12 новых историй о настоящей любви (сборник)

Вероника Рот, 2016

Кассандра Клэр, Холли Блэк, Вероника Рот, Лев Гроссман и другие написали чудесные истории о лучшем чувстве на земле. И теперь у вас есть двенадцать прекрасных, чтобы влюбиться эти летом. Озеро, где плавает серебристый морской змей или школьный стадион, карнавал ужасов или спа-курорт, город, в котором остановилось время, или фуникулер, – влюбиться можно где угодно. Главное, чтобы это произошло летом!

Нина Лакур

Конец любви

Я не понимала, насколько рано пришла, пока не открыла дверь. Ряды пустых парт и стульев, полная тишина, и мистер Траут смотрит на меня с кафедры.

— Сколько лет, сколько зим, — говорит он. — Я получил записку, что ты будешь у меня вольным слушателем.

— Да. Хочу повторить пройденное.

— Зачем?

— Не знаю. На будущее?…

Он смеется.

— Мне этого говорить не положено, но все это вам в будущем не пригодится. Это нужно для школы. Это просто для галочки, а ты ее уже поставила. Причем идеально, если я правильно помню.

— Может, мне просто хочется почувствовать, что кое-что я умею очень хорошо. — Я захожу в класс и сажусь в первом ряду. — Может, мне просто нравится геометрия.

— Ну как скажешь, Флора. На вкус и цвет товарищей нет. Но за всю мою карьеру еще ни один ученик не проходил курс заново просто ради удовольствия. Да еще летом.

Он поворачивается к окну, из которого льется яркий утренний свет, словно доказывающий мою глупость. Но я смотрю на стопку учебников по геометрии на его столе, и, клянусь, от одного их вида у меня на душе становится теплее.

— Я могла бы их раздать, — предлагаю я.

— Конечно, — соглашается он.

Я кладу книги точно посередине каждой парты, вкладываю библиотечные карточки внутрь ярко-желтых учебников и мысленно благодарю Джессику за то, что она помогла мне это сделать. Была последняя неделя занятий, надо мной безжалостно нависала перспектива провести лето с родителями, а обе мои лучшие подруги уехали на все лето. (Рейчел работает в летнем лагере в Тахоме, Тара поехала с кузинами в Барселону.) Лето сгущалось надо мной как туман. Такая тяжесть.

— Чего ты хочешь? — спросила Джессика. Даже ее не будет здесь в каникулы. Ежедневные визиты в ее кабинет стали моей любимой частью школьной жизни. Я знала, что буду скучать по тому, как она соединяет кончики пальцев, задавая вопрос, и по растениям у нее на подоконнике, и даже по коробке с бумажными салфетками, которая стоит рядом со мной как намек, что пора расплакаться. Я сказала, что не знаю, чего хочу.

А потом добавила:

— Вообще-то я хотела бы посещать летние курсы. У меня был бы повод каждый день уходить из дома. И домашние задания, чтобы я могла сидеть у себя в комнате.

— Ну-ка, что там у нас в программе в этом году? — сказала Джессика, открывая ноутбук и глядя в расписание курсов. — Жалко, нет художественного или театрального кружка.

— А как насчет геометрии?

Джессика склонила голову набок:

— Ты разве ее не сдала?

— Я могла бы пройти заново.

Она застучала пальцами по клавиатуре.

— Тим, то есть мистер Траут, будет вести геометрию в кампусе Потреро.

Я улыбнулась. Так даже лучше. Он вел у меня геометрию в девятом классе. Именно он первым рассказал мне про оси и симметрию.

— Отлично! — сказала я, и она тут же записала меня к нему на занятия. С ней все вышло так просто, хотя ни один другой взрослый меня бы не понял.

Я закончила раздавать учебники, и мы с мистером Траутом некоторое время ведем светскую беседу. Наконец он говорит:

— Иди погуляй. Мне нужно подготовиться к первому уроку.

Я оставляю рюкзак за первой партой и выхожу в коридор. Пару недель в девятом классе я после школы ездила сюда на автобусе, чтобы потусоваться с Блейком в сквере у входа в кампус. У него была привычка стоять, приобняв меня. Мне нравилось быть загадочной девушкой из Бейкер-Хай. Ко мне подходили какие-то незнакомые ребята, спрашивали, не знаю ли я их кузенов, бывших и друзей. Я всегда отвечала «да», а Блейк обнимал меня за талию, и обычно мне это нравилось.

Тогда я так и не попала дальше сквера и теперь решила прогуляться по кампусу. Основные здания приземистые, выцветшего голубого цвета, а за ними возвышаются холмы, позолоченные летним солнцем. Я прогуливаюсь по окраине кампуса, вдоль баскетбольного поля, бассейна и административного крыла. Утро такое яркое, и я так рада возможности побыть здесь и выучить заново то, что я уже знаю. Дохожу до парковки. По лестнице к входу двигается группа ребят, и у меня перехватывает дыхание.

Они стали выше. Чуть более бесшабашными. Шумными. Трэвис останавливается и, прищурившись, смотрит на меня.

— Привет, — говорит Мими. Волосы у нее такой же длины, как раньше, только с одной стороны обрезаны покороче. Комбинезон застегнут только с правой стороны, левая лямка болтается. При виде нее мои щеки вспыхивают. — Ты же бывшая девушка Блейка.

Я с усилием смеюсь.

— Не думала, что тот месяц моей жизни навсегда определит мою репутацию.

Хоуп, милая, как всегда, восклицает:

— Флора, наконец-то мы снова встретились!

— Привет, ребята, — отвечаю я.

— Прошу, скажи, что ты на геометрию, — говорит Трэвис.

Я киваю, не в силах вымолвить ни слова. Учиться с ними в одном классе — последнее, что я представляла себе, собираясь на летние курсы. Выбирая предмет, я думала о фигурах и логике, об углах и числах, незнакомцах и анонимности. А не об этих троих, которых, я думала, больше никогда не увижу. Не об этой девушке, в чьем присутствии у меня звенит в ушах и трясутся руки. Пока мы поднимаемся по лестнице, как бы я ни старалась смотреть в другую сторону, мой взгляд неизбежно падает на голую кожу на бедре Мими, в просвете между комбинезоном и майкой.

В девятом классе, когда я тусовалась в той же компании с Блейком, я уже знала, что наши отношения долго не протянут. Хоть мне и нравилось, как он меня обнимал и как смотрел на меня. Хоть мне и нравилось быть его девушкой. Потому что уже тогда из глубин моего сердца всплывали кое-какие истины обо мне. И теперь, стоя в этом коридоре перед уроком, посещать который мне совершенно не обязательно, они всплывают снова. Потому что именно Мими Парк их и пробудила.

