Иная судьба. Книга 2

Вероника Вячеславовна Горбачева, 2019

Обычный роман соединением влюблённых заканчивается. У герцога и простой деревенской девушки всё только начинается. Любить – мало, нужно ещё отстоять своё право на любовь. Слишком важная политическая фигура – его светлость герцог Эстрейский, поэтому сам король считает необходимым вмешаться в его дела и довольно-таки жёстко поставить вопрос ребром: достойно ли его ближайшему другу благороднейшего происхождения – и ввести в Гайярд простолюдинку? Недоволен и Ватикан. Потирает руки в предвкушении посол враждебной страны, и строит козни Некрополис…Над ничего не подозревающей счастливой парой собираются тучи.

Глава 2

Доротея ошибалась, полагая, что встретит Марту в парке.

Последний разговор с Арманом девушку изрядно смутил, но и прибавил храбрости. Торопясь в библиотеку на розыски, она, смущаясь собственных дерзких замыслов, думала: а что, если и впрямь почитать вместе с Жилем полезные книжки, как, например, читали вместе «Этикет»? В самом деле, для неё, глупышки, в сочинениях господина Бокачи… как-его-там… наверняка найдётся много непонятных мест, требующих разъяснений. Придётся его светлости постараться, ибо не факт (это умное слово она недавно услышала от секретаря и запомнила), не факт, что так уж сразу Марта всё поймёт…

Но Жильберт нигде не находился — ни в библиотеке, ни в кабинете, куда она так и не решилась пройти, а лишь робко сунулась в дверь, глянула на тонущий в сумраке необъятный письменный стол и попятилась.

Неужели до сих пор не приехал?

— Никак нет, госпожа Анна, — почтительно сообщил Андреа, помощник мажордома, дежуривший у парадных дверей. — Как с утра в суд отбыли, так до сих пор и не вернулись. И никого не присылали с известием, чтобы ждать; видать, накопилось дел-то.

— Да сколько же они там заседают? — всплеснула руками Марта. — Неужто до самой ночи просидят? Разве можно? И не поевши?

— Что вы, госпожа, обычно к полудню управляются. Господин герцог судит скоро да быстро, не откладывая, да и дела ему на блюдечке преподносят, с доказательствами, с разборами. Только и остаётся решить: виновен — невиновен да наказание избрать. Уж будьте покойны, мы-то порядки знаем, потому как кум мой, Мишель, что в лакеях у его светлости, частенько в зале сиживает. У-у, там чего только не наглядишься!

Андреа осёкся.

— В общем, очень хорошо мы эту кухню ведаем, не хуже, чем Дениза своё хозяйство. А вот говорят, что вчера привезли арестантов из Нанта и Роана, и уж до того ужасные деяния творили, что тамошние судьи побоялись сами приговор выносить, очень уж высокие покровители у злодеев. Вот и… Они завсегда таких в Эстре отправляют для осуждения, потому как выше герцога в Галлии никого нет, и уж он-то никого не боится. Потому и самый справедливый.

Марта покивала.

— Понимаю. Значит, преступников нынче много?

— Да нет, бывают и один-два человечка в день, да знаете, как оно случается, сударыня… Люди-то они везде люди, что в столице, что в какой занюханной дыре, грешат одинаково. Так ежели кто издалека и, допустим, не допрошен толком, или в документах какая нехватка, или в про-це-ду-ре, — парень с удовольствием выговорил трудное слово, — так всё на месте доделывают, у нас. А как ещё прикажете? У его светлости правило: с приговором не затягивать, но чтоб и без ошибок. Чтобы непричастного или оболганного, значит, не задеть. Ежели виновен — на плаху тебя или на кол… — Андреа поперхнулся, заметив расширившиеся от ужаса глаза собеседницы, и поспешно добавил: — А невиновен — тем более незачем тянуть с оправданием, ему каждый час в тюрьме — пытка, даже без пытки. Ох, вы простите, и в мыслях не было вас пугать, вот дурной язык-то…

— Ничего, я понимаю. — Марта опустила глаза. — Стало быть, приедет поздно.

И уже развернулась, чтобы уйти.

— А вы вот что, сударыня, — окликнул парень. Ему было неловко за свою болтливость и хотелось как-то утешить госпожу. — Взяли бы да съездили прямо туда, в суд, да и дождались его светлость на месте, всё не так скушно-то… Ей-богу, съездите!

Марта заколебалась.

— Можно?

— Почему нет? Мишель сейчас свободен, вот я его с вами и пошлю, он в суде всё знает; есть там над самым залом, на хорах, уголок, где можно потихоньку посидеть да послушать, никто и не заметит.

— Женское ли это дело? — усомнилась Марта. — Да туда, наверное, посторонних не пускают, одни судейские, а тут я заявлюсь… Ведь всё равно кто-нибудь, да увидит, стыда не оберёшься.

— И-и, сударыня, пустое. У нас суд закрытый лишь тогда, когда государственных преступников судят, или дело секретное; а на всякую шушеру вроде разбойников и блудодеев ходят, как в балаган… в театер, то есть, на представления. Для свидетелей — одни места, для почтеннейшей публики другие. То есть не совсем уж зеваки праздные сидят, а представители разных сословий: и дворянского, и духовного, и купеческого. И простолюдины — запросто. Это чтобы весь народ Галлии видел и знал, как суд творится, и другим поучительно рассказывал. Высокого сословия дамочки тоже замечены; им, говорят, не возбраняется в масках сидеть, или под мантильей, ежели неловко. Ничего, сударыня, езжайте себе. Малая карета у нас всегда на ходу, сейчас сопровождающих вам кликну, а обратно авось с его светлостью вернётесь.

Марта замерла в нерешительности.

— А ну как увидит, рассердится?

Андреа расплылся в улыбке.

— Это вряд ли. То есть, я про то, что если и увидит — постарается быстрее закончить, это уж точно. Вы ему как ясное солнышко, госпожа Анна, уж простите дурака за такие речи…

— Тогда… — Юная герцогиня покраснела. — Вели подавать карету, голубчик. А я сейчас приду.

Мантилья у неё должна быть. Лёгкая, из тончайшего фламандского кружева, белоснежного, как фата невесты, и так идущего к нынешнему голубому платью. Вот только… ничего, что она без Доротеи? Ничего. Все вокруг, а самый первый — Жиль, твердят «госпоже Анне», что она может делать всё, что в голову взбредёт, так почему же не съездить к мужу? Вдруг он и в самом деле ей обрадуется…

***

Утомительные разбирательства подходили к концу. Оставалось последнее дело.

Герцог объявил перерыв на четверть часа. За это время должны были увести осуждённых, доставить нового обвиняемого, проветрить зал суда, а главное — предоставить заседавшим время на небольшой отдых и удовлетворение насущных телесных надобностей, ибо даже такая мелочь, как хотение по малой нужде или неприятное ощущение под ложечкой от голода могли дурно повлиять на непредвзятость приговора. Никто не должен иметь повод обвинять его светлость и судий, что основанием сурового решения послужило несварение желудка или иная прозаическая причина. Fiat iustitia, et pereat mundus! Пусть свершится правосудие, даже если мир рухнет! Только так и не иначе.

Жильберт отпил прохладной воды из фляги, поднесённой верным капитаном Винсентом. Вина он себе позволит, лишь вернувшись в Гайярд, сейчас же ничто не должно туманить голову. Чересчур полный желудок также отвлекает, а потому его светлость позволил себе лишь простой солдатский сухарь из запасов того же капитана. Поднялся на самый верх ратуши, полюбовался с балкона на вечерний город, крыши и шпили, тающие в сумерках, вдохнул полной грудью. Отхлебнул из фляжки — запить застрявшую в горле крошку.

— Как же так можно! — довершил вслух то, что думал. — Уродовать детей, творить из них монстров, карликов на потеху вельможам и толпе… Детей, Винс! И, заметь, половина из этих компрапеконьосов с виду почтенные люди, причём образцовые семьянины, любящие родители, снисходительные мужья и заботливые дети. Что не мешает им скупать чужих чад и ставить над ними страшные опыты. Для них это дело ничуть не хуже иного, приносящего прибыль. Вот что страшно. И ведь это уже вторая шайка в Галлии, а могут быть ещё! Эти — заезжие, но как бы они ни оставили здесь местных преемников…

— Я подумаю над этим, — сдержанно ответил Модильяни. — Вместе с Максимилианом.

— Вот-вот. С ним. Без нового закона здесь не обойтись, поэтому… думайте. Через неделю жду. Винс…

— Да?

— Ты не задумывался ещё и над тем, что хватит тебе капитанствовать? У тебя слишком хорошо получаются дела иного толка.

— Иногда нужно дать себе встряхнуться в бою, ваша светлость. К тому же порой куда полезнее увидеть ситуацию своими глазами, а не через донесения. Для этого, кстати, вы меня и гоняете по всей Галлии… Нет, я своих ребят не брошу. Иначе заплесневею и покроюсь архивной пылью, если отдам всего себя вашим поручениям. Глоток свежего воздуха тоже иногда нужен.

— Ты прав. — Герцог вновь глубоко вздохнул. — Глоток воздуха… — И вдруг улыбнулся. — А давай мы тебя…

— Только не надо говорить, что мы меня женим, — поспешно добавил капитан. — У вас свой воздух, у меня свой, ваша светлость. И наличие в нём женских ласк и домашнего уюта для меня пока необязательно. Ещё не созрел для уз.

— Хм-м-м… — благодушно протянул герцог. — Посмотрю, как ты запоёшь через месяц-другой… Пигмалион.

— Попрошу без намёков. Я искренне симпатизирую госпоже Доротее, но это чисто дружеский интерес.

— И исследовательский…

— Ну, разумеется.

— Посмотрим, Винс, посмотрим… Что ж, пора возвращаться. Что у нас там напоследок?

— Дело об отравительнице из Роана.

Его светлость, взявшись было за перила лестницы, замедлил шаг и нахмурился.

— Отравительнице?

— Вдове некоего купца Россильоне вменяют в вину отравление мужа, причём не случайное, а подготовленное заранее, иначе говоря — умышленное. Что усугубляет преступление. Обвиняет брат покойного, тоже из купцов, но не столь удачливый в делах. От него поступил донос, что неоднократно он, якобы, наблюдал ссоры брата с супругой, которая и в обычной жизни не отличалась кротостью характера. Впрочем, в роковой день, да и за целую неделю до этого, она вдруг притихла, стала добра и миролюбива, и вся её строптивость куда-то подевалась. По словам брата покойного, он уже тогда начал что-то подозревать.

— Продолжай.

Его светлость, не торопясь, спускался по лестнице. До первого этажа, на котором располагался зал судебных заседаний, оставалось ещё пять пролётов, времени на предварительное ознакомление с делом должно было хватить.

— В день годовщины свадьбы госпожа Фотина…

— Фотина?

— Да, в крещении. До этого — Фатима. Удачно подобрали имя, не правда ли?

— Постой, так она что же — из эмиратов?

— Хуже: из Османии. Муж-то, хоть и купец, не любил сидеть в лавке, предпочитал за редким товаром ездить сам. Этому сословию только открой границы — сразу торговать едут. Вот его и занесло на Босфор, как раз после заключения мира. Увидел, будучи в гостях, хозяйскую дочь-красотку, потерял голову, тут за него и наш посол похлопотал: дескать, скрепление союза двух держав, экономические связи… беспошлинный ввоз-вывоз… Папаша-то невестин тоже из торговцев, свой интерес в этом браке оценил. Вот и привёз с собой Россильоне редкость, диковинку; окрестил, обвенчался, всё честь по чести…

— Чтоб его черти взяли… Не мог выбрать жену где-нибудь поближе. И что — неужели, действительно, строптива? Это восточная-то женщина?

— Говорят, встречаются среди них и такие. Впрочем, показания безутешного брата несколько расходятся со словами прислуги, которая в один голос твердит, что госпожа, хоть поначалу и робкая, затем осмелела, домом руководила твёрдо, но без особого принуждения. Без надобности никого не наказывала, с хозяином была ласкова, только сильно ругалась, когда попивал, потому что по мусульманским законам винопитие запрещено. А как торговому человеку не спрыснуть с компаньоном сделку? Да вот незадача: красавица жена на нюх не выносила хмельного духа, а последний месяц её вообще мутило от всяких запахов.

— Вот как…

— Да, последний месяц. Оттого иногда срывалась на попрёки. Потом, конечно, они с супругом мирились, как голубки, только это уже наедине, а вот ссоры-то случались у всех на виду. Что дальше? На годовщину свадьбы Россильоне накрыл богатый стол, созвал к обеду родственников и друзей, намереваясь огласить какое-то важное событие. Вопреки своему обыкновению, госпожа Фотина сама преподнесла мужу кубок вина: по традиции семейных обедов. Все это видели. Спустя несколько минут господин Россильоне побледнел и схватился за живот. У него начались сильнейшие колики. В числе приглашённых оказался докторус, молодой, совсем юный, но вроде известный. Настойка опия, рекомендованная сим восходящим светилом от медицины, утишила страдания больного…

— Конечно. Он снял симптомы, но не убрал причину боли.

— Совершенно верно, ваша светлость. Когда колики стали невыносимы и начались судороги, вдобавок — показалась кровавая пена на губах, господин докторус из чувства сострадания дозу опия удвоил.

