебе жениться. Пойми: не мо-гу.

— Я не набиваюсь. И… это денег стоит. А у меня…

— Я третий месяц не получаю зарплату.

— Я не возьму от тебя ни копейки.

— Тогда, что тебе надо от меня? Сочувствия? Пожалуйста. Сколько угодно. Мне, действительно, очень, очень жаль тебя, я прекрасно понимаю, какая беда с тобой приключилась, но что я могу сделать?

— Не знаю. Я…

Она жалобно смотрит на него. Он вздыхает и опускает глаза.

Она плачет.

Школьный вальс

Дмитрий Мелёхин овдовел в тридцать семь. С женой он прожил пятнадцать лет. Прошли через всё: ссоры из-за ничего, обиды из-за пустяков, глухое непонимание и угрозы развода.

Возможно, сказывалось то, что Зина была на пять лет старше мужа. Дмитрий женился не по какой-то там страстной или возвышенной любви, а потому что Зина, как говорится, «залетела». Преднамеренно или непреднамеренно, она упустила сроки, и не оставалось ничего иного как пойти в ЗАГС и расписаться. Немалую роль сыграло и то, что вышли они из разных социальных слоёв. Если Дмитрий вырос в интеллигентной семье (Сартр, Кафка, Сен-Санс), то родителями Зины были простые рабочие (огород, рыбалка, шашлычок). Она и сама работала портнихой в ателье.

Но как бы ни было, Зина родила ему двоих детей, которых Дмитрий искренне любил и ради которых прощал жене всё. Ибо все недостатки с лихвой окупали Зинина опрятность, умение вкусно готовить и беззаветная любовь к детям.

Внезапная смерть жены больно ударила Дмитрия в самое сердце, чего он сам не ожидал. После похорон, оставшись один, Дмитрий растерялся и пал духом. До него только теперь дошло, что Зина никогда — никогда! — не войдёт в эту комнату, не свернётся клубочком на этой вот кровати и не огрызнётся устало на его довольно-таки равнодушное заигрывание.

А ещё дети (Тома — 14 лет, Иришка — 12 лет), которых надо накормить три раза в день, одеть, обуть и обстирать. А ещё уборка квартиры, просмотр приготовленных детьми уроков и масса другой необходимой домашней работы, из которой складывается быт любой семьи. Ведь Жизнь не останавливается, кто бы ни ушёл из неё.

Неизвестно, как бы всё повернулось, если не Тома. Старшая дочь оказалась на редкость домовитой девочкой. В свои четырнадцать она варила чудесный борщ, лепила вкуснейшие пельмени, профессионально стирала и гладила бельё. Ну, а с уборкой Дмитрий справлялся с активной помощью Иришки.

Быт постепенно наладился, и телега жизни вошла в колею.

Но возникла иная проблема. Дмитрию мучительно не хватало женщины. Особенно тяжко было по ночам. Грешники в аду так не крутятся на раскалённых сковородках, как вертелся Дмитрий в пустой постели на прохладных простынях.

Женщина.

Молодая, старая, красивая, безобразная. Какая угодно, но — женщина. С упругой плотью и горячей кровью. Приносящая радость и освобождение.

Самое простое — жениться. Но Дмитрий отмёл такой вариант. Женитьба не устраивала его по двум причинам. Каким замечательнейшим человеком не оказалась бы новая жена, она при любом раскладе будет мачехой его девочкам, вступающим в самый трудный переходный возраст. Смогут они ужиться в одной квартире? А, во-вторых, Дмитрий хлебнул свободы, оценил её пьянящий вкус и теперь вовсе не собирался терять. Во всяком случае, так скоро.

Друзья советовали отправить на покой секретаршу Марью Гавриловну, давно вступившую в пенсионный возраст, и взять на её место молоденькую и сообразительную девочку.

Но Дмитрия не устраивал подобный вариант. Марья Гавриловна была его опорой. Лишиться её означала не то, что рубить сук, на котором он сидел, но было равносильно истреблению самого дерева.

А если девочка окажется не просто сообразительной, но суперсообразительной и сунет ему под нос соответствующую справочку?

Нет, Дмитрий — стреляный воробей. На мякине его больше не проведёшь.

Но для чего, спрашивается, существуют проститутки? «Жрицы любви», о сладкой жизни которых взахлёб трезвонят все СМИ? В его положении лучше не придумать, как обратиться к их профессиональным услугам.

Правда, существовал риск подцепить какую-нибудь гадость. Но если действовать с умом да почаще проверяться, то не так будет страшен чёрт, как его малюют.

Дмитрий вышел на «мафиози», который контролировал соответствующий промысел, и тот пообещал по первому требованию обеспечить уважаемого клиента «первосортным товаром».

Требование назрело давным-давно, но не поведёшь шлюху домой, а заниматься этим на работе или в чужом углу не лежала душа. Пришлось ускорить покупку второй квартиры, которую он давно подыскивал для старшей дочери. Дмитрий в три дня оформил двухкомнатную квартиру, обставил необходимой мебелью и позвонил «мафиози».

«Мафиози» оказался хозяином своего слова, и в указанное время в указанное место была доставлена молоденькая симпатичненькая брюнеточка.

Несмотря на молодость (на вид ей было лет 15-16), брюнеточка оказалась настоящей профессионалкой, и впервые за последние четыре месяца Дмитрий спал как убитый.

В течение двух недель «товар» доставляли Дмитрию ежедневно, так что ему пришлось взять краткосрочный тайм-аут, после которого к услугам брюнеточек он стал прибегать всё реже и реже, пока не перешёл на одно посещение в неделю. Для чего выделил субботний день.

Иных проблем со здоровьем пока не возникало: то ли из-за применяемых Дмитрием мер предосторожности, то ли «товар», как уверял «мафиози», поставлялся исключительно доброкачественный.

Как-то среди недели Дмитрий ощутил потребность в немедленной разрядке. Он отправился на новую квартиру и оттуда позвонил «мафиози».

Тот сокрушённо вздохнул в ответ.

— Не знаю, что делать. Все твои девочки заняты. Хоть бы предупредил заранее.

— Откуда я мог знать, что так приспичит? — оправдывался Дмитрий. — Неужели никого нет под рукой?

— Есть одна. Из резервного фонда. Не знаю, устроит она тебя?

— Очень страшная?

— Нет. Фигурка неплохая и мордочка приятная.

— Так в чём дело? Гони её сюда!

— Возраст у неё не совсем подходящий.

— Сколько ей?

«Мафиози» замялся.

— Двадцать девять, — наконец, сказал он.

— Нормально. То, что надо. А то, признаться, надоели твои малолетки. У меня дочери почти такие.

— Тогда, всё о´кей! Когда подослать?

— Прямо сейчас.

— Тридцать минут тебя устроят?

— Вытерплю как-нибудь.

— Жди.

«Мафиози», как всегда, сдержал слово. Ровно через тридцать минут в прихожей раздался звонок.

Женщина, действительно, оказалась приятной на вид, вполне осведомлённой в вопросах секса и лишённой ненужных предрассудков. Правда, она показалась Дмитрию несколько старше, чем её представил «мафиози». Но, учитывая образ жизни, который она вела, удивляться не приходилось.

