Я, собачка

Вика Войцек, 2023

Разговаривать с незнакомцами нельзя – это правило восьмилетняя Марина знает хорошо. Но в чужом большом городе, куда ее привозит поезд, спасая от бед и опасностей родного маленького городка, знакомцев у Марины нет. Зато ей встречается добрая и красивая женщина Бабочка, которая знает Толстого Дядю, сопровождавшего Марину в чужой город. Так что ничего страшного, если Марина неделю поживет у Бабочки, дожидаясь приезда мамы. Вот только чужой город уже раскинул сеть, как паук, и выжидает, когда в нее попадется доверчивая мушка-Марина. В своем романе, сочетающем в себе реализм и сказочный нарратив, Вика Войцек говорит голосом всех детей, которые стали игрушками в руках взрослых, всех детей, которые глядят на нас с бесчисленных объявлений о пропавших без вести.

Первый день без имени продолжается

Замок опасно клацнул рядом с Бабочкиными пальцами, и дверь ввалилась внутрь.

— Ты только не бойся, — предупредила Бабочка, проталкивая Марину вперед, в темный узкий коридор.

Квартира чем-то напоминала их дом в маленьком городке. Пока Марина топталась на коврике с вежливой надписью, стряхивая грязный снег с сапожек, она успела рассмотреть бежевые обои с белым узором: кое-где они выцвели, а по углам у самого потолка свернулись в рулончики. Тяжелый шкаф — из-за него коридор казался еще уже — будто стоял здесь со времен, которые папа тепло звал советскими. Марина их не застала, но вещи там делались крепкие, великанские. И скрипучие. Так и шкаф тихо завизжал поросенком, когда Бабочка скормила ему Маринину куртку.

— Ангелиночка? — Голос хозяйки шкафа тоже скрипел, но из комнаты, дверь в которую заменяли деревянные висюльки. Такие обычно охраняли вход в кухню и трещали, когда их раздвигали в стороны.

«Как вша», — недовольно бурчала бабушка, стоило маме появиться из кухни, затрещав точно такими же висюльками. Конечно, мама воспринимала эти слова на свой счет и обижалась.

— Да сиди ты, — недовольно бросила Бабочка, и в этот момент ее движения заострились: она резко дернула язычок молнии вниз и стряхнула с себя куртку, будто та очень сильно ее разозлила. — Хоть на этот раз не забыла, как меня зовут, — сказала она еще тише, чтобы не слышала хозяйка шкафа.

— А как же я могу-то? Как могу-то сидеть, когда Ангелиночка, дочечка моя, приехала?

Из-за поворота, треща висюльками, вышла маленькая женщина. Она вся была в складках кожи, чем напоминала Марине забавных собак-гармошек. Она носила черный в ярких узорах и таких же ярких дырках халат, белые гольфы и слишком большие тапочки, которые шлепали при каждом шаге. А ее седые волосы походили на облако — совсем как у Бабочки.

— Ой, а ты и не одна! — удивилась Маленькая Женщина и громко хлопнула сухими морщинистыми ладонями, после чего сильнее закуталась в халат, в дырках которого проглядывали старые коленки.

— Здравствуйте, — сказала Марина, вспомнив о вежливости. Она уже расстегнула сапожки и поставила их рядом с Бабочкиными, красивыми и взрослыми.

— Ма-ам, — устало протянула Бабочка, заправляя кудряшки за уши: только сейчас Марина заметила, какие они круглые и как торчат в стороны, зато из мочек росли тяжелые цветы, оттягивая их вниз, — это Марина. Андрей Геннадьич попросил за ней присмотреть.

— Тьфу ты. — Тонкие, почти незаметные брови Маленькой Женщины медленно поползли к переносице. — Сдался он тебе, этот Геннадьич? Он же старый! У тебя же был хороший… этот, как его… Никитка. Шустрый такой, рыженький. Он еще ногой стучать начинал, когда нервничал.

