Владимир Высоцкий. Жизнь после смерти

Виктор Бакин, 2011

Эта книга о том, как проходила оценка «явления Высоцкого» после его смерти. Что было сделано в стране и за рубежом, чтобы донести до людей огромное наследие, оставленное им, несмотря на короткую жизнь, как правда о поэте разрушала легенды о нем, как страна жила уже без него, но в то же время с ним, читайте в исследовании Виктора Бакина.

Барды — Высоцкому

Слушая Высоцкого, я, в сущности, впервые понял, что Орфей древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца, — никакая это не выдумка, а самая настоящая правда.

Юрий Карякин

26 декабря 1980 года Московский клуб самодеятельной песни в Доме культуры «Прожектор», что на шоссе Энтузиастов, организовал вечер памяти Владимира Высоцкого. За несколько дней до вечера о нем знала вся Москва, и власти побоялись его отменить, но окружили здание ДК тройным милицейским кордоном.

На сцене слева стоял большой фотографический портрет Высоцкого, лежали гвоздики, и стояла его гитара, одолженная на этот вечер матерью поэта.

Те, кто выходил к микрофону, пели и для зала, и для Высоцкого. Те, кто аплодировали, — аплодировали и выступавшему, и ему… Среди выступавших были те, кто сочинил стихи или песни, прямо посвященные Высоцкому, другие читали стихи, соответствующие моменту.

Открыл вечер Юлий Ким:

Удалой, безоглядный, прокуренный,

Потрясающий голос его.

Как гулял, щеголял, бедокурил он,

Но печалился больше всего.

Так печалился, вскрикивал, маялся,

Проклинал и прощенья просил,

Но ни разу он так не отчаялся,

Чтоб надеяться не было сил.

Обложили, флажков понавешали,

Вьют веревочку в плеть и в петлю…

Ах, кривые, нелегкие, лешие,

Все равно я куплет допою…

Мои кони и пляшут, и хмурятся:

Все не так, все не то…

И поет — аж, бывало, зажмурится,

Чтобы доверху, донельзя, чтобы до…

Мне выпала почетная и трудная роль открыть этот вечер, поводом для которого послужило событие трагическое, всем вам известное, свежее. Поэтому комментировать его необходимости нет. Только скажу, что необязательно петь только грустное на этом вечере. Володя Высоцкий был человек глубокий, широкий, и пусть прозвучит и веселое…

Александр Ткачев: «Я не буду говорить о том, какой Высоцкий был поэт, какой человек… Я хочу спеть эту единственную песню. В ней я попытался сказать все.

Что так тихо? — кричу, а вокруг пустота —

сон от яви уже не могу отличить.

Эй, апостол, давай, закрывай ворота!

Никого не пускай, на земле дай пожить!

Эту горечь тебе ни за что не понять —

там ведь в небе для вас херувимы поют.

Спрячь ключи от ворот, погоди отворять…

Ну, зачем он вам там? Пусть другие войдут.

Но все кончено…

Крик оборвался, спазмы сжаты, и горло немеет.

Мир проснулся и не разрыдался.

Видно, мир безнадежно болеет.

Что ж, помянем его — пусть наступит покой.

Мы устали рубцы до крови раздирать,

кулаками бить в грудь, захлебнувшись строкой,

а потом, похмелясь, все по-новой прощать.

Да и совесть молчит — неуютно ей тут.

Лишь заденешь струну — испугавшись, замрет.

Где-то музы оркестрами сводными лгут…

Только совесть в набат, словно в колокол, бьет.

Перестроить охрипшую лиру —

не хватило годов, слава богу.

Но надорванный голос по миру,

как в войну, объявляет тревогу.

Все молчали, лишь струны не дали уснуть…

Где же ваши слова? Где же ваши дела?

В темноте, задрожав, пробивали нам путь.

А поводырем нам наша совесть была.

Уже каждый слова для себя подобрал,

только рта не раскрыть да не выплюнуть их.

Но нашелся чудак: и за всех откричал,

и за всех отстрадал — да сорвался, затих…

Ах, как трудно болеть за Россию!

Каждый крик — в сердце пуля шальная.

И рыдать, и смеяться над нею,

материться, шепча: Дорогая!

Как хотелось писать о любви, о весне,

о прозрачных мечтах с голубым кораблем.

Но когда в душах хворь — боль дрожит на струне.

Все же, морщась, не мед — зелье горькое пьем!

Вот бы песню сложить, чтобы враз обо всем!

Только сердце одно, да и жизнь коротка.

Почему ж, как струну, свои нервы мы рвем?

Знать отступит болезнь, знать цена велика…

Ах, как тошно от сладкой надежды!

Век не наш — времена исцеленья.

Но меж прошлым и будущим между

в душу брошены зерна сомненья.