Тогда у нее в ушах всегда торчал хотя бы один наушник, и она часто смотрела вдаль, склонив голову набок так незаметно, что это мог заметить только тот, кто был бы совершенно ею очарован. Однажды она спросила меня, не слышала ли я какую-то песню. Я сказала, что нет, и она вынула правый наушник и аккуратно вставила его мне в ухо. Это была песня «Come as You Are» Нирваны. Курт Кобейн был уже двадцать лет как мертв, и я слышала о нем, но никогда не слышала его музыку, а теперь он пел для нас обеих. Только для нас. Его голос звучал в ее левом ухе и моем правом. Мы прослушали всю песню, прямо при всех, и я улыбнулась и кивнула при первых же нотах, чтобы она не забрала у меня наушник, но после этого я не могла смотреть ей в лицо. Слишком много всего произошло, когда наши взгляды встретились. Я смотрела на свои «Конверсы» и обертку от жвачки, которая валялась рядом. На ее «Вансы» и желтый цветок, проросший сквозь бетон. Гитара звучала будто из-под воды. Текст был путаный и противоречивый, совсем как ощущения, когда стоишь в обнимку со своим парнем и слушаешь при этом музыку через одни наушники с девушкой, которую хочешь поцеловать.

Когда песня закончилась, она вытащила наушник из моего уха.

— Ну как тебе? — спросила она.

— Здорово, — ответила я.

И вот настало лето после одиннадцатого класса, и я вспоминаю, каково это, когда тебя выбрали из целой тусовки, чтобы вместе послушать песню. Вспоминаю, как я спросила ее, придет ли она на бал выпускников, а она сказала, что собирается в поход. Вспоминаю, как я плакала, когда рассталась с Блейком, и как жалела, что больше не будет этих послеполуденных часов в кампусе Портеро-Хай и этого всепоглощающего света, который заполнял меня всякий раз, как я видела Мими хотя бы издалека.

Мы подходим к кабинету. Они первыми переступают через порог и направляются к задним рядам. Если бы мой рюкзак еще висел у меня на плече, я бы пошла с ними и села сзади, но мои вещи лежат за первой партой. Там, где я их оставила. Пришлось бы идти через весь класс, собирать вещи, а потом идти обратно и проверять, осталась ли рядом с ними свободная парта. Не зная, нужна ли я им там — четвертый член команды, — я усаживаюсь там, где лежат мои вещи. Может, завтра все выйдет по-другому.

Мистер Траут стоит у доски. Я думала, ему нужно время, чтобы подготовиться к уроку, но вместо этого он нарисовал на доске гигантскую чешуйчатую рыбу. Когда все наконец посмотрели на него, он написал слово «мистер» прямо над рыбьим носом ^[3].

— Добро пожаловать на летние курсы, — говорит он, но спокойствие, которого я ждала от пребывания здесь, не наступает, потому что Мими тоже тут — сидит через пять рядов позади меня.

Вернувшись домой, я обнаруживаю, что там никого нет. Собираюсь повесить сумку на вешалку, но вдруг вижу на ней листок самоклеящейся бумаги с надписью «Оставить». Это медная вешалка с крючками в форме разных животных. Я провожу рукой по рогу носорога, по хоботу слона. Закидываю рюкзак на плечо и иду в гостиную, но повсюду замечаю записки. На часах на каминной полке написано «Продать». На портрете бабушки — знак вопроса. На журнальном столике, усеянном потускневшими кругами от кофейных и чайных чашек — «Сдать в комиссионку».

Смотрю на пол, аккуратно обхожу пришпиленные к коврам записки и направляюсь на второй этаж, в свою комнату. Бросаю рюкзак. Сбрасываю сандалии. Откидываю одеяло и забираюсь в постель. Сжимаюсь в комок. Заставляю себя заснуть.

И вот снова понедельник. Мими, Хоуп и Трэвис стоят перед открытой дверью кабинета, и я стараюсь набраться храбрости и заговорить с ними. Кажется, я облажалась. Надо было сесть с ними в первый же день или хотя бы во второй. А теперь уже прошло слишком много времени, они так и не предложили мне сесть с ними, а все наши разговоры состоят в основном из «привет» и «пока».

Но набираться храбрости мне не приходится, потому что Хоуп, заметив меня, восклицает:

— Флора, зацени татушку Мими!

Я подхожу к ним. На правом предплечье Мими красуется калифорнийский мак в натуральную величину.

— Не могу поверить, что мама тебе разрешила! — говорит Трэвис.

— Ну что сказать? Я дочь бунтарки.

— Красота! — говорю я. — Лепестки просто идеально вышли.

Я краснею, говоря это, потому что чуть не сказала, что она идеальна. Татуировка и правда очень красивая, но даже эти яркие краски бледнеют в сравнении с ее лицом, ее коленями, с тем, как она стоит сейчас перед нами, вытянув руку, без тени самолюбования.

— Я тоже хочу татуировку, — говорю я. — Уже придумала где.

Я показываю им место — на внутренней стороне плеча.

— А что там будет? — спрашивает Трэвис.

— Слово. Фраза. «Конец любви».

Мими щурит глаза.

— Это откуда?

— Сама придумала.

Это то, что причиняет мне боль. То, о чем я не могу говорить. Из-за чего просыпаюсь посреди ночи. Кажется, если бы я могла сделать что-то с этим, навсегда запечатлеть на своем теле, оно бы отпустило мое сердце.

— Похоже на фразу из песни, — говорит Хоуп. — Или из книги. Но не могу себе это представить в виде татуировки.

— Зато это будет предупреждением для других девчонок, — говорит Трэвис. — Все будут знать, что от тебя стоит держаться подальше.

Я снова краснею. Не думала, что я достаточно важная персона, чтобы меня обсуждали в Портеро-Хай. Но оказывается, это так. Поднимаю взгляд и замечаю, что Мими смотрит на меня.

— Ребята, — окликает нас мистер Траут из кабинета — возможно, это травмирует ваши хрупкие юные умы, но урок все же состоится внутри кабинета.

Я уже собираюсь идти за ними на последний ряд, но вижу, что там только три свободных парты, и сажусь на свое обычное место.

Сегодня мистер Траут будет рассказывать нам про многоугольники, хотя он еще этого не сказал. Но я догадываюсь, увидев фигуры, нарисованные на доске. Я знаю все названия. Треугольник, четырехугольник, пятиугольник, шестиугольник, семиугольник, восьмиугольник, девятиугольник, десятиугольник…

— Что у них общего?

— Это все геометрические фигуры? — звучат предположения. — У них прямые линии?

— Да, — соглашается мистер Траут. — А что еще?

Я записываю в тетрадь все, что знаю про многоугольники. Что они все — конечная цепь отрезков. Что у них есть стороны, и точки, в которых эти стороны соприкасаются. Что пространство внутри них называется «площадью».

Пишу про выпуклые и невыпуклые многоугольники. Про простые и звездчатые. Про равенство и симметрию, которые успокаивают мою душу. Мистер Траут говорит то, что я уже знаю. Кажется, ему скучно, но это не важно. Слова срываются с его губ, разносятся по классу, и я замираю, потому что знаю, что она тоже их слышит.

Когда я возвращаюсь домой, родители со своими самоклеящимися листочками стоят в столовой перед сервантом с посудой.