— Во-первых, не Никитка, а Олег, — поправила ее Бабочка, протянув Марине ладонь, за которую та тут же схватилась, — во-вторых, не стучал ногой, а пальцами щелкал, а в-третьих, не у меня, а у Аньки. Анька, помнишь? — Она повысила голос, мгновенно обронив терпение, когда ей не ответили: — Сестра моя!

— Коза. — Маленькая Женщина дернулась, напомнив куколку на ниточках, и посмотрела на Марину: сощуренные глазки в паутине морщинок глядели недобро, как пуговицы у старого плюшевого мишки, казавшегося из-за густой шерсти вокруг них вечно хмурым. — А ты не пугайся, деточка, — ласково прошамкала она, и ее пластилиновое лицо смялось. Губы приподняли уголками щеки, опустились белесые брови. Маленькая Женщина вмиг забыла про какую-то козу.

Голый пол холодил ноги — даже теплые колготки не спасали. Он состоял из множества мелких дощечек, сходившихся под углом и напоминавших бесконечно длинные лысые елки. Их изрядно погрызло время, оставив после себя темные продолговатые пятна. Будто в квартире жили, но совсем не любили ее. Марина боялась сделать шаг, поэтому так и стояла, теребя свободной рукой шнурок на вязаной розовой кофте. Как же его хотелось взять в рот и помусолить, но за это мама давала по рукам и называла Марину невежливой. А она не хотела плохо выглядеть перед Бабочкой и Маленькой Женщиной.

— Не стесняйся. — Бабочка легонько сжала Маринину ладонь своей потеплевшей рукой. — Это мама моя, Маргарита Станиславовна. В прошлом — балерина.

— Можешь звать просто бабушкой, деточка, — сказала Маленькая Женщина, вновь приподняв свои морщины улыбкой. Иногда она свистела, когда язык показывался между губ. Родная Маринина бабушка так не умела, а еще она держала зубы в миске. Возможно, миска Маленькой Женщины просто потерялась. Или сбежала, такая же нелюбимая, как и вся квартира. — Пойду чайник поставлю. Могла бы и предупредить, что приезжаешь, — с укором бросила Маленькая Женщина и скрылась, затрещав напоследок висюльками.

И стоило только ей пропасть, как Бабочка опустилась рядом с Мариной на одно колено. Она принялась взбивать Маринины волосы, пытаясь, видимо, превратить их в подобие своего белого облака. Но те были слишком тонкими. Мама вечно напоминала об этом, заплетая Марине два низких хвостика — их она обзывала крысиными. Но, глядя на мамину длинную косу, на папин вихор, Марина думала, что обязательно распушится, только позже.

— Она немного не в себе, — зашептала Бабочка, стряхивая с Марины невидимую пыль и поправляя ее теплую юбку, застежка которой съехала набок. — Так бывает, когда память начинает подводить. Очень сильно. — Эти слова Бабочка особенно выделила, будто желая отпечатать внутри Марининой головы. — Она путает имена и может заблудиться, если пойдет гулять одна. За ней, конечно, приглядывают соседи, но это не всегда помогает. Понимаешь? — Марина кивнула, хотя не поняла ничего. — Так вот, я хотела попросить, пока ты тут, можешь последить за ней? Она тихая, но иногда плохо слышит, отчего…

И вдруг захрипело, зашумело на кухне, и оттуда полился густой — теперь Марина, кажется, поняла смысл этого слова — мужской голос. Он тянул букву «о», будто позабыл остальные, и его это нисколечко не смущало. Марина потянулась к ушам, а Бабочка подбоченилась, поднялась резко на длинных ногах. Марина удивленно уставилась на острые стрелки на ее белых брюках. И ни единого залома, ни единого пятна, в то время как Маринины колготки угрожали вот-вот порваться на больших пальцах.

— Мама! — прикрикнула Бабочка, заглядывая на кухню. — Выруби ты уже это радио!

— Так не слышно же, — отозвалась Маленькая Женщина, когда мужчина перестал надрываться.

