Тень монаха

Вероника Яновна Покровская (2025)

Надежда, бывший следователь, переживает тяжёлый период. Смерть любимого мужа, болезнь и кончина дочери. Случайно услышав о пророческом даре незрячего старца Максима, жившего в XIX веке, она с головой погружается в расследование его пути и решает написать о нём книгу. Этот интерес кардинально меняет судьбу самой Надежды. Ей предстоит распутать клубок отношений в собственной семье, сделать трудный выбор, перенести новые испытания, чтобы наконец прикоснуться к свету безусловной любви. Сумеет ли Надя найти своё счастье и ответить на вопрос, что такое вечность?

Глава 2

Путь в монастырь

Лето 1886 года

Верхушка лета, как она есть, наступили тёплые дни¹.

Полуденная жара по отлогому склону Атаманской горы опускалась к мужскому монастырю, попутно захватив несколько сёл, находившихся вблизи обители, а также видневшийся чуть вдали красивый уездный городок.

Мужик лет тридцати шёл не спеша по пыльной дороге, частенько постукивая посохом. Путь его стелился среди небольших деревень, полей с колосившейся рожью возле леса. Под осторожными шагами кожаных сапог пыль клубилась облачками и хрустела, словно сахарный песок.

Эх-хе-хе, с каждой поступью сотрясалась его шелковистая борода, лицо было наполнено одухотворённой решимостью, а незрячие глаза безотчётно устремлялись в небо. Шёл и шёл, иногда прищёлкивал языком: щёлк-щёлк, тогда звук глухой или раскатистый бежал впереди него, отражаясь, возвращался, давал ему понимание об окружающем пространстве. Это он перенял у летучих мышей, живущих в темноте. Глубокие раздумья не оставляли его.

Перед глазами время от времени появлялись белёсые искры, к которым он давно уж привык; разбегающиеся всполохи переходили в бесцветную пустоту, зато слух и внимание обострились и срабатывали с таким усилием, что удавалось ощущать и слышать одновременно, многозначаще.

Порою лицо обдавала приятная волна тёплого ветра, навевая воспоминания. Он мысленно навсегда прощался с мирской жизнью, с родителями, с односельчанами, а вот сестру Татьяну так разом из сердца вырвать будет ох не просто. Но желание жить иноческой жизнью, беззаветно предаваясь подвигу, молитве, несмотря на сильную привязанность к семье, не давало покоя его измученной душе. В конце концов сестра, сама того не ведая, и привила ему любовь к Богу. В голове, как в граммофоне, звучал её тёплый голос, читающий вечерами Священное Писание, а тело неосознанно вспоминало ощущение от прикосновения её рук, которые гладили спину и приносили покой.

Она обучалась грамоте в школе для крестьянских девочек при сельской церкви, в соседнем селе. Ей частенько приходилось добираться туда пешком. Отец берёг лошадь для работы в поле и отказывался подвозить её в школу на телеге. Татьяна усердно училась чтению, письму, первым действиям арифметики, сельскому домоводству и основам Закона Божия. Вот заодно и учила грамоте незрячего брата Матвея, что самой было интересно, как это получалось. Его пальцем водила по столу, по полу, очерчивая буквы, фигуры геометрические, например, треугольник, квадрат. Иногда рисовала букву на его ладони, и она впечатывалась в него, тогда он будто сам становился этой буквой. С рождения молчаливый Матвей редко бывал резвым и весёлым, но и угрюмости в нём не наблюдалось, при этом обладал хорошей памятью и сообразительностью.

Таня, общаясь с ним, старалась всё ему описывать: «Яйцо круглое, скорлупа хрупкая, в центре яйца желток, а вокруг белок…»

