Вишенки в огне

Виктор Бычков, 2012

Где, как не в трагические для страны дни проверяются настоящие человеческие качества, патриотизм, мужество и героизм? Обиженные советской властью, главные герои романа «Вишенки в огне» остались преданы своей Родине, своей деревеньке в тяжёлые годы Великой Отечественной войны. Роман «Вишенки в огне» является заключительным в трилогии с романами «Везунчик», «Вишенки». Объединен с ними одними героями, местом действия. Это ещё один взгляд на события в истории нашей страны. Роман о героизме, мужестве, чести, крепкой мужской дружбе, о любви…

Глава третья

Так дружно женщины не выходили на уборку урожая даже при колхозе, до войны.

Прямо на рассвете, когда хозяйки только-только собирались идти в хлев доить своих коров, как уже Никита Кондратов и Аким Козлов пошли делать обход по деревне, заходили в каждый двор, в каждый дом, где была хоть какая-то женская душа.

— В поле, бабоньки, в поле. Жать рожь, а потом и за пшеничку возьмётесь. А сейчас рожь, бабы, рожь надо убрать, в наших интересах это, — наставлял хозяйку Никита. — Только работать надо как никогда хорошо, понятно я говорю?

— С чего это рвать пупа на немца, Никита Иванович? — иногда спрашивала хозяйка. — Чай, не на отца родного с мамкой родной пластаться в поле надоть?

— Потом всё обскажу, моя хорошая. Это для себя, для нас, а не для германцев. Так надо, поверь.

С такими же речами по противоположной стороне улицы передвигался на самодельном протезе с обязательным батожком в руках и Аким Козлов, убеждал молодиц. И они поняли, поняли правильно, и вышли на уборку и стар, и млад. Да и как не выйти, если просят такие уважаемые в Вишенках люди как Аким Макарович да Никита Иванович?! Да ещё наказали, что бы каждая жнея брала домой с поля столько зерна, сколько унести сможет и не попасться на глаза полиции.

— Как тут не пойдёшь? — Марфа уже перекусила, вылезла из — за стола, а сейчас ждала остальных. — Это тебе не колхоз, по трудодням вряд ли что достанется, а жить-то надо. Вот оно как. Мёртвый, а пойдёшь. Спасибо и на том, что хотя бы предупредили, надоумили… Тут ещё и торбочки подготовить надо. А во что зерно для себя набирать? И подумать, куда их спрятать, чтобы, не дай Боже, полицаи не заметили. Собирайтесь, девки, небось, вся деревня в поле, а мы всё чешемся… нам принесут…

Марфа, Глаша, дочка Марфы Агаша жали рядом, шли друг за дружкой с краю поля, что граничит с Борковским картофельным полем. Четырнадцатилетняя Фрося жала на ровне со взрослыми, хотя отец и не хотел отпускать её.

— Пусть бы дома была, в своём огороде дел невпроворот. Да и дитё ещё вроде как…

Фрося на самом деле была по росту самой маленькой среди остальных детей Кольцовых. В свои четырнадцать лет чуть-чуть опережала ростом одиннадцатилетнюю сестру Таню.

— Успеется в огороде, отец, — рассудила Марфа. — По вечерам управимся с ним, никуда не убежит. А тут лишний килограмм зерна не помешает, сам знаешь. Дитё говоришь? Так и оно есть-пить просит. Пускай при мамке и поработает, корона не отвалится.

— Оно так, — вроде как соглашался Данила. — Однако, кто его знает? — так и не нашёл правильного решения, махнул рукой. — А — а, будь что будет. Баба, она… ей виднее в бабьих делах.

Тут же рядом со жницами сновали Ульянка, Танюша и двенадцатилетний Никита. Стёпку оставили дома приглядеть за хозяйством, пасти гусей, нарвать травы свиньям, дать пойло телку, что привязан на облоге за огородом. Вовка и Вася работали где-то вместе с мужиками.

Брали снопы, относили в суслоны, ставили. Девчонки несколько раз просили у старших серпы, пытались и сами жать, однако быстро уставали.

Приставленный для надзора за жницами полицай большую часть дня валялся под суслонами, иногда вставал, нехотя обходил поле, и снова ложился спать. Или курил, не отходя от снопов.

«Ну — у, — решили жнейки, — если и дальше так вести себя будет, то так тому и быть: пусть спит или курит».

Тайком от полицая стали скручивать, срывать колоски со ржи, но так, чтобы и не особо заметно было на снопе. С каждого по горсти, а уже за пазухой у Никиты да Ульянки с Танюшей хорошо заметно, оттопыривается.

— Бегите домой, там, в кадку, что в сенцах, высыпьте, да и обратно сюда, — наставляла детей Марфа. — Только смотрите, к полицаям на глаза не попадайтесь, упаси Боже! Мы уж потом и вылущим, а как же.

— А чтоб не так заметно было, наберите яблок летника полные пазухи, — подсказала Глаша. — Да полицая угостите. Пусть жрёт, чтоб он подавился.

Марфа видела, как сновала малышня туда-сюда по полю от мамок к дому и обратно. Знать, не сговорившись, бабы делали одно дело: таскали рожь. Потому как назвать это воровством язык не поворачивался.

«Да и правда, какое это воровство? Это же наше, колхозное! А тут эти немцы, ни дна им, не покрышки. Захлебнуться собственным дерьмом, прости Господи, чтобы их ещё и кормить. Вон, уже скольких людей безвинных расстреляли. Данила рассказал, как семью Корольковых в Слободе уничтожили. Это ж где видано, что такие жестокие, страшные эти немцы!» — женщина устало вздохнула, вытерла испарину со лба.

Марфа жала, перевязывала перевяслом, кидала готовый сноп на землю, а мысли так и крутились в голове, перескакивали с одной на другую.

Вот, вспомнился Кузя. Да он и не выходил и не выходит из головы матери. Как проводили в армию, так и дня не было, чтобы не вспомнила сыночка. Как он там? Что с ним? Последнее время боится засыпать Марфа: а вдруг что-то нехорошее про Кузьму приснит? Нет, пока, слава Богу, только тревожится мать, но чует, что живой, живой её Кузя, Кузьма Данилович. Женщина ещё и ещё раз прислушивается к себе, но нет, вроде как на душе тоскливо, однако повода отчаиваться пока нет. Она свято верит, что её материнское сердце почует, если вдруг что не дай Боже… Он же там, где сейчас бои страшные идут. Это ж тут, в Вишенках, можно спрятаться от ворога, а как ему там, бедненькому? Солдату ведь не положено прятаться по её, женскому разумению, на то он и солдат. Ой, спаси и сохрани, Господи. Она даже в мыслях боится представить, как стреляют со всех сторон, а там серёд солдатиков и её Кузя. А пули летят, летят, и всё норовят в сыночка её нацелиться. Ой, ой, не может дальше думать, сердце обрывается, захолонет внутри. Нет, не будет эту думку думать. Ну её…

Наладилась о другом думать…

Рассказывали люди, что видели, как сначала отступали наши солдатики. Шли через Слободу, через Борки. А вот через Вишенки не уподобило. Видно, дороги у них не было здесь пройти. Да и какая дорога? Так, полевая до Пустошки, и в Борки худо-бедно в хорошую погоду можно попасть. А уж развезё-о — от непогодой, так и стоит их деревенька, оторванная от мира. Оно может и к лучшему? Не пришлось видеть, как потом немцы пленных гнали через те же Борки да Слободу. Бабы говорили, что измождённые, раненые, голодные. Сердце только рвалось на куски, на них глядя. А вдруг Кузя серёд их? Ой, спаси и сохрани, Господи, пресвятая дева Мария, Матерь Божья!