Мне бы зубы сомкнуть, закусить бы губу

до кровавых молитв, до вопросов немых…

Бросить к черту дела да задуть в ту трубу,

созывая всех тех, кого нету в живых.

И последний парад, и по коням — вперед!

Пусть несется в сердцах сумасшедшая рать.

А стрела своего супостата найдет —

ведь ей право дано второй раз выбирать…

Не окончена времени повесть,

и ни времени нет, и ни рода…

Лишь на совесть зарытая совесть

на Ваганьково, справа от входа».

Булат Окуджава: «Ну, много уже здесь… И вообще за это время много уже говорили об этом трагическом происшествии. Но я думаю, что самое ужасное заключается не в том, что это случилось, а в том, что Высоцкий до последнего дня мечтал увидеть свои стихи опубликованными. Так это и не произошло… Мечтал выступить с афишей — не было. Вот, я думаю, это самое печальное. Очень короткая песня в его память…

О Володе Высоцком я песню придумать решил:

вот еще одному не вернуться назад из похода.

Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил…

Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.

Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом

отправляться и нам по следам по его по горячим.

Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,

ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.

О Володе Высоцком я песню придумать хотел,

но дрожала рука, и мотив со стихом не сходился…

Белый аист московский на белое небо взлетел,

черный аист московский на черную землю спустился».

Вероника Долина:

Поль Мориа, уймите скрипки!

К чему нагрузки?

Его натруженные хрипы —

Не по-французски.

Пока строка, как уголь, жжется —

Пластинка трется.

Пусть помолчит, побережется —

Не то сорвется.

Всадник утренний проскачет,

Близкой боли не тая,

Чья-то женщина заплачет,

Вероятно, не твоя.

Лик печальный, голос дальний —

До небес подать рукой.

До свиданья, до свиданья,

До свиданья, дорогой!

А кто-то Гамлета играет,

Над кем не каплет.

И новый Гамлет умирает —

Прощайте, Гамлет!

Но вот и публика стихает,

Как будто чует.

Пусть помолчит, не выдыхает —

Его минует.

По таганским венам узким

Изливается Москва.

А вдова с лицом французским —

Будет много лет жива.

Вон газетчик иностранный

Дико крутит головой.

Кто-то странный, кто-то пьяный,

Кто-то сам — полуживой.

Усни спокойно, мой сыночек, —

Никто не плачет.

О, этот мир для одиночек

Так много значит!

Переулочек глубокий —

Нету близкого лица.

Одинокий, одинокий,

Одинокий — до конца…

Александр Дольский: «Сейчас много песен появилось памяти Высоцкого. Почти каждый автор сочиняет посвященную его памяти песню. Я считаю, что это хорошо, это правильно… Еще долго его образ и его творчество будут вдохновлять поэтов.

Я горжусь тем, что сочинил песню, посвященную ему, когда он был жив. Он знал эту песню. В ней, естественно, говорится о Высоцком как о живом. Я думаю, это и правильно…

Словно тысячи тысяч оркестров

разодрали мелодии плоть —

миллионы нещадных маэстро

стали палочкой сердце колоть.

Будто бич резал напропалую,

этот ритм, что у пульса в плену, —

оплеухи нужней поцелуев —

поцелуям мы знаем цену.

И слова зазвучали, как клекот

пораженного насмерть орла,

полоснули до горла от легких,

и ворочалась совесть и жгла.

Я увидел, как он изначален,

облекая в простые слова

наши муки, и смех, и печали,

как повинна его голова.

Приоткрыл он понятья и вещи,

что казались яснее всего.

Несчастливый становится вещим —

это счастье для паствы его.

А за мужеством (как ни усердствуй)

проступает, печалью дыша,

уязвимое, нежное сердце

и трепещет живая душа.

Если падает бард и скиталец,

побежденный глаголом успех,

то все ложи пока свои пальцы

поднимают с улыбками вверх.

И явилась мне, как откровенье,

эта мысль, что подспудно жила:

счастье есть не в удовлетворенье,

а в способности страстно желать.

На подмостках судьбы и театра

исступленно хрипит на весь свет

осужденный на жизнь гладиатор,

обреченный на вечность поэт».

Александр Городницкий:

Погиб поэт. Так умирает Гамлет,

Опробованный ядом и клинком.

Погиб поэт. А мы вот живы — нам ли

Судить о нем, как встарь, обиняком?

Его словами мелкими не троньте:

Что ваши сплетни суетные все!

Судьба поэта — умирать на фронте,

Мечтая о нейтральной полосе.

Где нынче вы, его единоверцы,

Любимые и верные друзья?

Погиб поэт — не выдержало сердце:

ему и было выдержать нельзя!

Толкуют громко шуты и невежды

Над лопнувшей гитарною струной.

Погиб поэт, и нет уже надежды,

Что это просто слух очередной.

Теперь от популярности дурацкой

ушел он за другие рубежи.

