Царь-рыба: повествование в рассказах

Виктор Астафьев, 1976

Виктор Петрович Астафьев – выдающийся российский писатель, Герой Социалистического Труда, лауреат двух Государственных премий СССР и трех Государственных премий России. Самобытный талант прозаика мощно и величественно звучит в одном из самых значительных его произведений – повествовании в рассказах «Царь-рыба». Эта книга, подвергавшаяся жестокой цензуре и злой критике, принесла автору всенародное признание и остается по сей день одной из любимых для ценителей русской литературы. Нравственно-философское повествование об ответственности человека за все живое вокруг, о трудном и мучительном стремлении его к миру и гармонии в природе и в собственной душе.

Из воспоминаний Виктора Бахтина

В 1977 году Красноярское книжное издательство доверило мне проиллюстрировать эту книгу.

До тех пор, пока мне не предложили поднять кисточку на Петровича, я безответственно изрисовывал вымыслы и был собой тогда вполне доволен. И вдруг оказался лицом к лицу с плохо знакомой мне реальностью.

Перед тем как отправиться на приключения, зашел к Виктору Петровичу за некоторыми наводками и благословением.

Спрашивает: «Ты раньше там бывал? Нет… ну, побывай. Народ там особенный, ты здесь, в Академгородке, к иному люду привык. Попробуй понять их. Для меня это — кладезь характеров. Было у меня несколько сыроватых рассказов, а когда «Сон» написался, понял, что книга складывается. Ну, с богом!»

Что делать? Надо ехать на Енисейский Север. У меня в кармане десять рублей.

Пришел на теплоход, нарисовал портрет капитана теплохода. Речному «волку» портрет понравился, и я попал на борт речным легализованным «зайцем».

Июльская комфортная жизнь «речного зайца» завершилась для меня на причале Туруханска. На берегу был оживленный рыбный базар. Матросы выгружали какие-то ящики. В ящиках позванивало. Через два часа теплоход подался дальше на север, изрядно уже пованивая рыбой.

В поселке познакомился с новым егерем (предыдущего месяц назад застрелили — не нашел общего языка с местными или варяжскими браконьерами) и начальником рыбнадзора. Штат надзора состоял из двух человек. Природоохранники сетовали на местные трудности: каждый здесь, кто имеет лодку, — браконьер. А лодки имеют все.

К вечеру приплыл эвенкийский коллега. Ждали прилета «подмоги» из столицы. Те собирались искать особо злостных браконьеров по наводке. К примеру, какого-то главного инженера завода, которому явно инженерной зарплаты не хватало.

Я был «зачислен» в команду. (Рисование портретов способствует выживаемости в экзотических местах.)

Началось с того, что в устье Тунгуски наш катер обстреляли. Выбили из карабина все три иллюминатора. Никого не задели. Попугали просто. Искать их не решились: кто знает — сколько их там? Стреляют метко.

Мимо лодки со старичками и незаконной сетью проплыли снисходительно — пусть им…

Поймали легкий катер на месте преступления.

Если выдаешь снасти, скидка в наказании. Выдали нам 7 самоловов. Все — говорят.

Прошлись «кошкой», еще пять вытащили. Скидки не будет.

На самоловах примерно 40 крючков. Я помогал вынимать снасти, по неловкости покалечил правую ладонь насквозь. На каждом штуки три осетровых сидело. Большая часть — «снулые», ни на что не годятся…

Потом пересел к москвичам. Они пошли «донос» проверять, а я пошел глухарей на галечниках снимать на кино. И заблудился в редколесье, горожанин бестолковый.

Со страху переночевал на дереве.

На другой день увидел дым. Еле вышел на него — ноги разные.

Там землянка, а в ней три парубка и Пахан. Отобрал кинокамеру, спрашивает: какими судьбами? А я врать не готов был. Наплел ерунду про съемочную группу. Не поверили, конечно. Но дали поесть.

Пахан говорит: «Сусанин, проводи его». Тот взял карабин. Мне очень не по себе стало, егеря вспомнил. Но, после некоторого плутания, парнишка вывел меня к реке и отпустил с матом.

Вечером потерявшие меня надзорники из ракетниц постреляли, и я понял, что надо вверх по реке идти.

За месяц путешествия по енисейским северам я повстречал практически всех астафьевских героев, иные даже в вариантах — на выбор.

Встретил и неожиданно красивую эвенкийку в поселке Тура. Она сидела на завалинке и курила, будучи слегка навеселе. Наделал комплиментов и уговорил на портрет. Сказала, что приехала повидать родителей, учится в красноярском «педе».

Рисунок для рассказа «У золотой карги», подаренный Виктору Петровичу Астафьеву

Обгоревший оригинал рисунка для рассказа «Летит черное перо»

Я пристал — а танцевать умеешь?

— Неси бутылку, — но у меня с собой было…

— Спирт? Пойдет… Только воды принесу…

В то время спиртное там по карточкам выдавали, но исправно работал и нелегальный завоз.

Призналась, что дед был украинцем, а развеселившись, и впрямь станцевала. Но не модные тогда «круть-верть» и «тряс», а нечто особенное под свою же песню. Пояснила, что это танец оленя. Портрет конфисковала. Пришлось рисовать по памяти. Получилась, ей-богу, похожа.

Вернулся в Красноярск с багажом приключений и впечатлений.

Через месяц, с дрожью в коленках, явился пред очи Мастера на показ.

Пока он долго молча рассматривал листы, я успел три раза вспотеть и обсохнуть. Наконец он молвил: «Ты знаешь, многие меня иллюстрировали. Мне всегда непросто что-то сказать, боюсь обидеть художника. А тебя обидеть не боюсь…»

Я вспотел опять.

«Это первые иллюстрации, которые мне понравились…»

Я высох.

Мне доводилось после слышать комплименты в свой адрес, и я стал к ним равнодушен. Но та скупая похвала Петровича мне дороже вечности.

Р. S. К сожалению, иллюстрации для книги «Царь-рыба» погибли при пожаре.

Возможно, сохранился рисунок для рассказа «У золотой карги», который я подарил Астафьеву по его просьбе. Виктор Петрович был очень удивлен портретным сходством девушки, героини рассказа, а ведь я рисовал ее по своему воображению.

Обгоревший после пожара оригинал рисунка для рассказа «Летит черное перо» я передал своему другу, издателю Юрию Кирюшину. Возможно, пристроит куда-нибудь, ведь он отовсюду собрал, сосканировал и сохранил мой архив, за что я ему весьма благодарен.