Кто падал с солдатиков, не мог подняться, так тех сразу же и пристреливали немцы. Даже не давали подобрать жителям горетников болезных, выходить, вылечить, спасти. Так, только кидали в толпу кто кусок хлеба, кто картошину варёную, кто яблоко-летник. Ох, Господи! Что делается, что делается? А как оно дальше будет?

Вспомнила вдруг, как вначале июля самолётик наш с тремя немецкими схлестнулся как раз над полем, что у Данилова топила. Ох, Господи! Сколько страха тогда натерпелась Марфа, гледючи на тот бой, одному Богу ведомо. Кажется, сама бы в миг взметнулась ввысь, вспорхнула, загородила бы грудью своей тот самолётик, только чтобы он летел и дальше, чтобы целым остался и невредимым. А этих, с крестами, сбросила бы с небес на землю, прямо в болото бы затоптала, сволочей! Прямо схватила бы их там, в небе, да долой, в землю! В болото!

И уже когда наш лётчик на парашюте спускался, так эти на двух самолётах так и не отстали, не оставили в покое бедняжку. Одного-то немца успел-таки наш летун спустить за Пустошку в землю: добре так громыхнуло за Пустошкой, столб огня да дыма почти до небес доставал, а наш самолётик ушёл в болото, тихо так ушёл, почти неслышно. Только горел перед этим, а вот лётчик выпрыгнул, вывалился, Марфа своими глазами видела, как чёрная точка отделилась от горящего самолётика.

На колени встала в тот момент, руки к небу воздев, молила Господа спасти бедолагу, отвести от него беду! В немом крике зашлась! Да тогда все бабы, что были в поле, на колени встали, не одна она.

Но, видно, чем-то прогневили Всевышнего.

А эти-то, эти немцы-то на своих самолётах?! Так и кружили вокруг нашего, пока и не приземлился, всё со своих ружей ту-ту-ту, ту-ту-ту! Так и стреляли, так и стреляли! Мстили видно за своего сбитого.

Немцам, видимо, мало показалось одного сбитого нашего лётчика, так ещё носились за Борковскими мужиками, которые в тот момент столпились на краю поля. Убили тогда Ваську Пепту — шофёра из колхоза в Борках. Ни за что, ни про что взяли и убили мужика… Только потому, что стоял на краю поля, наблюдал.

Все потом бегали смотреть на сбитого солдатика, а она, Марфа, не пошла, не смогла идти. Сил не было идти. Не слушались ноги, подкашивались. Как подумает, что так мог и Кузя её, и всё! И летун-то наш, родной! Не смогла Марфа себя пересилить, заставить пойти. Падает мешком на землю, осунется, и не сдвинуть! Так и не смогла подняться, сходить и посмотреть на мёртвого, убитого на твоих глазах лётчика.

Говорила потом Глаша, она бегала, смотрела на неживого уже пилота. Сказывала, молоденький совсем, красивый. А на землю упал уже неживым, мёртвым, убитым. Да-а, молоденький, красивый…

Конечно красивый! На ум Марфы на самолётах только и могут летать такие молодые да красивые, как её Кузя, Кузьма Данилович!

Похоронили тогда лётчика в Борках на кладбище. Борковские мужики первые на лошадях приехали, погрузили в телегу да увезли. Сказывают, из Смоленска сам, солдатик этот. Почитай, над домом погиб, болезный. По документам посмотрели, оставили в сельсовете. Может, когда родным достанутся бумаги эти?

— Ох, Господи! Что делается, что делается на белом свете? — женщина на секунду распрямилась, качнулась из стороны в сторону, размялась самую малость и снова принялась жать.

Левая рука хватала горсть стеблей как удержать, а правой с серпом тут же — вжик! — и подрезала на непривычной высоте, складывала в кучку, готовила новый сноп.

Передал утром Аким Макарович Козлов, чтобы жнейки оставляли стерню повыше. Так надо. Ну, надо, так надо! Марфа не против. Она чувствует и понимает, что мужики что-то замышляют. Им виднее. Так тому и быть.

Перед войной в колхозе не так уж и много убирали серпом: всё жатками да жатками. Вроде как и потихоньку стали отвыкать, так куда там! Очередная напасть на голову с этой войной, ни дна ей, ни покрышки.

Тут ещё молва прошла серёд баб, что вечером, после того как подоят коров, надо бежать снова в поле, будут жать каждый сам себе рожь. Кто сколько сжал, то и тащить домой надо, прятать, а уж потом обмолотить втихую, чтобы эти полицаи с немцами не учуяли. Получается, сами же своё и воруем. Вон оно как. Да бежать в поле тоже тайком надо. Эти, что у Галки Петрик, они грозились всё держать под контролем, глаз не спускать. Как оно будет, одному Богу ведомо, а пойти придётся. Надежды на немцев нет. А вдруг не дадут на трудодни? Тогда как? Ложись и помирай с голодухи? Нет уж, дудки!

Вон, дети бегают с поля домой, носят помаленьку колоски. Потом обмолотится, а жернова от соседа деда Прокопа покойного остались. Данила с Ефимом давно, ещё и до того сенокоса с грозой, когда она, Марфа, с мужем сестры в копне-то, жернова перетащили к ним в бывший амбар. Установили, так и до сих пор стоят. Ничего с ними не сделается. Нет-нет, то Марфа сама, то Глаша, а то кто-то и из соседей придут, перемелют пуд-другой. Мелют-то жернова хорошо, чего Бога гневить. При всём том, а дед Прокоп Волчком помимо хорошего драчуна и забияки, хорошим хозяином был, и мастером на все руки тоже, царствие ему небесное и земля пухом. Всё у него ладилось, спорилось, нечего зря на него наговаривать. Хороший хозяин был, рачительный, грамотный. Знал про крестьянское хозяйство почти всё: когда сеять, как пахать, какую молитву совершить перед крестьянской работой. Всё знал! И мало того, что знал, так он всё и делал. Не только болтать языком умел, а и руками добре дело своё делал. Добрый был дедок, и хозяин добрый, крепкий.

Женщина оторвалась от работы, разогнулась, перекрестилась, из — под руки глянула на ржаное поле.