Особенно сестра радовалась, когда в деревне появлялся офеня, бродячий торговец, она выпрашивала у отца три копейки на лубочные картинки. Неохотно, но отец позволял единственной дочери купить картинку календаря с главными религиозными праздниками или текстом молитв. Ей нравилось ими украшать стены избы. Хотя офеня не часто появлялся в деревне, но как-то Татьяна умудрилась купить при его очередном появлении лубочную картинку святого изображения с Ильёй Муромцем преднамеренно для брата. Он помнил, как водил пальцами по грубоватым штрихам рисунка, по нанесённым ножом углублениям и по-своему, не зная шрифта Брайля, осязал картину. Навряд ли это имя ему было ведомо, но сестра сказывала, что некий француз изобрёл азбуку для незрячих и что с помощью неё даже начали печатать журналы для слепых в России. Матвею было отрадно осознавать, что сестра чувствовала его душу как никто другой и искусно скрашивала его нелюдимость, особенно когда рассказывала былину про героя Илью Муромца, богатыря силы и духа. О ратных подвигах воина и монаха Илии, чудотворца Муромского из Владимирской губернии, который из-за немощи ног не мог ходить много лет и, живя в смирении и молитвах к Богу, чудесно исцелился. Свою богатырскую силу Илия пронёс через всю жизнь как драгоценный дар, принадлежавший не лично ему, а всему русскому народу, и в конце упокоился в монашеском чине в Киево-Печерской лавре. От этой лубочной картинки и под влиянием той былины, того чудотворца Муромского Матвей внутренне уже был готов отрешиться окончательно от мирской жизни и начал помышлять об иночестве.

Матвей шёл, и его сопровождал мягкий голос Татьяны, читающий текст лубочной картины: «Сильный Храбрый Богатырь Илья Муромец выезжает из Чернигова на Киев, подъезжает из брянских лесов, в тех лесах жил на двенадцати дубах Соловей-разбойник, который не пропускал ни конного, ни пешего своим посвистом. Вот он увидел Илью Муромца…»

Однажды, когда он ещё был парубком, сестра скомандовала: «Опусти веки!» и тут же придавила их с такой силой, что внутри заиграли разноцветные блики. Поначалу это вспугнуло Матвея, он даже было обиделся на неё, но затем стало явственно и ясно, что все цвета увидел внутри себя в виде непонятных разноцветных проблесков. Тогда он начал на ощупь учиться различать цвета: трава зелёная, как вся природа летом, сарафан Татьяны красный, как огонь, репа жёлтая, как солнце, вой ветра серый, как туман.

— А небо цвета какого? — спросил он однажды.

— Цвета водной глади, — ответила сестра и тут же отвела его на берег реки.

После такой проказы сестры, долго размышляя, пришёл к выводу: Бог создал нас такими, что внутри нас имеется всё, что нужно для жизни, а может, и поболее…

И сокровенные тайны сотворения мира начал обдумывать в своих размышлениях и обнаруживать некоторые сходства. Сестра была для него всем: глазами, поводырём, да таким толковым, что он всегда знал, куда идти, и никогда не спотыкался. А сегодня как раз тот день накануне Петрова праздника, когда односельчане ходили караулить солнце на околицу, жгли костры, девушки выбирали суженного, гуляли до рассвета, вот именно в тот день, десять лет назад, Татьяна и наметила себе жениха, смиренного… да чтобы не был пьяницей и руки не распускал… Теперича у неё муж имеется и народились дети, потому и прощаться с ней не трудно.

Эх-хе-хе, важную роль в его жизни сыграла сестра, ещё не предполагая, что и в грозном будущем она станет ему опорой…

А пока он шёл в монастырь и был в таком упоении, что не мог сдержать слёз от предвкушения, что вот-вот ступит его нога на землю благодатную, так он близок к братии, втайне надеясь, что его примут: прошёл слух, что на их попечении уже содержались незрячие люди. Потому сам и попросил отца и матушку, чтобы ближе к монастырю отвезли.

Кафтан из домотканого чёрного сукна, синяя из обыкновенного холста рубашка выдавали в нём выходца из семьи обеспеченного простолюдина. Время от времени он поправлял картуз. Издали долетали игривый шум полей, бегущее журчание ручья, привольное порхание птиц, стрекотание кузнечиков. Откуда ни возьмись появился приблудный пёс и ткнулся носом в его ногу.

— Ах ты, то есть будешь божья тварь… — Матвей наклонился и приласкал лохматого животного.

Рядом волнами набегал шум, по той же дороге чинно шли паломники, да так говорливо, что в его голове стоял гул, будто рабочие пчёлы с обножкой стремились в улей. Шли с бедами, с огорчениями, а то и с благодарностью к старцам. Среди них были и бедняки, и богачи. Спешили заполнить обитель, искали утешения, может, какого-либо наставления. Всё это создавало гармонию Великого праздника в перезвон с колоколами, доносившимися изо всех храмов сей округи.

— Матвей! Это ты-то будешь? — вдруг кто-то окликнул его и положил руку на плечо, хотел было развернуть, но Матвей удержал руку незнакомца, потрогал тыльную сторону, прощупал пальцы.