Когда «сеанс» был окончен, и Дмитрий, удовлетворённо позёвывая, натягивал штаны, женщина, уже одетая, проговорила вполголоса:

— Что, Дима, доволен?

— От-ткуда т-т… вы знаете меня? — удивился Дмитрий.

— Ещё бы мне не знать тебя.

Женщина усмехнулась уголками ярко накрашенных губ.

— Как-никак, десять лет проучились рядом. Ты в «Б», а я в «А».

Дмитрий пристально вгляделся в партнёршу. Ещё когда шлюха вошла, у него возникли смутные, правда, весьма неопределённые подозрения, но сбил с толку её мнимый возраст. Дмитрий и предположить не мог, что «мафиози» хоть в чём-то способен обмануть его. Но, похоже, денежки в этом мире превыше всего.

— Наташа? — неуверенно проговорил Дмитрий. — Прохорова?

— Наташа, — подтвердила женщина. — Только не Прохорова, а Тихомирова. Помнишь Серёжку Тихомирова из нашего класса?

Дмитрий не ответил.

Наташа.

Наташа Прохорова.

В мире не существовало девочки прекраснее Наташи Прохоровой. Как он любил её. Диме тогда казалось, что он родился с этой любовью.

А как липли к ней мальчишки. Дима терялся в её многочисленной свите. Лишь однажды удалось ему вырваться из плотного кольца Наташиных «оруженосцев». На школьном вечере. Прощальном вечере.

Это ради неё, Наташи Прохоровой, переступил он через гордость и, растоптав собственное достоинство, согласился участвовать в спектакле, который готовился для выпускного бала.

Ему досталась роль старика-партизана. Наташа играла его жену. Нина Александровна, математичка и руководитель школьного драмкружка, старательно разрисовала их лица краской, что должно было символизировать старческие морщины, и они не могли без смеха смотреть друг на друга.

Этот смех и страшное волнение, которое испытали они, находясь за кулисами в ожидании выхода; их совместная игра; общая боязнь рассмеяться в самый неподходящий момент, испортив тем спектакль, сблизили, как тогда казалось, их. И во время бала Дима осмелился пригласить Прохорову на танец.

Это не был вальс, да и не умел Дима танцевать его, а обычный медленный танец, который почему-то называли танго. И бережно сжимая хрупкие Наташины плечи, Дима страстно объяснился ей в безмерной любви.

Склонив русую голову на бок, Наташа вежливо выслушала его излияния. Наташа была добрая девочка и никому не желала зла, но только за сегодняшний вечер Дима был пятым мальчиком, сделавшим ей признание.

Он всё понял и уехал из родного города.

Двадцать лет не видел Наташу Прохорову, ничего не слышал о ней. Но всегда она незримо присутствовала рядом с ним. Он и с Зиной сошёлся оттого, что она напомнила ему Наташу.

И вот они встретились.

— Как же ты?..

Дмитрий запнулся и вопросительно заглянул женщине в глаза.

— Дошла до жизни такой? — закончила фразу Наташа. — Очень просто. Ты заметил, в жизни всё происходит необыкновенно просто. Есть в русском языке такое слово, (кстати, я учитель русского языка) — голод. Ты знаешь, что оно обозначает?

Дмитрий недоверчиво покачал головой.

— Ты мало похожа на голодную. И одета неплохо.

— Потому что занимаюсь тем, ради чего ты пригласил меня. Где бы ещё встретиться?

— Давно?

— Второй год.

— Не болела?

Женщина улыбнулась.

— А раньше, чем занималась? Ах, да. Школа. Не бросила?

— Зачем? Там моя основная, пусть и малооплачиваемая работа. А это — необходимый в моём положении приработок. Халтура. Если можно так выразиться. Без неё мне просто не прожить. Ведь у меня — дети, а их надо кормить. И одеть, и обуть, и лечить, и дать образование.

— Д-да. А муж?

— Серёжа умер три года назад. От цирроза печени.

— Пил?

— Пил.

— Д-да. А дети? Кто у тебя?

— Мальчики. Четырнадцать и двенадцать лет.

— У меня такие же. Девочки. Жена умерла. От рака лёгких.

— Давно?

— Год назад.

Они замолчали. Женщина подошла к зеркалу и поправила причёску.

— Я тебя сразу узнала.

— Почему не сказала?

— Побоялась. Вдруг откажешься. Мне нельзя терять выгодного клиента. Да и… любопытно. Ведь ты мне нравился.

— Нравился?

— Я не лгу. Какая мне выгода врать? Ты мне очень нравился. Особенно тогда. На вечере. Помнишь, как мы играли партизан?

— Помню.

— Ты был такой смешной. А потом объяснялся в любви. Я помню каждое твоё слово.

Дмитрий криво усмехнулся.

— Не веришь? Хочешь, повторю?

— Не надо.

— Ты был очень серьёзный мальчик и требовал немедленного ответа. Но так нельзя. Не могла же я броситься тебе на шею? А потом ты уехал.

— И ты вышла за Серёжку Тихомирова.

— Что мне оставалось делать? И не сразу, а через пять лет.

— Д-да.

Дмитрий, наконец, натянул штаны и глянул на часы.

— Мне пора.

Она вопросительно посмотрела на мужчину.

Дмитрий старательно завязывал галстук.

Весна

Весна. Сессия.

А вечер так хорош. Так хорош… В голову лезет всё, что угодно, только не эти проклятые конспекты…

Она стояла недалеко от “Миража” (любимая студенческая кафешка), возле ларьков, задумчиво рассматривая их красочные витрины.

— Привет! — окликнул он её.

— Привет, — эхом отозвалась она, вопросительно приподнимая брови.

Он замялся, не зная, что делать: продолжить разговор, коли уж начал, или идти своим путём.

Её стройные ножки, едва прикрытые коротенькой юбочкой, склоняли к первому варианту, но знакомство их — увы — было шапочное. Она училась на другом факультете, да ещё на пару курсов младше. Их познакомил Гошка Комков в прошлом году на каком-то вечере (8 Марта, кажется); с тех пор он видел её лишь несколько раз и то мельком. Гошка на том вечере держался с ней как человек, получивший всё, что хотел.

Ну о чём ему говорить с ней?

Но вечер так хорош…

— Ждёшь кого?

— Нет. Так. Болтаюсь. Зубрить неохота.

— Мне тоже, — обрадовался он. — Ничего в голову не лезет. Пойдём в кафешку? Там, наверное, прохладно.

— Пойдём.

В кафешке и вправду было прохладно. И народу немного.

— Кофе или чего покрепче? — солидно обратился он к ней, когда к ним подошла официантка. — На пару коктейлей я наскребу.

Она отрицательно помотала головой.

— Только кофе и, желательно, без сахара.

— Два кофе, — сделал он заказ. — Без сахара. И пару пирожных.

— Мне не надо, — виновато улыбнулась она. — У меня аллергия на сладости. И, вообще, на всё вкусное. Как назло.

— Тогда только кофе.

Кофе был на редкость невкусный. Просто отвратительный. И разговор как-то не клеился. Дёрнула нелёгкая окликнуть её. Шёл бы себе мимо.