— Глянь-ка, — говорит мама, нахмурившись и показывая на сервировочное блюдо. — И о чем мы только думали?

Это блюдо они использовали постоянно, сколько я себя помню. На мой взгляд, в нем нет ничего плохого, но папа тоже хмурится и всплескивает руками.

— Ну что я могу сказать? — говорит он. — Это было в девяностые!

— В комиссионку? Ну, если ты не хочешь его оставить.

— Нет, точно в комиссионку.

Он несет блюдо к обеденному столу, который облеплен записками трех категорий. «Его», «ее» и «комиссионка». Последняя кучка самая большая и занимает почти весь стол.

— Вы хоть что-нибудь оставите? — спрашиваю я.

— О! — восклицает папа. — Привет, Флора!

Мама машет мне рукой.

— Я и не заметила, как ты пришла.

У себя в комнате я открываю учебник и начинаю делать домашнее задание, которое мне, как вольному слушателю, в общем-то не положено. Мистер Траут задал нам только задачи с нечетными номерами, но я собираюсь сделать все. Где-то на середине, когда я рисую циркулем идеальный круг, в дверь стучат.

Дверь открывается, хотя я не сказала «войдите».

— Как дела — спрашивает мама.

— Ничего. Уроки делаю.

— Сложно?

Я пожимаю плечами.

— Какой предмет-то?

— Геометрия.

Она кивает, склоняет голову набок.

— Мне почему-то казалось, что ты уже сдала геометрию.

Я не отвечаю, но ей, кажется, все равно. Она осматривает мою комнату. В груди у меня все сжимается, и я почти слышу голос Джессики, которая советует мне озвучить свои чувства.

— Есть идеи по поводу того, что ты хочешь оставить?

— Все, — говорю я.

— Мы могли бы купить тебе стол получше. Более современный.

— Мне остался всего год до колледжа.

— Ну ладно. Посмотрим, как он встанет в твоей новой комнате, а там решим.

— Я вообще-то только начала, — говорю я, показывая на учебник.

— Упс! Ну, тогда я пойду. Жду не дождусь субботы! Подруга рассказала мне про новый магазин в Беркли, можем сходить туда посмотреть.

— Ты собираешься выбирать шторы, хотя мы еще не знаем, где будем жить?

— Я уже знаю, какой стиль мне нравится. В турецком духе. Посмотрим, что там есть.

— Ну ладно, — говорю я.

— Вот и отлично. Ну, занимайся. А мы с папой начнем разбирать кладовку. Знаешь, мы неплохо проводим время, — она улыбается в подтверждение своих слов. — Так важно отпустить прошлое. Мы все время делимся воспоминаниями и смеемся. И мы выбрасываем столько ненужных вещей, это прекрасное чувство.

У меня мутнеет в глазах, но тут же проходит. Во мне с опасным жужжанием взвивается пчелиный рой, но я усмиряю его и говорю:

— Рада за вас. Но мне правда надо заниматься.

Я опускаю взгляд в книгу, но ничего не вижу. Сижу неподвижно, жду, когда захлопнется дверь. Мамины шаги стихают, удаляясь по коридору. Я открываю чистую страницу в тетради и берусь за циркуль, но нажимаю слишком сильно, грифель ломается.

Откладываю домашнюю работу и открываю ноутбук. Начинаю искать ткани в турецком стиле, создаю новую папку в «Пинтересте». Подбираю рисунки и цвета, фотографии турецкой плитки для вдохновения. Выясняю, что есть разные традиционные мотивы: с животными, цветами, деревьями. В конце концов я устаю и поддаюсь уютному зову постели.

Посреди лекции о теореме Пифагора мистер Траут что-то замечает в окне. Его лицо преображается, озаряясь улыбкой. Я поворачиваюсь туда, куда он смотрит, и вижу женщину с корзинкой для пикника.

— Флора, — говорит он, — сделай одолжение и закончи разбирать это доказательство. А потом переходи к следующему, — уже на полпути к выходу он оборачивается. — А потом к следующему.

Я выхожу к доске и беру маркер. Поворачиваюсь и вижу, как мистер Траут обнимает женщину. Потом она достает плед, который несла под мышкой, и раскладывает его на траве прямо под окнами кабинета.

Я заканчиваю чертеж мистера Траута, попутно объясняя, что к чему, потом поворачиваюсь к классу. Все смотрят в окно, где женщина достает из корзинки для пикника два сэндвича, завернутых в пергамент и перевязанных бантиками. Следом из корзинки появляется тарелка с клубникой и два узких бокала для шампанского. Она эффектным жестом извлекает бутылку газированной воды, что-то говорит, и оба смеются, запрокинув головы.

Мне неловко стоять у доски без дела, так что я заглядываю в записи мистера Траута, чтобы узнать, что объяснять дальше, стираю с доски чертеж и начинаю новый.

— Итак, это алгебраическое доказательство, — говорю я. — «А» в квадрате плюс «b» в квадрате равняется «с» в квадрате.

Рисую на доске большой квадрат и внутри него второй поменьше, повернутый под углом, помечаю стороны. Я даже не оборачиваюсь, потому что знаю, что никто меня не слушает. Закончив, я откладываю маркер и смотрю в окно. Мистер Траут и его подруга, вальяжно расположившись на пледе, едят и болтают, будто в парке субботним днем. Весь класс смотрит в окно, наблюдая за ними.

Кроме Мими, которая смотрит на меня.

И вдруг я вспоминаю, как в первый раз я увидела ее, когда ждала Блейка под дубом, а она раздавала листовки.

— Ты из этой школы? — спросила она. Я покачала головой. — Так я и думала. Жаль, — а потом все равно дала мне листовку.

Спустя пару недель, под тем же деревом, мое сердце заколотилось, когда я увидела ее.

— Как дела в клубе? — спросила я.

Она пожала плечами.

— Да так себе. Слишком много гетеро, слишком мало геев, а это не соответствует нашей задаче.

Рядом с ней стояли Трэвис и Хоуп.

— Нас не вини, — сказал Трэвис. — Мы просто хотели тебя поддержать.

— Да все равно. Похоже, что клубы — это не для меня, — заметила Мими.

И вот, спустя почти три года, пока наш учитель устроил пикник под окнами школы, а весь класс завороженно за ним следит, Мими поднимает руку.

— Да? — отзываюсь я.

— Почему ты ходишь на этот курс?

То ли из-за странности этого момента, то ли из-за того, что в окружении двадцати учеников, отвернувшихся от нас, кажется, что мы с Мими остались вдвоем в этом классе, я решаю ответить честно:

— Мне нужен был повод уходить из дома.

— Мы собираемся в поход, — говорит Мими два часа спустя. — Хочешь с нами?

Мы стоим на том самом месте, где мистер Траут и его подруга устроили пикник, а потом ликвидировали все его следы. Он вернулся в класс как ни в чем не бывало и отпустил нас на обед.

— Когда? — спрашиваю я у Мими.