— Фома Косой. Признал я тебя.

— Не поопаслился, срядился один, не сказал никому? С самой Ивановки идёшь?

— Раздумывать уж некогда, меня не удержишь. Мои батюшка и матушка помогли. Запрягли лошадь, только и осталось увезти меня.

Фома Косой ускорил шаг, догоняя свою телегу медленно, переведя дыхание, позвал односельчанина:

— Айда в нашу телегу. Блукать будешь.

Матвей не видел ни потного лица Фомы, ни извилистых очертаний дороги, но всё чувствовал и знал, куда ступает нога его.

— Хоть сам я не зряч, но знаю, куда идти, чтоб не споткнуться. А вот и псина прибилась, — ответил добродушно.

Уже впрыгивая в телегу, Фома выкрикнул:

— Вы не стеснены землёю, земли у вас много, и хлебом вы не бедствуете. Зачем в иноки?

Матвей продолжал свой путь, потрясывая бородой; в возвышенной посадке головы угадывался природный ум, в независимом стремлении постичь истину самому — ревнитель уединения.

— Во обители жить надобно мне…

Матвей шёл и чувствовал, как лучи июньского зенитного солнца прямо, не оставляя тени, освещали сей блаженный уголок. Неподалёку от монастыря он присел на камень. Поначалу споткнулся об него, потом решил — это маленький привал. Прислонился головой к посоху, придерживая его рукой. Ни о чём другом не думалось, только о том, что среди яркой многозвучной жизни природы лишь подвиг Спасителя Христа напоминал о мученической смерти будущему послушнику. Тогда, в самый зенит, померкло солнце и сделалась тьма по всей земле.

Поглощённый возвышенными мыслями, Матвей достиг точки соединения чувств земных с небесными. Ему казалось, что с ним говорила его душа, а в голове звучал шёпот Христа: «Свершилось», и разливался тихий и чудный звон незримых колоколов, который должно быть слышали блаженные старцы по ночам, раздававшийся близ пещер, вещая, что здесь воссияет благодатью Божьей иноческая жизнь. «Свершилось» — висело над ним и переливалось будто радуга над рекой после дождя при появлении солнца. Словно сам Христос вёл Матвея к монастырю, освещая дорогу своим шёпотом.

Наконец Матвей очнулся от раздумий, уже прижимая картуз к груди, взволнованно оглянулся в сторону ограды монастыря. Он чувствовал его всей кожей, наложил крестное знамение, поклонился. Вокруг обители кипучая жизненная сила лесов, гор так и играла, шумела дубрава, природа за рекой Самарской блестела всею могучестью летнего убранства, из полей доносился терпкий аромат ядовитого адониса.

К Матвею присоседились воробьи с громким чириканием, и «гуррр-гуррр-гуррр» ворковали голуби. Лохматая псина продолжала то ластиться, подсовывая морду под руку, то лаять, призывая попутчика продолжить путь.

День дышал сверкающим зенитным солнцем. Ничто не отвлекало и не смущало Матвея в этом пути. Ему уже была ведома борьба с самим собой. В те минуты он старался не подвергаться соблазнам и читал псалмы наизусть. И каждый раз во время молитвы в родительской крестьянской избе всё в нём умолкало и обращалось в потребность любви к Богу, к чистоте, к уединению.

Матвей распрямился, перевёл дыхание и предположил, что где-то должна быть тропинка к основной дороге, ведущей к воротам обители. Он шёл спокойной поступью, лишь острый слух и обоняние помогали незрячему. Со стороны не сразу было понятно, что он слепой.

— Эй, мужик, собаця не кусает? — крикнул требовательный бабий голос и отвлёк Матвея от сосредоточенности.

Оказывается, молча бежавший рядом пёс кинулся прямо под ноги бабе, когда она окликнула Матвея, и тут же оглушительно залаял.

— Ах, божья тварь, — подал голос Матвей, и лай пса умолк.

— Буде хороший ты. Если мужик хороший, то и баба по нём. Может, ты не прочь жениться на моей дочери…

Матвей собирался идти дальше, стоя спиной к бабе, спросил, где сейчас её дочь.

— Она с утра пошла стоять обедню в нашу церкву. Чать праздник.

— Слово божье — благодать, — ответил тепло Матвей.