У родной Марининой бабушки, маминой мамы, дома тоже стояло трескучее устройство, которое любило жевать виниловые пластинки. Оно издевательски щелкало иглой, донельзя искажая песни из мультфильмов. И в то время как мама с теплом доставала большие конверты из плотной бумаги, на которых были утратившие со временем цвет Львенок и Черепаха или Паровозик из Ромашково, Марина судорожно искала отговорки, только бы не слышать шипящий и дрожащий женский голос, проникавший под кожу и покалывавший кончики пальцев. Но если дома, в маленьком городке, Марина могла сбежать на улицу, придумав себе дело, — например, убрать кроличьи какашки и поменять воду в поилке, — то здесь ей придется слушать надрывающегося мужчину, ведь одну ее вряд ли выпустят даже в магазин.

Впрочем, рядом с Бабочкой мужчина притих, а мгновенье спустя и вовсе замолчал. Зато ее голос зазвучал громче.

— Вот поэтому ты и глохнешь! — возмущалась она.

Заглянув в кухню сквозь висюльки, Марина увидела, как Бабочка угрожающе нависла над Маленькой Женщиной, отчего та стала казаться еще меньше.

— Хорошо хоть, вещи в окно выбрасывать перестала, — устало выдохнула Бабочка и осела на скрипучую табуретку у окна. — И к соседям стучаться. — Из нее разом вышла вся злость. Залитые молочным светом кудряшки перестали блестеть.

Кухня была квадратная, с большим окном во всю стену. Белый подоконник пустовал. Там, где у мамы с бабушкой рядками стояли цветочные горшки, лишь сиротливо лежала забытая желтоватая газета. Места здесь было непривычно мало — всего-то на одну хозяйку или четырех гостей. Вместо стульев небольшой тонконогий столик окружали накрытые лоскутными чехлами табуретки. И, пусть под рукомойником возвышалась гора немытой посуды, вокруг царила чистота — ни пылинки. Сюда будто приходили лишь затем, чтобы погрустить над песнями хриплоголосого мужчины по радио.

— Заходи, чего встала? — Пусть прозвучало невежливо, раздраженных ноток в голосе Бабочки больше не было.

Марина зашла, мягко ступая на носочках, чтобы не издать лишнего звука и не спугнуть витавшее в кухне настроение. Оно — Марина знала по бабушке и маме — у взрослых очень уж напоминало белку, готовую вот-вот сорваться с места и маленькой рыжей пулей взлететь вверх по дереву. Вот только на смену безобидному зверьку обычно приходило существо больше и опаснее. Оно валило на Марину мелкие проступки, даже грязную плиту, к которой она могла и не приближаться вовсе.

Табурет скрипнул. Марина села и поерзала. Квартира Маленькой Женщины всячески пыталась показать Марине, что чужая тут она, — поэтому дула из оконных щелей холодным ветром и приклеивала белые колготки к линолеуму.

После темной и тесной прихожей, будто приехавшей за Мариной из маленького городка, кухня казалась неестественно новой, вырезанной со страниц маминого любимого журнала про ремонт. Но Марина не могла насладиться ее безупречной белизной: взгляд вечно падал на пол — к прилипшим белым колготкам и крохотному пятнышку, которое она поначалу не заметила. Именно в этом пятнышке было столько глупого взрослого несовершенства, что Марине стало не по себе. Как в день, когда мама в первый и единственный раз отвела ее в детский сад. Тщательнее присмотревшись, Марина неожиданно для себя поняла: таких пятнышек-несовершенств тут много.

— Ты хоть ешь? — спросила Бабочка, когда молчание почти раздавило всех сидевших на кухне.

— А? Да, — ответила Маленькая Женщина. До этого напоминавшая вопросительный знак, она вытянулась и развела руками. — Там картошка есть, макароны, сосисочки. Подошвы эти несчастные. — Маленькая Женщина сморщилась, и Марина ее даже поняла: она бы тоже не хотела есть подошвы. — Я бы не покупала их, не покупала. Но эта… оставила на меня… своего этого, а сама ни разу и не приехала даже. Мне его корми, одевай. Так он же нос воротит! Нос воротит, Ань.

— Я Ангелина, — нехотя поправила ее Бабочка, поднявшись и порхнув к холодильнику. С изяществом балерины, видимо, доставшимся ей из прошлого Маленькой Женщины, она обошла каждое липкое пятнышко.

