Когда поёт жаворонок

Виктор Бычков

Лейтенант Прошкин выходит из окружения и становится невольным свидетелем расстрела фашистами евреев. Помогает спастись девушке Гиле из могилы. Выводит группу евреев за линию фронта.

Глава 3

Оцепенение лейтенанта Прошкина длилось недолго: еще не понимая, что и как надо делать, бросился к человеку, взял его на руки, положил рядом со спящим ребенком, разглядев в нем женщину. Метнулся обратно ко рву, как смог заделал, засыпал ногами землю в образовавшейся ямке. Ваня понимал, что надо как можно быстрее уходить с этого страшного места, пока немцы не вернулись: чуть дальше была выкопана еще одна длинная траншея-могила, и она была пуста.

Прислонил спасенную женщину к склону оврага, похлопал по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, да изо рта текла грязная струйка слюны.

Вдруг женщину начало тошнить. Она корчилась, каталась по траве, содрогаясь всем телом.

Иван снял фляжку с водой, поднес ко рту женщины. Глотнув раз-другой, она впервые осознанно посмотрела на Прошкина.

— Кто вы? Где я? — ужас отразился в ее темных, чуть навыкате глазах. — Пустите, не надо!

Вся сжалась, вскрикнула.

Прошкин смотрел, пораженный видом девушки: молодое, красивое, чуть-чуть смугловатое лицо и совершенно седые волосы. Даже брови поседели.

— Уходим! Уходим скорее! — взял на руки ребенка, помог подняться девушке и быстро, насколько позволяли его попутчики, направился по оврагу на восток.

— Быстрей, быстрей! — тревожным шепотом торопил Прошкин, поминутно оглядываясь назад. — Они могут вернуться.

Солнце палило из-за спины, вдогонку, когда лейтенант со спутницами подошли к месту, где лог раздваивался. Одно ответвление уходило дальше по прямой. Другое, помельче, с небольшим ручейком по самому дну — вправо, к колку, который резко выделялся на фоне большого пшеничного поля.

Спасённая девушка, вцепившись в руку лейтенанта, не поднимая головы, бежала рядом.

Иван свернул вправо, углубляясь в сторону лесочка, что манил к себе, притягивал своей удаленностью от мрачного лога.

Они уже были на окраине колка, когда захныкала, заворочалась девочка. Прошкин отвернул покрывало, поправил соску с сухарями — она была пуста.

— Вот тебе раз! — улыбнулся, глядя на малышку. — А еще не хотела, капризуля. Опять мокрая.

Опустившись на колени, собрался распеленать дитя, как к ним подбежала девушка, взглянула на ребенка и вдруг осела на землю рядом с Иваном, протянув к малышке руки.

— Хая, Хаечка! Не может быть, Хая!

Прошкин с недоумением смотрел на девушку, но на всякий случай отгородил рукой ребенка.

— Но-но, потише, гражданочка! Какая еще Хая? Я ее нашел! Иди лучше к ручью, умойся, а то ребенка напугаешь!

— Это наш, наш ребеночек, наша девочка! — протягивала руки девушка. — Моя племянница Хаечка! Бася… овраг… бросила… — в который раз зарыдала, и всё тянулась и тянулась к ребёнку.

— Вот оно что-о-о! — Прошкин соединил все сегодняшние события в единое целое и теперь сидел, с удивлением взирая то на ребенка, то на его тетю. — Вот оно что! Скажи кому — не поверит. Но это меняет дело, — в голосе Ивана впервые за этот день появились нотки надежды.

Малышка лежала на покрывальце, гукала, сосала пальчики. Девушка стояла над ней на коленях.

— Гражданка! Гражданочка, — лейтенант тронул за плечи девушку, произнёс с иронией:

— Ты нагишом долго ещё будешь деморализовать личный состав?

— Ой! — подскочила та с земли, сжалась вся, прикрывая себя руками. — А что ж мне делать?

— Сначала сходи к ручью, умойся, а я что-нибудь придумаю.

Девушка убежала, лейтенант разделся, снял с себя исподнее белье, надел на голое тело галифе и гимнастерку.

— Вот теперь порядок! — довольный, принялся готовить новую соску малышке.

Пеленки сполоснул в ручье, развесил сохнуть на кустах, когда девушка стыдливо окликнула Ваню:

— Я помылась, а что дальше?

— Вот одежда, можешь одеваться, — указал на белье, что лежало рядом с ним.

— Отвернитесь, мне стыдно. Или бросьте сюда.

— Ну, цирк! Два часа мелькала передо мной голой, а тут застеснялась. На, лови! Извини, что без стирки — прачечная отстала! — добавил, не оборачиваясь к девушке.

Гиля надела на себя солдатские кальсоны, рубашку, вышла из-за куста, с ожиданием уставилась на лейтенанта.

— А дальше что? — в который раз спросила она, смущенно потупив взор, поддергивая длинные, широкие, то и дело сползающие штаны.