Баба следом шла, провожая Матвея, и всё жаловалась на бедность. От неё пахло луговыми цветами, видимо, недавно их сорвала, ведь в этот праздник женщины вешали венки из цветов на изгороди и заборы, лошадям и коровам надевали на головы, парни и девицы, как есть, водили хороводы, качались на качелях, и начинался покос. Лето вступило в полноценные права до самого Ильи. «Петр лето начинает, Илья лето кончает», — говаривали в народе.

— Я не жалюсь. Худая баба по худом муже. Муж мой худой. Одна оскома от него. А ты вон хорошо средился. Чать не бедствуешь.

Матвей остановился, повернулся к бабе.

— На всё божий промысел.

— Батюшки! — заохала баба. — Ты незрячий буде.

— Луша, иду я исполнять послушания в монастырь. Молится стану за тебя, за дочь твою и худого мужа твоего.

Бедная крестьянка удивилась:

— Имя моё знамо откуда?

— Я всегда знаю, кто говорит со мной. Бог кладёт на ум мой.

— Святой, чё ли?

— Иди с Богом, пса забери. Польза будет тебе, — произнёс очень мягко.

Как будто ощущал, что пёс сообразительный, так и продолжал сидеть на задних лапах возле ног бабы.

— Хотела жениха для дочи, а получила собацю, кабеля… — услышал в спину Матвей.

— Береги тебя Господь!

Почувствовав, что Луша отошла, остановился довольный.

До него доносился разноголосый гомон человеческой речи. Богомольцы то ли возвращалась обратно, то ли направлялись к монастырю.

Матвей знал: накануне Великого праздника в храмах прошло Всенощное бдение, а вот в народе ночь бесчинства. День как всегда начинался со звона колокола, и братия приступала к утренней молитве, ведь для монаха молитва — вода живая, прохлада, в зной утешение.

Охваченный размышлениями Матвей невольно почувствовал облегчение. Вот-вот должен дойти до ворот монастыря, а тут немного закружилась голова. Он внутренним чувством видел чью-то тревогу. Неподалёку от обочины стояла старушка, будто кого-то ожидала. Она с беспокойством поглядела на молодого мужика. Старушка, не в силах была более сдерживаться, подошла и взяла его под руку, в которой он держал картуз.

— Сынок, ты, оказывается, незрячий, как в такое путевое беспокойство вышел? Помощь я окажу и до ворот доведу, — молвила ласково, по-матерински.

— Матвеем меня зовут. Однако ж мой батюшка и матушка помогли, запрягли лошадь. Дальше просил сам, ходом.

— Как же обратно? — вопросительно похлопала по руке.

— В обитель буду проситься…

— Горько им ищущему иночество отказывать. Примут. Преподобный Отец Нифонт настоятель здесь. За Литургией в Никольской церкови рукоположён в сан Архимандрита. Теперь ему поклонишься и благословения станешь просить. Он из Глинской Богородицкой пустыни прибыл сюда давненько, лет так уж будет как двадцать. А мы с ним в аккурат по семьдесят шесть годов от роду, — объясняла неторопливо старушка благоговейным тоном.

— Матушка, откуда всё ведомо? Кем будешь?

— Дочь я купеческая. Отсюда, из города. Певчая в нашей Покровской церковке. Грамотная, училась в трехлетке женской. Муж помер рано, пил много, с кулаками бросался да за косы таскал, царство ему небесное. — Вздохнула глубоко. — А вот отец мой хоть и старый, а живой, и слава Богу. Делами его брат младший ведает. А Отец Нифонт в нашу церкву проповедь приходит читать иногда…

— Слыхал я — монастырь немалый…

— Верно слыхал. Тут колокольня аж в двадцать шесть сажень в вышину. Далеко её видать. Сегодня монастырь битком, а при входе в самую колокольню давка давеча была. Не пробиться.

— Видно, красивая колокольня, — промолвил Матвей, и лицо впервые за день растеклось в умилении.

— Красивая, — сердечно ответила старушка. — Слыхал про нашу купчиху Пелагею Минину? Завод колокольный имеет. Колокола на наших церквах от купчихи Пелагеи. — Очевидно, старушка гордилась землячкой. — А вот обитель открыли по утверждению самого императора, аж в тысяча восемьсот пятьдесят третьем.

— Вот совпадение-то! — обрадовано воскликнул Матвей. — Однако ж, и я тогда народился.