Холодильник распахнул перед ней светящееся пустующее нутро. Марина изумленно вытянула шею. Она привыкла, что у бабушек вечно ломились полки от всевозможных пакетов и стеклянных банок, коробок и пузырьков. Здесь же даже на столе не было кусачей хлебницы, а креманка, обычно заваленная конфетами или квадратиками сахара, печально забилась под подоконник.

— У тебя же тут нет ничегошеньки: ни сосисок, ни подошв. Я схожу до магазина, — вздохнула Бабочка, видимо, тоже опечаленная пустотой. — А то так скоро с голоду помрете — что ты, что Сашка.

Услышав новое имя, Марина опять заерзала. И тут же мысленно вернулась к находке, которая пряталась в рюкзачке. Интересно, много ли таких упрямо висящих медведей болтается на чужих связках ключей? И если вдруг это он, тот самый, с листа, просто с другим именем, кому о нем сказать? А ведь Толстый Дядя наверняка помог бы. Осталось только дождаться его.

— А кто такой Сашка? — Слова вылетели маленькими птичками из Марининого рта до того, как она успела запереть их в клетке из ладоней.

— Племянник мой, Анькин сын. — Голос Бабочки напомнил бегущие по весне ручейки. Будто эту текучую фразу она повторяла слишком часто. — Он тяжело болеет, а Анька — кукушка, — добавила Бабочка, и недовольство все-таки отразилось на ее лице, — бросила его на нас. На маму.

— Как же он кричал первые дни, ба-тю-шки, — выдохнула Маленькая Женщина и принялась креститься, будто этот самый Сашка прямо сейчас вновь заголосил в ее голове. — Точно резали его. Соседи-то участкового даже звать хотели!

— И ты помнишь все это? — Щеки Бабочки порозовели. Марине и самой стало не по себе: ведь Маленькую Женщину память подводила настолько, что оставляла в закромах только самое плохое, забирая длинной когтистой лапой все светлое.

— А как не помнить? — Маленькая Женщина вновь потянулась к радио, но Бабочка ловко дернула его за хвост — и, выдернув штепсель из розетки, победоносно махнула им в воздухе. — А потом случилось что — и он вдруг притих. Ты вот такой не была в детстве! — припомнила Маленькая Женщина, и Марина с удивлением заметила, что эта черта роднит всех мам: они, подобно бывалым мореплавателям, путешествуют по жизням своих детей. — Значится, так, — сказала Маленькая Женщина уже ровно, отрезав предыдущую тему, будто ее и не было, — пшенка нужна. И маслице сливочное. Молока три пачки…

Марина принялась задумчиво скатывать колготки к коленям: вот сейчас попросит ароматный кусок хозяйственного мыла, спрячется в полутемной ванной и будет тереть, пока не ототрет каждое грязное пятнышко. Бабочка с интересом наблюдала за ней, пока в одно ухо влетал список покупок, и кивала Маленькой Женщине. Мама тоже так делала, когда собиралась в итоге поступать по-своему. Она называла это непонятным словом «стратегия», а бабушка говорила, что у нее в голове просто ветер гуляет, и обижалась, но ненадолго.

— Ты что делаешь? — не выдержав, спросила Бабочка, когда колготки сползли по щиколоткам.

— Хочу постирать, — невозмутимо ответила Марина, указав на самое заметное темное пятно. — Бабушка, извините, а у вас есть мыльце?

— Ишь, деловая колбаса, — хохотнула Маленькая Женщина, присвистнув беззубым ртом. — Давай сюда, сама постираю. — Она потянулась к Марине руками-ветками с выступающими венами цвета спелых слив. Марина оторопела и не сразу отдала скрученные в валик колготки.

— В ванной есть стиральная машина. — Бабочка закатила глаза так, будто Марина каким-то чудом должна была догадаться. Будто чужой город, проникая в легкие задымленным воздухом, оседал внутри, делая Марину своей неотъемлемой частью. Но она тут же выдохнула город, не желая привыкать к новым правилам.