А красивая она. Он только сейчас разглядел её как следует. Но глаза печальные. О чём она, интересно, думает?..

Наконец, кофе был выпит, все немудрёные новости рассказаны, и оставаться в кафешке не имело смысла. Он расплатился, и они вышли на улицу.

Давно пора возвращаться в общагу и зубрить, зубрить, зубрить…

Он скривился.

Видимо, она испытывала нечто подобное.

— Не хочешь немного прогуляться? — обратилась она к нему. — Как подумаешь об этих учебниках…

— С удовольствием, — охотно согласился он.

Они медленно побрели по улице пока не оказались на берегу реки.

— Присядем? — предложила она. — Люблю смотреть на воду. Папа говорит, что на свете существуют три вещи, на которые никогда не надоедает смотреть: горящий огонь, текущая вода и работающие люди.

— Твой папа — мудрец, — он расстелил на траве ветровку. — Садись.

— Спасибо.

Она чему-то улыбнулась и опустилась на куртку.

Он устроился рядом.

С реки веяло прохладой, она зябко поёжилась, коснувшись его обнажённым плечом. Он наклонился и осторожно поцеловал её в полураскрытые губы. Она вернула поцелуй.

Он обнял её; они долго и жадно целовались. Затем она откинулась на спину…

— Извини, — сказал он, растерянно глядя на её запрокинутое вверх бледное лицо. — Извини, — повторил он. — Я не знал, что ты девушка.

Она молча встала и привела себя в порядок.

Он тоже встал.

— А если бы знал? — она насмешливо улыбнулась. — Тогда что?

Он смущённо пожал плечами.

— Я бы не стал…

— Какой ты паинька, — она зло сузила глаза. — Только зря волнуешься. Невелика потеря.

— Как сказать.

— Инициатива была моя. Можешь смотреть на это как на… лабораторную работу. Но не думай, что она повторится. Просто у меня была такая цель: пройти через это. Всё равно с кем. Должна я когда-то испытать это на практике? Хотя бы для того, чтобы иметь собственное мнение по данному вопросу. Надоело числиться тлёй-девственницей.

— Кем? — не понял он.

— Тлёй-девственницей, — повторила она.

— Почему тлёй?

— Я откуда знаю. В словаре случайно нашла такое слово. Понятия не имею, что оно означает, но очень оно мне не понравилось.

— И ты решила?..

Теперь он улыбался.

— Да. Решила.

— Ну и как?

— Я ожидала худшего.

Он пристально посмотрел ей в глаза.

— А если ребёнок?

Она выдержала его взгляд.

— Так уж и ребёнок.

— А всё-таки?

— Дашь денег на аборт.

— А если не дам?

Она равнодушно пожала плечами.

— Найду другого спонсора.

— Я думал ты умнее.

— Какая есть.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— А мне двадцать шесть, — он сдёрнул рубашку и повернулся к ней спиной. — Смотри. Под левой лопаткой.

— Что это?

— Пуля.

Она легко провела пальцем по выпуклому беловатому шраму. Покачала головой.

— Чуть-чуть левее и… Где тебя угораздило?

— На Кавказе. В спину гад стрелял.

— В Чечне?

— Там не одна Чечня.

Он заправил рубашку и повернулся к ней лицом. Она подняла камешек и бросила в воду. Оба старательно наблюдали за расходящимися кругами.

— Ты это всем женщинам показываешь?

— А ты и вправду дура.

— Спасибо за комплимент.

— Не нарывайся.

Он пригладил пятернёй волосы, тут же снова взъерошил их, опять пригладил.

— Я думал у тебя с Гошкой…

— Дурак твой Гошка.

Он виновато улыбнулся.

— Извини.

— Кушайте на здоровье.

Она подняла с земли ветровку, набросила ему на плечи.

— Пора, — сказала она. — Хочешь — не хочешь, а готовиться надо.

Они медленно побрели обратно.

— Я скоро уеду, — сказал он. — Получу диплом и уеду.

Она поддела носком босоножки банку из под пива.

— Куда?

— В область.

Она сильно пнула банку, так что та отлетела далеко в сторону.

— Туда ходит автобус?

Он задрал голову и долго, не жмурясь, смотрел на солнце, пока на глазах не выступили слёзы.

— Электричка. Полтора часа.

— Недалеко…

Без вариантов

«Молодая обаятельная блондинка без предрассудков ищет богатого спонсора».

Докатились. Ни друга, ни спутника, ни мужа. Даже не сожителя.

Маски сняты. Предрассудков точно не осталось. Достаточно полистать газеты.

Предрассудков нет. А есть ли рассудок? Хотелось бы взглянуть на «молодую обаятельную».

Почему нет?

Вот номер телефона. «Спросить Анжелику». Все они: Алины, Аэлиты, Анжелики. Ни одной Матрёны.

Я набрал нужные цифры.

— Да, — раздражённо прорычал сиплый бас.

Однако. Мгновенно всплыла история, прочитанная недавно в газете. Мужик решил взлягнуть. Договорился с девушкой по вызову. Спровадил на ночь семью, приготовился, ждёт. В назначенное время звонят. Открывает дверь. Перед ним — ослепительная красотка. Мужик балдеет, приглашает девушку в дом и… приходит в себя на следующий день. Ни красотки, ни денег, ни золота, ни аппаратуры, ни шмоток. А на пороге — жена с детьми и тёщей.

Я совсем было собрался бросить трубку, но любопытство пересилило. Что мне терять? Ни жены, ни детей, ни барахла.

— Добрый день. Нельзя пригласить Анжелику?

— Минуточку.

Минуточка растянулась втрое. Я слушал потрескивание в трубке, размышлял о бренности жития и загадал: понравится голос — продолжу разговор, не понравится — брошу трубку.

— Я слушаю вас.

Голос приятный. Более чем. Ей бы работать на «телефоне доверия». Или на «горячей линии».

— Добрый день. Это вы ищете спонсора?

— Да.

— Вас устроит сорокасемилетний мужчина?

— Ваш возраст меня не интересует.

— А что вас интересует? Рост, вес, цвет глаз, наличие волос?

— Ваши возможности.

— Какие именно?

— Финансовые.

— А вам не кажется, что подобные вещи не обсуждают по телефону? Да ещё с незнакомым человеком.

— Давайте встретимся.

— Где и когда?

— В семь у Ленина. Вас устроит?

— Вполне. Но как я узнаю вас?

— Я буду в чёрной норковой шубке.

— Хорошо. До семи.

Я положил трубку.

«В чёрной норковой шубке».

С голоду не умирает. Тогда что? Физиология? Заурядная проститутка?

Не оставить ли дурацкую затею? Пока не поздно. Но какой приятный голос. Так ли хороша она сама? Ведь не усну.

Зачем ломать голову. Всему своё время. Сейчас надо подумать о том, что надеть. Не красный же пиджак. Тем более, у меня нет его. Ладно, пойдёт, что есть.

Машина.

Придётся потревожить Гошу. Давненько не беспокоил его.

Гоша весьма кисло отнёсся к моей «очередной дури», но всё-таки выделил шестисотый с личным шофёром в придачу.

