Покидая тысячелетие. Книга первая

Виктор Балдоржиев, 2018

Ничего лучше идеи, которая должна охватить и повести массы, не придумано для более или менее приличного устройства государства. Несомненно, что это изощрённый и более «справедливый» обман чем те, которые существовали до него. Тот самый золотой сон, навеянный человечеству безумцами. Ты обмани меня, но так, чтоб не заметил я обмана, – просит какой-то забавный поэт свою женщину, может быть, даже понимая, что он выражает суть идеи о всеобщей справедливости.Но что получается в итоге? Раз возникла нужда в перестройке, значит, идеология закончилась, пора подводить итоги. А какие они? Где проявляются? В Кольке Орлове.

Глава шестая

Снежные завалы медленно оседали и становились меньше, приземистее. Говорят, что снег растает только летом, а потом океан и земля будут нагреваться до осени.

Наверное, начиная с центров материков, все живое начинает видоизменяться в размерах до тех пор пока не станет на побережьях океана и островах гигантским. Хотя какие могут быть материки. Вода и суша — вот два места обитания всего живого. Существа, подобные нам, живут на маленьких и больших островах, куда вышли из недр океана.

Вся редакция уже явилась с обеда и, впечатав телеса в кресла и стулья, усердно работала. Как дотерпеть до конца рабочего дня? Кажется, я всю жизнь только и жду конца рабочего дня, когда все отправятся к своим семьям, детям, телевизорам, домашним делам и заботам, а я — останусь один и начну по-настоящему работать.

Мой дом — одиночество. Лучше всего в художественной мастерской, где никто не дожидается конца рабочего дня. Там процесс не прерывается. Толпа таких, как я, ненавидит и пытается растоптать. Я заметил это давно. Сколько ненависти пробуждалось в голосах жён, когда я беседовал с их мужьями на тему одиночества, в которой только и может родиться мысль!

Дети — потом. Но какими они будут!

— Ты опять в столовой уснул? Вымой харицу, соус запёкся! — Заботливо заметил Барабаш, когда я сел за «Любаву» и сдвинул каретку. — Оставил бы ты, Виктор Борисович, всякую херню и занимался бы только работой.

— А зачем тогда редакция? Чем народ будет заниматься? — буркнул я, вставляя бумагу в машинку.

— Вообще-то, ты прав. Но вид у тебя бледный, борец за свободу. Тебе на приём к докторам записаться надо…

Кстати, зачем рабам свобода, от кого их надо защищать, если они рождены пресмыкаться? Какое стремление к свободе, знаниям и культуре я видел за свою жизнь? А те, кого я видел, показывали пример только того, как не должен жить человек. Вся их жизнь со всем бытом и бытием — такой пример. Всё честное и справедливое, умное и возвышенное — их враг, ибо недоступно пониманию. Имея столько времени и пространства, так бездарно тратить жизнь, продолжая размножаться?

«А любовь к ближнему? — раздался из темноты голос доктора. — Гуманизм? Оставьте назойливые мысли, молодой человек. Они не для хирургии. Как рана?».

— Вот-вот, ты лучше здесь вздремни, а я дверь закрою и никого не буду впускать, — сочувственно сказал Барабаш, отдаляясь вместе со своим столом в какой-то ватный и вязкий туман за окном кабинета, пока не исчез совершенно.

Из этого же тумана появился улыбающийся доктор, который делал мне операцию. «Что важно для хирургии? Покой! А если мысли, как мухи роятся, книжку почитайте», — посоветовал он. И тут же на тумбочке появились «Золотой телёнок» и «Двенадцать стульев». «Выздоравливать надо в два раза веселее и бодрее, чем в нормальной жизни!» — Подмигнул мне доктор…

Поставив мотоцикл у крайней избы, я осматривал брошенную деревню, которая примыкала к протоке Аргуни, где был небольшой остров. Мне говорили, что таких деревень в тайге много. Заселяли их три с лишним века тому назад, и выселялись оттуда столько же.

Заезжал я сюда редко, пытаясь всё дальше и дальше углубиться в тайгу, до последней деревни.

В глухой тайге, в долинах рек и берегов озёр, из зарослей кустарников, травы и бурьяна, смотрели пустые глазницы старинных казачьих изб, кое-где белели только остовы печей, иногда ветер скрипел дверями и калитками. И всё время казалось, что кто-то наблюдает за мной из этих домов или из-за деревьев.

Предки этих людей пришли сюда в середине 17 века. Наверное, из Новгородчины, Пелымского княжества, Севера Руси. Русские, зыряне, коми, пермяки. Сначала за соболем, потом — за серебром. Земля сплошь была унавоженной. Метра на два, а то и больше.