— Завтра утром. Мы недалеко, на пляж Муир на пару дней.

— Вряд ли у меня получится, — отвечаю я. — Мне бы хотелось, но у меня другие планы.

— Вечеринка по случаю 4 Июля?

— Не совсем. Надо выбирать вещи для нового дома. С мамой.

— Очень жаль, потому что нам всем не помешала бы помощь с геометрией.

— А, так вам просто нужен бесплатный репетитор?

— Не только, — возражает Мими.

— Перемена кончилась! — кричит из кабинета мистер Траут. — И почему я должен вам об этом напоминать? У вас у всех в телефонах есть часы.

— Дерзкое замечание для человека, который устроил пикник посреди рабочего дня, — парирует Трэвис.

— Справедливо, — признает мистер Траут. — Но все равно я тут главный.

Я разворачиваюсь и иду обратно в класс.

В конце дня, выходя из кабинета, Мими протягивает мне записку. За все время нашего знакомства это второй листок бумаги, который она дала мне. Он больше, чем тот флаер — лист из тетрадки в клеточку, сложенный пополам. Там написано «На случай, если твои планы отменятся». Под текстом рисунок: палатка, пара деревьев, луна, звезды и костер. И приписка внизу: «кемпинг на пляже Муир, участок 12».

— Сперва выпьем кофе, — говорит мама. — А потом в магазин за шторами!

Она хочет, чтобы мы поехали на двух машинах, потому что у нее потом еще дела. Пока она заказывает два латте в кафе, куда мы обычно ходим, я выбираю столик и достаю ноутбук, чтобы показать ей папку с картинками, которые я выбрала.

— Так здорово! — говорит она, усаживаясь за столик. — Посмотри-ка на эту! Отличный цвет.

— Мне тоже нравится, — говорю я и листаю вниз, чтобы показать ей еще несколько похожих картинок. — Я подумала, что вообще-то это не так уж глупо — выбирать шторы, не зная, где мы будем жить. Может, это поможет нам придерживаться выбранного стиля.

— Ты у меня такая умница. Кажется, бариста назвал наши имена, — говорит мама. — Пойдем.

Мы приезжаем в салон текстиля и допиваем кофе у входа. Глядя на витрину, я понимаю, что нам будет из чего выбирать, и убеждаю себя, что мое приподнятное настроение — это хорошо и вовсе не значит, что я изменяю себе. Джессика всегда говорит, что чувства — сложная штука. Иногда они могут быть противоречивыми. И в них не всегда есть логика.

Я заглядываю в витрину, мой взгляд падает на образец ткани на стене.

— Кажется, я уже нашла один вариант, — говорю я маме.

— Где? — спрашивает она.

— Вон там, третья от нас.

Мамино лицо рядом с моим, я что-то показываю ей… Все это воскрешает какое-то забытое ощущение, из времен, которые были до того, как в моей голове возникла фраза «конец любви» и стала преследовать меня даже во сне. Мы выбрасываем стаканчики от кофе и заходим в магазин.

— А, это вы! — восклицает женщина за прилавком. — Ваш заказ у меня в кладовке.

— Какой заказ? — спрашиваю я.

Мама игриво пожимает плечами, как будто это все очень мило.

— Попалась! Я не удержалась, и заглянула сюда пару дней назад, и просто влюбилась в одну расцветку!

— А зачем тогда ты меня сюда привела?

— Нам же нужна не одна пара штор. Ну-ка покажи мне, что тебе приглянулось.

Я веду ее к стене, где висит образец, который я приметила с улицы, но вблизи ткань не такая, как я себе представляла.

— Отличные цвета! — говорит она. — Посмотри, что я выбрала, тебе понравится.

Продавщица выкладывает штору на прилавок перед мамой. Она сине-белая с орнаментом икат — вовсе не в турецком стиле и совсем не таких теплых цветов, которые мы выбирали.

— Ну разве не прелесть? К ним бы подошел журнальный столик в деревенском стиле и кожаный диван… — Она приподнимает брови и улыбается, выжидающе глядя на меня.

— Звучит неплохо, — выдавливаю я.

— Ну и хорошо, — говорит она. — А теперь у меня для тебя сюрприз. Нам нужно еще в одно место. Поезжай за мной!

Я следую за ней по шоссе, сквозь туннель и череду пригородов. Она сворачивает в жилой квартал, я за ней. Мы паркуемся перед новеньким многоквартирным комплексом. В одной руке она держит ключ, на другой болтается пакет со шторами.

— Что происходит? — спрашиваю я.

— Сейчас увидишь! — чирикает она и ведет меня по бетонным ступенькам к красной двери. Поворачивает ключ в замке, и мы оказываемся в пустой гостиной. — Сюрприз! Добро пожаловать домой, Флора!

Внутри у меня снова взвивается пчелиный рой, жужжит и бьется крылышками. У меня мутнеет в глазах.

— Ты издеваешься?

Она в замешательстве смотрит на меня.

— Тебе что, не нравится?

— Сюрприз, добро пожаловать домой?! Помоги мне выбрать шторы?!

— Флора…

Но я уже разворачиваюсь и выхожу из квартиры. Сбегаю по ступенькам, сажусь в машину и, не глядя на нее, уезжаю прочь. Я сама не знаю, куда еду, но вскоре мне приходится остановиться, потому что слезы текут ручьем, застилая глаза.

Я считала, что, когда люди разводятся, им положено из-за всего ссориться. Сражаться за дом, машины, мебель. За сохранившиеся свадебные подарки. За коллекцию картин, если вы из тех людей, кто собирает картины, а мои родители как раз из них. Я думала, при разводе людям хочется сохранить кусочки своего прошлого. Что ушедшие годы все еще что-то значат.

Я хочу оставить маленький диванчик. И кружки с маргаритками. И подставки для яиц. И придверный коврик, и бабушкин портрет, и лошадку-качалку, и обои. Пианино и ковер с индейским рисунком. И свою комнату, и папу. Я все хочу, все!

— Так мы все-таки тебе нравимся! — восклицает Трэвис, когда я вылезаю из машины и ступаю с гравия на траву.

— Конечно, нравитесь.

— Но ты не сидишь с нами в классе, — говорит Хоуп. — Нам обидно.

Они развалились на ярких разноцветных складных стульях. Мими опирается о пенек ногами, обутыми в ярко-красные сандалии, теребит расстегнутую лямку обрезанного комбинезона и улыбается мне. Я краснею, как будто снова в девятом классе. Но теперь мы обе стали старше и лучше умеем выражать свои желания.

— Я надеялась, что ты приедешь, — говорит она.

Я открываю рот, чтобы сказать что-нибудь легкомысленное и кокетливое, но вместо этого у меня вырывается всхлип. По щекам текут слезы. Этого я не ожидала. Я закрываю лицо руками.

— Боже мой, — говорю я. — Мне так стыдно. — Но, к счастью, я уже смеюсь и перестаю плакать.

— С тобой все в порядке? — спрашивает Хоуп.

