Из образов, слов и смыслов. Сказки-крошки о творчестве и писательстве

Виктор Гаврилович Кротов

Здесь собраны сказки-крошки, написанные в начале 2020-х годов и посвящённые творчеству, искусству, писательству. А также чудесам русского языка и чтению. Сказочный подход позволяет по-особому говорить о том, о чём трудно сказать напрямую, когда речь идёт о непростых творческих проблемах.

Судьба-помощница

У писательской судьбы много подручных. Например, Ночной побудитель, которого иногда хочется обозвать пробудетелем. Или темы, темочки, темки, которые подстерегают автора повсюду. Или Читающие корóбки… Но этак я все сказочные сюжеты вам раскрою! Нет, почитайте сами, пожалуйста. Человеку это легче, чем коробке.

Ночной побудитель

Сначала не хочется думать, что это он. Так хорошо спалось. Но если вместо сновидения пошли мысли, дело плохо…

— Почему плохо, дорогой? — раздаётся обманчиво убаюкивающий шёпот. — Полежи, подумай, это же интересно.

Интересно, конечно. Но мысли словами обзаводятся, слова фразами оборачиваются…

— Записать надо, до утра забудется, — подсказывает хитрый пробудитель.

Знаю, забудется. Но спать-то хочется…

— Запишешь быстренько, за чашкой славного какао — и баиньки. Утром проснулся — вот он, листочек!..

Грамотно искушает. Помнит про какао. И ведь не отстанет…

Встаю. Записываю, прихлёбывая какао. Доволен, пррробудитель?..

— Не пробудитель я. Побудитель…

Под этот шепоток и засыпаю.

Ломтик лучика

Проснулся Имеля от лунного лучика. Лучик был необычно будоражащий. Имеля спросонок подумал: «Вот бы кусочек на память отрезать». Видно, острая мысль оказалась — отрезала ломтик лучика. Сунул Имеля его под подушку и снова заснул.

Встал наутро — нет ломтика. Зато Имеля впервые стишок сочинил.

Ночью ломтик опять засветился рядом. Имеля хвать его — и под подушку. Наутро снова стишок сложился… Целую книгу стихов Имеля насочинял. Назвал её «Ломтик лучика».

Потом лунный ломтик исчез. Но Имеля не расстроился: знал, что вкус его забыть невозможно. А если остро захотеть, можно при случае новый ломтик отрезать.

Игра в классики

Беседовали молодой писатель и очень пожилой.

Делится молодой переживаниями:

— Иногда так хочется написать особую книгу — такую, чтобы классикой стала. Просто дó смерти хочется!.. А у вас так бывает?

Пожилой прикрыл глаза, подумал и говорит:

— Может, бывало когда-то… Конечно, новая книга должна быть особой. Но ударение уже другое.

— Как это? — не понял молодой.

— Хочется до смéрти успеть её написать. Чтобы хорошую книгу оставить, а не наброски к ней… Впрочем, в раннем возрасте интересно в классики поиграть…

Судьба-помощница

Дамиан был рачительным хозяином. Всякой вещи находил нужное место и полезное применение. Когда много переживаний выпало, он им место подыскивал — и неожиданно стал поэтом. Вдохновенные стихи писал! Никто графоманом не называл.

Но когда совсем плохо Дамиану становилось — какие уж стихи… Однажды даже судьбу свою попрекнул:

— Что же ты мне творчеством мешаешь заниматься?..

— Если бы не я, ты и поэтом не стал бы, — ответила ему судьба как-то по-своему. — Сейчас тоже помогаю такие стихи написать, каких ещё не было.

Понял Дамиан, что судьба его — тоже хозяйка рачительная. Извинился, и снова за своё поэтическое дело взялся.

Частные плоды

литературы и прогресса

Как благодарен я техническому прогрессу за эту общедоступную телепортацию! Великая возможность для нас, любимая, часто встречаться, где бы мы ни находились — ты, путешественница, и я, домосед.

Время от времени можно побыть рядом, поделиться переживаниями от происходящего там, у тебя, и тут, у меня. Такая радость — там или тут устроить семейное сборище, порадоваться великому множеству разнообразных впечатлений!.. А потом — разлететься за новыми, зная, что впереди новые встречи.

Как хорошо, что мы вовремя научились писать свои книги. Они — как обычные телепортационные кабинки — позволяют путешествовать по внутренним мирам друг друга. Где ещё больше впечатлений и радости от встреч.