Ровно в семь мы с Петром подкатили к Владимиру Ильичу. Ещё издали я заметил одинокую даму в чёрной норковой шубке и такой же шапке. Крепко нужен ей спонсор, раз явилась на свидание первой. Впрочем, какое свидание? Деловая встреча.

Я вгляделся в лицо. Красивая. Совсем не такой представлял её.

Молодая изящная девушка с тонким интеллигентным лицом. Наверняка высшее образование. Что-нибудь типа филфака либо истфака. Ей бы сейчас нежиться в мягком уютном кресле с пушистым котёнком на обтянутых шёлком коленях и, отложив на журнальный столик Петрарку, мило улыбаться красавцу-атлету, а не мёрзнуть на улице, дожидаясь незнакомого пожилого мужика.

У меня резко испортилось настроение. Стало грустно и тоскливо. Пропал всякий интерес, к чему бы то ни было. Плюнуть на всё и уехать. Но подло оставить на морозе женщину. Какой бы она ни была.

Дав себе установку, что передо мной не Синди Кроуфорд, а самая банальная шлюха, пусть даже супершикарная, и, следовательно, надо быть последним идиотом, чтобы стесняться продажной девки, я вылез из машины и направился к незнакомке. Установка установкой, но развязности Балтазара Балтазаровича я что-то в себе не ощущал.

— Добрый вечер, — выдавил я дежурную фразу. — Вы, случайно, не Анжелика?

— Да.

Большие серые глаза вопросительно смотрели на меня.

— Разрешите представиться: Василий… Николаевич, — подумав, добавил я.

— Это вы?

— Так точно.

— Вы что, военный?

— Никак нет. Точнее — уже нет. Но что мы стоим?

Я кивнул на машину.

— Прошу. Где желаете отужинать?

— На ваше усмотрение.

— Отвези нас, Петя, куда-нибудь.

— Есть, шеф, — серьёзно ответил Петя. — «Глобус» устроит?

Я посмотрел на спутницу. Она равнодушно пожала плечами.

— Давай в «Глобус», — резюмировал я.

Народу в ресторане было немного. Анжелика выбрала столик у окна. Девушка заказала салатик и чашечку кофе. От вина отказалась наотрез. Пришлось и мне довольствоваться тем же самым.

— Значит, вы — военный, — задумчиво произнесла Анжелика, когда молоденький официант отошёл от нашего столика. — В каких войсках вы служили?

Какое ей дело, где я служил? Странная особа. Тёмное вечернее платье плотно облегало хрупкую фигурку и контрастировало с длинными белокурыми локонами, рассыпанными по узким, девичьим плечам. Просто фея и… кто?

Не хотелось думать плохо.

— Военно-воздушных.

— Лётчик?

— Был.

— На чём вы летали?

— Вам это интересно?

— Представьте, да.

Голос звучал вполне искренне.

— Я служил в военно-транспортной авиации.

— Вот как. — Девушка задумалась. — Вы знали генерала Колесникова?

— Знал. Я служил с ним в Афгане. Он погиб. Четыре года назад, если не ошибаюсь.

— Вы не ошибаетесь. Мой папа погиб пятого октября девяносто третьего года. Он разбился на машине. Вместе с ним погибла моя мама. Ещё в той машине ехал мой брат. Он остался жив. У него повреждён позвоночник. Брат прикован к инвалидной коляске. Это он отвечал по телефону.

Я слышал об автокатастрофе. Весьма странной катастрофе. О ней много говорили наши ребята. Разное. В зависимости от политических симпатий.

Выходит, она генеральская дочка. Правильно: Лика. А брат — Эдуард. Генерал любил звучные имена.

— Вашего брата звать Эдуард?

— Вы знали,… знаете его?

— По имени. Как и вас. Если вы покопаетесь в отцовских фотографиях, особенно афганских, наверняка найдёте мою физиономию. Правда, я сильно изменился в последнее время.

— Стали «новым русским»?

— Нет. И ни в какие спонсоры я не гожусь. Я обманул вас самым наглым образом.

— Я это знаю.

— Знаете?

— Да.

— Откуда?

— Вы плохой актёр.

— Похоже, я переоценил себя.

Подошёл официант и невозмутимо поставил на стол две тарелки с травой и две крохотные чашечки с чёрным кофе.

— Спасибо, — серьёзно поблагодарила мальчика Лика, как я мысленно стал называть её.

Официант и бровью не повёл и столь же невозмутимо отчалил к соседнему столику. Я зацепил несколько травинок, отправил их в рот, осторожно пожевал. Какая гадость. Лишь присутствие молодой очаровательной женщины удержало меня от того, чтобы выплюнуть всё обратно на тарелку.

Неужели будет есть? Съела.

— Одного не пойму, — Лика отодвинула пустую тарелку и взяла в руки чашечку с кофе, — зачем вам понадобился глупый маскарад? Неужели вам доставляет удовольствие морочить людям головы? Зло и, — Лика запнулась, подыскивая подходящее слово, — нехорошо.

Её тонкое красивое лицо брезгливо скривилось.

Я вспыхнул.

— А вас не тошнит от объявлений типа: «Молодая обаятельная блондинка без предрассудков ищет богатого спонсора»? Меня тошнит. Кем надо быть, чтобы дойти до такого бесстыдства? Захотелось посмотреть на автора. Человек это или чудовище?

— Посмотрели. Полегчало?

— Нет. Запутался окончательно и бесповоротно. Ничего не понимаю.

— Всё до безумия просто. Мне нужны деньги. Много денег.

— Зачем?

Её улыбку нельзя было назвать сладкой.

— Вас тошнит от газетных объявлений. Охотно верю. Меня саму тошнит от газет. А ещё оттого, что рядом мучается больной человек. Мой единственный брат. Которому я не могу помочь. А помочь можно. Если сделать операцию. В Германии. Вот для чего мне нужны деньги.

— Благородно. — Я постарался убрать сарказм из голоса. — Разрешите один маленький вопросик?

— Пожалуйста.

— Вы имеете представление о том, что именно потребуют от вас?

— Я не такая наивная.

— Боюсь, вы излишне оптимистичны. У вас есть хотя бы один знакомый среди «богатых спонсоров»?

— Нет. Иначе не пришлось бы давать объявление в газету.

— Логично. А теперь послушайте совет бывалого человека. К сожалению, единственное, что я могу дать вам.

Выбросьте из головы сладенькие сказочки про умненьких мальчиков в малиновых пиджачках, вступивших на тропу бизнеса и сказочно разбогатевших благодаря фантастической предприимчивости и феноменальной трудоспособности.

Восемьдесят процентов из них откровенные садисты. Не знаю: вылечите вы своего брата, но то, что вам самой придётся лечиться всю оставшуюся жизнь — я вам гарантирую.

Продолжим. Например, некоторые «спонсоры» обожают наблюдать за случкой любимого кобеля с продажной проституткой.

Но и это не предел.

— Не надо, — тихо сказала Лика.

— Как хотите. Только, пожалуйста, не думайте, что я, как малого ребёнка, пугаю вас бякой. Такова нынешняя жизнь. А теперь ответьте: захочет ваш брат излечения такой ценой?

— Неужели среди них нет нормальных людей?