Это как раз те поля, которые когда-то принадлежали Домниным — родителям Марфы и Глаши, Кольцовым, Гриням и Волчковым ещё во времена единоличников, а у их родителей и перед самой революцией были в собственности. Это поле так и называют Силантьевым, по имени отца деда Прокопа Волчкова. Сказывают, он первый взял эту землю ещё во времена Столыпина. Это потом уже за ним потянулись Грини, Кольцовы, Домнины, другие сельчане. А первым был старый Силантий Волчков. Старый-старый, а сына Прокопа надоумил да и наказал брать землю в собственность. Сам уже ходить не мог, всё на завалинке да на завалинке под солнышком грелся. А мечтой о земле жил. Вот оно как. Грамотный старичок был, не нам чета, хотя образования не было. Своей головой до всего доходил. Вот и землицей не прогадал. Говорят на деревне, что умирал старый Силантий с улыбкой, радостно. Мол, главное в своей жизни сделал: сынов народил и земелькой собственной обзавёлся. Знать, всю жизнь мечтал человек о земле, о собственном клочке землицы, хозяином хотелось быть. Оно так. Выходит, для счастья не так уж и много надо — хорошая семья и клочок собственной землицы.

Мысли снова и снова кружились вокруг семьи, детей. Вон, Агаша. Свадьбу сыграли, расписались за день до войны. Муж её Петро Кондратов, хороший, работящий хлопец, на тракторе работал в бригаде Кузьмы, под призыв не попал. Вернее, попал, да призвать не успели, отложили призыв на потом. А тут слишком уж быстренько эти немцы оказались у них.

Живут в своей избе на том краю Вишенок. Никита Иванович, сват, выделил сына, помог ему поставить домишко как раз перед женитьбой. Колхоз в стороне не остался. Спасибо Сидоркину Пантелею Ивановичу — председателю: на правлении колхоза с лёгкой подачи самого председателя постановили помочь лучшему трактористу материалами в строительстве дома. Казалось, женились, живите отдельной семьёй, без родительской опеки, работайте, зарабатывайте себе на жизнь, родите детишек, растите их, радуйтесь жизни. Так нет, неймётся этим немцам. И что тянет людей в войны? Или они по — другому, мирно жить не могут? Иль у них жёнок да детишек нет? На её бабский ум, считает Марфа, при семье должен быть мужик, хозяином, обихаживать жену, детишек, дом, а не шастать со своими ружьями по чужим странам да мешать людям жить.

Казалось, не так давно Данила с Ефимом на той, первой германской войне были, а тут опять… Что людям надо? Неужто без войны прожить нельзя? И получается-то не мы к ним в неметчину, а всё они к нам, к русским, повадились как козёл в капусту. Тогда и отвадить не грех. Ну, никак не дают спокойно пожить, порадоваться жизни.

По весне Кузьму проводили в армию, а тут и Надя, что замужем в Пустошке, родила первенца.

Вот радости-то было-о! Первый внучек! Они с Данилой уже бабушка да дедушка! Господи! Какое счастье-то! Боялась в тот миг, что бы сердце не остановилось от радости, не выскочило из груди материнской.

А Данила-то, Данила?! Воистину, что малый, что старый. Расхлюполся-то от радости тоже, носом шмыгает, шмыгает, глаза трёт и почём зря материт махорку. Мол, и до чего ж в этом году табак крепкий, итить его в корень! Но её-то, Марфу, жену, не обманешь: кинулась ему на шею, да и добре так всплакнули оба, всласть. Обнялись, прижались друг к дружке, и… Давно так добре им вдвоём не было, давно. От Ульянки, почитай, как родила её, так холодок меж ними так и стоял, так и веяло меж ними стужею.

Марфа снова распрямилась, украдкой оглядела поле: не видит ли кто, не догадываются ли люди о её греховных мыслях? Но нет, все молодицы жнут, не отрываясь. Детишки снуют по полю туда-сюда…

Женщина опять принялась вспоминать, не прекращая жать. Руки по привычке делали своё дело, а мысли закрутились, наскакивают друг на друга в голове, только успевай думать.

Говорил потом Данила, что боялся за дочурку, за Наденьку. Мол, как она родит? Чтобы не дай Бог чего. Страшно ведь.

Во, дурачок! Как она сама рожала, так молчал, а тут… Успокоила его тогда. Да как все бабы, так и она, доча твоя, родит: ра-а-аз, и всё! Родила! А как она, Марфа, рожала? А как другие бабы рожают?

Дык, говорил, боязно ж это, больно и страшно, рожать-то. Это ж, говорит, как подумаешь, что из тебя кто-то лезет, то и всё…

Дурачок, чего с него возьмёшь? Она ж в больнице в Слободе рожала, при ней доктор Дрогунов был, да сёстры медицинские не на шаг не отходили от роженицы. Это ж не прежние времена, когда под кустом баба рожала. Чего ж бояться? Вы, мужики, своё дело знайте, а уж мы, бабы, своё дело знаем не хуже вашего.

Председатель по такому случаю дал бортовую машину, загрузились всей семьёй, Глашка с Ульянкой тоже, поехали к Настеньке в Пустошку. Вовка за рулём. Подарков надарили-и, тьма! А то! Первый внук! Это вам не хухры-мухры, не фунт изюму скушать!

Сутки бражничали! Ефим на два дома управлялся, правда, чтобы Данила не знал. Да Бог с ним! Он, Данила, потом ещё и дома с мужиками дня три угощался, да внука расхваливал. Мол, на него, на деда похож, прямо, вылитый Данилка в детстве. И-и-и, есть что говорить, да нечего слушать! Помнит он, каким был в детстве?

И скажет же тоже.

Размышления Марфы прервали детские крики, громкая мужская ругань, что доносились от суслона, где сидел полицай. На крик к суслону кинулись бабы, побежала и Марфа.

Какое же было изумление, когда увидела полицая, который держал за воротник её сына Никиту.

— Чей хлопец? — вопрошал полицай, гневно глядя на толпу женщин, что собрались к суслону, сбежались на крик.

— Мой, мой, — кинулась к сыну Марфа, но её грубо оттолкнул полицай.

— Не подходи! — загородился свободной рукой от матери. — С ворами у нас будет один разговор: к стенке и никаких гвоздей!

— Да ты что? — оторопела Марфа. — За что?

— А вот за что, — мужчина выдернул рубашку у ребенка из штанишек и на стерню посыпались сорванные только что колоски ржи, полные зерна.

— По законам Германии вора надо расстрелять, понятно вам? Я обязан доставить его в комендатуру.

— Ой, мой миленький! — Марфа упала на колени, поползла к полицаю. — Мой миленький мужчиночка! Пощади! Пожалей мальца, умоляю! Пожалей моего сыночка родненького! Дитё совсем, истинно, дитё! — и ползла, ползла по высокой стерне, не смея поднять голову.

Все женщины замерли, молча, с замиранием сердца смотрели на мать, ползущую к полицаю. И на ребёнка, который, казалось, отрешённо смотрел на происходящее, не до конца понимая, что сейчас с ним может быть. Только вдруг побуревшие между ног штанишки говорили об обратном: ребёнок сильно, очень сильно испугался, и от испуга потерял дар речи и обмочился.

Только было не понять: то ли он испугался за себя, за собственную жизнь или за маму, ползущую по стерне к полицаю?

Марфа обхватила ногу полицая, умоляя оставить, пощадить дитё неразумное, как мужчина с силой ударил её сапогом в лицо, а потом добавил и прикладом винтовки сверху по спине. Женщина вдруг, разом безвольно рухнула лицом в стерню и замерла, застыла, как неживая.

— Я сказал: вора в комендатуру и под расстрел! — полицай, почуяв свою силу, входил в раж. — Я покажу вам воровать! Дыхать будете, как я скажу! — и решительно направился в сторону деревни, удерживая за воротник Никитку.