Дом в этот момент показался совсем уж далеким. Марина попыталась вспомнить, как пахло внутри, когда они с мамой наводили чистоту, вооружившись мокрыми вениками, как трещали в печурке чурбачки, как по весне в приоткрытые окна влетал аромат распустившегося жасмина, а сам он оставлял на подоконнике свои опавшие белые цветы. Но все это вытеснил чужой город, оплетающий Марину тонкой паутиной. Он натягивал нервы, тонкие жилки своей членистолапой, подцеплял и дергал с умелой осторожностью. Не рвал, нет, берег попавшую в сети розовую мушку, но игрался с любопытством не сумевшего вырасти ребенка.

— Так, Марина, — сказала Бабочка, оставляя за границей невидимой линии и грязные колготки, и незаконченный разговор, — а ты что-нибудь хочешь? Я понимаю, — в усталом голосе вновь зазвенело весенними капельками сочувствие, от которого Марине стало теплее, — что ты наверняка хочешь к маме, домой. Я же не слепая. Не успела я еще превратиться во взрослую скучную тетку. — Она усмехнулась, но как-то кисло. — Хотя уже на полпути к этому, — добавила она тише, только для Марины, пока Маленькая Женщина отвлеклась на молчащее радио. — Так вот, считай, что ты просто в гостях. На неделю, не больше.

Кажется, именно в таких случаях с души что-то сваливается. Марине удалось поймать этот момент — когда кружится голова и дышится легче. Время вдруг перестало быть невнятной размазней, похожей на овсяную кашу, сбежавшую из кастрюли. У него появилось начало и конец. Начало — это сегодня. Оно пролегало там, где стояла Марина, уже без колготок, с покрытыми мурашками ногами. Конец — это следующий понедельник, а может, даже раньше.

— А можно мармелад? — Марина чуть осмелела и потерла замерзшие ноги, которые не грела теплая пушистая юбка. — Трехслойный, в кокосовой стружке. Он самый вкусный. Мама, — голос чуть дрогнул, но вспомнилось даже не мамино лицо, а бледные руки и деревянная разделочная доска, которую еще деда выстругал, — иногда резала его на полосочки. И насаживала на шпажки. С узелком на конце. — И почему вдруг ее так расстроили мамины пальцы в заусенцах, старый кухонный нож и полосатый мармелад?

— Хорошо, — полушепотом ответила Бабочка и опять опустилась на одно колено — голова к голове. Она накрыла ладонями Маринины плечи и слегка нажала на ключицы большими пальцами, будто пытаясь найти кнопку, которая отключает слезы. — А червей ты ешь? — вдруг спросила она с опасной хитринкой школьного задиры.

Марина только собиралась возмутиться, что не бывает червей в холода. Ей папа объяснял: они же на это время засыпают, глубоко под земляным одеялом. Но вместо нее подала голос Маленькая Женщина:

— Какой кошмар, Ангелиночка. — По такому случаю она даже не ошиблась в Бабочкином имени. Тонкие руки Маленькой Женщины картинно вспорхнули и медленно, будто и не весили ничего, опустились. — Не пугай ты внучку, бестолочь. Вырастила на свою голову. Вечно вы, молодые, что-то придумываете. Телефоны без кнопок, мясо резиновое, червей каких-то.

— Мармеладных, — выдохнула Бабочка, но уголки ее губ ехидно приподнялись. Марина шмыгнула носом, но не решилась в гостях вытирать его рукавом и улыбнулась. — Я в детстве их обожала. Иногда забегала после уроков в магазин — они тогда намного дешевле стоили — и зависала у прилавка. Никак не могла выбрать между червячками, медвежатами и ягодками.

Человек — это Марина уяснила очень давно — состоит из лоскутков. Как одеяло, чехол на табуретку или старые мамины джинсы. Маленькие и большие, пестрые и блеклые — со временем лоскутки складываются в узор. Узоры эти не всегда нравились Марине, но были хотя бы понятны. Бабочку же из лоскутков собрать не удавалось. И это настораживало.