— Или утроил…

— Уже неважно. Жертва скончалась в забытьи, не приходя в сознание, и, по крайней мере, без лишних мучений. К лекарю претензий никаких не выдвигалось. Да и к супруге… поначалу. Вино было настоянным на абрикосах и, как оказалось, перестояло, а известно, что в таких случаях из косточек начинает выделяться ядовитое вещество. По счастью, никому из гостей не довелось отхлебнуть того напитка — из-за крепости, в Роане привыкли к более лёгким винам, а этот бочонок излюбленной настойки хозяин дома держал сугубо для себя. Вроде бы, дело ясное. Но вот сразу после похорон, зайдя к вдове, дабы предварительно обговорить условия опекунства над наследством брата и овдовевшей жёнушкой, молодой Россильоне обнаружил в комнате последней…

— Минуту. В комнате? Он что — ввалился к ней в спальню? К вдове?

— А что, на правах родственника нельзя заглянуть в спальню невестки? Он так и пояснил. На комоде вместе со склянками всяческих восточных благовоний и женских притираний стоял ещё один флакон, показавшийся нашему зоркому обвинителю слишком подозрительным. Тёмного стекла, грубой формы, чересчур простой, так и бросающийся в глаза. Дура вдова, по словам купчишки, на вопрос, что за недостойный предмет затесался средь красивых безделушек, вдруг отчего-то перепугалась. Слово за слово — купец позвал эконома и двух слуг и при них влил полфлакона в пасть хозяйской собачки. Та сдохла с кровавой пеной на губах. Вдову арестовали. В особую вину ей ставят ещё и то, что о смерти собачки она скорбела больше, чем по мужу. Dixi. Я сказал.

— Я услышал, — мрачно отозвался герцог.

Винсент, как всегда, уложился с предварительным докладом в отведённое время. Недолгий путь от лестницы по широкому коридору до дверей зала заседаний Жильберт д’Эстре думал, анализировал, решал… Но не был готов к тому, что, едва переступил порог зала, как в ноги ему бросилась женщина. Обхватила грязными голыми руками его сапоги, простёрлась ниц, рассыпав по полу давно нечёсаные лохмы.

— Милосердия, мой господин, прошу!

Умоляюще глянули полные слёз чёрные глаза, прекрасные, но запавшие и обведённые тёмными кругами. На скуле желтел застарелый синяк, на шее и смуглых плечах — несколько свежих, будто от пальцев. Герцог отстранился — не из брезгливости, а дабы рассмотреть обвиняемую лучше. Воспользовавшись этим, двое стражников ловко вздёрнули несчастную с колен.

— Оставить! — рявкнул сзади Винсент. Вовремя, потому что один из стражей размахнулся для подзатыльника. — Сам виноват, упустил, раззява. Я с тобой ещё разберусь. Отвести на место!

Женщину отволокли к скамье обвиняемых. Она тяжело осела на деревянном сиденье. В глазах её застыли тоска и безнадёжность.

…Совсем как у Марты в их первую встречу, вдруг подумал герцог. Его девочка пыталась доказать ему, как могла, что он неправ, а он, дуболом, не верил, ослеплённый предубеждением. Эта… похоже, тоже отчаялась.

Он не считал себя великим знатоком людских душ, особенно женских. Но не любил, когда из него пытались сделать дурака. А здесь явно пытались. И причиной такого мнения герцога стала вовсе не попытка его разжалобить, а сами обстоятельства дела, услышанные от Винсента и весьма не понравившиеся.

В зале тем временем слышались смешки и перешёптывания. Женщина судорожно пыталась хоть как-то запахнуть грубую мешковину, в глубокий разрез которой едва не вываливались полные груди. Правой рукой приходилось сводить края разреза, левой — натягивать на голые колени обмахрённый край рогожного мешка, который, собственно, и служил ей одеждой.

Герцог занял своё кресло и обвёл взглядом зал.

— Справа от колонны, похоже, отец, — шепнул Винсент. — Или родственник.

Сходство между предполагаемой отравительницей и седобородым пожилым человеком в богатых восточных одеждах было несомненным. Те же чёрные глаза, полные затаённой боли, те же тонкие черты лица… При очередных смешках сословной публики щёки османца зарделись от стыда, он прикрыл глаза рукой. Сверкнули в отблесках зажжённых на люстре свечей драгоценные перстни.

«И ведь успели когда-то родителя вызвать, сволочи, — с неожиданной злостью подумал герцог. — Только конфликта с Константинополем нам не хватало…»

— Почему… — начал вроде бы негромко, но его расслышали в самых отдалённых уголках зала. Шумок мгновенно утих. — Почему женщина в таком непотребном виде, оскорбляющим наш взор? Господин главный судья Роана, я к вам обращаюсь!

— Так ведь отравительница… — шевельнул побелевшими губами «его честь» мэтр Кордель. — Полагается, в соответствии с законом, предать позору и осмеянию…

Герцогские очи метнули молнии. Его светлость гневался.

— Мне напомнить, что она пока лишь обвиняемая, но не осуждённая? Не подлежит порядочную женщину выставлять напоказ, а всем прочим — поощрять оное. Или вы взяли на себя смелость принимать решения за меня, мэтр, осудив её заранее? В таком случае — что она делает здесь? Казнили бы на месте, не утруждая высокий суд разбором дела…

Обмершего проштрафившегося судью принялись отпаивать водой. Тот никак не мог ухватить кубок сведёнными судорогой пальцами. Поморщившись, герцог отвёл глаза.

Тем временем маленький писарь, помощник господина Карра, кузнечиком сиганул через барьер, отделяющий закоулок обвиняемых от общего зала, стянул с плеч широкую мантию и накинул на женщину. Плотная чёрная ткань окутала её коконом. Стражники дёрнулись, порываясь вмешаться, но были пригвождены к полу взглядом то ли светлейшего, то ли капитанским, а может, и обоими разом. Несчастная вцепилась в спасительный покров, торопливо запахнулась и с благодарностью подняла глаза на писаря. Тот, поклонившись, вернулся к своим. Ибо, по долгу службы, здесь нынче присутствовала вся команда Александра Карра: палач с помощником, менталист-дознаватель, писарь, и, конечно, сам комендант. На случай проведения новых допросов.

Для Жильберта не остались незамеченным ни одобрительный кивок коменданта, ни облегчение, с которым вздохнул пожилой османец и украдкой промокнул уголки глаз.

— О каком милосердии ты просила, женщина? — стараясь придать голосу суровость, заговорил он.

— Мой господин…

— Говори — «ваша светлость!» — буркнул стражник.

— Ваша светлость, прошу об одном: позвольте мне родить, а потом уж казните. Не дайте дитяти умереть вместе со мной…

Испуганно охнули в зале дамы. Старик-османец горестно опустил веки.

Герцог кивнул.

— Твоя просьба услышана. Господин судья, огласите обвинение.

Делая вид, что слушает, он прикидывал дальнейшие шаги, а заодно внимательно рассматривал того, кто был представлен суду, как обвиняющая сторона.

Молодой рослый жлоб. Холёные усы, глаза с поволокой навыкате… Красавец, на вкус кумушек своего круга, хоть и начал уже обрастать жирком. Впрочем, у них это входит в достоинства. А вот на носу и щеках — красные прожилки, как у тайного выпивохи. Кафтан дорогой, оторочен горностаем, а сапоги — со стоптанными каблуками, ношены-переношены. Богатая шапка — и золотые браслеты, сваливающиеся с рук, явно с более крупного запястья. Не иначе как успел поживиться в кладовых горячо любимого брата-покойника. А под кафтаном-то, поди, простая затрапезная рубаха, под стать сапогам; не успел наследство целиком к рукам прибрать, либо ума не хватило прийти на суд во всём новом.

И стоит-то как, держится, а? Соколом. Орлом. Обвинитель, да? Сам донос настрочил? Что-то чересчур раскованно он держится после доноса-то, не проверить ли ему спину? Сдаётся, тут не все формальности в порядке…

Внимательно, не перебивая, выслушал Роанского судью.

— Вина вдовы доказана?

— Точно так, ваша светлость.

— Коим образом?

Судья торжествующе развёл руками. Кивнул помощнику. Тот поспешно водрузил на стол для вещественных доказательств невзрачный флакон тёмного стекла.

— Вот, нашли в комнате подсудимой, ваша светлость. При применении оного зелья в качестве проверки на собаке та сдохла почти мгновенно. Естественно, из-за слишком большой дозы. Для господина Россильоне, надо думать, порция была отмерена меньшая, чтобы смерть наступила не сразу, но… преступница просчиталась, и последствия её злодейства случились у всех на глазах.

Женщина в отчаянии затрясла головой, но тотчас зажала рот ладонью. Видимо, говорить без разрешения ей запретили.

— Бумаги, — коротко распорядился герцог. Не глядя, протянул руку, в которую судейский секретарь, другой, местный, тотчас вложил протоколы дела.

–…Не вижу признания обвиняемой, — бегло просмотрев записи, отметил его светлость. — Почему оно не приложено?

Судья судорожно вздохнул.

— Его не было, ваш… ваша светлость.

— Совсем? Или она отказалась его подписывать?

— От… отказалась, ваша светлость.

— Даже после допроса с пристрастием?

— Точно так, ваша светлость.

— Вот как… Может, вы недостаточно тщательно проводили дознание? Мэтр Карр, — герцог кивнул коменданту тюрьмы, — пусть ваш мастер проверит, применялись ли к данной женщине методы предварительного дознания и в должной ли степени.

Проверка качества допроса, проведённого на месте расследования, являлась стандартной процедурой, организуемой не так уж и редко. Поэтому требование герцога никого не удивило. Женщину ткнули в спину, она, вздрогнув от боли, покорно встала со скамьи, придерживая плащ, только губы задрожали.

— Не волнуйтесь, милейшая, — успокоил её комендант, — пока никакого нового дознания не намечается. Мы всего лишь вас осмотрим, причём с полным соблюдением законности, в присутствии двух добрых женщин из народа. Найдутся ли дамы, готовые выступить в роли свидетельниц? — обратился он к сидящим в зале горожанам.

Конечно, дамы нашлись. Для такой цели на заседания всегда приглашали нескольких особ, познавших на своём веку многое и не падающих в обморок при виде некоторых подробностей, и хоть разбирательства с женщинами были редки — нет-нет, да и возникала необходимость в подобном освидетельствовании. У метра Карра были для того проверенные люди — и из купчих, и из простых швей, и даже из графинь, на случай, появись в числе обвиняемых какая-нибудь аристократка.

Фотину увели в соседнее помещение, специально предназначенное для подобных процедур. Герцог меж тем поманил шустрого писаря, пожертвовавшего мантией, и кивнул на флакон. Писарчук без лишних слов подал требуемое. Жильберт д’Эстре просмотрел содержимое на свет, поболтал, определяя вязкость, и, многозначительно подняв бровь, вернул склянку писарю. Тот без колебаний быстро, но аккуратно вытащил пробку и, отстранив сам пузырёк, провёл ею несколько раз под носом, принюхиваясь. Затем помахал над горлышком ладонью, подгоняя к себе более концентрированный запах. Поспешно выдохнул, вогнал пробку. Даже со своего места герцог уловил горьковатый аромат миндаля.

Писарь глянул вопросительно, и, повинуясь знаку, отнёс склянку на место.

— Ваша светлость, — доложил возвратившийся комендант тюрьмы, пока подсудимую провожали к скамье. — Свидетельствую, что методы допроса были применены к данной женщине в надлежащей мере и с надлежащим усердием, без излишней жестокости. Хотя… при подобном хрупком телосложении можно было бы обойтись и меньшим.

— Сколько ударов плетью она получила?

— В общей сложности тридцать пять, в разное время.

— Хм-м-м. И не подписала признание, господин судья?

— Это из упрямства и страха, ваша светлость, — взяв в себя в руки, отвечал судья из Роана. — Она отпиралась до последнего. Она и сейчас упрямится! Но до какой степени цинизма нужно дойти, вообразите, чтобы держать яд у всех на виду!

— А ты что скажешь? — неожиданно обратился герцог к вдове. Указал на злосчастный пузырёк. — Что это? Ну, не бойся, просто скажи, что это такое.

— Я говорила… — голос женщины сорвался. — Сто раз уже говорила, они не верят… Это…

— Ну?

— Это средство для све… сведения родинок.

Она опустила голову от стыда. Конечно, её слова могли показаться нелепыми, но…

Родинки на теле до сих пор считались Инквизицией метками Дьявола. И признаться в их наличии было делом не всегда безопасным. Ничего необычного в том, что некоторые состоятельные дамы, да и озабоченные мужчины пытались иногда избавиться от столь ненужного «украшения». То, что на Востоке воспевалось в рубайях, в христианской стране могло стать поводом для оговора.

— Позвольте, ваша светлость? — подал голос мэтр Карр. — Да, у неё три родимых пятна вокруг пупка. Мы проверили: из каждого при вонзании серебряной булавки проступает кровь. Это не дьявольские метки, это просто пятна на коже.

Вдова зарыдала.

— А ведь объяснение-то простейшее. Почему вы ей не поверили? — ровным тоном поинтересовался герцог у судьи. — Или заранее решили, что она отравительница? Вы, слуга закона и мой слуга, лицо, в чьи обязанности входит творить суд праведный, забыли, что пока обвиняемый не осуждён, он считается невиновным? — Выдержал паузу. — А свойства ядов вам, слуге закона, известны? То, как скончался пострадавший, более всего напоминает картину отравления мышьяком, а в данном пузырьке — синильная кислота, и действует она несколько иначе. Мэтр Кордель, я отстраняю вас от дела — за допущенное небрежение, а также от должности — за некомпетентность. Последний вопрос перед тем, как вы снимете вашу мантию: к обвинителю, конечно, применялись меры предварительного воздействия? И показания с него были сняты не только до, но и после этих мер?