Жнеи, дети застыли, онемели от предчувствия чего-то страшного, того, чего с ними пока ещё не было, что не могло присниться в тяжком сне, но могло вот-вот случиться, что уже неумолимо приближалось. Неизвестность лишала способности думать, решать, а лишь безмолвно глядели, зажав рот ладонями, не зная, что и как им делать.

И в это мгновение сзади к полицаю волчицей кинулась Агаша, за два-три прыжка нагнала его, с лёту ухватив одной рукой за волосы, дернула на себя, и тот же миг серп женщины застыл на горле мужчины.

— Стоять! — шипящий, не предвещающий ничего хорошего, голос Агаши поверг полицая в шок.

Он замер, не смея повернуть голову, не смея пошевелиться. Кто это? Он видеть не мог и понимал, что сила на стороне этой женщины, а потому не сопротивлялся. Делал всё, что она говорила.

— Одно движение и я перережу твою глотку!

И полицай как никогда отчётливо понял, что так оно и может быть, и будет. Острые меленькие зубья серпа уже впивались в шею, ещё чуть-чуть и точно перережет. Что-что, а режущие возможности серпа очень хорошо знал этот человек, всю жизнь проработавший в деревне под районным центром.

— Отпусти мальца! — потребовала Агаша, что и сделал полицай в тот же момент.

Никита, освободившись, кинулся внутрь женской толпы, что с замиранием сердца, безмолвно, с ужасом в глазах и на лицах наблюдали за страшным поединком Агаши и полицая, боясь лишним движением, голосом, криком помешать.

— А сейчас бросай ружью на землю!

Винтовка в тот же миг упала в стерню, её тут же подхватила Глаша, отбежала в сторону.

— Мордой вниз ложи его, дева! Вали его, козла этого! — женщины осмелели, зашевелились, кинулись на помощь Агаше, не называя её по имени. — Вниз, вниз мордой, чтобы не видел никого, — стали советовать со стороны, плотным кольцом окружив полицая и Агашу. — А дёрнется, так мы поможем. Серпы наши острые.

Полицай лёг, лёг безропотно, воткнув лицо в стерню, в землю, Агаша так и продолжала стоять над ним с серпом у горла.

— Вот так и лежи, пока мы не разойдёмся, тогда и ружьё своё заберёшь у наших мужиков. А пикнешь что-нибудь, без ружья мы тебя кастрируем, как хряка.

Подозвав к себе движением руки Ольгу Сидоркину, восемнадцатилетнюю дочку председателя колхоза Пантелея Ивановича, так же жестом отправила её в деревню с винтовкой полицая.

— Мужикам отдай. А ты лежи, лежи, не двигайся, если жить хочешь, — это уже полицаю.

Мужчина ещё плотнее вжался в землю, застыл, боясь пошевелиться, сделать малейшее движение.

Агаша аккуратно высвободила серп, и, пятясь, стала уходить ко ржи, где смешалась с толпой женщин.

И только теперь вдруг расслабилась, понимая, что она сделала и чем рисковала. И охватил озноб, дрожь, да такая, что стоять стало невмоготу. Отхлебнула воды из бутылки, что сунула ко рту кто-то из женщин, а она и не помнит, стала приходить в себя и вдруг расплакалась, расплакалась до икоты.

Марфа, Глаша под руки подвели Агашу ко ржи, принудили жать.

Все бабы к этому времени уже жали, не поднимая головы.

Полицай сидел в стерне, поминутно крутил головой, то и дело трогал себя за шею. Потом встал, долго, слишком долго стоял на одном месте, видно, что-то соображая. Наконец, закурил и решительно направился в деревню, но по бокам даже не смотрел, не глянул ни разу в сторону жниц. И они делали вид, что жнут, наклонившись в привычном наклоне ко ржи, но из — под рук тревожно, непрестанно наблюдали за полицаем, готовые в любой момент к любой неожиданности.

Стоило ему скрыться за ближайшими кустами, как все женщины побросали работу, сгрудились у суслона, тревожно переговаривались, решали, что сейчас может быть, и что им делать.

— А ты, дева, молодец! — баба Галя Петрик восхищённо смотрела на Агашу, переведя взгляд на Марфу с Глашой. — Это у вас порода такая отчаянная. Данила тоже по молодости был оторви голова. Не зря их с Фимкой Бесшабашными кличут до сих пор. Вот и ты в папку. Ну — у, молодец, девка! — не переставала восхищаться поступком Агаши. — Это ж додуматься? На взрослого мужика с серпом? Хотя, за брата родного и с голыми руками на врага кинешься.

Остальные бабы то же стали подбадривать, хвалить, восхищаться её поступком, поминутно похлопывая по спине.

— Вот что, бабы, — охладила пыл баба Галя. — Дело не шутейное. Давайте думать, как девку от беды спасти.

— Тут не Агашу одну, а всю семью Кольцовых спасать надо, если на то пошло, да и нас всех, если что, — встряла в разговор молчавшая до сих пор старшая сноха Акима Козлова Нюрка. — Если, не дай Бог, этот полицай пожалится начальству, а он это обязательно сделает, обскажет чьего мальца взял с колосками, так ещё не ведомо, что и как с нами со всеми будет. Наши дети здесь тоже ошивались. Догадаются, зачем ребятня тут.

— Да они и разбираться не станут, — высказала предположение старая Акимиха, жена Акима Козлова бабка Гапа, которую по деревенским обычаям звали просто Акимихой. — Возьмут, антихристы, и стрельнут нас всех, как Агрипину Солодову.

— Надо мужикам всё рассказать, — снова вступила в разговор баба Галя Петрик, рассудила. — Они на то и мужики, чтобы баб оберегать. А ребятня пускай на всякий случай спрячется, да и подальше, чтобы их не сразу нашли, так надёжней будет. Мало ли что у них на уме, у полицаев этих.

Отправили в деревню Агашу, подальше от греха, да и она сама лучше расскажет, что да как. Пускай теперь мужики выручают, идут на помощь.

Разошлись, продолжили жать, поминутно поглядывая на дорогу: не появились ли полицаи?

— Ба-абы-ы! — вдруг разнесся над полем голос Марфы. — Бабоньки! Бабы! Девки! А мы чего ждём? Пока придут да и жизни лишат?

— Да пропади оно пропадом, жито это! Спасайтесь, бабы-ы! — подхватило ещё несколько голосов, и уже через минуту на ржаном поле не было ни души, только видно было, как мелькают среди кустов женские головы в направление Вишенок.

Агаша бежала к деревне, ещё и ещё раз прокручивая в памяти события минутной давности.