— Просто у меня был тяжелый… день? Месяц? Пара лет?

— Мы все думали, что с тобой такое. Сидишь на первой парте, ни с кем не общаешься, если не втянуть тебя в разговор.

— У тебя часто отсутствующий вид, — добавляет Трэвис.

— И грустный, — вставляет Мими. — Я помню, раньше ты гораздо чаще улыбалась.

— Родители разводятся, — говорю я. Я редко произношу эти слова вслух, разве что на приеме у Джессики. Развод — такая распространенная вещь. Ничтожная проблема по сравнению с действительно ужасными вещами, которые случаются со многими другими. Но, начав говорить, я вываливаю на них все.

— Они два года то сходились, то расходились. Пробовали пожить отдельно. Долгое время казалось, что они друг друга ненавидят, по-настоящему, лютой ненавистью. Но теперь решение принято окончательно, и ненависть прошла. Они, блин, веселятся. Папа начал насвистывать!

— Так вот почему ты записалась на геометрию, хотя сама могла бы ее вести, — говорит Мими. — А что с вашим походом в магазин?

Я качаю головой.

— Катастрофа.

— Ну что ж, — говорит Трэвис, — хоть тебе и пришлось бежать из дома, зато теперь ты оказалась в раю.

И это правда. Мы сидим посреди леса, но я чувствую запах океана. Над нами возвышаются секвойи, с ветки неподалеку взлетает стайка голубых птичек. Я смотрю, как они взмывают в небо, ныряют вниз, разлетаются и снова слетаются вместе и наконец скрываются из виду. Я поворачиваю голову и осматриваю лагерь. Две палатки, между ними аккуратно сложенные в рядок рюкзаки. Стулья расставлены вокруг костра, а рядом большой походный холодильник, обклеенный стикерами Калифорнийского национального заповедника.

Они явно профессионалы походного дела.

— Эй, — говорю я, — я так плохо подготовилась. Заскочила по дороге в супермаркет, но купила только зубную щетку.

— У меня палатка на двоих, — говорит Хоуп.

— А у меня есть запасное одеяло, — добавляет Мими.

Трэвис указывает на старенький «Вольво», который стоит неподалеку.

— У меня в машине запас толстовок, которого хватит на небольшую деревушку.

Как же приятно снова смеяться!

— Так что же заставило тебя отправиться в поход с кучкой отщепенцев? — спрашивает Трэвис.

— Почему это вы отщепенцы?

— Ну, для начала, — говорит Мими, — мы ни черта не смыслим в математике.

— К тому же мы все разных национальностей, — добавляет Трэвис. — Мими — наполовину кореянка, я — наполовину мексиканец, а Хоуп вообще гремучая смесь.

Хоуп кивает с притворной серьезностью и говорит:

— Полуфранцуженка, полуголландка.

— Кроме того, — продолжает Мими, — мы, пожалуй, единственная компания в истории старших классов, в которой никто никогда не ссорился, не влюблялся друг в друга и не целовался с чужими возлюбленными.

— В походах нам уютнее, чем дома, — вставляет Хоуп.

— За последние три года мы повстречали четырех медведей, но нас так и не съели.

— А еще, — завершает Мими, — мы никогда — ни разу! — не были на школьной дискотеке.

— Почему? — спрашиваю я.

— Мы вместо этого ходим в походы, — поясняет Хоуп. — Так повелось еще с бала выпускников в девятом классе. Правда, тогда нас не отпустили одних, и родители Трэвиса поставили палатку в паре участков от нас и приходили нас проведать каждые несколько часов.

— Это мило, — говорю я.

Мими добавляет:

— А однажды, в десятом классе, мы разбили лагерь во дворе у Хоуп.

— Это была вынужденная мера, — поясняет Хоуп. — Никто из родителей не был готов идти в поход в декабре.

— Ты рыбу любишь? — спрашивает Трэвис. — Мы готовим форель в честь нашего учителя.

— Серьезно?

— Ну, вообще-то мы всегда жарим на костре форель, но на этот раз в этом есть особый смысл.

— Плохие новости на алкогольном фронте, — говорит Хоуп, расстегивая один из рюкзаков. — Удалось раздобыть только одну бутылку, да и в той на донышке.

Трэвис изучает этикетку.

— Бурбон.

— В походах я предпочитаю чай, — говорит Мими, поднимая кружку.

— А ты взяла с собой чай?

— Тут мята повсюду растет, — поясняет Мими.

— Так ты что, просто нарвала мяты и бросила в чашку? — спрашивает Трэвис.

— Ну да.

— Гадость какая.

— Почему это? Я всегда так делаю. С чего это ты взял, что мятный чай — гадость?

— Но это же разве чай? — возражает Трэвис. — В моем понимании, чай — это сушеные листья.

Мими качает головой, широко распахивает глаза и смотрит в чашку.

— А мы даже в интернете посмотреть не можем! — говорит Хоуп.

— Возможно, мы так и не узнаем правды, — говорит Трэвис.

— А я хочу попробовать, — говорю я. — Твой чай.

Мими смотрит на меня:

— Значит, ты на моей стороне?

Я улыбаюсь и пожимаю плечами.

— Вот попробую, и узнаем.

Она встает, ставит кружку на стул и идет по тропинке к кустику мяты. Я смотрю, как она срывает стебелек.

Наливает в жестяной чайник воду из бутылки и ставит его на огонь.

— А кружка у тебя есть? — спрашивает она. Я качаю головой.

Она заходит в палатку и через несколько секунд появляется с зеленой кружкой в руках. Я не могу удержаться от мысли о том, сколько раз ее губы касались края этой кружки. А теперь коснутся и мои. Она бросает на донышко мяту, которую сорвала для меня, заливает горячей водой и протягивает мне.

— Подожди пару минут, пусть заварится.

— Я тут подумала, — говорит Хоуп после ужина. — Насчет твоей татуировки. Если ты все-таки решишься, сделай тогда еще одну — на другой руке, с надписью «начало любви». И в зависимости от того, с какой стороны читать — справа налево или слева направо, — будет получаться, что любовь началась, а потом кончилась, либо что любовь кончилась, а теперь начнется снова.

Костер ярко пылает, освещая их лица.

— Но я думала, что любовь должна быть вечной, — возражаю я.

Трэвис вздыхает.

— Еще одна сказочка из тех, которыми нас пичкают в детстве. Ну, с другой стороны, они хотя бы счастливы.

— Ничего они не счастливы, — возражаю я. — Они просто вычеркнули свое прошлое.

Был один случай в январе прошлого года. Но мы с мамой делаем вид, что его не было. Праздники тогда состояли сплошь из стрессов и переездов. Всю дорогу до Портленда, куда мы всегда ездим на Рождество, мое сердце переполняло нетерпение: я собиралась открыться своим двоюродным братьям и сестрам, тете с дядей и бабушке. Я знала, что кто-нибудь непременно спросит меня, есть ли у меня парень — они каждый год это делают. И на этот раз я собиралась не просто ответить «нет». Меня так поглотили эти мысли, что я едва замечала, как враждебно настроены друг к другу родители. Я обратила на это внимание лишь по дороге домой, когда у меня в голове прояснилось. Они прожили вместе большую часть января, но дом превратился в минное поле: один неверный шаг, и к потолку полетят осколки снарядов или гостиную заполнит ядовитый газ.