— Вот же бабье племя! — то ли с восхищением, то ли осуждающе произнес парень. — Только что с того света спаслась, а уже боится показаться смешной! Плюнь на все! Сейчас что-то подтянем, что-то подкатаем, и будет хоть куда. А как тебе зовут?

— Гиля, меня зовут Гиля.

— А лет тебе сколько, Гиля? — спросил Прошкин, привыкая к имени.

— Девятнадцать. В мае исполнилось девятнадцать.

— Девятнадцать? А меня зовут Иван, Ваня Прошкин. Иван Назарович Прошкин, лейтенант, если что.

— Вот и познакомились, — Гиля опять одёрнула кальсоны. — Как же быть мне теперь?

— Подойди сюда, — попросил девушку Иван. — Надо подвязать веревочки снизу, штрипки называются, и на поясе веревочкой стянуть. А рубашка и так сойдет, только рукава подкатай чуть-чуть.

Заплакала Хая, Гиля кинулась к ней, взяла на руки, прижала к себе и вновь горько зарыдала, вспомнив вдруг, воскресив в памяти кошмары сегодняшнего дня.

Иван какое-то время молча наблюдал за ней, потом подошел, тронул за плечи, повернул лицом к себе.

— Вот сейчас ещё поплачь маленько, и всё, успокойся, — не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. — Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо. Сейчас мы с тобой ответственны за девочку.

Его голос, уверенный тон не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится и что отныне она ответственна за единственного близкого ей человечка на этой земле.

— На, дай ребенку, — Прошкин подал Гиле самодельную соску с последним сухарем. — Больше кормить нечем. И плакать не надо, напугаешь еще малышку.

— Хорошо. Не буду. Что это? — с недоверием смотрела на Ванькино изобретение. — Тряпку Хая не ест.

— Тогда дай ей грудь! — разозлился Прошкин. — Или приготовь ей кашку! Лучше на молочке! У меня ела, потому что другого нет, и в ближайшие часы вряд ли будет!

Гиля брезгливо взяла, долго смотрела на изжеванную тряпочку с размоченным сухарем, потом все же нерешительно поднесла ее ко рту малышки. К большому удивлению, та тут же присосалась, зачмокала, пытаясь ухватить ручками. Девушка отвела их, запеленала, подняла полные благодарности глаза на Ивана.

— А вы где этому научились?

— Жизнь и не такому научит, — лейтенант крутил головой, внимательно прислушиваясь: мгновение назад до него долетело эхо выстрела. Или показалось?

— Что ты «выкаешь» со мной, Гиля? Мы же почти ровесники, мне двадцать два года, скоро двадцать три. Разве это разница, чтобы на «вы»?

— Хорошо, — просто ответила та. — Чего вдруг насторожился?

— Ты ничего не слышала минуту назад? Мне послышался выстрел. Осмотреться надо.

— И мне послышалось, но я не стала говорить, думала — показалось.

— Так больше не делай, — лейтенант замер: до них явственно долетели звуки выстрелов.

— Обо всём, что покажется подозрительным, сразу же сообщай мне. Вот, слышишь? Пулемет поливает. Оставайся здесь, я — на разведку.

— Нет, нет, только не это! Я боюсь! — девушка кинулась к Прошкину, загородив дорогу. — Я боюсь, боюсь! — глаза округлились, губы задрожали, слезы брызнули, потекли по щекам. — Не оставляй нас, я боюсь! Я не выдержу одна, сойду с ума! Мне страшно!

— Хорошо, хорошо, успокойся. Никуда я не пойду, так и быть, — Ваня сел под берёзку, жестом приглашая девушку сесть рядом. — Только не кричи. Видишь, ребенок спит. Я тебя никогда теперь не брошу, не бойся. Садись, надо обсудить наши дела.

Девушка безропотно подчинилась, взяла на руки племянницу, качала, с надеждой смотрела на своего спасителя.

А день уже клонился к вечеру. Спала жара, на смену ей спешила ночная прохлада. Стихли выстрелы, на землю опускалась тишина. Только комары все никак не желали уйти на покой и все настырней и настырней звенели, норовили облепить любой участок тела.

Гиля веточкой отгоняла комаров и от Хаи, и от себя. Лейтенант сидел на траве, поджав ноги по-турецки, в очередной раз чистил винтовку.

— Сначала я расскажу немного про себя, потом ты про себя расскажешь. А то как-то неудобно — вроде вместе, а друг про друга ничего не известно.

Рассказывал долго, обстоятельно, еще и еще раз прокручивая в памяти все события, свидетелем и участником которых был; о людях, что попадались на его пути за этот короткий срок с начала войны. Про знамя полка умышленно не упомянул.

Гиля слушала, не спуская с рук ребенка, сама не знала, с чего начать разговор. Слишком свежи были воспоминания, спазм перехватывал горло, глаза наливались слезами. Прошкин прекрасно понимал это и потому не торопил.