Неужели это она сделала? Мужику, взрослому мужику при ружье серпом хотела горло перерезать? Неужели? О чём она думала в тот момент? А Бог его знает, о чём она думала?! Уж, точно, не о последствиях. Да ни о чём она в тот момент и не думала. В тот момент времени на думки не было: как услышала крики у суслона, что-то ёкнуло сердце, затрепетало. Ещё не видела Никитки, а вот, поди ж ты, поняла, что что-то с её родными происходит. Да не простое что-то, а страшное, тяжкое. Что это? Почему так сердце дрогнуло в тот раз? Не поняла тогда, и теперь Агаша не стала разбираться в чувствах, она их не помнит. Просто, как увидела братика в руках у полицая, да мамку, ползущую по стерне, и этот недоумок ещё сапогом в лицо да ружьём в спину сверху, и всё: дальше опомнилась, когда держала полицая за волосы, да серпом на горле. Это потом уже прислушивалась к советам женщин, а в первый момент точно резанула бы по горлу полицаю. Это ж удумать, Никитку расстрелять! Мамке в лицо сапогом! Нет уж, дудки! Не бывать такому!

Если бы в тот момент мужик хоть капельку, хоть чуточку, чуть-чуть дёрнулся, стал сопротивляться, то и резанула бы сразу. Как рожь подрезает на корню, так и голову бы. Точно. И рука б не дрогнула. По привычке, отработанным годами движением серпа: ра-а — аз! — и всё! На кого руку поднял? На мамку?! На братика родного?! Не — е-ет! Не в семейных традициях Кольцовых прощать издевательства над собой, не — е-ет! Это ж где видано? И это за колоски?! А ты сеял рожь эту? Какое имеешь отношение? Кто ты? Как попал к нам в Вишенки? Мы тебя приглашали?

А сейчас быстрее к папке или к Пете, или к дяде Ефиму. Да к любому деревенскому мужику, а уж они потом сами всё решат.

Конечно, заварили они кашу вместе с Никиткой, и с ней, с Агашей. Да и Бог с ней, с этой кашей. Но и выручать, спасать надо было брата и мамку. По — другому и нельзя было. Спасибо, женщины поддержали.

Так всё наладилось, зажили по — человечески, с Петей поженились, а тут эта война. В своём собственном доме жить стали, планы такие строили, о детишках думка была, а теперь что? Вот так в родной деревне прятаться, дрожать из — за каких-то полицаев, немцев? Что за напасть на головы сельчан, на её голову, прости, Господи?

Не — е-ет, она не простит немцам, как и не простит полицаю. Да, она не мужчина, в морду не даст, на кулачках не сойдётся в драке с этими пришельцами. Хотя, жизнь, как сегодня, прижмёт, и в драку влезет, встрянет, не смотря ни на что. Зубами грызть будет, глаза повыцарапает любому врагу, какой бы он сильный не был, а только будет всё по — людски, правильно, как должно быть, как было до войны. Она не потерпит, что бы в Вишенках хозяйничали немцы и их приспешники; что бы Никитку под расстрел и мамку лицом в землю да прикладом в спину? Даже папка на мамку руку не поднял, не ударил, когда она с дядей Фимкой… А тут эти. Не-е-ет, не бывать этому!

— Дядя Ефи-и-им! — Агаша увидела, как сосед подкапывал в саду картошку и сам же выбирал следом. — Дядя Ефим!

— Что? Что случилось? — кинулся навстречу девушке. — С Ульянкой что?

— Нет, с ней-то как раз всё хорошо, — и принялась рассказывать, захлёбываясь, перескакивая с одного на другое, о том, что случилось несколькими минутами раньше на ржаном поле.

— Вот такие дела, дядя Ефим, — закончила рассказ Агаша. — А я и не помню хорошо, как это произошло. Бабы направили в деревню обсказать мужикам, а уж они, то есть, вы… — девушка наконец-то перевела дух, с ожиданием вглядывалась в бородатое лицо соседа, ждала.

— А все женщины-жнеи где? — спросил Ефим, умом понимая, что полицаи такого унижения со стороны женщин не простят. Тем более, у них в руках и власть, и оружие. Что-то будет, но что?

— А — а, вот и они, жнеи наши, — из леса к огородам подходили скорым шагом Марфа с Глашей. — Вот и хорошо.

— Ой, что было, что было! — увидев мужа, Глаша принялась было рассказывать, но тот перебил её.

— Знаю, знаю, вы вот что, бабоньки, — Ефим огляделся. — Хватайте ребятишек, оповестите всех женщин в деревне, да уходите на ту сторону Деснянки в Волчье урочище. А мы уж как-нибудь, — Гринь не стал больше задерживаться, двинулся вдоль улицы по деревне.

Ещё через какое-то время почти все мужики Вишенок собрались за глухой стеной колхозного амбара на току, курили, решали, как быть в такой ситуации. То, что полицаи не простят — это ясно. Донесут ли, нет, немцам в комендатуру в Слободе, вот вопрос? Но надо готовиться к худшему варианту развития событий. Если так, требуется срочно принимать меры. Приедут на машинах, и наши не пляшут. Окружат. Расстреляют, деревню сожгут. Это они, шакалы, умеют с безоружными воевать. Так что, надо защищаться.

Конечно, лучше всего арестовать полицаев пока не поздно, разоружить их, а там видно будет. Всё равно, рано или поздно придётся воевать с немцами. Так чего ждать? Днём раньше, днём позже? Какая разница? И винтовки лишними не будут.

— А, может, повиниться? — заговорил молчавший до сих пор Назар Сёмкин, мужчина годов шестидесяти, рабочий полеводческой бригады, куда его всё же смог заставить пойти работать председатель колхоза Пантелей Иванович Сидоркин. — Ещё накликаем на свои головы горя, потом не оберёмся расхлёбывать.

— Поясни, — накинулся на него Аким Козлов, забегал вокруг на своей деревяшке. — Ты что, думаешь просидеть всю войну тихой сапой? А гансы тебя будут по головке гладить?

— А вдруг они пришли навсегда, тогда как? — не сдавался Сёмкин.

— А ты собираешься их своим протезом деревянным, культяпкой своей втоптать в землю? — презрительно посмотрел на Акима, зло сплюнул под ноги. — Ты видал их силищу? Я был на днях у сродственника в Слободе, видел, как катит их техника на Москву. Катит и катит, без остановки. И пушки, и танки. А уж солда-а — ат, не меряно. Кто ж устоит перед немцем? А то петушится тут, — и снова с негодованием плюнул. — Геро-о-ой, итить его в корень. Тьфу, и слухать не хочу!

— Кто, говоришь, устоит? — подлетел к нему Данила Кольцов. — Я устою! Мы устоим! Россия устоит! Советский Союз устоит! Понял, кила ты гнилая!

Его тут же поддержали остальные мужики, заговорили разом, перебивая друг друга.

— Неужели терпеть будем?

— Да не бывало такого, что бы немцы над нами верх брали.

— Кто ж терпеть над собой такое будет? Разве что ты, Назар?

— Правильно! Когда ты килу свою лелеял, я немцев на штык нанизывал! Понял?! Кишка тонка над нами сидеть кому б-то ни было! — не находил места от возмущения Кольцов. — Мою жёнку сапогом в морду! Это простить?! Сына под расстрел за нашу кровную рожь?! А Агрипину Солодову? А семью Володьки Королькова? А молоденьких офицериков, что в Слободе? Замолчь лучше, Назар, пока я тебе морду не набил!

— Нашли кого слушать, — Володька Комаров поднял обе руки, попросил тишины. — Назар он и есть Назар. Нам надо решить вот сейчас: что делать? Как быть с этими полицаями? Может, пока мы друг с дружкой глотки рвём, а они уже поехали в Слободу за помощью? Вот о чём думать надо.