В конце месяца папа переехал к своему другу в соседний город. Однажды я допоздна делала уроки, старалась сосредоточиться и решила, что дело пойдет лучше, если перекусить.

Мама сидела одна за кухонным столом.

— Знаешь, — ни с того ни с сего сказала она, — то, что ты решила рассказать родственникам именно сейчас, отнюдь не упростило ситуацию. Я не говорю, что ты во всем виновата, между нами и раньше было не все гладко, но этот лишний стресс, да еще на Рождество…

Я рассказываю об этом ребятам.

Мими говорит:

— Надеюсь, ты сказала ей: «Мам, это бред какой-то».

— Нет, — говорю я. — Этого я не сказала.

— Ну, надеюсь, еще скажешь.

Она делает глоток чая. Я тоже.

— Надеюсь, скажешь в ближайшем будущем.

— В самом ближайшем, — добавляет Хоуп.

— Скажем, завтра вечером, — предлагает Трэвис. — Прямо с порога.

— Погодите-ка, — говорит Хоуп. — А может, прямо сейчас?

Она встает на цыпочки и принимается размахивать в воздухе телефоном, пытаясь поймать сигнал, но тут я говорю:

— Нет, не сейчас. Точно не сегодня.

Костер начинает затухать — все еще горит, но уже не так бойко, как раньше.

Мими подливает мне в кружку кипятка.

— Ну и как тебе? — спрашивает Трэвис.

— Что?

— Чай.

— Только честно, — предупреждает Мими.

— На вкус совсем как мятный чай.

Трэвис удивленно поднимает брови.

— Ну, как скажете.

Становится слишком холодно, чтобы и дальше сидеть на улице. Я достаю из упаковки зубную щетку, откручиваю крышку на мини-тюбике зубной пасты. И тут вижу, как Трэвис выходит из палатки Хоуп со спальным мешком и подушкой в руках.

— О нет, — говорю я, — я что, твое место заняла?

— Не парься, — отвечает он. — Так даже лучше. Она вечно ко мне пристает.

— Ой, да ну тебя, — возражает Хоуп. — Ты мне как брат.

Он забирается в спальный мешок.

Мими говорит ему:

— Я бы пригласила тебя к себе в палатку, но тогда тебе придется спать буквально на мне.

— Дорогуша, — говорит Трэвис, — ты же сама знаешь, что я не хочу всю ночь слушать твой храп.

Он застегивает мешок, забравшись в него до самых бровей.

— Не задохнись там, — предостерегает Мими. — Что мы без тебя будем делать.

— Ладно, — говорит Трэвис и с головой прячется в мешок.

— У тебя есть все, что нужно? — спрашивает Мими.

Она дала мне два одеяла, а Трэвис позволил мне порыться в его машине в поисках дополнительных утеплителей. К счастью, он оказался из тех мальчиков, от которых приятно пахнет.

Я киваю.

Она говорит:

— Я так рада, что нарисовала для тебя тот рисунок.

— Я тоже.

— Ну что, увидимся утром? Ты же не передумаешь и не сбежишь, пока мы спим?

— Ни за что.

Она касается моего запястья.

— Тогда спокойной ночи.

Мы закрываемся в палатке. Как только Хоуп улеглась в свой спальный мешок, а я на свою груду свитеров, все шорохи стихли, и я слышу лишь звуки ночи. Ветер и сверчки. Смех где-то вдалеке, на другом участке.

Хоуп шепчет:

— Мои родители развелись, когда мне было двенадцать.

— Ой! Мне так жаль.

— Мне казалось, земля уходит из-под ног. Это было ужасно. Потом я привыкла, но дом так никогда и не стал прежним.

Крыша палатки прозрачная. Я вижу луну и звезды, и слова Хоуп кажутся такой же вечной истиной, как они. Как бы люди ни старались сосредоточиться на хорошем, пытаясь перенестись сразу в будущее, где все хорошо, правда заключается в том, что нельзя просто проскочить этот период — время, когда становится трудно дышать и ты чувствуешь себя совершенно беспомощным. Как будто кричишь, а никто тебя не слышит. Как будто счастливое будущее — миф, на который нельзя рассчитывать, и хочется только одного — бежать от всего этого.

Конец любви. Конец семьи. Ты больше не дочь двух человек, которые просыпаются в одной постели, ставят зубные щетки в один стаканчик, иногда закатывают глаза и вздыхают, иногда злятся друг на друга, но каждый вечер возвращаются в один дом и садятся за один стол.

— Нам осталось потерпеть всего год, — говорит Хоуп. — А потом у каждого из нас будет свой собственный дом.

— Ага, — говорю я.

— А пока можем ходить в походы.

Хоуп засыпает. Я лежу неподвижно и прислушиваюсь, ожидая, когда захрапит Мими. Ее палатка стоит совсем близко, но оттуда не слышно ни звука. Проходит так много времени, что я начинаю бояться, что скоро рассветет, а я так и не усну.

Делаю вдох.

«Она нарисовала мне картинку».

Делаю выдох.

«Она хотела, чтобы я приехала».

— Тут есть волшебное дерево, — говорит утром Мими. — Я хочу тебе его показать. После завтрака, конечно.

Как по волшебству возникают сосиски, картошка и яйца, которые волшебным образом одновременно оказываются горячими у нас на тарелках, хотя готовится все на костре на одной-единственной сковородке. Мы едим молча, пьем кофе, который Хоуп варит всем по очереди. Сквозь ветви деревьев проникает утренний свет. В воздухе пахнет костром, землей и океаном, а я не могу подобрать слово, чтобы описать свое состояние. Разве что «жива».

Потом мы с Мими идем к ее машине, садимся в нее вдвоем, и я трогаю кристаллики, которые лежат у нее на приборной панели: один прозрачный, один розовый, один желтый.

— А это зачем? — спрашиваю я.

— Мама заставляет меня всегда хранить их в машине. Она считает, что они меня оберегают.

У меня нет слов. Я не представляю себе, каково это — иметь маму, которая верит в такие вещи.

— Хорошо еще, они хоть на вид симпатичные, правда? — говорит Мими, и я киваю.

Она медленно едет по проселочной дороге, которая ведет к выезду из кемпинга, останавливается, чтобы пропустить группу детей. Когда они проходят, она ждет еще пару секунд, и вскоре на дороге показывается мальчишка, спешащий за остальными. Мими улыбается.

— Так и думала, — говорит она. — Всегда найдется отстающий.

Через десять минут она останавливает машину на крутом повороте, в котором на первый взгляд нет ничего примечательного. Ни зоны отдыха, ни знака — ничего, что бы указывало, что тут стоит остановиться. Я жду, что она скажет, что мы пропустили поворот, но она выключает двигатель и смотрит на меня.