На судью из Роана было жалко смотреть.

Брат покойного, внезапно растеряв румянец, нервно заозирался. Он всё ещё не понимал, что Фортуна отвернула от него смазливое личико, вильнув некоей частью тела, возможно, весьма аппетитной в иных обстоятельствах, но сейчас — лишь довольно точно характеризующей перемены в его налаженной вроде бы жизни. Мэтр Карр, выразительно приподняв бровь, возложил руку на плечо младшего Россильоне:

— Пройдёмте с нами, любезный.

…Пальцы герцога выстукивали по подлокотнику затейливую дробь, когда сквозь плотно закрытые двери дознавательской прорвался вопль.

— Стало быть, предварительное воздействие не применялось, — задумчиво отметил его светлость. — Как же так, мэтр Кордель? Женщина, слабое от природы существо, получает у вас тридцать пять плетей — и не сознаётся в преступлении? Возможно, она и впрямь невиновна? А тот, кто на неё донёс, отделывается… чем? Здоровой спиной и… возможно, определённой значительной суммой? За сколько вы продали свою беспристрастность, мэтр? Впрочем, это выяснят другие. Сейчас же — извольте пожаловать под арест. А вы, милейший… Как звать?

Писарь с готовностью подскочил к креслу.

— Бомарше, ваша светлость. Огюст Франциск Бомарше, к вашим услугам.

— Передайте, что вместо пятнадцати плетей, положенных законом, я назначаю доносчику тридцать пять. Ровно столько, сколько по его оговору получила женщина. Снимите показания, а если будет запираться — подключите менталиста. После допроса — ещё десять плетей за подкуп судьи. Жду.

В замершем зале отчётливо слышны были шаги писаря, очередной крик боли, ставший громче, когда открыли дверь… и — всхлип женщины, у которой не выдержали нервы. Заметив, как подался к ней отец, герцог сделал знак стражникам. И вот, наконец, почтенный родитель сжал плачущую дочь в объятиях. Так они и сидели, поддерживая друг друга, пока не смолк четырнадцатый вопль и не послышался захлебывающийся рыданием чей-то бабий голос. С трудом можно было представить, что таким плачущим визгливым речитативом может говорить мужчина.

— Сломался, — уверенно сказал Винсент за спиной герцога. — Тут и менталист не понадобится, и оставшиеся плети…

— Получит после, — сквозь зубы процедил герцог. — Уж Карр проследит.

Через полчаса всё стало ясно. Мышьяк в абрикосовую настойку подсыпал купцу любимый братец. Он же пытался сразу после похорон соблазнить безутешную вдову, надеясь заполучить не просто временное опекунство до подрастания возможного наследника, о появлении которого собирались объявить на званом обеде. Нет, настоящему отравителю нужны были и деньги, и красавица-жена, страстная и умелая, обученная, как-никак, любовной науке на самом Востоке… Но от вдовы он получил отказ, пощёчину и рассвирепел. И, конечно, нашёл повод, как ловко отомстить, а заодно перевалить собственную вину на невинную голову. В конце концов, не будет бабы — всё богатство покойного достанется ему одному, а в ожидании предстоящих золотых дождей можно не поскупиться на мзду для судейских, весьма существенную, риск-то большой… Кто ж знал, что сука-вдова, даже воя под плетьми, откажется возводить на себя напраслину? Не добившись желаемого признания, заговорщики решили на разбирательствах по утверждению смертных приговоров подсунуть герцогу оное дело последним. Нелюбовь его светлости к отравителям, а в особенности — к отравительницам, была хорошо известна, и в том, что он, не глядя, отправит Фатиму на кол, сомнений не возникало. Кто ж знал, что герцог такой дотошный?

…Его светлость, наконец, встал для оглашения своей высочайшей воли. Вслед за ним с шумом поднялся на ноги весь зал.

— Рассмотрев предварительное решение суда города Роана о признании вдовы Фотины Россильоне отравительницей, оное не утверждаю. Признаю её невиновной. Как говорилось ранее, судья города Роана от должности отстраняется и отдаётся под следствие с целью выяснения возможных случаев принятия мзды, подобных нынешнему. Младший брат покойного, Питер Россильоне, как признавший свою вину, также отдаётся в руки правосудия. Его дело рассмотрим позднее, в особом порядке. Имущество обоих преступных лиц конфискуется в пользу Фотины Россильоне в качестве компенсации за ущерб, причинённый её здоровью, и за выдвинутые ложные обвинения.

Взгляд светлейшего остановился на османце, прижавшем руку к сердцу.

— Как представитель вверенной мне провинции, приношу извинения невинно пострадавшей и её родственникам и надеюсь, что полученная компенсация позволит ей восстановить здоровье и благополучно родить и вырастить дитя, которое станет залогом мира между Галлией и дружественной нам Османской Империей.

В полной тишине откуда-то сверху раздались хлопки, как будто кто-то, не удержавшись, невольно зааплодировал. Герцог недовольно вскинул глаза…

… и улыбнулся, на миг позабыв, где находится. Увидел-то он немного: как в глубине хоров почти под потолком судейского зала поспешно прикрылась дверь. Но мелькнувшее нежно-лазоревое платье успел узнать. Он сам, собственными руками, расправлял нынче утром каждую оборку на этом платье, а до этого — помогал надеть чулочки на стройные ножки, спрятавшиеся затем под небесно-голубым атласом…

Герцог опустил взгляд — и с досадой обнаружил, что османец, а за ним и все, кто находился в зале суда, склонились вослед голубому платью.

Чистота победы была смазана.

Демоны…

Теперь все подумают, что он вынес приговор не совсем беспристрастно, а рисуясь перед своей герцогиней. И не докажешь, что он только что узнал о её присутствии… Кстати, а что она тут делает? И как вообще здесь очутилась?

— Винс… — окликнул сердитым шёпотом.

— Прибыла в малой карете, — тотчас отозвался капитан. — С охраной, не волнуйся.

— Почему сразу не сказал?

— Чтобы не мешать.

Что ж. Победа, что ни говори, была чистой. Останется только кое-что уточнить…

— Проверь-ка ты на досуге этого чудо-эскулапа, который там затесался. Не был ли он подослан как-нибудь подстраховать младшего брата. Да заодно узнай, сам ли тот всё продумал, не торчат ли уши…

— Бриттского посла. Понял. Казни ты её — и мы бы ввязались в такую баню с османами…

— Кровавую. Им только дай повод. Ладно, Винс, на сегодня хватит. На сегодня довольно, господа судьи! — повторил он громко и властно. — Благодарю за верную службу.

«А с Мартой…»

Проходя мимо склонившейся в низком поклоне вдовы, снял с руки именной перстень и протянул женщине. Отныне род Россильоне находился под покровительством рода д’Эстре. Ответил на поклон седобородого, с прояснившимся ликом, отца и понял: кровавой бани не будет. Вот и славно. И неважно, что там судачат люди…

«А с Мартой придётся поговорить». Герцог шёл к выходу из ратуши, не замечая, как вновь на лице расцветает улыбка. «Непременно».

После духоты судейского зала свежий ночной воздух показался ему нектаром.

С козырьков над кучерскими сиденьями рассыпали и плавили искры фонари в хрустальных цилиндрах. На мостовой нетерпеливо перебирали тонкими изящными ногами лошади, запряжённые цугом. Перекидывалась взглядами, словно мячиками, охрана. Запрыгивали на запятки лакеи. Им всем хотелось домой. Домой! Всех ждал горячий сытный ужин, ласковое слово, любящий взор… Но это дома. А его, Жильберта, милый нежный взгляд поджидал прямо здесь.

— Поеду с герцогиней, — сообщил он Винсенту. — Можешь воспользоваться моей каретой.

Тот усмехнулся.

— С твоего позволения, доставлю до места любящих дочь с отцом. Закрепим твоё обожествление.

Рывком распахнув дверцу с малым гербом д’Эстре, герцог запрыгнул в полумрак экипажа, минуя подножку, и ещё раньше, чем захлопнулась створка, сжал в объятьях свою главную драгоценность. Где он? Где твой взор, любимая? Дай утонуть в нём навечно.

— Ты самый лучший, — задыхаясь, прошептала Марта. — Ох, Жи-иль… как я волновалась!

Да за такие слова…

Он замедленно, будто во сне, положил голову ей на колени, ощутив щекой прохладу атласной юбки, вдыхая тонкий аромат духов и юности. Словно не было тяжелейшего дня, грязи, гнусностей, лжи и пороков, приговоров и злобных воплей… Ласково гладя своего Жиля по голове, как маленького, она смахнула с него крепкой крестьянской мозолистой ладошкой всё пережитое. И не было в тот момент счастливее мужчины на свете. Завидуйте все, у кого нет такой женщины.

Немного позже он вскинется — и припадёт губами к её медовым устам, к душистым щёчкам, к трепещущей жилке на шее. Едва сдерживаясь от распирающего желания, скользнёт рукой под атласные юбки, по нежной голени, по упругой подвязке, добираясь до вожделенного кусочка плоти, почти не защищённого одеждой; тронет нежное руно золотисто-рыжих завитков, невидимое глазу, но ласкающее пальцы, проникнет ещё дальше, в сокровенное женское, чтобы услышать сладостный стон, а затем смущённое: «Жи-иль! Что ты делаешь? Разве можно… здесь, в карете?» Можно, милая. Иначе я просто умру от любви…

***

Ночь свернулась над Эстре громадным чёрным котом, легла звёздным чревом на купола собора, на ратушу, на черепичные крыши, новые и в выщерблинах, на фонтаны и башни Гайярда, на кварталы ремесленников, на здание строящегося Университета… Добрые люди давно потушили огни и теперь предавались либо праведному сну, либо супружеским утехам, ибо природа человеческая брала своё, как в тесных каморках тружеников, так и в господских спальнях. Впрочем, в последних даже энергичнее. Многие мужья сделали стойку, подобно охотничьим псам, узнав от доверенных лиц — лакеев ли, цирюльника, развлекающего клиента беседой, приказчика, между делом сообщающего полезные сплетни — что светлейшая чета, герцог и герцогиня, представьте себе, с самого первого дня благополучного воссоединения соизволят почивать в одной постели. А раз уж сами высочайшие супруги провинции подают пример исполнения супружеских обетов, любви и согласия — их верноподданным тем паче следует поусердствовать в собственных опочивальнях. Ибо завещал Создатель первым людям: плодитесь и размножайтесь! Что и выполнялось с похвальным рвением, а в последнее время — особенно. Весьма вероятно, что лет через двадцать в славный город Эстре и иже с ним хлынет обильное пополнение в армии, гильдии ткачей и златокузнецов, пекарей и оружейников, торговцев и виноделов, и прочая и прочая. И, уж безусловно, возрастёт число школяров и студиозов, учёных и медикусов, художников, музыкантов и поэтов. Ибо страна, подобно человеку, венцу творения, должна развиваться не только материально, но и духовно.

И горожане, независимо от сословия и ранга, и духовные лица, и селяне — все надеялись, что к тому времени подрастёт и войдёт в силу новый герцог д'Эстре. Он просто обязан появиться на свет, дабы стать новой опорой прекрасной Галлии и немало перенять от светлейшего отца, да правит тот множество лет мудро и справедливо. Ведь Жильберт Анри Рене не родился готовым правителем, а учился уму-разуму у благородного родителя. Старый герцог, как его за глаза называли, вопреки примеру многих венценосных особ не оттягивал с подготовкой наследника, а приставил к делу сразу после его совершеннолетия. Сперва доверил в полное управление поместье, затем присовокупил несколько деревень, затем поставил наместником в Фуа… Потом отправил в поездки по соседним странам, и не только для встреч с правителями, но и наблюдения ради: перенимать лучшее, выискивать, что может пойти на пользу отечеству.

Лет десять, а то и больше, обучал старый герцог Наследника. Государя. И когда в горести покинул этот мир вслед за горячо любимой супругой, Галлия осталась в таком же надёжном кулаке. Ни смут, как это частенько случается при смене власти, ни заговоров. Хоть несколько голов и полетело, но высокоумных голов, каких-то графьёв да виконтов, которые вздумали воспользоваться кратким днём безвластия — когда до коронации нового герцога оставались сутки, ибо подготовка к церемонии, хоть и сжатая до предела, но всё же занимала время. Поговаривают, эта клика и отравила покойную герцогиню, да и на самого Старика покусилась, и что именно с этой поры молодой герцог ненавидит отравителей.

Хоть бы сладилось у него с новой герцогиней, хоть бы сладилось. Ох, как нужен Галлии наследник!

…Ночь дышала свежими ветрами с далёких морей, запахом сена, подсыхающего в полях, терпким ароматом виноградников. Здесь, за городом, вдали от бряцаний ночных дозоров и колотушек сторожей было не в пример покойнее. Правильно сделал монсеньор Эстрейский, избрав монастырь святого Бенедикта, своего небесного покровителя, резиденцией. Только тут, вдали от мирской суеты, обретаются душевное равновесие и благодать, и не только старцами, но и послушниками, что после нескольких часов обязательных каждодневных упражнений возносят благодарственную молитву, усмиряя дух, распалённый воинскими, не совсем по чину, занятиями. «Не должно быть злости и ненависти в сражении, дети мои, — часто повторял архиепископ. — Гнев застилает разум, заставляет творить непотребства, а вы — чистые клинки Божии, разите только по справедливости и не вправе опалять себя страстями, ибо то — ржа на клинке. А потому обязательны для вас смирение и молитва в единении с Божьим миром, гармония и умиротворение. Келья — хорошо, но ещё лучше — лес, вода, чистое небо. Познавая совершенство, сам становишься лучше; вот она и благодать».