— В общем, так! — подвёл итог Никита Иванович Кондратов. — У кого есть оружие, собираемся на Медвежьей поляне. Только тихо. Остальным — сбор у колхозной конторы через полчаса. На всякий случай кол поувесистей и вилы-тройчатки не помешают.

Никита знал, знал хорошо, что многие мужики приходили ещё с первой германской войны с оружием. Не прошли даром и восстание крестьян в Пустошке: винтовки да обрезы у многих были припрятаны в укромных местах. Да и охотничьих ружей в деревне было предостаточно. Жить в лесу и не иметь ружья? Так оно и оказалось.

— А молодёжь пускай останется, — указав руками в сторону сына Петра и его товарищей, что столпились отдельно от пожилых мужиков.

Петро Кондратов с сыном Володьки Комарова Василием и Вовкой Кольцовым натянули верёвку между двух берёз у гати по дороге к Боркам. Натянули так, чтобы конь смог пройти, а вот всадник… Сами спрятались в кустах, что густо стоят по обе стороны дороги.

Вовка был вооружён винтовкой, которую года три-четыре назад нашёл нечаянно в полуразрушенном доме деда Прокопа Волчкова. По всем данным, эта была та самая винтовка, что когда-то дед вырвал из рук молодого красноармейца в пору крестьянского бунта в Пустошке, куда старик ходил в помощь восставшим.

А Вовка лазил по дому, когда дочка деда Прокопа перевозила брёвна, да и обнаружил в камышах на крыше. Перепрятал, а вот теперь пригодилась.

Как чувствовал, вчера достал, проверил, прочистил в очередной раз, пересчитал патроны, сидя у себя во дворе. Отец заметил, попытался забрать.

— Ты бы, папа, лучше мне отдал свой наган, — ответил тогда сын отцу. — Тебе он ни к чему, а мне в самый раз.

— Какой наган? — опешил Данила. — Нет у меня никакого оружия, откуда ты взял?

— Ага, я как будто не видел тебя в саду с винтовкой и наганом, когда ты после ссоры с дядей Ефимом…

— Ну — ну, — только и смог ответить отец.

Сейчас главная задача у парней — перехватить нарочного, которого по всем данным старший над полицаями Ласый Василий Никонорович должен будет послать к немцам. Мальчонка Семёна Куделина говорил, что видел, как ходил один из полицаев на конюшню, и тот час конюх дядька Тихон побежал на берег Деснянки, где паслись оставшиеся колхозные кони, пока их не раздали по хатам.

Значит, кто-то из них поскачет верхом в Слободу до комендатуры. Важно, что бы он проехал именно этой дорогой. Местные жители могли бы и вдоль Деснянки. Правда, там есть места, что придётся слазить с коня, настолько густо и низко свисают ветки деревьев над тропинкой. И ещё есть топкие места, о них, опять-таки, только свои ведают. Но, это знают местные, а вот пришлые? Вряд ли.

Так что, нарочный поедет здесь, по этой дороге, в кругаля. Дядя Никита Кондратов наказал брать живым полицая. Лишней крови не надо. Но, если уж… то тогда действовать по обстановке.

А вот и всадник!

Привстав в стременах, полицай что есть силы хлестал кнутом невзрачную, мышастой масти коняшку, всю жизнь не вылезавшую из телеги да плуга. Привыкшая к тяжёлому труду, а не к верховой езде, она отчаянно изображала галоп, по — сиротски подбрасывая задние ноги, трюхала, ёкая лошадиной требухой. А он всё стегал и стегал, устремив взор вдоль дороги.

Падая с лошади, полицай не успел сообразить, что к чему, как в тот же миг на него набросились молодые здоровые парни. Один из них уже держал в руках его же винтовку, больно тыкал в грудь; другой — снимал ремень с пистолетом и подсумком с патронами к винтовке; третий — связывал верёвкой за спиной руки.

— Стой, дядя, не дёргайся! — тот, который связывал руки, больно поддал коленкой под зад. — Тут тебе не Агрипина Солодова, понимать должен. Это тебе не с бабами воевать.

— Так куда это ты спешил, мил человек? — с ехидцей спросил Петро, когда пленник уже стоял на ногах со связанными руками. — Иль что не понравилось в Вишенках? Плохо кормили, иль как?

— Так… это… — с дрожью в голосе начал полицай, — так… это… Василий Никонорович, старший над нами, это… в комендатуру до майора Вернера… коменданта.

— Неужели привет передать?

— Так бунт в Вишенках, сказал Ласый доложить майору. За подкреплением, за солдатами отправил. Вы меня стрелять не станете? — жалобно спросил мужчина. — У меня дети, трое, и жёнка. Не стреляйте, прошу вас, — и вдруг заплакал, упал на колени.

— Ты посмотри, — удивился Вовка. — Плачет! А когда мамку мою сапогом в лицо? А братика Никитку под расстрел? Это как?

— Так это ж не я, хлопчики, милые. Это ж Гришка, Григорий Долгов, зять Ласого. Да разве ж я мог женщину? Ребёнка?

Лошадь, освободившись удивительным образом от всадника, тут же мирно паслась, пощипывая траву у дороги.

Забрав коня, парни повели полицая в деревню.

А в это время на площади у колхозной конторы стояла толпа вооружённых, более двадцати человек, мужиков. Те, кто без оружия, толпились чуть поодаль, но у многих в руках были вилы-тройчатки, косы, увесистые колья. У стены конторы со связанными руками тесной кучкой сгрудились полицаи с низко опущенными головами. Их взяли тихо, без скандала, прямо из — за стола.

Обедали, когда в дом Галины Петрик один за другим ворвались с десяток мужиков, наставив на полицаев винтовки.

— Ефим Егорович, собери пистолеты, а вы, господа хорошие, снимите ремни с оружием, да и положите на стол, — Никита Кондратов с товарищами не спускали с прицела растерявшихся, разом поникших полицаев. — И смотрите, в борще пистолетики не загадьте. Это вы можете: хорошее дело испохабить, страдальцы.

Одного полицая не досчитались: по словам старшего Ласого Василия Никоноровича, тот только что ускакал в комендатуру до коменданта за помощью.

— Ну, что ж. Тем лучше, — эта новость, казалось, совершенно не обескуражила Никиту, хотя Ласый в начале и пытался стращать немцами.

— Побойтесь Бога, мужики, — убеждённо говорил он. — Ещё час-другой, и всё: нагрянут немцы, и считайте, что деревня Вишенки больше не существует. И вряд ли кто-то из вас сможет выжить. Вы же знаете, что они скоры на расправу, не мне вас учить. Тем более — бунт, открытое неповиновение, угроза жизни законным представителям власти.

— Всё правильно, — не замечая доводов Ласого, промолвил Никита.

— Всё правильно мы задумали. Дай Бог парням успеть, да чтоб дорогой правильной поехал.

— Никита Иваныч, Никита Иваныч! — сквозь толпу мужиков пробирался Илья Назаров, подросток лет шестнадцати. — Дядя Никита! Ведут! Взяли хлопцы и последнего!

И точно: к конторе подходили Петро с товарищами, вели связанного полицая, Вовка Кольцов ехал верхом на лошади, замыкал шествие.