Темки для Тёмки

У Тёмки так здорово получалось истории сочинять, что все заслушивались ими. Или зачитывались — ведь он умел и в компьютер их загнать, и книжечку смастерить.

— Откуда ты, Тёмка, столько тем добываешь? — поинтересовался я.

— Мои темки повсюду меня ждут, — рассказывал он. — Солнышко из-за тучи выглянуло шепчет мне, что оно там, за тучкой, делало… Прохожий остановился шнурок завязать, шнурок уворачивается, жалуется, как ему жить в дырках надоело… Ты меня спросил, сразу темки роем налетели, каждая хочет внимания добиться… Подожди, запишу одну.

Тёмка стал что-то строчить…

Мне же пришлось заткнуть уши — такой гвалт подняли налетевшие темки.

Служба Иван Иваныча

Иван Иваныч Иванов любил напевать наедине единственную запомнившуюся строчку какой-то песни: «Наша служба и опасна, и трудна…». Но не службой называл своё дело, а служением. Это были потаённые мысли. Как и всё его дело.

Гений Иванов знал, какие книги должен оставить человечеству, и старательно их писал. Знал: сейчас они никому не нужны. Не предлагал их издателям, не искал читателей, не публиковал в интернете. Знал: настанет время, когда написанное понадобится и станет вехой человечества. Не пытался угадать сроки. Писал книги и придумывал способы, чтобы они сохранились до нужного момента.

Как гений Иванов имел право на такую причуду.

Теневая зона работоспособности

Писатель Лабор был трудоголиком: ценил каждую рабочую минутку. Он прекрасно знал, чем заниматься в свежее утреннее время, в деловитые дневные часы и в вечерние, пропитанные усталостью.

Знал, когда надо, проснувшись ночью, уговорить себя спать дальше, а когда вскочить и записать пришедшее в голову, или дождаться озарения перед чистым листом бумаги.

Лабор гордился открытием теневой зоны — между работоспособным временем и глубоким сном!.. Оказалось, что уже сидя полусонным на кровати можно записать несколько необычных тем на завтра. Число их ограничивалось автоматически — падением на кровать и мгновенным засыпанием.

Берегитесь трудоголизма! Не повторяйте подобные опасные эксперименты без наблюдения врача!

Неизвестный великий писатель

Конечно, Видади был великим писателем. Он знал это, но не кичился. Что он хороший писатель, знали все его читатели, но не что великий. Ведь великих в школе проходят!

Читателей Видади было не так уж много. Ну, сколько есть, думал он. Не знаменитый ведь я, не прославленный, просто великий. Моё дело писать свои книги, а не прославляться и знаменититься.

Издатели у Видади были, но закончились. Теперешним издателям нужны прославленные и знаменитые, или молодые, пишущие что читателям нравится сейчас, не потом.

Ничего, думал Видади, появится когда-нибудь великий издатель, он мои книги опубликует. Надо только все их написать успеть.

Коробки-копилки

В однокомнатной квартире жили-были коробки. Конечно, они не одни там жили. Но сами-то коробки считали себя главными.

Ещё там жили-были он и она: писатели. Жили-были, друг друга любили — и всё время что-то писали. Написанное складывали в коробки: и рукописное, и изданное. Много накопилось коробок. Поэтому даже сами писатели порою забывали, что куда положили. Но каждая коробка прекрасно знала, что в ней лежит, такими они были читающими.

В укромное время коробки обсуждали своё содержимое, всё лучше понимая, что оно бесценно. И когда кто-нибудь из писателей заглядывал в одну из них, коробка вовсю старалась повеять накопленным воздухом ободрения.

Некрепкий орешек

Бывают люди, про которых говорят: «Крепкий орешек!..». А вот Словелий был очень некрепким орешком. Его скорлупа так легко приоткрывалась — и в образовавшуюся щёлку вырывались стихи и проза. Такое уж ядрышко было у Словелия, не помещалось всё важное в скорлупе.

Когда Словелия не стало, обнаружилось, что он гений. Просто никто этого не замечал, поэтому его не печатали. А значит — не читали. А значит — не знали. А значит — он не считался гением. А значит — и теперь никто не хотел его печатать. Пока это растолкуешь покупателям, что он гений!..

Так Словелий и остался — неизвестным гением, некрепким орешком.

Волны мыслей

Проснулся однажды Веон среди ночи, потому что нахлынули мысли. Радостные, бесплотные. Булькают, нашёптывают что-то.