Часовой на монастырской стене перевёл взгляд на крупные, словно умытые ночной росой звёзды. Да, благодать… Чуден мир твой, Господи.

Тёмное пятно, невесть откуда взявшееся в безоблачном небе, перечеркнуло серп луны. Хлопанья крыльев монах не услышал, а вот размах оценил и поспешно схватился за амулет оповещения, мимоходом пожалев, что зря всё-таки не выдают караульным арбалет или пистоль, надеясь на охранную магию стен. Впрочем, тотчас устыдился сомнений в могуществе их духовного кормчего, ибо Бенедикт Эстрейский молитвой и благостной светлой магией, дарованной свыше, сам во время оно возвёл вокруг монастыря незримые барьеры от злых сил. Причём один — по периметру стен, а второй, предупреждающий о приближении незваных гостей — в полулье отсюда, и на земле, и над землёй, и, даже, говорят, под землёй, ибо силы зла могут подобраться отовсюду.

Тому, кто сейчас стремительно пронёсся над головой монаха, незримая сфера не причинила вреда, стало быть, ночной летун угрозы не представлял. Но кто он, откуда, зачем?.. Покидать пост не годилось, а потому брат Симон воззвал мысленно к троим послушникам, дежурившим по разным сторонам света от него на той же стене. Нет ли непрошенных гостей, братие? У меня вот появился один, пока присмотрюсь, а вы поглядывайте, вдруг их несколько?

На часы всегда ставили востроглазых да дальнозорких, которым усилительная молитва была без надобности. Прищурившись, смиренный служитель Божий вгляделся в тёмное пятно, сложившее крылья неподалёку от каштановой рощи, и невольно приложил руку к груди, унимая расшалившееся сердце. Неужели дракон? Да ведь их, почитай, лет десять не видно и не слышно. Аккурат с той поры, как оставил этот мир Старый герцог, а вместе с ним и его крылатые соратники, доказав тем самым верность единственному господину. Дракон — или драконид-оборотень? Нет, вроде бы не торопится обращаться…

И долго он там высиживать собирается? Если не в монастырь прилетел — тогда для чего? Каштанами полакомиться? Ещё рано…

«Вот дурень! — отозвалось в голове у Симона снисходительное. — Иных зс-с-сабот у меня нет, кроме ваших каш-ш-штанов…» Чужая мысль ощутимо стукнула по голове, чутко реагирующей на ментальные сигналы, заставив пошатнуться и невольно опереться на каменный зубец. «А-а, будущий менталист? Пос-с-стараюсь быть тиш-ш-ше… Нужно поговорить».

— Со мной? — ошеломлённо спросил Симон, встряхивая одуревшей от беззвучного зова головой и нашаривая на груди защитный амулет.

«Нужш-ш-шен ты мне… Позс-с-с-ови монс-с-сеньора, у меня к нему разс-с-сговор. Да не дёргайс-с-ся…»

Рука монаха, потянувшаяся к билу, подать на всякий случай звуковой сигнал, бессильно упала, пальцы разжались, упуская колотушку. И сам он как-то обмяк.

«Всех перебудиш-ш-шь, а это ни к чему. Ус-с-спокойся, я пришёл с миром. Девой Марией клянус-с-сь, что не причиню вреда ни тебе, ни тем, кто в этой обители. Не трезс-с-свонь и других не зс-с-сови, мне прос-с-сто нужно поговорить с Бенедиктом».

То, что дракон без вреда для себя поклялся Богородицей, как-то разом ободрило и успокоило. Значит…всё же из тех, мирных, которые когда-то служили герцогу и королю и многие добрые дела сделали. Прикоснувшись для ободрения к нагрудному кресту, брат Симон направился было к лестнице, ведущей во двор, как внизу, опережая его намерения, хлопнула дверь. Пропечатался по булыжникам твёрдый шаг бывшего кавалериста и рыцаря, невесть каким образом услыхавшего зов ночного гостя. И опять всё стихло. Лишь минуту спустя звук шагов возобновился, но уже за стеной, снаружи. Видимо, его высокопреосвященство покинул монастырь через особый выход, не желая терять время на беседу с привратником и открывание тяжёлых ворот. Всмотревшись, часовой разглядел и сам силуэт архиепископа, отчётливо видимый на фоне плит мощёной дороги. Пастырь спешил, и казалось, что только собственный немалый вес да груз прожитых лет удерживают его от того, чтобы сорваться на легкомысленный бег.

И не было у их духовного отца с собой ни посоха, ни меча. А ведь не легкомысленный юнец, чтобы, не зная броду, соваться в воду, значит — соображает к кому направляется, и нет причин опасаться. Выходит, и в самом деле не надо поднимать шум. Но вот предупредить кое-кого из братьев особого отряда — следует. Мало ли… Пусть издалека приглядят за архиепископом, так оно спокойнее.

…Бенедикт с чувством обнял дракона за шею. Обычный человек не выдержал бы подобного захвата, но тем и хорошо было общение с ночным гостем, что при нём не нужно сдерживать силу — ни телесную, ни духовную, ибо собеседники во многом равны.

— Старый друг, друг мой… Ты всё-таки вернулся…

Ящер внезапно отвернул голову, сердито стряхивая мощные руки архиепископа. Щёлкнул хвостом вроде бы в раздражении, но в свете луны громадные янтарные глаза подозрительно заблестели.

«С-с-скажи лучш-ш-ше — с-с-старый пень… С-с-семь лет вычеркнуты из жизс-с-сни, а кажется — с-с-сто с-с-семь… Похоже, я с-с-сглупил в своё время. Не надо было зс-с-сасыпать».

— Ты не мог поступить иначе, друг мой. Твоя потеря была слишком тяжела. Возможно, сон сохранил тебе разум, без этого ты бы впал в безумие, а чем бы оно закончилось — предугадать нетрудно. Однако что же мы здесь стоим? Обращайся, Арман, пойдём ко мне. Неужели ты решил, что я буду держать старого товарища на пороге? Пойдём же!

«Не торопис-с-сь… И безс-с-с того моё появление кто-нибудь да зс-с-саметит. Твои люди будут молчать, зс-с-снаю, но не утаишь шила в мешке, а дракона в небе, и вс-с-сегда найдётс-с-ся дурак, с-с-считающий зс-с-свёзды. Зс-с-савтра-послезс-с-савтра обо мне уже начнут говорить, так пусть с-с-судачат, как о диком, а о дракониде им зс-с-снать ни к чему».

— Понял, — тяжело ответствовал Бенедикт. — По какой-то причине ты не хочешь, чтобы о твоём возвращении узнали…. раньше времени. А потом?

«Именно что раньш-ш-ше времени. Не хочу мешать некоторым с-с-событиям идти с-с-своим чередом, ибо должно с-с-свершиться то, что должно. Побуду пока в тени. Видишь, я по-прежнему интриган, только, наверное, с-с-седой, как ты. Впрочем, как погляжу, во всём ос-с-стальном у тебя порядок. Молодец, держишь себя в форме».

— В строю, Арман.

«Молодец. Вот что…»

С едва слышным шорохом распрямились крылья. Встопорщился зубчатый гребень на хребте.

«Ещё не зс-с-сабыл, как это делаетс-с-ся? Хочу проверить, потяну ли я с-с-седока. Рискнёш-ш-шь?»

Вместо ответа архиепископ шагнул на предусмотрительно согнутую в колене драконью ногу, которая тотчас подбросила его вверх. Ухватился за крыло — не за тонкую деликатную перепонку, а за основание, в месте сочленения со спиной — и привычным, как оказалась, ничуть не забытым движением забросил мощное тело меж двух костяных пластин. Как в своеобразное седло. Почти сразу ощутил, как под бёдрами напряглись бугры драконьих мышц, заходили ходуном, перекатываясь под чешуёй, и вот уже хлопнуло воздушной волной по ушам, и земля, без того не особо различаемая во тьме, ухнула вниз и пропала. Луна стремительно откатилась вбок, но через несколько мгновений вновь засияла на положенном природой и Творцом месте — это дракон, набрав высоту, выровнял траекторию полёта.

Только привычка к сдержанности не позволила Бенедикту заорать от полноты чувств, подобно маленькому Николасу Карру, когда тот получил разрешение поступить в отряд юных послушников. Ребёнку не возбраняется выражать радость неумеренно и бурно, мужчине же в летах это ни к чему. Но всё-таки… Он зажмурился, подставив лицо встречному ветру, и позволил себе полностью отдаться восхитительному чувству полёта, ни с чем несравнимому. Видимо, и летуну было хорошо, потому что, несмотря на молчание мысленное, до Бенедикта доносились чужие эмоции: восторг, наслаждение мощью, упоение собственной силой, ощущение полной свободы и… счастья.

Да, счастья.

Арман не проронил ни слова, пока они облетали спящий Эстре. Отсюда, с высоты птичьего полёта, город выглядел фантастически, словно сошедший с полотен мессира Босха. Тусклым жемчугом светились цепочки фонарей на центральных улицах, черепица крыш в лунном свете сверкала и переливалась, словно драконья чешуя, стройными иглами вонзались в небо шпили колоколен и городской ратуши. Словно в подтверждение фантастичности происходящего, с одной из краеугольных башенок собора Серафима Эстрейского сорвалась и ринулась навстречу крылатая тень. Длинная морда ощерилась пилами зубов, но тотчас её поглотила струя жаркого пламени, полыхнувшая, как показалось, прямо перед глазами епископа. Вряд ли каменной горгулье повредил живой огонь, всего лишь отпугнул. Но, как понял Бенедикт, старинному приятелю не терпелось проверить вновь обретённые возможности, в том числе и огнемётные.

Когда к Бенедикту после ослепляющей вспышки вернулось зрение, они уже пересекали реку. Старый заброшенный лес гостеприимно раскрыл им объятья.

«Я был неправ, — таковы оказались первые слова ящера. — Хоть и понадобилос-с-сь время понять… С потерей женщины ещё возможно с-с-счастье. Потому что — ос-с-стаётся небо, а уж его-то никто у меня не отнимет».

— Остаются ещё и дети. И друзья, — с упрёком сказал Бенедикт.

«Прос-с-сти. Это так. Но горе ос-с-слепляет».

— Не будем к этому возвращаться. Ты ведь не зря принёс меня сюда?

«Угадал. Зс-с-сагляни в дупло вон того дуба. С-с-сейчас подсвечу…»

От точечного огненного плевка загорелась хиленькая берёзка, согнутая в дугу древесным недугом и окончательно усохшая. Лёгкая защитная сфера окружила пламя, и можно было не опасаться, что оно перекинется на соседние деревья. В свете этого импровизированного факела архиепископ Эстрейский с интересом разглядывал старую книгу в потемневшем и малость покоробившемся от времени переплёте.

«Там зс-с-сакладка, открывай».

По мере зачитывания на широком лбу архиепископа всё глубже обозначалась морщина. Бенедикт дважды пробежал глазами текст, затем без подсказки открыл страницу на второй закладке. Задумавшись, опустился на столь любимый Мартой пенёк.

Потёр щеку.

— Однако…

Вслушался в тишину. Похоже, небольшой костерок в отдалённой от Гайярда части леса пока не привлекал внимания.

— Рассказывай. Как это у тебя очутилось?

«Некая прелес-с-стница дос-с-с-тавила мне сей раритет прямо в лапы. Жаль, что ты — святоша, уж я свёл бы тебя с этой Изс-с-сольдой, право с-с-слово. Она… хороша. Да, хороша. И уж безс-с-сусловно, умна, трудно ей будет с новым мужем, разс-с-све что с таким же умным, как ты… Но в с-с-сторону это. Ты вс-с-сё понял. Мне нужны с-с-сведения об Артуре. Само с-с-семейство я помню, нас-с-слышан, но что с ними сейчас, живы ли, учас-с-ствуют в политических игрищах или затаились, в фаворе или с-с-снова в опале? Что-нибудь с-с-слышно о нём с-с-самом, или он так и с-с-сгинул? К… тому, о ком ты с-с-сейчас подумал, обращатьс-с-ся не хочу — пока не готов. А у тебя свои ос-с-сведомители, и не худшие. Я вес-с-сьма на тебя рас-с-считываю, мой старый друг».

— Вот теперь верю, что ты окончательно ожил, — беззлобно усмехнулся Бенедикт. — Жажда жизни и жажда действий всегда были в тебе неистребимы. Как и любопытство.

«Хм-м-м… Точно. Не будь его, я однажды прос-с-сто пролетел бы мимо дрыхнущего в с-с-самый солнцепёк пос-с-среди пустыни безс-с-сумца… Любопытс-с-ство иногда оборачиваетс-с-ся с-с-спасением для некоторых оболтус-с-сов. Но не отвлекайс-с-ся».

— Ты так заинтересован в судьбе этой девочки?

«Она мне понравилас-с-сь. Да и тебе, я зс-с-снаю, тоже. С-с-слышал, ты даже отправил зс-с-сапрос в Ватикан?»