— Все, без исключения, «олигархи» и «олигархики» добыли свои миллионы и миллиарды отнюдь не праведным путём. И по жизни они идут не столбовой дорогой, а самыми тёмными закоулками. Они не могут быть нормальными. Хорошенько подумайте, прежде чем отправляться на встречу со спонсором. Кстати, я поражён вашей смелостью. Или безрассудством. Вы элементарно можете не вернуться домой. По-вашему, маньяки неграмотные? Не читают газет? Что, если я один из них?

— Может, так будет лучше.

Усмешка, как ни странно, не обезобразила её.

— А брат?

Она ничего не ответила.

— Вы не пытались просто выйти замуж? Сколько, кстати, вам лет?

— Двадцать семь. Все мои женихи давно женаты.

— Все?

— А кто остался? Алкоголики. Увольте. Насмотрелась на подруг.

— Поменяйте работу.

— Сначала нужно её найти.

— Но как вы живёте?

— Обменяли трёхкомнатную квартиру на двухкомнатную. Продали гараж. У отца был хороший кирпичный гараж. Продали дачу. Деньги положили в банк. Живём на проценты. Хватает как раз на то, чтобы не умереть с голоду. Не дай бог, если банк лопнет.

— А он лопнет. Непременно. Неужели вы не пытались найти работу?

— Пыталась. В девяносто третьем я окончила университет. Родители посоветовали немного отдохнуть. А через три месяца… Похороны. Дежурство в больнице возле брата. Зимой я попробовала найти работу. Взяли меня в одну фирму. И зарплату пообещали приличную. Я даже удивилась, как легко всё устроилось. А на второй день директор предложил мне это. Прямо там. В кабинете. Я была такой наивной дурочкой, что хлопнула дверью. Во второй фирме было то же самое. С теми же самыми словами. В третьей — хозяин, кавказец, даже не стал дожидаться, когда я оформлюсь. Он попытался завалить меня на стол, едва я заикнулась о работе. Продолжать?

— Вы были красивая и элегантная?

— Я испробовала и такой вариант. Превратила себя в чучело. Ни в одной из фирм меня не дослушали до конца. Так что у меня нет иного выбора, как искать богатого спонсора.

Она замолчала. Молчал и я. Мне было нечего сказать. И помочь я не мог.

Увы.

Бедная Лиза

Нищета замучила. Это вечное недоедание, эти вечные разговоры о еде, этот вечный подсчёт каждого съеденного куска хлеба.

Никто ничем не попрекал. Матери было не до попрёков. Мать билась, как рыба об лёд, но что она могла? С тех пор как в 1992 году её сократили, она так и не смогла найти «нормальную» работу. Кое-как устроилась уборщицей, но разве прокормишь семью на такую зарплату?

С отцом ещё хуже. Бестолковый какой-то. Неудачник. Вечно ищет работу. Но стоит ему найти что-нибудь, как через два-три месяца его с треском выгоняют оттуда. И всё из-за его проклятого характера.

Ему нельзя пить. И ведь алкоголиком не назовёшь. Пьёт он очень редко, но, как говорится, метко. Стоит ему остаканиться, а пьёт он всегда на работе (дома боится), как начинает бродить по цеху, искать начальника. Нет, он не лезет драться и даже не режет правду-матку. У него другой бзик. Завидев начальника цеха, отец продирается к нему, начинает жать барскую руку и лезет целоваться. Начальству почему-то подобное поведение рабочего не нравится, и в итоге отец оказывается на улице. Хорошо, если не по тридцать третьей.

И ведь знает, что нельзя ему пить и чем всё кончится, а всё равно пьёт. Отец примелькался на всех крупных предприятиях города, его знают во всех отделах кадров, и всё труднее и труднее становится ему найти работу.

И с Лизой не лучше. В институт не поступила. На работу не… Нет, берут. В ларёк. Беда в том, что хозяева там — чёрные. Очень скоро они начинают приставать к ней, причём столь требовательно, что в буквальном случае приходится «рвать когти».

Вот и получилось, что у матери-уборщицы сидят на шее два неудачника, два нахлебника.

И никакой перспективы.

Ничегошеньки.

Единственное, что осталось — выйти замуж.

Вопрос — за кого?

Молодой кудрявый богатый. Где найти такого? Ни Мальдивы, ни Канары ей не по карману. А в их микрорайоне подобные особи не водятся.

Молодой и кудрявый. Почему-то все женатые. А если не женаты, то сами замужем.

Просто молодой.

Либо алкаши, либо такие же неудачники. Нищету разводить.

Оставалось: старый толстый, но богатый.

Оказалось, и этот вариант не её вариант. Толстых лысых старикашек, желающих «соединиться узами законного брака» с молодой привлекательной девушкой было достаточно. Но, увы, далеко не все они дотягивали до установленной Лизой планки богатства. Не такой высокой, к слову сказать. А которые дотягивали, оказались иностранцами. Уезжать со стариком неизвестно куда Лиза боялась. Вдруг помрёт ненароком или выгонит, как вернёшься обратно?

И здесь ничего не светит. Хоть в петлю лезь.

Бедная Лиза! Не знаю, что и сказать.

Может быть, Вы чего посоветуете?

Искушение Максима Недотрогова

— Это кто такой?

Огромная глыба мяса, костей, сухожилий и прочей дряни, обильно поросшая чёрными курчавыми волосами, нависает над столом.

Максим ощущает неприятное жжение в области желудка: естественная реакция здорового организма. Но от этого не легче.

Шкаф. Настоящий шкаф.

Кто он у неё. Кажется, грузчик. Ну как могла такая хрупкая, изящная женщина выйти за орангутанга? Какая тупая, злобная морда. Ничего человеческого. Может ли быть в мозгу подобного питекантропа хоть одна извилина?

— Я тебя, кажется, спрашиваю?

Он сейчас убьёт её. Что ему стоит? Вон какие ручищи. Он, Максим, тоже богом не обижен, но рядом с ним выглядит жалким пигмеем. Лапа орангутанга тянется вверх. А у неё такая тонкая шея, кожа на ней белая, нежная…

Сейчас. Сейчас! Одно движение чудовищной лапы, лёгкий хруст хрящей…

Нет. Он обязан вмешаться.

— Макс.

Слова никак не желают вылезать из гортани, их приходится буквально выталкивать оттуда.

— Врач. Хирург.

— Макс? Врач? Хирург? — недоумённо повторяет амбал. — Что за собачьи клички? Не много для одного?

Маленькие бесцветные гляделки (о, какие у неё чудные васильковые очи!) застывают на безмятежно-спокойном лице супруги.

— Что здесь надо этому кобелю?

Макс негодующе вскакивает со стула.

— Попрошу выбирать слова! Кто дал вам право оскорблять меня?

Его, Максима Недотрогова, врача, хирурга, уважаемого члена общества назвать кобелём! Да как он смеет, грязный, вонючий скот. Макс кипит от возмущения. Его просто захлёстывает праведный гнев. Напрочь вылетает из головы, что он находится в чужом доме, в который явился с вполне определённой целью, а именно, переспать с хорошенькой женой амбала.

— Это что за писк?