Так строгая мама любила картошку — с маслом, чесноком и укропом. Веселому папе нравились и мама, и картошка, — но другая, в шуршащих глянцевых пакетах, хрустящая, тонкая и ломкая, от которой потом весь диван в крошках. А бабушка мариновала к ней огурцы — она вообще всё мариновала, — и держала их по несколько лет в холодном погребе, пока те не начинали терять цвет. Порой их совсем не хотели есть, а помидоры из банок так вообще вызывали у Марины ужас, но бабушка продолжала их готовить, такой уж была одна из ее традиций.

Бабушка любила традиции. Мама — строгость. Папа — диванные крошки.

Бабочке же нравились мармеладные червячки, медвежата и ягодки. В далеком детстве, которое не оставило на ее лице даже малюсенького отпечатка.

— Они тягучие? — только и спросила Марина: ей было немного стыдно за то, что она ничегошеньки не пробовала.

И Бабочка тепло, тихо, будто сдувая с ладони крошечное перышко, ответила:

— Да.

В ее «да» неуклюже пряталось столько нежности, что Марине захотелось обниматься, но она лишь сунула указательный палец в свой свисающий возле уха завиток и потянула его вниз, пока тот не распрямился.

Губы Бабочки вновь обратились прямой линией, а сама она встала и принялась нетерпеливо стучать себя ногтями по подбородку, будто вспоминая что-то. Нога ее отбивала ритм, медленно шлепая по полу, пока рот то и дело в задумчивости приоткрывался. Марина встала с ней рядом, осмотрелась: надеялась как-то подтолкнуть застрявшую в Бабочкиной голове мысль.

А где-то наверху катился по полу маленький металлический шарик.

— Значит, так, Мариш, иди за мной. — Бабочка похлопала себя ладонью по бедру.

Так обычно подзывали собак, но Марина, как самая настоящая взрослая, сделала вид, что не заметила этого, и протопала босыми ногами за Бабочкой.

В темном царстве коридора, свет которого явно украли, высосали широкие карманы запертых комнат, Бабочка казалась вовсе не бабочкой, а другим насекомым, маленьким и со светящимся брюшком. А под закрытыми дверьми сияющие белизной полоски безуспешно пытались вырваться и разогнать полумрак, но, совсем маленькие, растворялись в нем.

Шаги, звучавшие в такт тикающим где-то часам, казались слишком громкими. На такие в папиных фильмах всегда охотились, непременно — в полумраке, похожем на тот, который заполнял коридор и накидками лежал на плечах Марины и Бабочки. Марина изучала двери — тяжелые деревянные прямоугольники с врезанными в них блестящими замками — но не могла даже догадаться, что за ними скрывается, кроме украденного света. В квартире явно убирались. Но она ощутимо пахла болезнью, которую кто-то заботливый всеми силами пытался скрыть.

— Вот тут, — Бабочка завернула за угол и резко остановилась, из-за чего засмотревшаяся Марина едва не влетела в нее, — туалет и ванная. — Она покрутила круглую ручку, в которой тоже виднелась замочная скважина. — Мама порой беспокойная. Она ходит по ночам, открывает двери зачем-то, вытаскивает продукты из холодильника. В последнее время ей легче, конечно. Но, если что, ты всегда можешь от нее закрыться. — Она распахнула дверь и легким движением пальцев провернула защелку. Замок клацнул невидимыми зубами, но так никого и не укусил. — Все ключи на дверце шкафа. Открываешь, а там такой пластиковый кармашек, ты увидишь. Они подписанные, так что ты легко поймешь, какой куда подходит.

Марина слушала с приоткрытым ртом, время от времени кивая. В ее крохотном мирке, состоявшем из мамы, папы и иногда бабушки, ключи означали доверие. Как к настоящему взрослому человеку. Здесь ключи не прятались на верхних полках и не звенели осуждающе в кармане, напоминая, что будет, если они вдруг потеряются. Так странно: ведь если терялась сама Марина, мама тоже ругала ее, словно она это специально. И лишь бабушка защищала, а ее обычно тихий голос становился в такие моменты громким и будто бы великанским.