— Что веселимся? — интересуется Веон.

Мысли отвечают, каждая на свой лад, а Веон почему-то всё понимает. Мол, из такого океана они: радостного. Им приятно же — поболтать, побулькать на свободе… Влился Веон в их компанию, совсем своим стал. Надоест волной быть — в океане растворяется. Захочется волной — волной окажется…

Повеселился с волнами — опять заснул, словно в океане снов растворился…

Утром просыпается, а на столе листочек лежит, написано про это приключение. Наверное, океаном листочек вынесло. А почему нет? В нём столько всего…

Классики-неклассики

Собрались современные пушкин, лермонтов и некрасов на дружеское чаепитие и стали обсуждать: почему они никак классиками не станут.

— Может, пишем недостаточно хорошо? — предположил один.

— Да уж получше тех современников, кого гениями величают, — возразил другой. — Скорее, хороших критиков маловато.

— Критики хорошие есть, только их самих почему-то не замечают, а они нас, — заметил третий.

Но потом они вспомнили, что читают их мало, потому что издавать хорошие книги невыгодно, и решили, что и неклассиками проживут.

Сонное нежелание сна

Эти двое сражались весь день. А случалось — и ночью.

Соннуля — желание спать — нападало исподволь: обволакивало, затуманивало, баюкало. «Сдавайся, — напевало оно, — не пренебрегай отдыхом, не будь оголтелым трудоголиком…». Всем телом Писатель был на его стороне.

Но Бодроня — желание осуществляться — решительно сопротивлялось: вдохновляло, прорывалось, тормошило. «Держись! — трубило оно, — поднажми, не забывай, что твоего за тебя никто не сделает!..». Всей душой Писатель понимал Бодроню.

Каждому из друзей-противников Писатель отводил время перевеса. Но ни один из них не оставлял его в покое, не позволял, как мог, действовать другому вольготно.

Думаете, это легко — быть постоянным полем сражения?..

Любимые места

писателя Идеалова

У писателя Идеалова было много любимых мест в России — таких, где он бывал часто, таких, где редко, или вообще пока не бывал, но хорошо знал о них.

С такой выразительной любовью описывал он свои любимые места в рассказах и повестях, что описания эти отличались от реальности как художественный образ отличается от прообраза.

Идеалов умел показать всё главное, что таилось в этих заповедниках его памяти…

Даже местные жители удивлялись:

— Так вот каким должно быть место, где мы живём!..

И старались это место приблизить к тому, что описано.

Озорные буковки

С возрастом писателю Лабору приходилось всё энергичнее бороться со своими опечатками. Буковки явно становились озорнее.

Играли в прятки, исчезая из слов, где привычно стояли раньше. Любили меняться местами с соседями. Удваивались, а то и утраивались. Заканчивали совсем не то слово, которое начинали. Нарушали правила грамматики хуже любого двоечника. Способов пошалить становилось всё больше… Помогал им в этом и дедушка-ноутбук.

Лабор утешал себя тем, что ремонтировать текст легче, чем писать его заново.

А когда эти проделки наводили его на новые идеи, он даже радовался озорству буквенной детворы.

Беспризорная тема

Разные темы себе выбирают писатели и журналисты. Для каждой автор находится.

Но вот одна тема была такая острая, такая угловатая, такая скандальная, что никто с ней связываться не хотел. Пожалел её, неприкаянную, Иванушка-дурачок, который как раз писательством решил заняться, и решил с неё начать.

Непростая тема оказалась, целую книгу пришлось написать. Но издатели тоже привыкли от этой темы шарахаться. Только один отчаянный нашёлся.

Зато читателей много оказалось: никто ведь на эту тему не писал.

Пришлось Иванушке-дурачку так и остаться в писателях.

Соус для мудрости

У писателя Áтеля спросили на мастер-классе:

— Должен ли писатель обязательно быть мудрым?

— Вовсе не обязательно, — последовал ответ. — Достаточно быть увлекательным или юморным, лиричным или бытописательным, загадочным или фантастичным… Мудрым быть трудное и неблагодарное для пишущего дело. Сама по себе мудрость мало для кого привлекательна. Непременно к ней соус какой-нибудь нужен: увлекательный или юморной, лиричный или бытописательный, загадочный или фантастичный…

— Значит можно и без мудрости обойтись?

— Можно, конечно. Но тогда, по-моему и писать незачем.