Колючие буравчики вонзаются в лицо, могучая длань опускается на плечо, хватает за воротник новенького пиджака и выдёргивает Макса из-за стола, как опытный огородник вытаскивает из грядки краснощёкую редиску.

В себя Макс приходит на улице. Трагически отряхивает и разглаживает грязный, мятый костюм и, морщась от боли (видимо, сломано ребро), медленно ковыляет прочь от дома, в котором его так подло оскорбили и так жестоко обидели…

А как всё прекрасно начиналось!

В концертный зал филармонии Макс попал случайно. Шёл мимо, увидел афишу, делать было нечего, взял и купил билет. Надо хоть раз в жизни испытать, что это такое. Приобщиться к “прекрасному и вечному миру подлинного искусства”. Пора. Тридцать пять, как-никак.

К немалому удивлению Макс повстречал в филармонии двух знакомых дам. Никогда бы не подумал, что они бывают в подобных заведениях. Он знавал их в иной обстановке.

Мысленно улыбаясь капризам “злодейки-судьбы”, Макс отправился отыскивать своё место и возблагодарил «злодейку» за её очередной каприз: его соседкой оказалось столь прелестное существо, что рядом с ней и лягушачий концерт в сопровождении пары ободранных котов показался бы райской музыкой.

Огорчало лишь то, что соседка чересчур серьёзно относилась к проклятому пиликанью, которым их потчевала со сцены измождённая девица в длинном, до пят, чёрном платье. (Наверняка прячет кривые ноги).

А вот у соседки ножки были отменные. И платьице соответственное, не скрывающее прелестей хозяйки: как нижних, так и верхних.

Господи, но как долго она пиликает! И какие у всех умные рожи. Неужели и вправду получают удовольствие от визга? Бормашина и та жужжит приятнее. Или он, Макс, настолько туп и бесчувственен? Нет, ему определённо нужен наставник. Вернее, наставница. Такая как соседка.

После того как кошмар закончился, Макс подсуетился и опять оказался рядом с хорошенькой соседкой. Они познакомились.

Марина. Двадцать шесть лет. Учительница музыки в средней школе. Замужем четыре года. Детей нет.

Последние два обстоятельства были настоящей, редкостной удачей. Иметь дело с замужней женщиной — истинное удовольствие. Ни к чему занудное сюсюканье, словесные фортели и всевозможные ухищрения. “Дамочка” прекрасно знает, чего именно добиваются от неё и чего хочет она сама. Время у неё ограничено, так что финал следует практически за увертюрой. И расставаться с ней необременительно: ни слёз, ни упрёков, ни глупых истерик.

С Мариной он договорился встретиться на фортепианном концерте, за которым последовал концерт органной музыки, затем в город приехал камерный оркестр, после которого каким-то ветром занесло захудалый американский джаз, а джаз сменил ректор парижской консерватории… И пошло, и поехало.

Филармония для Максима стала родным домом, а друзья изумлённо переглядывались, когда он сообщал, где провёл очередной вечер. Но больше всех изумлялся сам Максим, и не так на себя как на Марину. Он не мог взять в толк: как молодая красивая и здоровая женщина может столь самозабвенно, с таким пылом, такой страстью отдаваться музыке? Да еще, какой музыке. В то время, когда рядом неизменно находится молодой интересный и не менее здоровый мужчина. Не дура же она?

Марина оставалась для Макса загадкой, дело с ней никак не клеилось. Она была общительна, пространно рассуждала о Бахе, Генделе и Чайковском, охотно дозволяла провожать себя домой, доверчиво опираясь на крепкую руку Максима, но при всём, при том ни разу не разрешила поцеловать или обнять себя. Не говоря о большем.

Самое поганое было то, что она не переставала нравиться Максиму. Через три месяца скитаний по концертным залам он всерьёз начал подумывать о женитьбе. А что ему оставалось делать? Если у Макса руки начинали трястись, стоило ему, лёжа ночью в одинокой холодной постели, представить, как он будет раздевать её. Как медленно, истово, бесконечно растягивая блаженство и взвинчивая себя до высочайшей степени возбуждения, станет он освобождать молодую женщину от ненужной одежды: предмет за предметом, деталь за деталью…

Мечты мечтами, а пока Максим Недотрогов усердно штудировал биографии великих композиторов. Не будешь болтать с меломанкой о Пирогове и Склифосовском. Либо рассуждать о том, как лучше оперировать прободную язву. Но как много было проклятых щелкопёров и сколько они всего насочиняли. Особенно бесили Максима итальянцы: все эти Беллини, Пуччини и иже с ними.

Утешало то, что муж у Марины был, по её словам, обыкновенный грузчик, не признававший никого кроме Новикова и Высоцкого. Сиё обстоятельство вселяло в Макса оптимизм и веру в неминуемую победу.

Время шло, всё меньше оставалось неизученных биографий, в филармонии все бабки желали ему доброго здоровья, а 9 мая всё не наступало. Макс начал падать духом, когда в один из чудеснейших летних вечеров Марина пригласила его домой “на чашечку чая”, простодушно сообщив, что муж работает в ночь и вернётся не скоро.

— Мне так скучно одной, — сказала она, доверчиво распахнув свои чудные глаза. — И мы ещё не успели переговорить о Бородине. На меня так действуют его половецкие пляски. Если вы, конечно, располагаете временем, — добавила она, ласково беря Максима за руку.

Временем Макс располагал и тоже был без ума, правда, не от плясок. Тем более, половецких. Он был ошарашен нежданно-негаданно свалившимся на него счастьем и стоял, разинув рот, не в силах вымолвить ни слова. Наконец, он пришёл в себя и, вырвав руку, — получилось несколько грубовато — бросился к ближайшему киоску за шампанским.

Всё шло как по маслу. Марина приятно порозовела от выпитого шампанского и мило улыбалась остротам разошедшегося Макса. Давно он не был в таком ударе: анекдоты сыпались как из рога изобилия, становясь всё двусмысленнее и вольнее.

О, как горели его глаза, как пылали его щёки, какой пожар бушевал в его груди!

О, как он жаждал реванша!

За все унижения и титанические усилия не уснуть под звуки “божественной” музыки. На первый раз он, пожалуй, не будет тянуть и перейдёт к решительным действиям, едва наступит благоприятный момент.

И победа была так близка! Он уже обонял её дурманящий запах, ощущал трепет её лёгких крыльев. Оставалось потерпеть совсем немного, чуть-чуть.

И тут появился муж.

Совсем как в анекдоте, который только что рассказывал Максим.

Эх, ребята, нет в жизни счастья!

Прошло две недели. Костюм Макс вычистил, ребро оказалось целым, синяки и ссадины зажили, но вот душа…

А что душа? Кому какое дело до чужой души? Не будем и мы ковыряться в ней.

— Максим Сергеевич, больной!

Макс вздрогнул и открыл глаза.

Больной был огромен, а ручищи-то, ручищи.

Какие знакомые руки.

Макс похолодел. Неужели он?

Он.

— Что с ним?

— Черепно-мозговая травма, перелом ключицы, ушиб бедра, большая потеря крови…

Кой чёрт носил его по городу в три часа ночи? При такой жене.

Максим медленно натягивает перчатки.