В конце мая из мест, где некогда были деревни, тянуло жилым дымком. Горел навоз. Старики не советовали заезжать в такие места. Можно было провалиться и сгореть заживо. Такое случалось с живностью, исчезали и люди. В этом каторжном краю они могли исчезнуть везде: в тайге, в старых штольнях, шурфах, шахтах, горящем торфе. Долины на всю длину и ширь буйно и густо зарастали ягодой. Случалось, я приезжал сюда с Викой. Ляжем в траву, а потом вся рубаха и белое платье Вики в кроваво-розовых пятнах ягод.

Вот уже три месяца я гонялся за партийными вождями области и района, которые в этих местах вольготно охотились, приезжая сюда со своими блядями, гостями и охраной. На пятьдесят километров я насчитал три великолепно отделанных охотничьих домика со всеми удобствами. Но дичи не было. Говорили, что у этих хозяев России есть ледники и погреба возле бывших деревень, а оружие они прячут в других местах…

Всё сходилось: отсчитав тридцать шагов прямо на север от могильного креста, я наткнулся на вековую лиственницу, как и нарисовали мне на схеме местные мужики. Где-то здесь должно быть что-то наподобие схрона. Я только начал фотографировать, как жгуче прозвенел выстрел, и на меня сыпануло корой дерева. Второй выстрел ударил меня в левый бок, третьего я не слышал.

Нашли меня лесники.

На третий день после операции доктор сказал: первое, что я спросил, когда очнулся: «Раб — это состояние? Тогда зачем его защищать?» А дальше уже пошёл разговор о ближнем и гуманизме…

Милиция шевелилась вяло, слухи распускали невероятные: чуть ли не беглый зек встретился со мной в тайге. Сомнений у меня не было: стрелял Мордатый, водитель первого секретаря, который и намекнул ему на отстрел врагов народа. Узнать просто: надо пустить слух, что первый секретарь имеет зуб на своего водителя якобы за его жадность.

Туман всё не рассеивался. Теперь вместо доктора там оказался Ильич. «Вот зачем ты, Ильич, с ними сражаешься? Аж с 1957 года!» «Живут они хорошо. Им — всё, а кому-то пенсия 8 килограммов зерна». «Что значит всё? Ты как Шура Балаганов!» «Вот, книгу я принёс».

Потом в тумане появилась долина Аргуни сплошь в моховке и голубике. Вдали за рекой синели горы Большого Хингана. В ближних к берегу кустах белел памятник. Говорят, что там тоже была русская деревня…

Разбудила меня тишина большого здания. Редакция занимала третий этаж с торца пятиэтажки, куда было навтыкано множество разных учреждений и организаций. Но в эти минуты здание пустовало, и ощущалась в нём какая-то лёгкость. Облегчение или избавление. Или всё вместе.

Часы на столе Барабаша показывали 8:00. И сам я был сейчас точным и собранным как эти часы. Казалось, что в голове радостно позванивает, там работала невидимая никому электроника мозга.

Записка на столе. Начертано рукой Барабаша: «Отдыхай, отсыпайся! Забегу с утра. Завтрак занесу. Сергей».

Не фига себе! Завтрак он занесёт. Точно, сегодня же пятница. Впереди — два дня радости: никого не будет в редакции. На два дня редакция станет мастерской! А Барабаш ещё и завтрак принесёт. До утра можно спать.

И опять, как только принял горизонталь на диване, так сразу провалился в сон. Ещё немного добрать и можно садиться за «Любаву»…

«Совещание проходило в Доме культуры районного центра. Возраст посёлка определить было трудно. Дома второй пятилетки стоят тут полвека, а десятой — разваливаются на второй год. Народ в них жил разный. Но как бы не определяли, категорий получалось четыре: начальники и милиционеры, конторщики и бичи.

Ещё были живы очевидцы, которые рассказывали, что Дом культуры в конце двадцатых годов построили пограничники, разобрав для этого церковь и двухэтажный амбар какого-то купца, а заодно и дом его. С фасада Дом культуры подпирали колонны из крепкого, но не столь стройного, как хотелось бы, листвяка, внутри же был сумрачный зал на двести мест и щербатый пол, выгнутый в некоторых местах и скрипучий. Невозможно думать о красоте и гармонии, строя и отбиваясь днём и ночью от нападений владельцев строительного материала и прихожан церкви. Три раза за время строительства оскорблённые и ограбленные новыми властями люди поджигали будущий очаг культуры, но, в конце концов, он был достроен. Инородные тела и чуждые элементы частью перестреляли, частью отправили на стройки народного хозяйства вместе с престарелыми родителями, жёнами и малыми детьми. И зажил после этих событий трудовой народ вольготно и сытно, и удивительные произошли в его жизни перемены.

Сюда и привёз на колхозном автобусе парторг свою делегацию, собранную по разнарядке. Прохладный и сумрачный зал быстро наполнился гулом. Всего собралось человек восемьдесят.

Конец ознакомительного фрагмента.