— Тут, — Бабочка повернулась к двери, обращенной прямо ко входу своим безглазым лицом, — живет Сашка. Он тяжело болен. Очень, — добавила она тоном, прогонявшим все появившиеся в Марининой голове вопросы. — Лучше не суйся к нему. К тому же он не любит гостей. Как-то раз он даже запустил в меня книгой. Засранец.

Марине тут же представился маленький капризный принц, который заперся в своем замке, используя болезнь как щит. Она не мешала жить, но постепенно срасталась с телом принца, делая его все более озлобленным. И он кричал на слуг — будто его резали — и кидался в них книгами, чтобы прогнать. Марина отчасти сердилась на него — того, которого создало разбушевавшееся воображение, — но при этом жалела. Ведь принцы не должны болеть. И сражаться — тоже не должны, за них это делают рыцари.

— В конце, — Бабочка указала на самую дальнюю, скрывшуюся в тенях дверь; чтобы дойти от нее до входа, нужно было обратиться шахматным конем: коридор изгибался буквой «Г», — спит мама. В ее комнате много книг, поэтому, если захочешь почитать, стучись к ней.

Вспомнилось, что в рюкзачок, помимо еды, мятых денег маленького городка и теплого белья, мама положила свою любимую книгу про муми-троллей. Не столько пытаясь приучить Марину к чтению, сколько желая всегда быть рядом. А из-за того, что однажды папа чистил на обложку — прямо на маленьких белых зверьков — воблу, и за это, конечно же, получил от мамы подзатыльник и истерику, — книга напоминала еще и о нем.

— А там. — Бабочка махнула рукой, словно крылышком, указывая на самую светлую дверь, соседствовавшую с кухонными деревянными висюльками, — гостевая. Займешь ее. Раньше там жила я. Пока не съехала, — пояснила Бабочка с таким довольным выражением, с каким обычно делают что-то неправильное, но такое желанное.

— С-спасибо, — змейкой прошипела Марина, вспомнив еще одного гостя своего рюкзачка. — А…

Слово встало в горле, смявшись комом, и отказалось оттуда выходить. Нет, не комом — коконом, откуда выбраться могла лишь самая настоящая бабочка. А взрослым, как Марина поняла за свою коротенькую жизнь, не нравились прозвища, придуманные детьми.

— Что-то хотела спросить? — Впрочем, отсутствие обращения если и сделало Марину в глазах Бабочки невежливой, нисколечко ее не смутило.

— Да.

В рюкзачок Марина почти занырнула: он был бесконечным. В его розовое нутро идеально помещались не только школьные учебники, тетради и пенал, но и бутерброды в пленке, термос и игрушки. Но если большие вещи бросались в глаза сразу, то маленькие прятались по уголкам, порой убегая из-под пальцев. Медведь с Бабочкой знакомиться не желал и, даже когда Марина касалась его гладкого бока, тут же перекатывался — под книгу, еду, носочки и расшитые бабушкой платки от соплей.

— Только побыстрее, а то мне в магазин надо. — Марина не видела, что за ее спиной делала Бабочка, но казалось, в этот самый момент она нетерпеливо всплеснула рукой, подгоняя — Марину и время. — И на работу. Я отпросилась тебя забрать, потому что Андрей Геннадьич попросил. А так ты бы стояла и мерзла на вокзале, пока не превратилась бы в сосульку.

Марина частенько слышала фразы, будто наступавшие на нее, давившие тяжелой виной. Обычно они начинались с «почему» и затрагивали дела, о которых она благополучно забыла. Такие дела казались невероятно скучными: вынести мусор, выискать мошек в баночках с крупой, повесить творог в марле. Но иногда взрослые говорили: «Я помог тебе, будь благодарна» — только чуть иначе. Даже если Марина не просила помогать. Взрослые умело скрывали за чем-то обычным и безобидным колючие обвинения.

Но Марина должна была предупредить, предостеречь. Помочь, хотя ее тоже совсем не просили об этом.

— Вот! — выдала она громко, протягивая на ладони с растопыренными пальцами грязного медведя.