— Готова? — спрашивает она, и мы идем вперед по узкой тропинке. Она ведет меня вверх по холму, сквозь деревья и папоротники, заросли травы и диких цветов. Мы ныряем под ветки и лавируем между кустами ежевики, и вот перед нами возникает поляна, а за ней, прямо под нами, океан.

— Вот это, — говорит Мими, — мое самое любимое место в мире.

Она ведет меня к волшебному дереву. Это не секвойя, не дуб, не сосна и не клен. Я вообще раньше не видела ничего похожего. Дерево старое, это сразу видно, но не такое величественное, как секвойя. В ширину оно больше, чем в высоту. Толстые ветви раскинулись во все стороны, а ствол покрыт узлами.

Мими забирается на услужливо протянутую ветку, залезает повыше. Я касаюсь коры и нащупываю место, откуда вылезает крошечный зеленый побег.

— Я хочу рассказать тебе одну историю, — говорю я. Мими кивает.

Она напоминает мне Алису перед путешествием в Страну чудес. Я тоже забираюсь на ветку и усаживаюсь, болтая ногами. Одно неловкое движение — и можно сорваться в океан, но я уже давно нигде не чувствовала себя так спокойно и безопасно.

То самое чувство, которого я ждала от летних курсов.

— Это про меня, мою маму и наш дом.

— Я очень хочу послушать, — говорит Мими.

У меня возникает такое же чувство, как на приемах у Джессики, когда я начинаю рассказывать ей что-то и тут же задумываюсь, зачем я это рассказываю. Но, как всегда говорит Джессика, надо же с чего-то начать.

— Мы купили дом, когда я была в седьмом классе, — говорю я. — Мама давно об этом мечтала. Раньше мы жили в доме, который был вполне ничего, но не очень красивый, а маме хотелось, чтобы все было как на картинке: крыльцо, большие окна и все такое. Чтобы было место, где разбить сад, и уютные ниши, и уголки. Она их просто обожает. Я, кстати, тоже.

Мими улыбается:

— Я это запомню.

— Папа часто работает по выходным, так что мы с мамой вдвоем ходили смотреть дома, выставленные на продажу. Мы несколько месяцев искали идеальный дом и нашли его. В нем было все, о чем мы мечтали. Он стоял на красивой улице, усаженной дубами, и стоил чуть дороже, чем родители были готовы заплатить. Они предложили свою цену, хозяева согласились, и вот тогда-то мы с мамой взялись за дело.

Поднимается ветерок, и я на несколько секунд замираю, наблюдая, как колышутся ветви над нами. Пытаюсь вспомнить, как все было тогда. Когда мне каждый день хотелось проводить с мамой.

— Мы спланировали каждую комнату — цвет стен, мебель. Мы прикладывали к стенам картины, чтобы найти для каждой идеальное место. Составляли длинные списки покупок. Выбирали обои для своих ниш и укромных уголков. Мне доверили выбрать обои для уголка под лестницей. Я выбрала обои под старину, с одуванчиками на розовом фоне. Мы поставили там маленькое кресло и столик, и на долгое время это место стало моим самым любимым в доме.

— Мы прочесывали лавки старьевщиков, охотясь за антиквариатом. Посещали аукционы, скупая картины. Ходили в галереи, сетевые магазины и шоу-румы. Я узнала, как сочетать разные цвета, орнаменты и текстуры. Как ухаживать за комнатными растениями. Каждый раз, как кто-нибудь делал маме комплимент по поводу дома, она говорила: «Мы с Флорой вместе все придумывали».

А теперь они просто все выбрасывают. Все. Как будто это никогда не имело значения. А я не могу подобрать слов, чтобы объяснить, что это значит для меня.

По моим щекам текут слезы, а я даже не заметила, как заплакала. Конец любви. Конец любви.

Мими слезает со своей ветки и забирается на мою. Она берет мои руки в свои, но я чувствую, что этот жест — не просто попытка меня утешить. Это нечто большее.

— Я помню, как увидела тебя в первый раз, — говорит она. — Ты была такой счастливой, уверенной в себе. Мне хотелось сбросить руку Блейка с твоей талии и самой обнять тебя.

— Мне бы это понравилось.

— Даже тогда?

— А ты разве не видела? Кажется, рядом с тобой у меня не получается скрывать свои чувства. И никогда не получалось.

— Я догадывалась, что ты что-то чувствуешь ко мне. — Она отпускает мои руки и дотрагивается до моей щеки.

Я склоняю голову, прижимаясь щекой к ее ладони. Мне хочется, чтобы так было всегда.

— Мне хотелось поцеловать тебя, когда ты была счастлива. И хочется сейчас, когда тебе так грустно.

Но она не двигается, продолжая смотреть на меня.

— Мне тоже этого хочется, — говорю я. — Очень.

И мы тянемся друг к другу.

Я целую Мими Парк через два года после нашей первой встречи. Целую ее, хотя часто говорила себе, что скорее всего больше никогда ее не увижу. Иногда, по ночам, лежа без сна и думая о ней, я говорила себе, что, наверное, нам не суждено быть вместе. Что, наверное, я ошиблась. То, что человек открывает тебе что-то про тебя самого, еще не значит, что ему суждено сыграть еще какую-то роль. И даже, если с первого взгляда на Мими и при каждой нашей следующей встрече каждая клеточка во мне загоралась желанием прижаться к ней, это еще не значит, что она — моя судьба. Может, это просто значит, что мне нужно нечто иное. Что мне нужна девушка.

Но теперь я на три года старше, чем тогда. Я уже целовалась с несколькими девушками. Наверное, даже была влюблена. Но ни с кем другим ничего похожего я не испытывала.

Я прислоняюсь к стволу дерева, чувствуя ее руки на своем лице, в своих волосах, на груди, на затылке. Я хватаюсь за соседнюю ветку, боясь потерять равновесие.

— Мы свалимся с этого дерева, — шепчу я, когда она прижимается губами к моей шее.

Она отстраняется. Мне хочется снова прижаться к ней. Она спрыгивает на траву, я за ней. Под нами сверкает океан. Небо голубое и ясное. А дерево действительно волшебное. Она тянет меня за собой на землю и снова целует меня.

— Мне больше не грустно, — говорю я.

Она смеется и отвечает:

— Хорошо. Это очень хорошо. Мне тоже.

— А вот и Флора с Мими! — восклицает Трэвис, когда мы возвращаемся, и от одной этой фразы, объединяющей наши имена, меня снова накрывает волна счастья.

— Пора гулять, — возвещает Хоуп.

Мими вскидывает ногу:

— Но у меня с собой только сандалии!

— Да ладно тебе, — говорит Трэвис. — Маршрут не такой уж сложный.