Старушка сжала руку Матвея, шёпотом произнесла:

— Ну, вот за разговором и дошли. Пойдёшь по дорожке, выложенной из кирпича красного и белого. У них тут хозяйство крепкое, кирпичеделательное заведение имеется. Дойдёшь прямо к церкови. На паперти посидишь, отдохнёшь. Прихожане скоро покинут обитель, после кто-нибудь из братии тебя и заметит.

Старушка опять глубоко вздохнула:

— Храни тебя Господь…

— Матушка добрая, Евдокия, ты мне в помощь послана Пресвятой Владычицей, Богородицей Марией.

Матвей направил незрячий взор в сторону монастыря в сосредоточенности, поблагодарив добрую старушку ещё раз поклоном, двинулся к воротам.

— Видать, добрым монахом стать тебе, сынок, предопределение Божье, ишь, имя моё ведаешь… — Матвей слышал вслед предсказание старушки, и её покровительственный тон некоторое время звучал в голове.

Он давно желал о житии отшельника вблизи от Атаманской горы в пещере, где ничто и никто не могли бы его отвлечь от созерцания Бога. Матвей слышал о первых отшельниках, поселившихся среди здешней величественной и живописной природы. Они были крестьянами, как и он, выкопали пещеры и совершали в них подвиг поста и молитв.

Матвей дошёл до храма. Особо на него никто не обращал внимания, услышал скрип ступеней, где копошились прихожане; он взошёл на паперть и прислонился к стене. Солнце заливало его теплом, и Матвей радовался покою.

С северной стороны новое дуновение бытия вместе со стойким запахом скотного двора доносились до ноздрей Матвея. Солнце разогрело стену храма так, что от неё веяло теплом, и вместе с ним он ощутил дыхание жара горна кузнецы, его обострённый слух явственно ловил ритмичный стук молота по раскалённому металлу. Он считал удары в такт и медленно поднимался, удивлённый и спокойный. Хотя сегодня праздник, видно, трудник выполняет неотложную работу. Матвей сосредоточенно вслушивался во все стороны округи монастыря, словно желал угадать, где ещё проходят послушания иноки…

Затем сел на крыльцо, приготовился к терпеливому ожиданию. Лицо выражало внимание, когда ручей за оградой так и журчал, будто привлекал его интерес, не забывая усиленно помогать мельничным жерновам вращаться, размалывая зёрна.

Матвей продолжая размышлять, даже не замечал, как луч солнца обжигал его лоб, вдруг откуда-то из близи повеяло ароматом душистого монастырского хлеба. С какой радостью он отвлёкся от погружения в себя. Сложил руки на груди, помолился шёпотом и робко перекрестился. Видимо, где-то рядом трапезная братии, и в ней пекут богослужебный для литургии хлеб — просфоры. Он уже мысленно вкушал освещённую просфору, отдающую ароматом натурального воска с монастырского пчельника…

В округе всё затихло. Матвей не мог угадать, сколько прошло времени, но чувствовал, что уже наполнился окружающим воздухом обители и догадывался, как может быть устроена округа монастыря, как по углам ограды должны быть выложены высокие башни, в которых находились помещения для некоторых монахов, как неподалёку расположились братские кельи и как на монастырских бахчах засевались арбузы, дыни, огурцы.

Матвей резко встал с обращёнными в небо незрячими глазами, сделал несколько шагов, решительно направляясь к двери; опять немного закружилась голова. Только крепко ухватился за ручку, как массивная дверь отворилась.

— Брат мой, — мягко молвил, по-видимому, монах, — может быть какая внутренняя тяга, какое желание, какая просьба привела тебя? — Очевидно, он узрел в страннике незрячего.

— В монашеском житие быть хочу, — ответил тут же Матвей пламенно и, помедлив, продолжил: — Утешиться в подвиге ради Христа хочу…

Монах придержал странника от коленопреклонения, и его чётки, щёлкая, прошлись по руке, и подол подрясника приятно обдул лицо. От монаха так и веяло ладаном и воском.

— Вижу, друг, ты в молитвах пребываешь и в жажде монашеского делания.

— Господи, милостив буде мне, грешному! — молитвенно обратился в небеса странник, затем перекрестился. — Матвеем меня называют. Благословения прошу и ваших молитв.

— Обратился верно ты ко мне. Рукоположён я в сан иеромонаха. — Иеромонах, сохраняя душевное равновесие, раскачивал худое тело возле некрепкого простолюдина, обмолвил: — Примет тебя наша братия после благословения его…

Примечания

1

29 июня — день апостолов Петра и Павла, по юлианскому календарю, вторник.