— Да, но для ответа ещё рано. Полагаю, гонец уже там, но нужно время, чтобы попасть на аудиенцию к Папе, и на принятие им решения, и на то, чтобы переворошить архивы и хранилища. Это в лучшем случае. В худшем — Аврелий может тянуть с ответом бесконечно. Впрочем, он избран недавно и не успел проникнуться собственным величием и рутинным духом, а потому я надеюсь на скорый ответ. К тому же есть кое-что, чем он, как человек просвещённый, заинтересуется.

Они помолчали.

«Лорентье, — не спрашивая, а утвердительно проговорил дракон. — Жанна-дева и её потомки. Я прав? Но ты с такой лёгкос-с-стью отдашь малышку в руки Инквизиции? Не ожидал. Или я чего-то не зс-с-снаю?»

— Жанну-деву полностью оправдали судом светским и духовным много лет назад. Ты действительно этого не знал. А в свете того, что слухи, связанные с её происхождением, похоже, подтвердились…

«Хм-м-м. Да, это многое объясняет, в том чис-с-сле и мои догадки. Вот тебе и поцелуй невинной девы!»

— Не понял?

«Это я о с-с-своём… Ватикан, говоришь? Он немного ближе Оловянных Островов, может, начать с него? Как думаешь?»

— Хочешь ускорить события?

«Всего лишь с-с-сократить твоему человеку время на обратную дорогу. А зс-с-саодно и узс-с-снать кое-что на месте, ведь у его с-с-святейшества свои источники информации».

— Арман! — Его высокопреосвященство взглянул с тревогой. — А ты не переоцениваешь свои возможности? Ты уже летал до сегодняшней ночи или только встал на крыло?

«Только. Однако силы прибавляются с каждым час-с-сом, к тому же — одна из-с-с-свестная тебе ос-с-соба умудрилась вживить в меня два с-с-сапфирита, а это дорогого с-с-стоит. У меня к тебе прос-с-сьба: приглядывай за ней. Жаль, не с-с-смогу выполнить своего обещания, она так хотела со мной покататься, но, может, позс-с-сже…»

— Пригляжу. Она непременно придёт навестить мальчика, которого я опекаю. Либо мы встретимся у сестёр-урсулинок.

«Прекрас-с-сно. А теперь, пока не рассвело — давай, наконец, поговорим обо всём, что безс-с-с меня творилос-с-сь в мире. С-с-сведения, полученные от вчерашней деревенской девочки и от дамы, не бывшей в с-с-свете больше дес-с-сяти лет, с-с-слишком обрывочны и наивны, а мне нужно зс-с-снать, чем живёт Галлия и её с-с-соседи…»

Берёза дотлела и рассыпалась на угольки. Потускнели и стали будничными и неинтересными крыши и шпили города. Каменная горгулья, как ни в чём не бывало, сидела на постаменте, и лишь изрядно подкопчённая морда свидетельствовала, что с ней что-то не так. Впрочем, снизу, с мостовой, этого не было заметно. Туман лёг на Эстре, благословенный туман, знаменующий о предстоящем погожем дне уходящего лета и позволяющий дракону почти незаметно отнести седока к стенам монастыря святого Бенедикта.

Послушники, монахи, служки, звонари, мирские наёмные труженики — все низко поклонились архиепископу, встречая у открытых ворот. Многажды достоин уважения и поклонения пастырь, приручивший мифическое чудовище, и счастлива его паства. Благословенны будьте, ваше высокопреосвященство; счастлива земля, по которой вы ступаете! Не забудьте же в своих молитвах и нас, грешных…

Глава 3

Многомудрый Суммир ибн Халлах, почтеннейший отец злополучной Фатимы, не в добрый час пленившей взглядом из-под чадры заезжего торгового гостя-гяура, пребывал в великом затруднении. Уж миновала полночь, отзвучали с женской половины причитания рабынь и служанок над бедняжкой Фатимой, девочке были выделены отдельные покои, где она, наконец, смогла забыться тяжёлым, но вольным — вольным! — сном. Давно пропел муэдзин на макушке невысокого минарета посольской мечети, возвещая о полуночной молитве; восхваления и благодарности принесены, пожертвования сделаны. С почтенным Омаром Юсуфом ибн Шайрифом, консулом, договорено о проживании в посольстве ещё неделю-другую, а то и месяц, ибо, по предварительным сведениям, дом Россильоне был разорён клеветником и в нынешнем своём состоянии выглядел слишком непристойно, чтобы везти туда молодую вдову. Да пребудет с невинно убиенным мужем милость пророка Исы и девы Мириам бинт Имрам! Покойный, надо отдать должное, был достойным человеком и хорошо заботился о супруге, жаль только, не разглядел, какого брата-змею пригрел на груди. И теперь почтенному ибн Халлаху предстояло принять под свою опеку обширный особняк в Роане, изрядно обобранный нечистым на руку деверем его дочери.

Тьфу! Говорят, этот бессовестный даже поснимал со стен драгоценную шёлковую обивку, чтобы набрать на благодарность мздоимцу-судье, ибо собственными капиталами не располагал, будучи гол и нищ, а продажное правосудие требовало вознаграждения немедленного. Так шептали до сих пор пребывающие в страхе супруги Лантре, дворецкий и экономка, коих «новый хозяин» выставил из дома почти сразу после ареста оговоренной им жертвы, не дожидаясь обвинительного приговора. Несчастных допрашивали в Роанском суде, но не сочли нужным пригласить на суд его светлости, что, разумеется, было ещё одним нарушением, отягощающим вину и разоблачённого преступника, и судии, позабывшего свой священный долг.

Особняк Россильоне требовалось привести в порядок, дабы бедняжка вдова могла с достоинством вступить в его стены обновлённой и оправданной, и дабы затем внуку досточтимого Суммира родиться и расти под достойным кровом.

Кроме того, нужно было проверить поместье неподалёку от Эстре, в которое, как надеялся купец, не дотянулись ещё нечистые руки отравителя и лжеца, да сбежит от него к Иблису собственная тень, и да разверзнется земля под его нечистыми стопами, и чтоб ему до конца дней своих не видеть солнца! Поморщившись и растерев защемление в груди, почтенный Суммир отогнал от себя гневные мысли. Хвала Всевышнему: благодаря Его милости, справедливость свершилась, а значит, последует и возмездие, и не подобает правоверному распалять себя, ибо пожелание мук и без того осуждённому не есть добродетель. В который раз Всемогущий доказал милость к чадам своим, стало быть, и в том, что преступные деяния будут наказаны, можно не сомневаться.

Одно смущало почтенного купца. Из изречений мудрецов он давным-давно усвоил истину: «У Творца нет рук, кроме ваших!» Воистину, так! Ведь не сам же Он спустился в зал суда ныне вечером, нет; орудием справедливости он назначил премудрого правителя чудесной страны Галлии, да сияет вовек солнце на её лазурном небосводе! Но если должное воздалось и невинно оболганной овечке, и паршивому шакалу — значит, кто-то должен стать руцей всевышнего, дабы вознаградить того, кто говорил Его устами. И не он ли, старый Суммир, щедро раздающий помощь неимущим и никогда не плодящий долгов?

А ведь сейчас он чувствовал себя должником, ох, каким должником! На его памяти скорый суд редко бывал справедливым, как, впрочем, и нескорый. Последний, по крайней мере, в силу затянутости давал возможность хоть как-то помочь родному человечку: похлопотать, дабы томили не в сыром каменном мешке с крысами и не плесневелую корку швыряли, но содержали в условиях, приличествующих благородному мужу… А тут — не муж, но дочь уважаемого семейства, создание по природе своей слабое, привыкшее к неге и уходу, как цветок. Почтенному купцу неведомо было, в каких условиях содержались женщины в зинданах — хвала Аллаху, за всю свою жизнь у Суммира не было ни малейшего повода интересоваться оным предметом. Но… Кысмет, Судьба распорядилась по-своему, и волей-неволей, но пришлось многомудрому узнавать о том, что было ему глубоко противно и безрадостно. А вот многие отцы на его месте и бровью не повели бы: дескать, подумаешь, дочь, был бы сын — из трёх шкур вывернулись, но выручили…

Купец свою дочь любил горячо и трепетно, ибо была она единственным плодом союза с обожаемой женой, и так уж они горевали, что не дал Аллах им больше потомства… Да только вскоре после рождения Фатимы подхватил незадачливый Суммирчик в одной из поездок лихорадку, такую, что в их краях не водилась, вот и выжгла она ему семя, и пришлось благородному мужу распрощаться с мечтами о наследнике. Когда по воле небес лишился он старшего брата, и осталась после того безутешная вдова на сносях — тут бы и взять её младшей женой, да и растить племянника, как родного сына, но не вышло. Невестку он обеспечил честь по чести, довёз до соседнего Измита и сдал на руки среднему брату во исполнение семейного долга. Но в свой дом так и не ввёл, хоть и хороша была. Ибо ещё при женитьбе дал своей прекраснейшей Гюльчатай нерушимую клятву, что никогда не ступит в его дом иная женская ножка — ни второй или третьей жены, ни наложницы, ни рабыни для утех, и ничья женская рука, кроме прекрасной ручки дорогой супруги, не станет подавать ночные туфли и наливать сладкий шербет в узорчатую пиалу. Клятву ту потребовала от будущего супруга невеста, едва получившая вольную и только-только начавшая привыкать к новому имени, хотя и прежнее, христианское, ей подходило неимоверно — Роза-линда, Роза, как до сих пор наедине называл её всё ещё влюблённый седобородый муж. Роза из далёкой страны Галлии…

Нет, ни разу не пожалел ибн Халлах о клятве, ибо прелестная Гюльчатай, даже приувяв немного, не растеряла ни прелести своей, ни звонких песен, ни рассудительности вперемешку со смешливостью. И лишь однажды в чудесном её голосе прозвучала грусть, а во взгляде мелькнула затаённая тоска: когда посватался к дочери купец из далёкой-далёкой страны франков и галлов, родины Розы. «Хоть бы дочка вернулась вместо меня, — шептала Гюль, — ах, хоть бы… Посмотрела бы на цветущую лаванду, прошлась по улицам родного моего Лисса, если он ещё цел, глядишь — узнала бы что о моих батюшке с матушкой. Живы ли? Всё на свете отдала бы, чтобы хоть глазком повидать!»

Потому и выдали дочь — вроде не за мужа, а за его Галлию, чтобы вместо матери пожила там счастливо. Жаль, долгожданной весточки Гюль не получила, скончалась внезапно, и недели не прошло, как дочка отбыла в чужие края.

О женихе Суммир долго расспрашивал у сотоварищей по торговым рядам, благо Россильоне уже третий раз наведывался в столицу Османии. То, что о нём сообщали, рисовало его со всех сторон положительно. Умён, хоть и молод, расчётлив, но в меру, интересы свои купеческие блюдёт — но также в меру. Хоть и христианин, но к истинной вере относится с уважением, и с лицами духовного звания ведёт себя с почтением, мало того — удостоен чести стать поставщиком различных иноземных диковинок в коллекцию высокомудрого и учёнейшего имама Абу Мохаммада ибн Идрис аш-Шафии.

Нет, не думал старик, отправляя дочь в дальнюю страну, что выпадет ей такая ужасная доля! В невиновности собственного дитяти не усомнился ни разу — с момента, как странный мохноногий голубь принёс известие в галльское посольство, и до того, когда, едва выйдя из повозки, утомленный долгим морским путешествием, а затем почти суточной тряской по пыльной дороге угодил в лапы каких-то странных господ. Те, чудно картавя, поспешно поставили его в известность, какое страшное обвинение вынесено его маленькой Фатиме, как скверно с ней обращаются, как страшен и непреклонен герцог Эстрейский, коему остаётся утвердить или отклонить смертный приговор — а уж он непременно утвердит, в силу желчности и злобного характера… И что лишь вмешательство в лице покровителя со стороны великой державы, всегда сочувствующей политике Константинополя, поможет смягчить приговор или хотя бы отсрочить его выполнение.

Ошеломлённый натиском назойливых гяуров, разряженных, словно женщины, в кружева, оглушённый их страшными словами, придавленный чужой настойчивостью, старик едва не сдался. Он уже готов был подписать какие-то бумаги, которые подсовывали сочувствующие незнакомцы, но… Пра-прадед Суммира был торговец, прадед — купец, дед — купец, отец… Стоило ли говорить, что подписываться незнамо под чем было не в привычках потомственного торговца? Да его среди ночи разбуди и подсунь под нос долговую расписку, пусть даже не требуя деньги, а желая вернуть — и он поднимет весь дом, зажжёт лампы, перечитает документ от Алифа до Йа¹, просмотрит на свет — нет ли тайных знаков, трижды переспросит посетителя, туда ли он пришёл, и только тогда соизволит ему поверить. Вот и сейчас: голос крови не позволил совершить безрассудство. Упрямец решил присутствовать на суде сам — благо, что в пути было, у кого расспросить об обычаях галлов и способах ведения дел, в том числе и судейских. Потому-то решительной рукой он отстранил сомнительный пергамент вместе с теми, кто его подсовывал, и двинулся навстречу прибывшему, наконец, османскому послу, которому не с руки было разгонять галдящих… бриттов, да, бриттов, так их называл почтенный Омар Юсуф ибн Шайриф. Нельзя допустить скандала, иначе возникнет инцидент с возможными политическими осложнениями…

Там, в суде, он не сразу заметил светлейшего правителя Галлии, всё внимание было поглощено дочкой. Бедная, бедная, в каком жалком виде, в каком рубище… И как она ёжится, когда грубая ткань задевает спину; неужто её бичевали, как настоящую преступницу? Гнев, ужас, отчаянье, жалость — всё смешалось в его сердце, грозясь разорвать его изнутри. Он уже раскаивался, что не пошёл на поводу у бриттов, ибо нельзя допускать, что порядочную женщину, дочь уважаемого и состоятельного человека, выставляют в столь уничижающем обличье. Бесстыдники галлы, они не оставили ей даже куска ткани прикрыть лицо, чтобы хоть как-то спрятать глаза от этакого позора!