— Ну вот, и слава Богу! Правда на нашей стороне, знать, и сила тоже, — Никита Кондратов перекрестился, повернул к землякам в раз повеселевшее лицо. — А то! Нас голыми руками не взять! Стращать вздумал! Мы — пужаные, господа-товарищи полицаи, понятно вам?

Ещё с полчаса решали, что делать с пленными. Были разные предложения: и отпустить с миром; и в расход, прямо вот здесь, к стенке, и ваши не пляшут!

Выручил, спас положение и не только, прискакавший верхом лесничий Кулешов Корней Гаврилович.

— Во — о, дела! — соскочив с седла, подошёл к мужикам, поздоровался почти со всеми за руку. — Хорошо, Семён Попов из Пустошки встрелся, рассказал. Так я быстрее к вам. Он тут у кумы был, внуков к себе в Пустошку забирал. Говорит, вы тут ого-го?!

— Вот, Корней Гаврилович, не знаем, что с гостями незваными делать? Может, подскажешь? У тебя голова чистая, в отличие от наших, — Никита Кондратов повёл рукой в сторону обречённо стоящих вдоль стенки конторы полицаев.

— Да-а, дела-а, — снова произнёс лесничий. — А что тут думать? В холодную под арест, а там видно будет.

Тотчас арестованных увели всё те же Вовка Кольцов и уже вооружившиеся Петро Кондратов с Васькой Комаровым, что бы поместить в тёмную пристройку за конюшней, без окон, с массивной дверью из плах, где когда-то стоял колхозный жеребец-производитель.

— Да разденьте, — напутствовал лесничий. — Нагие никуда не денутся, а голыми руками плотно подогнанные доски-горбыли не вырвут. Да, — это уже обратился к Никите Ивановичу. — И кормёжку им не забудьте.

— Вот пускай и дальше Полина Петрик их и кормит, — нашёлся сразу Никита. — Она начала, вот пускай и продолжает.

На этот раз собрались в конторе. Расселись в председательском кабинете, он был чуток больше других, так что, всем места хватило. Кому не было стульев, сидели на полу. Собрались всё те же, кто был и на Медвежьей поляне. Добавились Вовка Кольцов и Васька Комаров. Остальным вооружённым мужикам сказали расходиться по домам, сыскивать женщин да детишек, что спрятались за речкой в Волчьем урочище. Но! Но быть готовым в любую минуту с оружием прибыть к конторе.

На дорогу, что ведёт в Борки и Слободу, отправили Илью Назарова, вооружив его куском рельса, что висел у конторы для оповещения жителей Вишенок о пожаре или общем сходе в прошлые времена.

— Подвесь на сук дуба, что на краю овражка перед гатью. Как учуешь немцев, так сразу молоти по железке что есть мочи шкворнем. А уж мы тут… — наставил парнишку Корней Гаврилович.

— Ты у нас теперь на переднем крае, смотри, не подведи. Вся надёжа на тебя. Но сам потом спасайся быстренько. Не дай Боже застукают тебя немцы за таким занятием, сам понимаешь, по головке не погладят. Да, и железку сразу на сук закинь, чтобы видно не было.

Говорил сначала Корней Гаврилович Кулешов.

— Вы немножко поспешили, но, всё, что не делается — к лучшему, как говорится.

У нас уже создалось ядро будущего партизанского отряда. Серьёзные люди советуют нам в командиры Лосева Леонида Михайловича, сына сапожника из Борков, Михал Михалыча. Вы эту семью должны знать.

— Знаем, — сказал Данила Кольцов, мельком взглянув на Ефима. — Кто ж в округе не знает сапожника? И скажешь ведь, Гаврилыч. А не молод командир-то? Он, кажись, годом старше моего Кузьмы, и вдруг в командиры? Не боязно? Пацан, а над стариками верха держать будет?

— Человек перед самой войной окончил военное пехотное училище. Это вам о чём-то говорит? Мы-то только на арапа брать можем, на испуг, а на войне так не получится. Иль со мной не согласны? Тут военные знания нужны. А мы собираемся воевать не на жизнь с немцами. Иль кто думает, что мы от немца по лесам будем бегать, в прятки играть?

— Оно так, — поддержали мужики. — Говори дальше.

— На днях он появится у нас, — продолжил лесничий. — Благодаря некоторым из вас Леонид Михалыч идёт на поправку, но врач говорит, рука левая останется недвижимой. Ну, да ладно. Ему головой придётся воевать, а отсутствие руки и не такая помеха для умной головы.

Решено начинать с Пустошки и Вишенок, поднимать на народную войну против захватчиков, поскольку ваши деревеньки стоит в лесу, подойти к ним не так уж и просто. Руня тоже с вами. А Борки, Слобода — наши помощники, опора в делах наших праведных. Скажу лишь то, что можно сказать. Знайте одно, что ни при каких ситуациях Вишенки не останутся в одиночестве. На помощь обязательно придут соседние деревни. Как и что это будет оповещаться, как и кто это будет делать, сами понимаете, что узнаете об этом со временем.

Да, и вы не должны оставить один-на — один с бедой ни одну из этих деревенек. Только так, сообща мы сможем противопоставить себя немецкой военной машине.

Совещались долго: слишком тяжёлая была тема совещания. Вроде как и работа была привычной, обыденной, такой, какая и должна быть крестьянская работа. Однако условия изменились в корне.

Вот и совещались, искали новые пути, методы, способы… Приноравливались…

— Уборку урожая отныне проводить и днём и ночью. То, что отмерит Никита Иванович на полях, убирать в фонд будущего года и для нужд партизан. Это будут делать полеводческая бригада и все женщины деревни. Ефим Егорович и Данила Никитич остаются ответственными за это дело. По ночам каждый жнёт для себя, — Корней Гаврилович делал особый упор на это, то и дело заостряя внимание жителей Вишенок на то, что надеяться надо только на собственные силы. — Кто сколько сжал, то и его. Но не жадничать: на всю жизнь всё равно не напасёшься, однако надо помнить и о других. И на полях не должно остаться ни картофелины, ни зёрнышка. Молотить придётся цепами на токах, молоть на жерновах. Для себя, для семьи уж как кто и где умудрится. Это их дело. Важно, чтобы было чего молоть, молотить. Крупорушки, слава Богу, не повыбрасили за колхозную жизнь, вот и пригодятся сейчас. Несколько крупорушек на деревню хватит. Старикам и немощным — из общих запасов. За это дело отвечать будет Володька Комаров. Он — человек совестливый, правильный. Не должен кого-то забыть, обделить. Кого-кого, а стариков и больных обижать не след, не по — христиански это. Не принято плохо относиться к старикам в Вишенках.

— С хранением урожая всё меняется: амбары отпадают сами по себе. Зачем же для врага собирать то же зерно в складах? Приедет, антихрист, да и вывезет спокойно. То же и с картошкой. Прятать! Только так и никак иначе! — дополнил выступление лесничего Никита Иванович Кондратов.