Он смотрел на ее растрепанные длинные волосы, которые в сумерках стали приобретать пепельно-серый цвет, сливаясь с лицом хозяйки.

— А у тебя какие волосы были? — не выдержал, спросил Гилю. — Имею в виду цвет.

— Черные, конечно, — ответила девушка. — Ведь я еврейка, а у нас чаще всего волосы черные.

— Так это евреев расстреливали? А за что? Воевали против немцев? Оказали сопротивление?

— Не знаю. Наверное, потому что евреи.

— Дикость какая-то. Так не бывает. Я понимаю, когда военные, с оружием в руках. Но чтобы вот так? Дикость, — повторил еще раз, и надолго замолчал. — Даже с пленными нельзя так поступать, они же безоружные.

— Законы пишутся для нормальных людей, а это — звери, хуже зверей, — девушка снова заплакала.

— Извини, давай об этом пока не будем. Надо думать, что делать дальше, как быть сейчас. Я так понимаю, что девчонкой займешься ты, а мне надо на ту сторону фронта к своим. Я — офицер, и мое место должно быть на фронте. Ты где останешься? Здесь? Или пойдешь куда-то?

— Ты хочешь нас бросить? — Гиля настороженно смотрела на Ивана. — Если я правильно поняла, ты уходишь от нас?

— Да, час, другой побуду с вами, и — вперед! — взмахнул рукой куда-то в сторону. — Больше меня здесь ничего не держит. Самая большая проблема была с девочкой, но она удивительным образом разрешилась, — довольная улыбка коснулась губ Ивана.

— А как же мы? — до этого мгновения она еще не думала ни о своём будущем, ни о племяннице.

Вопрос встал перед девушкой непреодолимой преградой. То, что она не останется в местечке — даже не обсуждается. Она боится представить, что ей придется вернуться домой. Кто ее там ждет? И что ее ждет в родном доме?

— Ваня, а как же мы? — жалобно спросила Гиля.

Девушка вдруг с ужасом представила себя одной, с Хаей на руках, ночью, рядом с оврагом, где расстреляны её родные и близкие, где она чудом спаслась из могилы. Нет, только не это! Такая картина — выше её сил, за гранью понимания.

— Не бросай нас, я тебя умоляю, — встала вдруг на колени и поползла к лейтенанту. — Нет, нет, я здесь никогда не останусь! Лучше сразу убей нас, застрели, только не это!

Лейтенант замешкался, не торопился с ответом, усадил девушку рядом, обнял за плечи. Заговорил тихо, боясь нарушить тишину ночи и разбудить ребенка:

— То, что мне надо за линию фронта, к своим, ясно, как божий день. И я дойду туда, чего бы это мне ни стоило. Но вот что делать с тобой, с вами — я не знаю. Правда, не знаю. По крайней мере, я не вижу вас рядом с собой. Подожди, не перебивай, — видя, что Гиля пытается вставить слово, остановил ее.

— Ты сама подумай: по лесам, болотам, без пищи, в любую погоду. Об опасностях я уж и не говорю. Ладно, я солдат, и мне положено терпеть, а ребенок? Ты о нем подумала?

— Нет, это ты о нас подумай! — вдруг резко, зло произнесла Гиля, не до конца дослушав лейтенанта. — Мы идем с тобой. Откажешься, бросишь, я сама пойду, одна, но только никогда не останусь здесь. Пусть мы погибнем в пути, только не вот так, как убивали нас сегодня! — плечи затряслись, задергались. — Такого больше не переживу.

Она плакала, прижимаясь к плечу лейтенанта.

Ему было искренне жаль ее, ребенка, но он понимал, что идти с ними вместе — верх безрассудства: и сам не дойдешь, и их погубишь. В то же время не находил веских убедительных слов, чтобы отговорить девчонку.

— Сначала вы не защитили нас от этих извергов, зверей в форме немецких солдат, — отстранилась от Ивана, устремив взгляд куда-то в темноту, заговорила снова все тем же резким, злым голосом. — Оставили нас, беззащитных, на растерзание этим нелюдям, чтобы нас убивали, издевались над нами.

— Знаешь, это… — Иван заерзал, готовый ответить, осадить девчонку, поставить на место, но слова застряли в горле.

— А ты послушай, послушай, защитничек! Думаешь, мне легко говорить такие слова? Армия не смогла, не защитила нас, а мы на нее надеялись. Вас для этих целей держали, обучали, кормили и поили. Может быть, ты найдешь веские причины этому, но нам-то от этого не легче. Это не тебя, а меня, моих родных, моих земляков сегодня убивали, глумились над нами. Это не ты, а я вернулась с того света! И сегодня ты бросаешь нас опять, оставляешь один на один с нашими бедами, с нашим горем, с извергами в человеческом обличии. Ну, что ж, солдат, иди, предавай в очередной раз, нам уже не привыкать к этому. Но помни — я сильная! Пойду одна, только вряд ли таким как ты станет стыдно.

Конец ознакомительного фрагмента.