По лицу Бабочки липкой тенью скользнуло негодование, а брови пришли в движение, не совсем понимая — вскинуться или сползтись двумя гусеницами к переносице.

— Ну и что это? — Брелок она брезгливо взяла двумя пальцами.

— Помните Ванечку? Того, с листочка! — зачастила Марина, не зная, куда прятать вспотевшие ладони. — Он потерялся еще.

— Да, помню. — Брови все же угрожающе поползли.

— Это его мишка. Я на листочке о нем прочитала, и он похож, видите? Он за шкирку висит, как котенок. Я его в машине нашла, за сиденьем. У Алексея, — продолжала тараторить она, боясь, что в какой-то момент Бабочка оборвет ее. — И я испугалась. А вдруг он что-то знает? Или вдруг это он забрал Ванечку? Ведь это точно его мишка!

Больше всего Марина боялась, что Алексей заберет еще и Бабочку, а следом — и ее саму и даже Маленькую Женщину, спрячет в багажник и увезет туда, где люди обычно пропадают без вести. Как ни пыталась, Марина не могла представить себе это место, но оно определенно было пугающе темным, похожим на запертый погреб без бабушкиных солений.

— Мариш, Лешик — таксист, — спокойным, чуть потеплевшим голосом ответила Бабочка, удерживая за кольцо подвешенного медведя. — Я давно знаю его. И доверяю. Человека честнее еще поискать надо, понимаешь? За день к нему в машину садится не один десяток людей. Но я спрошу, видел ли он того мальчика. Можно посмотреть плакат?

Чудесным образом взрослые находили логичные следы, ведущие к разгадкам. И все становилось простым, понятным и совсем не страшным. Это не привидение, а пиджак на стуле. Это не рука мертвеца, а яблоневая веточка. Это не похититель, а таксист, в машину которого когда-то сели Ванечка и его мама. Порой разгадки лишали мир волшебства. Но сейчас они стирали пыльные следы страха.

Марина протянула листок развернутым Ванечкиным лицом, но почти сразу его вернули вместе с медведем — видимо, чтобы все улики хранились в надежном и верном рюкзачке.

— Так, запомнила. — Вслепую Бабочка нащупала в шкафу свою куртку, вырвала ее у черноты и накинула на плечи. — И еще, Мариш: я здесь не живу. Лишь иногда приезжаю. А значит, вы будете втроем: ты, мама и Сашка. Но я буду звонить каждый день. И навещу вас так быстро, как только смогу. — Она, конечно же, приложила ладонь к груди и честно прикрыла глаза. Но почему-то взрослые люди очень уж любили оттягивать это «быстро». — А впрочем, — тут же добавила Бабочка, посмотрев наверх и сняв ответы с потолка, — я загляну послезавтра. К маме с Сашей приедут гости. И я должна лично убедиться, что все пройдет хорошо.

Послезавтра было осязаемым, достижимым, таким близким. Марина в нетерпении потопталась по холодному полу, прижимая к себе то, что бережно хранило отпечаток Ванечки.

— Вы только осторожнее, — все-таки предупредила она. Ведь когда чужой город швыряет тебе под ноги настоящее человеческое горе, это сложно назвать приятным знакомством. Там же, откуда приехала Марина, пропажи людей гремели сотнями голосов, а соседи сплетались в огромную цепь готовых помочь, неравнодушных, по-семейному дружных. И теперь Марина старалась тоже быть звеном такой цепи.

— Не беспокойся за меня. — Бабочка расправляла мех на плечах, становясь похожей на белого мотылька, и любовалась собою в мутном полутемном отражении. — Я скоро приду. — Она опустила ресницы, сложила губы бантиком и, достав откуда-то помаду с щелкающим магнитным колпачком, накрасила их. Теперь она будто поела вишни: Марине не слишком понравился этот цвет.

Быстро клюнув Марину в макушку — как бесчисленные родственницы, делавшие вид, что Марина существует, — Бабочка вылетела в дверь. Она спешила за едой и червями. Подальше от квартиры, в которой пахло уж слишком идеальной чистотой и болезнью.