— Почему обвиняемая в таком непотребном виде? — услышал он холодный голос. Властитель хоть и глядел равнодушно, но слова говорил правильные, верные, и, несмотря на то, что миг назад старик думал, будто дочь обречена — в душе зародилась надежда. Может, не зря твердят о справедливом суде герцога д'Эстре, и найдётся в его сердце капля милосердия к невинно оклеветанной девочке? Он готов был облобызать и прижать к груди маленького шустрого человечка, который, легко перемахнув барьер, укутал его Фатиму в широчайшую хламиду с собственного плеча, словно повторив милосердный поступок христианского святого Мартина. Какой камень свалился с души отца, убитого горем! И вот — он уже весь обратился в слух и жадно ловил каждое слово, благословляя свою любимую Розу, которая настояла, чтобы муж выучил галльское наречие, дабы самому, без толмача, суметь торговать, буде случится на её родине…

Потом, когда всё решилось благополучно, он обнимал свою дорогую девочку, не чаявшую уже спастись и вдруг получившую не просто помилование, а полное оправдание, вот что важно! Обнимал и плакал вместе с ней. Но вот что-то будто толкнуло, заставило поднять голову, обернуться и глянуть наверх. Там, на затенённых хорах, он успел разглядеть, несмотря на то, что очи застилала влага, прелестную пери, райскую гурию со станом тонким и гибким, с золотыми локонами, рассыпавшимися по плечам. Лик гурии скрывался за кружевной вуалью, но, без сомнения, он был прекрасен. Ибо лишь само совершенство могло вызвать улыбку у сурового правителя, только что восстановившего справедливость. Старик и сам впоследствии не понимал, как он умудрился разглядеть столь много за какие-то несколько секунд, но… Бывают в жизни озарения, дарованные свыше, вот одно такое и посетило, дав понять, кому он обязан высочайшей милостью.

И тогда почтенный и уважаемый купец, Суммир ибн Халлах, глава Торговой Морской Компании Истамбула, друг детства самого султана, до сих пор вхожий в его дворец как один из самых желанных гостей — низко-низко поклонился вслед скрывшемуся из глаз лазоревому платью и золотым локонам, вокруг которых, казалось, так и лилось ангельское сияние.

А немного позже молодой русобородый мужчина, который до этого всё время держался по правую руку властителя — не иначе как визирь — возник прямо перед ними и предложил помощь. Это было весьма кстати, ибо от нежданной радости на купца нашло лёгкое умопомрачение, и он никак не мог сообразить, что им с дочерью сейчас делать, куда податься? Надо бы увести её в ближайшую гостиницу, потому что нынешний дом Фатимы — не менее чем в трёх-четырёх фарсахах пути, а сейчас глубокая ночь. Но на чём ехать, и можно ли здесь нанять хотя бы арбу?

— Позвольте довезти вас до посольства, — учтиво сказал синеглазый визирь. — Его светлость герцог предоставил в ваше распоряжение карету.

Всё разом встало на свои места. Мир, ранее осыпавшийся тысячью осколков, вернулся в свои границы, бытие обрело смысл, а существование — цель: увести дочь из этого страшного… нет, благословенного места, где, вместо известия о мучительной казни, она обрела свободу и уважение. А как ещё понимать драгоценный изумруд с герцогской руки, перекочевавший на палец его дочери? Но хоть место и благословенно — покинуть его хотелось немедленно.

И столь велика была благодарность отца и дочери, что за не слишком долгий путь к посольству османской империи они успели выложить чрезвычайно внимательному визирю со странным званием «Ка-пи-тан» историю их обоих. Никогда ещё не доводилось почтенному старцу встречать слушателя столь внимательного и учтивого. Визирь сочувствующе кивал, иногда уточнял и переспрашивал, но делал это столь ненавязчиво, что Суммир и сам не заметил, как выложил всю подноготную о себе. И вдруг задумался: ах, как бы поинтересоваться, да чтоб не слишком назойливо: женат ли этот вельможа? А если нет, то свободен ли, не помолвлен? И насколько состоятелен? Даже если и небогат — теперь у его дочери благодаря вдовству, хоть и нежеланному, да ещё и щедрости герцога, приданое куда большее, нежели при первом замужестве, хоть и тогда отец не поскупился. Впрочем, несмотря на неброский наряд ка-пи-та-на, почтенный купец по достоинству оценил и шпагу работы толедских мастеров, саму по себе стоившую целое состояние, не говоря уж о дополнении в виде россыпи драгоценных камней на эфесе; и пряжку с огранённым изумрудом в простой оправе, придерживающую перо на тулье. А ещё мудрый сын Востока чувствовал Силу, исходящую от собеседника. Силу, Власть, Мощь. Будто сам всемогущий властитель, а не просто его доверенное лицо, сидел перед ними. О-о, старик Суммир тонко разбирался в этих нюансах души человеческой, ибо нагляделся при дворе своего державного друга на многое и многих…

Стремительно разрастающемуся плану относительно устройства дальнейшей судьбы дочурки помешало прибытие в посольство. К глубочайшему сожалению отца и дочери, визирь их покинул. Впрочем, как оказалось, ненадолго: он переговорил со стражей, вызвал начальника и волею герцога д'Эстре велел пропустить карету с двумя подданными Османской империи непосредственно к жилому крылу. Сердце пожилого купца в который раз растаяло, как кусок масла под жарким полуденным солнцем: ах, какой наимудрейший, какой восхитительнейший молодой человек, как тонко знает наши обычаи! Не допустил, чтобы на женщину, пусть и закутанную до самых бровей в плащ, глазели посторонние. А ведь даже в чужой стране нужно блюсти обычаи Великой Османии, особенно здесь, на её крошечном островке…

— Будет ли мне позволено встретиться с вами снова, по одному деликатному вопросу, уважаемый господин Модильяни? — осведомился почтеннейший напоследок. И, получив утвердительный ответ, окончательно укрепился в своём решении — разузнать как можно подробнее об этом достойнейшем и благородном муже.

А встретиться, конечно, надо было. Хотя бы для того, чтобы уточнить, каким образом отблагодарить светлейшего герцога за оказанное благодеяние. Достаточно ли осведомлен Омар Юсуф ибн Шайриф о нраве и привычках государя провинции? Что тому понравится, а что может разгневать? Люди, конечно, везде одинаковы и любят получать благодарность, но как знать — не истолкует ли его дары превратно тот, кто, как утверждают, гордится своей беспристрастностью?

Суммир задумался. Воззвал к ещё крепкой памяти — и мысленно поставил рядом своего солнцеподобного друга — Великого султана Баязеда — и Великого герцога прекрасной Галлии. Властители разных держав, овеянных милостью разных пророков, были, тем не менее, неуловимо схожи, и не внешностью — сутью. А значит, что пришлось бы по нраву одному, могло подойти и другому. Вспыльчивый Баязед мог и оскорбиться, получив богатый подарок от семьи оправданного счастливца, ибо считал, что справедливость естественна, праведный суд есть священный долг правителя, и единственной благодарностью может быть ещё большая вера его народа и благоволение Аллаха. Всё, что более того — от Иблиса, и недостойно правителя. Впрочем, некоторые, особо желающие выразить обуревавшую благодарность, шли на хитрость: преподносили дары, предназначенные для жемчужин его гарема, дабы те ещё более тешили взор сиятельного господина своей небесной красотой. Своих «жемчужин» Баязед любил, к слабостям их относился снисходительно и, как правило, побаловать красавиц не отказывался. Отчего бы и Суммиру не придумать нечто подобное?

Но вот беда — у этих галлов нет гаремов…

Зато достоверно известно, что у светлейшего герцога есть любимая и единственная златокудрая пери. И что мешает счастливому отцу чудом спасённой дочери порадовать небесную деву какой-нибудь приятной безделицей?

Но… тоньше надо действовать, тоньше. И уж непременно посоветоваться с синеглазым визирем.

***

Гарема — в европейском понимании этого слова — у светлейшего герцога, конечно, не имелось; но вот то, что в восточных домах обозначалось как «харам» — «женская половина» — разумеется, присутствовало. И столь учтивому и воспитанному «синеглазому визирю», что произвёл на восточного гостя незабываемое впечатление, нет-нет, да и приходилось не то чтобы вмешиваться в управление этим своеобразным государством, но подправлять директивы и указания своей грозной матушки, а иногда и просто помочь. В решении хозяйственных дел госпоже Аглае Модильяни не было равных; но даже у неё порой возникали вопросы весьма… м-м-м… щекотливого характера, за решением которых она не считала зазорным обращаться к сыну. Да, конечно, кому, как не ей, знать характер, привычки и обычаи герцога д’Эстре, которого она вскормила и вырастила, и как он поведёт себя в ответ на то или иное нововведение. Но у матушки Аглаи, хоть и не разбирающейся в политике, хватало ума понять, что маленький Жильберт, которому она когда-то выговаривала за детские шалости и шлёпала по рукам за воровство ягод с грядок, и нынешний Его Светлость — не одно и то же. Какая-то мелочь вроде невнимательного или безответственного подхода к найму работницы или к ужину для важного гостя может навредить не только хозяину, но и всей провинции. А потому — иной раз, прежде чем распорядиться, нелишним будет посоветоваться.

Оттого-то нынешним утром её сын, первый умница в Галлии после Жильберта, как считала домоправительница, внимательно изучал письмо коменданта Александра Карра. Не менее внимательно затем исследовал узор декоративной решётки на высоком окне матушкиной опочивальни. Пощипал в задумчивости русую бородку. На раздражённо-вопросительный взгляд родительницы повёл плечом, сверкнув золотым шитьём перевязи:

— Что ж, всё в руках Всевышнего, матушка. Помнится, вы неоднократно указывали этой девице на недопустимость её поведения.

— Дважды, лично. Ты же знаешь, третьего раза у нас не бывает.

— Вот она и не стала дожидаться. — Капитан рассеянно похлопал конвертом с тяжёлой печатью о ладонь, спохватившись, вернул послание. — Нелишним будет в общих чертах оповестить ваш штат о том, каковы могут быть последствия гордыни и несдержанности прислуги. И… Не стоит о ней сокрушаться.

— Было бы о ком, — негодующе фыркнула госпожа Аглая. Скинула с колен кошку, от удовольствия запустившую было когти в хозяйские юбки. — Пустая девка, слишком много о себе возомнившая… Плохо, что сунулась, куда не надо, а я не уследила.

Кинула мурлыке цветной клубок, отгоняя от кресла, и без того исполосованного когтями, заёрзала, словно от неудобства. На самом-то деле, и кресло было хорошо, и скамеечка под ногами, и сладкий морс в кувшинчике под рукой, на низеньком столе… И день вроде бы славно начался — с приезда сына, нечасто он балует мать визитами: всё в казармах, да по делам. А поди ж ты — снедало беспокойство.

— А ну как эта мерзавка ещё кому наболтала? — выдала наболевшее. — Хоть подружек у этой стервы отродясь не было, и вряд ли она с кем сговорилась…

— Но со двора всё-таки ускользнула, матушка, хоть и должна была у вас соизволения испросить. Да ещё до самого Карра добралась.

Как ножом по сердцу полоснул сыночек, хоть и без упрёка вроде бы бросил. Аглая нахмурилась. Справедливо.

— Моя вина. Проглядела. Значит, спелась с кем-то, вот и вывезли её в возке тишком. Проверю. Мне тут шашни за спиной ни к чему.

— Проверьте, матушка. Не только шашни, но и люди, что ради хорошенького личика свой долг нарушают, нам ни к чему. Выходит, — капитан будто бы что-то прикинул в уме, — место у вас теперь свободное? А чем, собственно, занималась оная девица?

— Дел, что ли, мало по дому? Поначалу-то, конечно, когда… — Матушка Аглая запнулась, подбирая слово, — когда первая герцогиня сбежала — эту поганку Флору не трогали. Отсиделась в подвале в основном для острастки. Ей ведь госпожа-то не особо доверяла, всё больше с Люсьен шушукалась, вот Флору и заедало: она, мол, предана как собака, а секретничают с другой. Зато ту, другую, на дыбу сразу и отправили… А эту — я сперва на кухню отослала, да только из её белых ручек всё так и валилось, убыток один; а потом приставила к кастелянше. У Марии, видишь ли, в прачечной девушка кипятком обварилась, пришлось срочно заменить.

— Теперь, получается, у вас в хозяйстве нехватка рук?

Аглая сощурилась.

— А что это ты такой заботливый стал, дорогой сыночек? Опять что-то задумал?

— Только о вас пекусь, матушка, о ваших интересах, дабы голова у вас не болела. А для этого ни одно место во вверенных вам войсках не должно пустовать. Вы когда собираетесь в гости к Бланш? На днях? У неё на подхвате завелась одна ловкая особа, шустрая, исполнительная, а главное — думающая, что, где и кому можно сказать. Не дерзит, себя помнит. Приглядитесь. Может, возьмёте.

— Для себя или для тебя? — напрямик спросила мать, сверля сына взглядом.