— Правильно. Хранить урожай для нужд будущего года там, где укажет Никита Иванович. Понятно, что трудно, но как иначе? Не сегодня-завтра немцы спохватятся, опомнятся. Что тогда? Так что, на раскачку времени нет совершенно, дорога каждая минута. Привлекать к работе и старого и малого. Освобождаются только неходячие да немощные. Сами должны понимать, что кроме нас никто нам не заготовит продовольствие, не обеспечит. И лавка коопторговская не приедет в деревню. Что сами заготовим, с тем сами же и жить станем, то сами и есть-кушать будем.

Ещё долго Корней Гаврилович рассказывал, объяснял, стараясь не упустить чего, не забыть. И напомнил в очередной раз, что немцы не простят такой самостоятельности местного населения на оккупированной земле, сделают всё, чтобы уничтожить такие проявления на корню.

Но и на этот случай надо принимать самые срочные меры, организовывать отряд самообороны. Что да как — об этом уже скажет и организует сам товарищ командир Лосев Леонид Михайлович.

— Да, пока не забыл, — уже перед самым концом совещания поведал Корней Гаврилович. — Все помнят Макара Егоровича Щербича?

— Да, конечно, — загудели мужики. — Хороший был человек, грех плохое сказать.

— Так что там о Щербиче, Гаврилыч?

— Ну, так вот, — продолжил Кулешов. — Полицаем в Борках его внук Антон! Староста деревни. Каково?! Добровольно прошёл служить немцам! И это внук такого уважаемого в округе человека?!

— В батю пошёл, в Степана, — сразу нашёлся Данила Кольцов. — Тот-то вечно недовольным был, лодырь да пьяница. Зато гонору, гонору! Грудку-то свою выставит, выпятит, ходит кочетом по округе. Тьфу! На деревню хватило бы гонору, что он один имел. Над всеми быть хотелось, повелевать чтоб, да шапки гнуть перед ним. Вот же уродилась уродина…

— Вот же сволочь, — добавил Ефим Гринь. — Только имя доброго человека, дедушки своего, портит, вот сволочь. Кто бы мог подумать, что у такого человека, как Макар Егорович Щербич, будет такой внук? И мамка его вроде наша женщина: простая, работящая, а вот, поди ж ты сынок какой?! Может, оно и хорошо, что старик не ведает про внука? Я представляю, какой это был бы удар по дедушке. Он пережил почти спокойно, когда землю, имущество отдал советской власти добровольно. А вот предательство внука вряд ли пережил бы. Он ведь патриотом был, да ещё каким… Любил Россию, чего уж.

— Уже нагадил, ай нет? — спросил Аким Козлов. — Если нагадил, напаскудил, тогда сразу к стенке, чтобы другим неповадно было. Вишь что удумали: к немцам идти в услужение? Против своих?

Гдей это видано?

— Пока нет, не нагадил, но работу провести следует, — поддержал Корней Гаврилович. — Вдруг бес попутал? С пути праведного парнишка сбился, а направить некому, тогда что? Понимать надо, что без мужской руки рос мальчонка, не было кому на путь истинный ремнём наставить, вот и… Шашкой махать, Аким Макарыч, не с руки нам. Всё ж таки хоть и сволочной парнишка, да наш, итить его в коромысло. Многие сейчас с пути сбились. Вот, на полицаев посмотри. А ведь вчера ещё были нашими людьми, за одним столом с нами сидели. Война это, война виновата. Тут взрослые, зрелые мужики, а там пацан, мальчонка сопливый.

— Да уж… сопливый мальчонка… Да ему кажись, двадцать два годочка, — заметил Володька Комаров. — Если память не изменяет, они с Лёнькой Лосевым ровня. Или я ошибаюсь?

— Да. Правду говоришь, — подтвердил Кулешов. — Соседи это мои, на моих глазах росли, так что… А побеседовать стоит. Сбился с пути парнишка, наставить на путь истинный надо бы. Может, ещё и не поздно, пока не испортился совсем.

— Не скажи, не скажи, Корней Гаврилович, — не согласился Данила. — Вот тебя не испортила, меня, их, — обвёл рукой сидящих в вокруг мужиков. — Если сволочь, то он и есть сволочь. Только война или другая тяжкая година их быстрее выявляет.

Сразу заметно, кто чем дышит, от кого какой дух идёт. Иной раз такая вонь распространяется, что дыхание перехватывает, на гада глядя. Так что… Зря ты так, Гаврилыч, зря. Прав Аким Макарыч: поотрубать надо руки по локти сразу, чтобы потом не каяться, что позволили гаду гадом быть, сволочью.

— Зря или не зря — это время покажет, — не сдавался лесничий. — А провести беседу, направить на путь истинный никогда не поздно. Что я и обязуюсь сделать.

— Ну — у, тебе виднее, — Данила не мог оставить последнее слово за Корнеем. — Ты ж в соседях с ним жил, что я могу сказать. А старика Щербича Макара Егоровича жаль.

Ефим Гринь сходил в колхозные гаражи, принёс и подвесил опять к конторе кусок рельса. Точно такой же кусок подвесили вдали от деревни у дороги, что вела к Пустошке, выставили часовых. Они должны оповещать о появлении немцев.

Ближе к вечеру всю информацию довели до жителей Вишенок. Обязали в приказном порядке всем женщинам, старикам и детям услышав звон била, незамедлительно уходить за Деснянку в Волчье урочище и там отсиживаться, пока не позовут. Да приказали язык за зубами держать.

А пока суд да дело, Никита Иванович отправил туда, в Волчье урочище, группу мужиков с топорами, другими инструментами, готовить семейный лагерь, пока только в виде нескольких больших, сухих и тёплых шалашей, а потом и подумают о землянках. Но, это уже ближе к зиме, если раньше Красная армия не сломит шею Гитлеру, да и погонит к чёртовой матери этих немцев.

Старшим в лесу назначили Акима Козлова.

— Ты, Аким Макарыч, сам можешь и не строить, так как обезноженный ещё с той германской войны, пострадавший чуток раньше от немчуры, но уж контроль над строителями за тобой, — наставлял его Никита Кондратов. — Ты у нас мужик хозяйственный.

Взялись за новую для сельчан работу, работу защитников своей земли, своей деревеньки с пониманием. Принялись осваивать новый вид деятельности если не с энтузиазмом, то уж и не с участью обречённых: раз надо, значит — надо! Будут делать! Кто же за них возьмётся, кто же вместо них сделает? Только они, только сами. И делали это на совесть, добротно, отдавая всего себя работе. По другому-то не могли и не умели. Не приучены по другому.

Надеялись, свято верили, что оторванная и в лучшие годы от мира, затерявшаяся среди лесов и болот деревенька Вишенки выстоит и в это лихолетье. Надеялись, но и поднимались на борьбу. Не принято прятаться у местных жителей за чужие спины в тяжкую годину. Ходили многие мужики на прошлые войны то с японцами, то на первую с германцами в 1914 году, ещё больше ушло на эту, но и оставшиеся не собирались отсиживаться. Не в традициях в Вишенках быть в кабале, в неволе. Вольный дух самой природы, коим столетиями дышали, впитывали в себя их предки и они сами, не мог позволить склониться перед кем бы то ни было, а уж перед иноземцем и подавно.

С тем и жила деревенька Вишенки со своими жителями, веря в Бога, в себя, друг в друга и в свою страну.