Операция сложная. Одно неверное движение и…

Какие у неё сочные чувственные губы. Припасть к ним, как к источнику и пить, пить, не отрываясь. Пить, пока не заломит зубы.

Одно неверное движение и вся она, от макушки до пяток, будет его. Только его.

Одно неверное движение.

Кто его осудит? Эка невидаль, загнулся какой-то грузчик. Вон их, на улице сколько угодно.

Ладно. Помечтали и будя. Пора за дело. Он сделает всё возможное и… невозможное. Он спасёт его. Да, он, Максим Недотрогов, он же Макс, Врач, Хирург спасёт этого мужлана и вернёт к законной супруге. Они станут друзьями и…

Макс досадливо трясёт головой. Опять занесло.

Бросает последний взгляд на больного и застывает, бессильно уронив руки.

Рыжий.

А Маринин муж — брюнет. Слишком хорошо он разглядел его руки с длинными чёрными волосами.

Как он сразу не заметил?

Работал Максим вяло, без огонька, но операция прошла успешно. Он сам удивился тому, что сделал. И, как должное, воспринял искорки восхищения, блеснувшие в глазах ассистировавшей ему Верочки.

Больной скоро поправился, и жена его, такая же рыжая, подарила Максиму громадный букет роскошных алых роз.

Козёл

Юбилейные торжества явно обошли стороной это маленькое кафе. Дверь, во всяком случае, обшарпана как четырнадцать лет назад. Давненько не видела она малярной кисти.

Всё очень просто. Рядом — студенческий городок. Студенты постоянные и едва ли не единственные его посетители. Много с них выжмешь? Нет никакого смысла вкладывать деньги в столь малоприбыльное предприятие.

А может всё совсем не так.

Может там, за дверью, всё переменилось. Красота и уют. Блеск и чистота. Фарфор, хрусталь, серебро, крахмальные скатерти…

Зайти? Взглянуть? “Вспомнить молодость”?

Может и Нина работает… Сколько ей сейчас? Мне — тридцать шесть. Она на десять лет старше. Сорок шесть. Бабушка, наверное. Тогда её дочери было двенадцать. Она так серьёзно смотрела на меня, когда я оставался у них на ночь. И ни разу, собираясь к Нине, я не подумал о дочери, не сделал самого дешёвого подарка. Даже имени не помню. То ли Света, то ли Люба.

Пожалуй, не стоит. “Умерла, так умерла”.

И тут хлынул дождь. Ещё какой. Настоящий ливень. Я машинально схватился за ручку двери и оказался в вестибюле. Ноги сами привели меня в зал.

Ничего не изменилось. Такое впечатление, что и шторы на окнах те же самые.

Вот “наш” столик. С того места, у окна, хорошо видна стойка бара. За ней орудует молодой стильный паренёк. А когда-то…

Чего зря травить душу? Сорок шесть не тридцать два. Это реальность и лучшее, что я могу сделать, — уйти восвояси. Тем более, за “нашим” столом сидит мордастый мужик и жадно поглощает более чем обильный обед. Весь стол заставлен тарелками.

Но дождь хлещет и хлещет.

Чёрт с ним, с мужиком. С него не убудет, если я выпью на “своём” месте чашечку кофе.

Я уселся на “свой” стул и заказал кофе с пирожным. В ожидании заказа принялся рассматривать глянцевую обложку иллюстрированного журнала. На ней красовалась восходящая поп-звезда: молоденькая привлекательная девочка. Из-за неё я разорился на пустой, в общем-то, журнальчик. Очень она была хорошенькая. Такая беленькая, такая чистенькая. Ангелочек, да и только.

— Дерьмо, — неожиданно прорезался сосед.

Было непонятно, к кому он обращался и чему именно давал столь нелицеприятную оценку (обеду?), посему я счёл за лучшее пропустить его высказывание мимо ушей. Развернул журнал и опять наткнулся на “звёздочку”.

— Я тебе говорю, что она дерьмо! — повторил сосед, с заметным ударением на последнем слове. — Я её… — он выразился более чем определённо. — Мало того, что мешок костей, так ещё и стерва порядочная.

Он длинно и грязно выругался.

Я досадливо поморщился. Неприятная ситуация. Может быть, он действительно спал с нею, и она действительно “дерьмо и стерва”, но вовсе необязательно вещать об этом первому встречному, тыкая в придачу. Пусть твои руки и унизаны перстнями, а могучую шею обвивает толстенная золотая цепь.

Хам и в золоте хам.

Я закрыл журнал и огляделся, подыскивая свободное место подальше от назойливого соседа.

— Ты что надулся?

Сосед оторвался от тарелок и недоумённо вытаращил свинячьи гляделки.

— Не узнаёшь?

Только этого не хватало. Что за внешность проклятая: вечно меня с кем-то путают.

— Извините, вы ошиблись.

Я дежурно улыбнулся и приподнялся, готовясь ретироваться на улицу, но в это время подошёл официант с кофе и пирожным. Пришлось остаться. Я запихал в рот пирожное, благо его размеры позволяли это сделать, и торопливо задвигал челюстями, спеша покончить с ним как можно скорее. Кофе вот слишком горячий. Бог с ним, с кофе. Пора “завязывать” с ненужными воспоминаниями. Кой чёрт занёс меня сюда?

— Не спеши, подавишься. Никак, Коляй, у тебя проблемы со зрением? Или с памятью?

Я вздрогнул. Коляем меня не называли четырнадцать лет. С того дня как я получил диплом.

Но кто?

На этом месте любил “заседать” Эдик. Я пристально вгляделся в соседа. Неужели Эдик? Ничего общего. Совсем другой человек. Разве можно так измениться за четырнадцать лет? Увидеть бы его уши. Таких ушей ни у кого больше нет. Сколько обидных, нехороших кличек заработал Эдик. Упырь — самая безобидная из них. Но у мужика уши надёжно закрыты длинными густыми волосами.

— Эдик? — неуверенно произнёс я.

— Наконец-то, — просиял сосед. — Не знал, что и думать. Сидишь рядом и в упор не замечаешь.

Было трудно поверить в то, что шикарно одетый, самоуверенный, где-то даже нагловатый мужчина тот самый закомплексованный Эдик, вечный объект наших дурацких шуток и розыгрышей.

— Не надо было так маскироваться.

Мужчина заученным движением поправил волосы на ушах и добродушно улыбнулся, отчего несколько напомнил прежнего Эдика: скромного, беззлобного парня.

— Да-а, — задумчиво протянул он, — сложная штука жизнь. Такие фортели выкидывает. Не знаешь, что и думать. А ты вот как-то, — Эдик критически осмотрел меня, — облез не облез, облинял не облинял… Не пойму. Вроде не изменился и в то же время…

Эдик покрутил растопыренной пятернёй, отчего бриллианты заиграли, засверкали всеми цветами радуги.

— Завял, — подсказал я ему.

— Пожалуй, — согласился Эдик. — Как там у вас, в Тмутаракани?

— Загибаемся помаленьку. Это у вас жизнь бьёт ключом, а мы… Ещё пяток лет подобных реформ…

— Понятно.

Эдик насмешливо прищурился.

— Поднял лапки? Дело нехитрое. А драться ты не пробовал?