Тревожным сном он спит в могиле братской,

Где Русская поэзия лежит.

Своей былинной не истратив силы,

Умолк поэт, набравши в рот воды,

И голос потерявшая Россия

не понимает собственной беды.

А на дворе осенние капели

И наших судеб тлеющая нить.

Но сколько песен все бы мы ни пели,

его нам одного не заменить!

На вечере также выступили А. Дулов, В. Егоров, В. Туриянский, С. Никитин, В. Берковский…

И был на вечере сам Владимир Высоцкий: вначале — во фрагменте из фильма «Срочно требуется песня», а в конце прозвучала фонограмма его песни «Натянутый канат»…

Не на этом вечере, а на многих своих выступлениях другие авторы пели свои песни, посвященные Владимиру Высоцкому.

Александр Розенбаум

Дорога на Ваганьково

Над заснеженным садиком

Одинокий фонарь,

И, как свежая ссадина,

Жжет мне сердце луна.

В эту полночь щемящую

Не заказан мне путь

На Ваганьково кладбище,

Где он лег отдохнуть.

Я пойду, слыша плач иных

Инквизиторских стран,

Мимо тел раскоряченных,

Мимо дыб и сутан…

Долго будет звенеть еще

Тех помостов пила…

Я пойду, цепенеющий

От величия зла.

Пистолеты дуэльные

Различаю во мгле,

Два поэта расстреляны и

Не на папской земле.

Офицерам молоденьким

Век убийцами слыть.

Ах Володя, Володенька,

А нам кого обвинить?

И во взгляде рассеянном

Возле петли тугой

Промелькнет вдруг Есенина

Русочубая боль.

Рты распахнуты матерно —

Вижу пьяных господ

Над заблеванной скатертью

Велимировских од.

Вижу избы тарусские,

Комарова снега,

Две великие русские,

Две подруги богам.

Дом на спуске Андреевском,

Где же доска, кто в нем жил?

Но мы все же надеемся,

В грудь встречая ножи.

Проплывают видения,

И хочу закричать —

Родились не злодеями,

Так доколе ж нам лгать?

Я стою перед «Банькою»,

Я закончил свой путь,

Я пришел на Ваганьково,

Где он лег отдохнуть…

Андрей Макаревич: «У Высоцкого было «три аккорда», но это именно те три аккорда, которые идеально соответствуют его стихам. И это настоящая музыка: мелодий на три аккорда у него колоссальное множество».

Я разбил об асфальт

расписные стеклянные детские замки,

Стала тверже рука,

и изысканней слог, и уверенней шаг.

Только что-то не так,

если страшно молчит,

растерявшись, толпа на Таганке,

Если столько цветов,

бесполезных цветов

в бесполезных руках…

И тогда я решил

убежать, обмануть, обвести

обнаглевшее время,

Я явился тайком

в те места, куда вход

для меня запрещен.

Я стучался в свой дом,

где вчера до звонка

доставал еле-еле,

И дурманил меня

сладкий запах забытых

ушедших времен.

И казалось, вот-вот заскрипят и откроются

мертвые двери.

Я войду во вчера, я вернусь,

словно с дальнего фронта, домой,

Я им все расскажу, что с ним будет,

и, может быть, кто-то поверит,

И удастся тогда хоть немного свернуть,

хоть немного пройти стороной…

И никто не открыл.

Ни души в заколоченном,

брошенном доме.

Я не смог отойти,

и стоял, как в больном

затянувшемся сне.

Это злая судьба,

если кто-то опять не допел

и кого-то хоронят,

Это время ушло,

и ушло навсегда…

И случайно вернулось ко мне.

Юрий Кукин: «Если лететь на самолете и смотреть на облака, а облачность плотная, то простирающееся внизу бесконечное пространство кажется кем-то населенным, там должно что-то происходить… Написал мелодию, но никак не получались слова. Однажды проснулся ночью и написал их все сразу. А утром узнал, что в Москве в эту ночь умер Владимир Высоцкий. И по странному стечению обстоятельств содержание песни как-то совпало с этим событием».

Палатка в облаках,

Не помнил я, куда летел,

Не видел рядом спящих тел.

С пробитой вестью головой,

И безразлично, что живой,

И безразлично, что живой.

А подо мной белым-бела

Равнина облаков плыла,

И вижу сквозь нечеткость век:

По ней плетется человек,

По ней плетется человек.

И стало мне пустынно вдруг:

Ведь это мой погибший друг.

И холодочек по спине:

Вот он махнул рукою мне,

Вот он махнул рукою мне.

Нет, это сон всему виной,

И вновь все пусто подо мной

И боль укутал мысли шелк:

Куда он шел, куда он шел,

К кому он шел, к кому он шел?

И где б ни сел мой самолет,

Меня в пустыне этой ждет

Мой друг, и ждет меня, пока

Моя палатка в облаках,

Моя палатка в облаках.