Мы уходим в заросли секвойи, где темно почти как ночью, а воздух намного прохладнее, а потом снова выходим на солнце. Идем вдоль обрыва, где под нами шумит океан, а между камней растут цветы, и наконец выходим на самый крошечный луг, какой я только видела. Там мы садимся в кружок, чтобы отдохнуть.

Я замечаю рядом с собой несколько калифорнийских маков.

— Я бы сорвала один для тебя, если бы это не было незаконно, — говорю я Мими.

— Законы существуют, чтобы их нарушать, — она перегибается через мои колени и срывает цветок, а потом вплетает мне в волосы.

Она смотрит на меня.

— Идеально, — говорит Мими, и Хоуп поддакивает, но Трэвис, прищурившись, качает головой.

— Нужен второй для симметрии.

Он срывает еще один цветок и протягивает его Мими, а я поражаюсь, за что мне такое счастье — быть с ними. Казалось совершенно невероятным, что мы встретимся снова, да еще таким образом: на летних курсах, единственные выпускники среди кучки пятнадцатилетних.

— У меня вопрос, — говорю я.

— Какой? — спрашивает Хоуп.

— Каким образом вы все попали на летнюю геометрию?

— У нас у всех туго с математикой, — объясняет Хоуп. — Мы всегда среди отстающих.

Мими добавляет:

— Это единственный предмет, на который мы ходили вместе в прошлом семестре. Учитель нас рассадил, потому что мы все время болтали.

— И это не преувеличение, — вставляет Трэвис. — Мы просто физически не могли прекратить разговаривать.

— А потом мы стали переписываться смсками.

Хоуп качает головой:

— Это был просто ужас. Я пыталась игнорировать свой телефон, но они все время так многозначительно на меня смотрели! В конце семестра нам всем поставили двойки. Так что теперь мы ходим на летний курс и опять все вместе!

Трэвис говорит:

— Уже по второму кругу проходим одно и то же, а все равно ничего не можем выучить.

— Ребята, — говорю я, — вам просто нужно понять, что геометрия — это самое интересное в математике.

Хоуп смеется. Трэвис возражает:

— «Интересное» и «математика» в одном предложении?… Все, мой мозг отключился.

Мими проводит рукой по своей татуировке и улыбается.

— Это самое человечное. Это связано с нашим телом, — я встаю, расставив руки. — Симметрия. Пропорции. Знаете этот рисунок Леонардо да Винчи, где человек стоит вот так? — я шире расставляю ноги и выше поднимаю руки.

— Ну да, голый мужик, — говорит Трэвис.

— По-моему, у него мужики почти всегда голые, — вставляет Мими.

— Но вокруг того нарисован круг, да? — спрашивает Хоуп.

— Точно! И еще квадрат. Этот рисунок как раз про геометрию. Геометрия в природе повсюду: когда бросаешь камень в воду и от него расходятся круги, все шире и шире. И жилки на листьях. И чешуя у рыбы. А если посмотреть на срез дерева, видно, как оно росло. А ульи! А суккуленты!

— Чего я не понимаю, — перебивает Трэвис, — так это почему они не учат нас всему этому? Как будто сами хотят, чтобы мы ничего не поняли.

— А вот я не понимаю, — говорю я, — как так получилось, что я записалась на геометрию, ожидая, что там все будет скучно и знакомо, а в итоге оказалась тут.

— Звучит как комплимент, — говорит Мими.

— Так оно и есть. — Я сажусь на свое место и мимоходом целую ее в уголок губ.

— Похоже, у нас тут кое-что новенькое, — замечает Трэвис, вскинув брови. — Когда вернемся, перенесу свой спальный мешок обратно в палатку Хоуп. Сегодня ночью я чуть не околел.

Снова смеркается. Хоуп приносит из машины укулеле. Трэвис уходит в кусты и возвращается с пучком листьев в руках.

— Я заварю чай, — сообщает он. — Особый сбор. Мята и еще кое-что.

— А мы не отравимся? — спрашивает Мими.

— Да ладно тебе, — говорит он. — От чая еще никто не умирал.

Я даже не пробую его чай, но кружка приятно греет мне руки в вечерней прохладе.

— В твою честь, Флора, сегодня я буду петь только о любви, — говорит Хоуп.

Мими разогревает овощной суп на костре и разливает в четыре миски. Каждое ее движение завораживает. Ей на палец попадает капля супа, и она слизывает ее. Она передает мне миску, и наши пальцы соприкасаются.

Она почти все время молчит, но даже ее молчание так много говорит мне. Что бывают такие моменты, как в прошлом январе. Что люди иногда ужасно поступают друг с другом, когда перестают любить. Что «конец любви» — фраза, над которой можно подумать, но не стоит делать такую татуировку. Потому что в мире есть не только записки «выбросить» или «продать» и красные двери многоквартирных домов, но и ветви деревьев, и океанский берег. Есть спальные мешки, палатки и россыпь звезд. Есть такие люди, как она. И есть человек, в которого превращаюсь я.

Завтра я поеду домой. Возможно, родители будут на меня орать за то, что я вот так сбежала. А может, улыбнутся и спросят, хорошо ли я провела время. В любом случае будет больно.

Через две недели наш дом опустеет. Потом придет риелтор и заполнит дом ничейной мебелью и картинами, чтобы казалось, будто там жила семья — воображаемая семья, у которой нет ни фотографий на стенах, ни писем на столике в прихожей, ни еды в холодильнике. В реальной жизни у нас порой бывал беспорядок. Мы не всегда сразу мыли посуду. Замачивали грязные кастрюли. Оставляли на столах ворох бумаг, а в прихожей — кучу обуви. И пылесосили не так часто, как следовало бы.

Мы не всегда были счастливы, но это всегда были мы.

Завтра я войду в дом, и нас больше не будет. Мы станем другими людьми и уже не будем связаны друг с другом так, как раньше. Я пока не знаю, как с этим жить, но знаю, что это правда.

Хоуп поет очередную песню о любви, как и обещала. Она играет не очень умело, но голос у нее чистый и приятный, и она знает все песни наизусть. Закончив, она объявляет, что ложится спать, и вскоре они с Трэвисом уходят.

Мими склоняется ко мне. От нее пахнет мятой — не зубной пастой и не жвачкой, а настоящей мятой, которая еще недавно росла на земле. Она шепчет мне на ухо:

— На самом деле я не храплю.

Я улыбаюсь. Мы поворачиваем головы, и вот уже я шепчу ей на ухо:

— Я знаю.

Мы сидим вдвоем у костра, поднимается ветер, и она берет меня за руку и ведет к палатке. Я слышу каждый звук: биение своего сердца, шуршание травы под ногами, шорох ее одежды, когда она наклоняется, чтобы открыть дверцу в палатку. И вот оно: звук расстегиваемой молнии, снизу вверх, полукругом, и снова вниз. Я закрываю глаза, хотя на улице уже темно, чтобы сосредоточиться на этом звуке. Это открывается моя жизнь.

А потом звук стихает. И мы забираемся внутрь.

Примечания

3

Фамилия Траут (Trout) в переводе с английского означает «форель».