— С кем? За что? За коттедж? За Канары? За кольца с бриллиантами?

Эдик поморщился.

— С тобой всё ясно. С такой философией только загибаться. Сюда каким ветром занесло?

— Еду на похороны (куда ещё ездят в наше время?), поезд не скоро, решил пройтись по местам былых боёв и сражений.

— Да уж, крови ты пролил немало. Не одной красотке дал путёвку в жизнь. Есть, наверное, что вспомнить?

— Не без этого.

Мне не понравилось направление нашего разговора. Что было, то давным-давно сплыло и быльём поросло. Нынешняя жизнь не располагала к игривости.

— А ты, смотрю, процветаешь. Чем занимаешься?

— Бизнесом.

— Каким, если не секрет?

— Торчу в одной фирме.

— И кем ты там…торчишь?

Эдик откинулся на спинку стула, ухмыльнулся.

— Козлом.

–?

Он серьёзно мотнул головой.

— Я не шучу.

— Впервые слышу о такой профессии.

— То ли ещё услышишь. Временем располагаешь?

— В пределах часа.

— Постараюсь уложиться.

Эдик отодвинул пустые тарелки, опёрся локтями о стол и уткнулся подбородком в переплетённые кисти рук.

— Как ты знаешь, — начал он свой рассказ, — после ликбеза я загремел в НИИ. То, что там мне ничего не светит, я скумекал сразу. Лучшее, на что я мог рассчитывать: лет через тридцать беспорочной службы дорасти до завлаба, остепениться (при удачном раскладе), тихо и мирно уйти на пенсию. Приятная перспектива, не правда ли?

Судя по сарказму, с которым была произнесена последняя фраза, я должен был выразить Эдику сочувствие, но хоть убейте меня, не видел я в подобной “перспективе” ничего плохого. Чем она хуже любой другой? Поэтому я неопределённо пожал плечами, промычав нечто невнятное.

Но Эдик, похоже, не нуждался в моём сочувствии. Он неторопливо продолжал повествование.

— Как все уроды я был страшно честолюбив. Что мне оставалось, на что я мог рассчитывать? Не на смазливую же физиономию, которой Господь обделил меня? Карьера и только карьера — головокружительная, молниеносная — могла дать мне то, чего я так жаждал: денег, положения в обществе и, главное, женщин. Много-много женщин. Красивых, обольстительных, повинующихся любому моему капризу. Тебе смешно?

— Пока нет, — искренне ответил я.

— Нужно было быть Кулибиным либо Юрием Гагариным, чтобы сделать такую карьеру, а я — увы — не был ни тем, ни другим. Слава? Но как прославиться? Когда за душой ни одного мало-мальского таланта? И это вечное, сжигающее душу и разъедающее тело желание.

Эдик выпрямился, разжал руки, поднёс их к лицу. Несколько секунд сосредоточенно рассматривал кольца.

— Тебе трудно понять меня, ты всегда нравился женщинам. Недаром, — Эдик кивнул на стойку бара, — Нина выбрала именно тебя. А вот мне даже сейчас страшно вспоминать те годы. Как я жил тогда? Как не сошёл с ума? — он ухмыльнулся. — Самое смешное: какая-нибудь Манька с пивзавода мне была и даром не нужна. Подавай мне “берег заколдованный и зачарованную даль”.

Может, я и сдвинулся. Кто знает? Но жизнь вёл самую, что ни на есть мышиную. Записался в три библиотеки и грыз всё подряд. Сначала детективами увлёкся, зарубежными естественно, затем на историю перекинулся. Очень заинтересовала меня история религий. Много любопытных культов существовало. А священная проституция? Умели люди жить… Как ты понимаешь, у меня всё, в конечном итоге, сводилось к одному. Тут началась перестройка, и на прилавки хлынул поток теософской макулатуры. Все эти Блаватские, Папюсы, Кроули. Я набросился на них, как голодный волк на одинокого ягнёнка.

Эдик вновь полюбовался игрой камушков и насмешливо покачал головой.

— Ещё год такой жизни, и я точно загремел бы в жёлтый дом. Но тут судьба выкинула такое коленце, — Эдик закатил глаза и энергично затряс жирными плечами, — что ни в сказке сказать, ни пером описать. Разговорился я как-то с завлабом о сатанистах. Не помню, с чего начался разговор, но я выложил ему всё, что о них думал. Что это чисто эротическая секта, а все кровавые преступления, которые им приписывают — досужий вымысел, либо плод деятельности всевозможных маньяков, не имеющих ничего общего с подлинными сатанистами. Что хотел бы я побывать на шабаше и послушать чёрную мессу.

“Нет ничего проще, — усмехнулся Борис Михайлович. Так звали нашего завлаба. — Могу взять тебя на самый настоящий шабаш”.

Не стану за недостатком времени передавать наш дальнейший разговор. Борис Михайлович убедил меня в его полной серьёзности и подтвердил приглашение, сказав, что делает его не с бухты-барахты и что имеет на меня кое-какие виды. Какие именно, уточнять не стал. Всему своё время.

В ближайшую субботу мы отправились на шабаш.

— На помеле? — не удержался я от естественного вопроса.

— На метро. Потом на автобусе. В итоге мы оказались на окраине Москвы, а может и за её чертой, возле большого деревянного дома, окна которого были плотно закрыты ставнями. Вошли в дом и в прихожей сняли куртки (дело происходило поздней осенью в самую поганую слякотную пору), после чего Борис Михайлович дал мне чёрный капюшон, сшитый из плотного нейлона или другой какой прочной синтетики. В нём имелись прорези для глаз. В фильмах про старые времена в подобных уборах щеголяют палачи. Я без возражений натянул капюшон на свой котелок, радуясь тому, что никто не увидит моих сногсшибательных ушей.

Борис Михайлович открыл дверь и втолкнул меня в просторную, оклеенную весёленькими обоями комнату, а сам остался в сенях. Я остановился у дверей и огляделся. Кроме меня в комнате находились ещё четыре человека: три женщины и мужчина. Все четверо — точно в таких капюшонах. Они молча сидели на старых венских стульях вокруг горящего камина. Мужчина лениво шевелил кочергой полусгоревшие поленья. В комнате было тепло, даже жарко. Не меньше тридцати градусов. Судя по комплекции, одежде и ещё массе мельчайших признаков они были примерно моих лет. Может чуть старше. Это меня утешило, так как завлаб был далеко не молод, и я боялся, что “ведьмы” будут соответствовать его возрасту.

Обстановка в комнате была самая обыкновенная. Кроме камина в ней находились: стол, пара кресел, ещё несколько пустых стульев, диван, платяной шкаф да ковёр на полу. Вот и всё, что я увидел. Ни чёрных занавесей, ни мечей с тремя шестёрками, ни черепов, ни чёрных свечей, ни, самое главное, чего-либо, похожего на алтарь.

Такое впечатление, что я приехал в родную деревню, в гости к любимой бабушке.

Я стоял у дверей и не знал, что мне делать? Подойти к “коллегам”? Стыдно. Стоять у дверей? Неудобно. Я машинально взглянул на часы. Без трёх одиннадцать.

Конец ознакомительного фрагмента.