Не хватало ей очередной вертихвостки под носом! Но в то же время материнская практичность твердила, что возможных «душенек» великовозрастного сыночка куда полезнее держать перед глазами, по крайней мере будешь знать, с кем он, где он, а при случае — и прищучить девицу. Если только и впрямь «себя помнит»…

Слишком уж самостоятельный отпрыск усмехнулся.

— Матушка, конечно, для меня.

Но глаза при этом оставались суровые. Строгие. Значит…

Домоправительница сдержала вздох облегчения. Кружит. Не для себя берёт. По службе, причём иной, тайной, связанной с её вторым ненаглядным мальчиком Жилем… Ну, в эти дела она не встревает, надо — значит надо.

Одно плохо: теперь не будешь знать, с кем и где пропадает её синеглазый, по которому все девки сохнут, от горничных до садовниц. На стороне-то за ним не углядишь!

…Капитан Винсент шёл по галереям Гайярда в самом радужном настроении, коего не могли омрачить ни хмурый Максимилиан Фуке, выходящий из кабинета его светлости и раскланявшийся с какой-то непонятной враждебностью, ни осознание того, что впереди — очередные расспросы и словесные тенета Большой политики; старый вояка, каковым он себя считал, не любил ни того, ни другого… Главное — обеспечен ещё один тычок в седалище слишком уж зарвавшейся империи: в Гайярд окольными (вроде бы) путями проберётся малышка Аннет, глаза и уши бриттского посла (как он сам думает). Вот если бы вдобавок ко всему уговорить Суммира ибн Халлаха не сразу уезжать в Роан, а погостить здесь, под… под присмотром, чтобы не попал в лапы бриттов, не зря они его ещё в порту пытались переманить. С Жилем всё оговорено, матушке и дворецкому распоряжение о подготовке комнат дано, у него, Винсента, остаётся ещё чуть более получаса, чтобы ознакомиться с последними данными о восточном госте… Молодец этот малыш Бомарше, умеет сортировать сведения и выбирать главное. Записи он просмотрит в карете. А заодно и продумает, как увести разговор в сторону от него самого, Модильяни, ибо чересчур расчётливый блеск в очах господина Суммира, явственно проявившийся к концу последней беседы, слишком уж напоминал особый, появляющийся у ненаглядной матушки всякий раз при попытках расписать очередную невесту.

Однако сам вариант устройства судьбы купеческой дочери, молодой и богатой вдовушки, лакомого кусочка для многих женихов, так и просился к осмыслению. Будущий тесть — друг детства самого солнцеликого Баязеда, вхожий к султану в любое время, имеющий прочные связи и авторитет в торговых домах Константинополя, Венеции, Севильи… и даже, говорят, однажды побывавшего в далёкой Чайной стране и ещё более далёком Индустане. Такими связями не бросаются. К тому же хватит и того, что едва не разгорелась война между двумя державами из-за элементарного недогляда за судебными делами. И ведь как-то вышел на эту семейку толстяк Гордон, докопался…

Чело капитана всё-таки омрачилось.

Придётся срочно подбирать жениха для красавицы Фотины-Фатимы. Иначе, глядишь, месяц-другой — и ляжет на её дом, а главное — на чудесные виноградники и земли в самом центре Галлии загребущая рука какого-нибудь смазливого милорда. Надо посоветоваться с Фуке… Винсент, не сдержавшись, ухмыльнулся. А может, его же и сосватать. У секретаря светлейшего нет, к сожалению, матушки, которая бы позаботилась о судьбе до сих пор холостого сыночка, а партия, как ни крути, великолепная.

***

— Прошу извинить, сударь…

Винсент Модильяни, собиравший было шагнуть в гостеприимно распахнутые ворота османского посольства, с удивлением обернулся. Стражники, хмуро покосившись на невесть откуда взявшегося просителя, перекрестили ятаганы, загородив проход и явственно давая понять, что для всех прочих, кроме этого высокого синеглазого господина, наделённого высочайшими полномочиями, путь на островок Великой империи закрыт.

Беглого взгляда на субтильного юношу капитану оказалось недостаточно, чтобы составить определённое мнение: слишком уж необычен был незнакомец, задрапированный в длинную, не какую-нибудь, а медикусовскую мантию. О принадлежности к врачебному племени недвусмысленно сообщал и значок гильдии лекарей города Роана, держащий пёрышко цапли на скромном бархатном берете, и небольшая котомка с запасом трав и основных инструментов — обязательная принадлежность уважающего себя врача, не снимающего данный аксессуар с пояса, даже идучи в гости или на собственную свадьбу. Знаки так и кричали, что перед капитаном рейтаров — видавший виды опытный врач, возможно, даже с докторской степенью, ибо долгополую мантию разрешалось носить не иначе, чем после сдачи, и весьма удовлетворительной, экзаменов на сложнейшие операции, такие, как грыжесечение, камнесечение и даже крайне опасное чревосечение. Мастера такого рода не унижались до простейших действ, отданных на откуп брадобреям и цирюльникам, вроде пускания крови или дёрганья зубов, и были вхожи в самые знатные семейства.

Вот только изрядно потрёпанный берет с эмблемой гильдии сидел на голове совсем молоденького юноши, побледневшего от волнения, но изрядно хорохорившегося. Глазищи, кажущиеся ещё больше на осунувшемся личике, сверкали воинственно, словно молодой человек сам себя заранее настроил на героический поступок, и даже испугавшись в последний момент, не мог остановиться. Рука в чересчур большой для хрупкой кисти перчатке судорожно вцепилась в заветный мешочек с инструментами.

Где-то Винсент его видел. Причём совсем недавно.

Заинтересовавшись, капитан дал отмашку, дабы успокоить напрягшегося кучера и лакеев на запятках герцогской кареты. Мол, всё в порядке, угрозы нет, разберусь как-нибудь.

— Слушаю вас, сударь, — произнёс благожелательно. Ещё раз отметил про себя: гильдия города Роана… И вспомнил. Не далее как вчера эти глазищи мелькнули пару раз в толпе присутствующей на суде публики. Так-так. Уж не это ли — молодое светило от медицины, приглашённое, очевидно, на печально закончившийся обед у Россильоне? Позвали, скорее всего, в качестве одного из почётных гостей, поскольку врачи, наблюдающие за деликатным положением знатной дамы, окружаются в семье почётом и уважением. И случайно… да, будем надеяться, случайно оказался свидетелем смерти хозяина дома. Интуиция капитана сделала стойку не хуже бриттского мастиффа. Отчего бы не приветить свидетеля преступления, если это и впрямь он? Узнать подробности не из бумаг, а вживую куда как предпочтительней; в приватной беседе выявляются иногда такие детали, которых не отыщешь в протоколе. К тому же теперь не надо ехать в Роан, как уже собирался капитан, поскольку вот она, интересующая его персона и, судя по всему, убегать не собирается, а напротив…

— Мне очень нужно сюда попасть, — выпалил юноша. — Я сам нездешний, из Роана…

«Это я уже понял».

— Простите великодушно, — переведя дух, он заалел, как маков цвет. Дёрнул рукой, машинально собираясь оттереть капельки пота над чуть заметными усиками, и смутился ещё больше. — Я не представился… Докторус Вайсман, Поль-Антуан-Мари Вайсман, к вашим услугам. Узнал, что здесь остановилась моя подопечная, госпожа Россильоне, а мне просто необходимо её увидеть. Понимаете, я же всё-таки взялся её курировать, мой долг — довести наблюдение за пациенткой до конца, а она две недели содержалась в таких ужасных условиях, в тюрьме… Сударь, простите мою дерзость, но я видел вас вчера на суде. Вы приняли в госпоже Фотине такое участие, что я подумал: вот человек, который не откажется помочь ей и далее! Вам стоит всего лишь сказать — и меня пропустят.

— А без меня никак? — серьёзно уточнил капитан. Чем-то молодой человек ему понравился.

— Никак. Я ведь не собирался сюда ехать, рекомендательных писем никаких, и личность-то мою удостоверить некому…

Он совсем стушевался, очевидно, представив вдруг во всей красе нелепость своей просьбы. Опустил голову.

— Простите. Вы правы, это… должно быть, смешно подойти вот так…

Винсент выдержал паузу.

Как поведёт себя юноша? Падёт духом, отползёт в сторону или ринется на штурм?

Последующая реакция ему пришлась по душе.

— Ей нужна помощь, — выдал молоденький врач холодно, словно и не он тут секунду назад беспомощно блеял. — Нервное расстройство после пережитых испытаний может сказаться на беременной женщине куда сильнее, чем сами испытания. Мой долг — быть рядом.

— Да вы с ума сошли, молодой человек, — сказал капитан благожелательно. — Вы хоть понимаете, куда суёте голову? Допустим, я вас проведу; но что дальше? — Не меняя тона, разъяснил, как годовалому младенцу: — Вы всерьёз полагаете, что вас допустят на женскую половину посольства? На женскую? Незнакомого мужчину цветущего возраста, личность которого никто не может подтвердить, за которого некому поручиться, да к тому же иноверца! У меня есть основания полагать, что… Н-да. Допустим, живым вы отсюда уйдёте, но пробудете таковым недолго.

— Позвольте! — Молодой человек растерянно заморгал. — Но ведь госпожа Россильоне теперь добрая христианка, и ей вовсе не обязательно подчиняться нелепым правилам другой страны!

— Под крышей посольства она — на территории Османской империи, мэтр… Вейсман, так?

— Вайсман, — чуть слышно поправил юноша. — И неужели ничего нельзя сделать?

— Вы, часом, не несчастный влюблённый? — вроде бы шутливо поинтересовался капитан. Но по тому, как просто до неприличия побагровел собеседник, понял: ошибся.

— Я врач! — в запале крикнул Поль-Мари, и голос его зазвенел. — Это мой долг, понимаете? — И добавил сдержанней: — У матери госпожи Фотины первые две беременности были неудачны, а довольно часто дочери могут страдать тем же — из-за схожего строения родовых путей. Впрочем, что вам объяснять, всё равно не поймёте… Клятва врача — это на всю жизнь, и не по долгу, а по совести.

Как бы невзначай капитан положил руку на эфес шпаги. Судорожно сглотнув, молодой человек умолк, но не бросился в бега и даже не попятился. А лишь сделал небольшой шажок в сторону.

— Рекомендательных писем у вас нет, — напомнил капитан безжалостно. — А на что вы, собственно, надеялись? У вас есть при себе хоть какое-то подтверждение личности, звания? Не считайте меня таким уж невеждой, моих скудных познаний хватает на то, чтобы понять: докторская степень в вашем возрасте — это… — Выразительно развёл руками.

Вздохнув, тот, кто называл себя Полем Вайсманом, извлёк из-за пазухи небольшой футлярчик скругленной формы, вроде тех, в которых зодчие прячут свёрнутые в рулон рисунки, только гораздо меньше. Ловко вытряхнул скрученный пергамент, и жест этот был заученным, отработанным, словно не в первый раз владельцу документа приходилось его демонстрировать.

Ну, надо же… Свидетельство о присвоении звания доктора медицинских наук выпускнику Сорбоннского университета…

«Однако!» — только и сказал мысленно капитан…

… а до этого — Салернской медицинской школы…

«Однако…»

Что-то не сходилось.

— Сколько вам лет? — спросил сурово. Или перед ним ловкий обманщик, выкравший чужое свидетельство, или… гений?

— Двадцать три года, — ответил молодой человек как-то обречённо. — Я… Просто я всегда так выгляжу… молодо.

— Допустим. Но университетское образование — это восемь–десять лет обучения!

— Я окончил школу в Салерно, когда мне было пятнадцать. Сорбонну — в девятнадцать. И тогда же получил степень. У меня к тому времени была хорошая практика. В нашей семье все — потомственные лекари, было у кого учиться.

Винсент Модильяни ещё раз пересмотрел документ, особенно подпись, стоявшую во главе Учёного Совета, принявшего решение о присвоении степени юному дарованию.

Очень знакомую подпись.

Трактат «О методах лечения ран, применяемых мушкетными пулями, и о вреде прижигания при лечении оных» с дарственной надписью автора занимал почётное место среди раритетов в библиотеке герцога Эстрейского. А сам автор, несмотря на то, что до сих пор здравствовал, уже обессмертил своё имя в медицине.

— Кем вам приходится мэтр Амбруаз Парре?

— Дядей, — сквозь зубы и неохотно процедил юноша. Впрочем, двадцать три года — далеко не юношеский возраст, но на вид носителю докторской мантии можно было с большой натяжкой дать семнадцать-восемнадцать. — Брат моей матери.

Это меняло дело. Очень даже меняло. Конечно, отчасти допрос был устроен капитаном больше для порядка, чтобы и в самом деле удостовериться, что перед ним тот, за кого себя выдаёт. Гильдии не разбрасываются эмблемами направо и налево, к тому же — и об этой детали мало кто знал — на именные жетоны с изображением чаши и змеи накрадывалось особое заклятье, не позволяющее серебряной пластине сменить владельца. Её нельзя было ни украсть, ни отобрать. А уж вручалась она только после тщательного изучения соответствия кандидата его профессиональным навыкам и мастерству. Каков бы ни был возраст носителя оного значка — по недоразумению или злому умыслу нацепить его он не мог. Только заслуженно. Родство же со знаменитым Парре, живой легендой современной хирургии, объясняло многое. Амбруаз был не просто первой звездой на небосклоне прогрессивной медицины, а наиярчайшей в целой россыпи родственных ему светил. Что ж, познакомиться с ещё одним представителем этого семейства будет интересно.

— Жюстен, — не поворачивая головы, окликнул капитан одного из лакеев. Поль Вайсман заметно напрягся, но Модильяни уже протягивал ему свиток, и молодой человек с облегчением схватил драгоценный документ. — Жюстен, мэтр Вайсман едет с нами. Устрой его в карете, пусть подождёт и отдохнёт. Запаситесь терпением, господин доктор. Его светлость герцог изволил пригласить господина Суммира с дочерью погостить в Гайярде, а от подобных приглашений не отказываются, так что в скором времени вы получите возможность увидеться с вашей подопечной, — с разрешения её почтенного родителя, предупреждаю! Ждите меня здесь.

Блаженная улыбка докторуса привела капитана в лёгкое замешательство. Полно, неужели можно так радоваться возможности исполнения врачебного долга? Скорее всего, перед ним и впрямь влюблённый…

Или всё-таки фанатик своего дела. Таковые встречаются, хоть и редко.

— Не спешите радоваться, сударь, — осадил с напускной суровостью в голосе. — В конце концов, один человек, несомненно могущий засвидетельствовать здесь вашу личность, есть. Если госпожа Россильоне подтвердит, что вы это вы, ваше счастье, а нет — придётся мне принять соответствующие меры.

Поль Вайсман обрадованно закивал. Он был согласен на всё. Взглядом, полным обожания, проводил статную фигуру своего невольного благодетеля и вздрогнул, заметив только сейчас бесшумно подошедшего лакея.

— Где изволили остановиться, сударь? Его милость предупредил, что пробудет здесь не менее часа, потому успеем, ежели что, послать кого за вашими вещичками.

— Да зачем же… — Молоденький докторус растерялся. — Я, право…

От бдительного взора слуги не скрылась ни лёгкая помятость мантии, ни пятна дорожной грязи; да и сапоги молодого врача, хоть и добротные, но всё ещё были покрыты налётом жёлтой пыли роанских дорог. Тени, залёгшие под глазами, намекали на бессонную ночь. У наблюдательного капитана и штат был приучен наблюдать, и многие головы в своё время остались на плечах только благодаря выучке, вбиваемой иногда оплеухами.

— Пока нигде, — признался Поль Вайсман. — Не беспокойтесь, я привык работать в разных условиях. Мне бы только… Позволите на облучке посидеть? Я с утра на ногах.

«И не с утра, а, поди, полночи по Эстре шлялся, ночлег искал, — подумал лакей. — Эка вам, сударь, приспичило с просьбами-то лезть. Обходительный какой, сразу видно — из благородных. У лекаришек с дипломами, что из грязи в князи — форсу немерено, а этот…» Вслух же добавил:

— Зачем же на облучке, по простому-то?

Распахнул дверцу кареты.

— Коли хозяин приказал ждать — ждите на здоровье тут, в тепле да мягкости. А будете на ветру кости морозить — нам из-за вас достанется, как пить дать, — добавил, пресекая готовые сорваться с докторских губ возражения. — Садитесь, не робейте, чего уж там.

— Ну, если только чтобы вам не влетело…

Юноша поднялся по откидным ступенькам и с благоговением опустился на сиденье, обтянутое бархатом.

По тому, как легко и изящно он подсел в карету, наблюдательный слуга без труда опознал в нём господина, белую кость, голубую кровь и только головой покачал, утвердившись в своих догадках. Да, из благородных… Может, папаша разорился, вот и пришлось сынку в работу идти, всяко бывает. Устроившись на запятках, глянул в заднее окошко. И увидел, как, стянув зубами перчатку, лекарь с недоверием на лице гладит бархатную обивку, потом неожиданно хватает диванную подушку, расшитую шелками, и прижимает к груди, как будто самого дорогого человека. Ишь, истосковался-то малый по красивым вещам…

А молоденький доктор, не подозревая о тайном наблюдении, глубоко вздохнул и, ткнувшись в подушки, моментально забылся сном. Видать, и впрямь полночи шатался в поисках приюта…

Разбудило его осторожное прикосновение к плечу всё того же слуги.

— Просыпайтесь, сударь. Что-то в посольстве засуетились, забегали, не иначе господин Модильяни сейчас с гостями заявится.

— Кто?

Очумевший от сна докторёнок помотал головой, словно вытряхивая остатки сонной одури, и уставился на лакея ошалелыми глазами.

— Господин Винсент Модильяни, капитан герцогских рейтаров, помощник его светлости. И-и, сударь, вы что же, сами не знали, к кому с просьбой сунулись?

— Да я… — Поль Вайсман сконфуженно потёр нос. — Как-то… Смотрю — подъехал к посольству, войти собирается. Дай, думаю, напрошусь, он, судя по всему, вельможа знатный, вон в какой карете, с ним пропустят. И лицо доброе, такой не откажет…

Доброе, как же… Слуга подавил смешок.

— Изволите здесь подождать или выйдете?

— Уже выхожу. — Молодой человек шлёпнул себя по щекам несколько раз, для чего-то энергично потёр уши и вскочил. Ростом он был невысок, а потому о потолок кареты не приложился, а вот тому же капитану, да и светлейшему приходилось беречь головы… И опять старый Жюстен отметил, с какой ловкостью доктор выпорхнул из кареты, словно заправский дворянчик, даже игнорируя его руку, хоть при выходе и кавалерам не зазорно было принять помощь слуги — да хотя бы опереться на его плечо, потому как две ступеньки, да на весу, а если ещё и утомлённому до этого дорожной тряской — немудрено и сковырнуться…

Раззолоченный портшез они увидели не сразу, ибо тот вынырнул из-за дальнего крыла здания — там, скорее всего, и находилась пресловутая женская половина, на которую, по словам известного всей Галлии грозного Модильяни (юноша поёжился) посторонних мужчин не пускают. Носилки легко как пёрышко, несли аж восемь арапов в ярко-пёстрых одеждах, в тюрбанах, с ятаганами за поясом. Проводы госпоже Фатиме были устроены знатные, как почётной гостье, с почётным эскортом.

— А вот и наш припожаловал, — слуга кивнул на распахивающиеся двери парадного входа в посольство. — Ишь, даром что грозен — этикет блюдёт. Положено на территорию Османии каретам с неверными не заезжать — он, значит, не заезжает, из уважения, хоть и морщится каждый раз. Вчерась-то, чтобы турчанку с папашей провести, таки въехал, и ничего, нехристи утёрлись, как своих не пропустить? А сегодня, вишь, остановился тут. Дабы… — Жюстен наставительно поднял палец: — Дипломатический скандал иначе!

— Да-да, я понял, — кивнул Вайсман, вглядываясь в боковую процессию и едва не переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. — Глупо это всё, но что поделать — политика, приходится считаться… А вы что же, и вчера сопровождали господина Модильяни? Вы госпожу Фотину видели? Как она?

— Да особо и не заметил, сударь. Что там разберёшь, когда она, словно куль, в хламиду какую-то замотана. Вы уж простите.

— Жаль… Ничего, скоро всё узнаю. Что ж так медленно-то!

— Для торжественности момента, сударь. Османцы — они народ неторопливый, любят, чтобы всё чинно-политично, да с блеском и шиком, чтобы, значит, богатством прямо в глаза изумить. Да впрочем, они одни, что ли? У бриттов тако же всё в позолоте, ажно парики стали не так давно золотой пудрой присыпать, смех один. Вот мадридцы — те поскромней, все в чёрном, цветной нитки на них не найдёшь, и хмурые, суровые, зато в каменьях все: и в перстнях, и в орденах. Воротники у них чудные, ей-богу, словно мельничные жернова на шею нацепили.

Молодой человек невольно заинтересовался:

— Это сколько всего вы повидали-то, сударь… Жюстен, да? А я думал — у вас работа такая, что стой на месте, как привязанный!

— Иногда и стоим, да глядеть-то во все стороны никто не запрещает. А когда приходится и с поручениями побегать, тут уж от своего брата лакея много чего узнаешь помимо того, за чем послали.

— И у московитов были?

— И у московитов, и у булгар, и у эльфов-средиземноморцев. Даже к Некрополису однажды подъезжали. Но туда — врать не буду — не попали.

— А что так?

— А туда вроде как в этот самый гарем — не пускают. Все переговоры только за стенами снаружи. И не прорвёшься. — Слуга посуровел лицом, вытянул руки по швам. — Однако, сударь, — шепнул, — всё, я молчок. Идут.

Кинув взгляд на приближающуюся процессию, молодой человек превратился в слух и внимание. Ему, судя по всему, было плевать, что посол блистательного Константинополя лично и пешком провожает чужеземного высокого гостя и своего уважаемого соотечественника до самых ворот, причём делает это в окружении секретариата и ближайших соратников, дабы выразить безграничное почтение. Доктора более всего интересовал портшез и тот, кто внутри. Как так получилось, никто не понял, но только юноша оказался перед носилками одновременно с капитаном Винсентом.

Но поскольку к тому моменту чернокожие носильщики переступили невидимую пограничную черту, проступок молодого человека остался без леденящих душу последствий. Хотя протестующе и, одновременно, с негодованием вскинулись и Омар Юсуф ибн Шайриф, и почтеннейший Суммир, а господин Модильяни недовольно поморщился. Тем не менее, чтобы не толкаться на виду у всех и сохранить достоинство (а заодно и поверить кое-какие догадки) — отступил, предоставив, вполне цивилизованно, право доктору встретить свою подопечную первым.

— Ох, господин Поль! Хвала Аллаху и Пресвятой Богородице! — как-то невпопад воззвала к высшим силам бедная госпожа Россильоне. Если бы не бледное, измученное лицо — невозможно было бы узнать в этой пышно одетой даме вчерашнюю несчастную узницу. — Неужели это вы? Какое счастье!

Молодой человек ловко подал ей руку, почти выдернул из портшеза и… так и вцепился в запястье.

— Немыслимо! — побагровев, возопил было, растеряв солидность, господин посол, но вдруг осёкся, заметив отрешённый, отнюдь не пылающий вожделением взгляд юноши. — Немыслимо, — повторил как-то задумчиво. И переглянулся с почтенным купцом.

— Да-да, друг мой, тем не менее, — шепнул тот, переходя на родной язык. — Вы тоже узнали этот приём?

— Как не узнать, если однажды целых полгода меня лечил от страшной болезни сам Шефераддин Сабунчоглу, звезда лучшей больницы Амасье, а затем и столицы! А вы, уважаемый? Вы тоже видели этот захват пульса?

— Да, пришлось не к месту захворать, будучи в гостях у брата в Бурсе, а он весьма дружен с самим Ширванлы, учеником великого Аслан-бея, и в то время как раз курировал местную больницу; вы ведь знаете, уважаемый, с каким вниманием наш солнцеликий владыка, да преумножит Всевышний года его благополучного царствования, относится к врачам, особенно пишущим книги и передающим свои знания новым поколениям! Именно Ширванла брал пациентов за руку вот таким же образом и словно впадал в кратковременное оцепенение, и ему не надо было расспрашивать о симптомах, он будто считывал…

— Рубцы от бичевания воспалились, — расстроенно сказал молодой человек. — Ничего удивительного… Промывали травяным отваром с добавкой макового, но просто сняли боль, а воспалительный процесс уже начался… Не беда. Госпожа Фотина, я составлю хорошую мазь, и недели через две всё затянется, не волнуйтесь.

— А малыш? — Женщина задрожала. — Как он?

— А мой внук? — нетерпеливо подался вперёд благородный купец.

Доктор глянул на него в недоумении, словно только что увидел. Пошевелил пальцами, всё ещё лежащими на запястье пациентки, ещё раз коснулся пульсирующей жилки.

— Угрозы младенцу нет. Пока нет. Мой долг сообщить, что госпожа Фотина нуждается в полном покое, отдыхе и хорошем уходе. Вы сами знаете, какое сильнейшее потрясение она пережила, и теперь ей нужно время прийти в себя и окрепнуть.

— Так, может… в Роан? — поколебавшись, предложил старик. — Родной дом, воспоминания о супруге…

Женщина содрогнулась.

— Нет, только не это! Батюшка, стоит мне подумать об этом доме — и каждый раз я словно наяву вижу, как умирает муж, а его брат делает мне отвратительные предложения! Нет!

— К тому же длительная дорога вам сейчас противопоказана, — твёрдо заявил Вайсман.

Капитан Модильяни решил, что пришёл, наконец, его черёд вмешаться.

— Господа, я, собственно, не понимаю ваших колебаний. Ведь я передал господину Суммиру и его дочери приглашение от его светлости, так чего же вам ещё? Тишина и покой, уход и забота… Его светлость не менее вашего заинтересован в благополучии и обустройстве дальнейшей судьбы госпожи Фотины. А потому, — капитан сделал в сторону кареты приглашающий жест, — прошу вас.

Купец воздел руки к небу и собирался, по-видимому, разразиться благодарственной тирадой, но наученный горьким опытом капитан, зная, что проще остановить стрелу в полёте, чем разошедшегося в приступе красноречия сына Востока, поспешно повторил:

— Прошу, уважаемый Суммир ибн Халлах и вы, госпожа Россильоне!

И тут уже достаточно жёстко оттеснил молодого человека, сам предложив руку измученной женщине, которая опёрлась на неё с благодарностью, ибо, судя по всему, изрядно ослабела, а хрупкий доктор вряд ли удержал бы упавшее во внезапный обморок тело. Она была на пределе сил, и, обеспокоенно глянув ей в лицо, капитан мысленно согласился с недавними словами Поля Вайсмана о том, что время, когда испытания закончены, может оказаться для несчастной куда тяжелее.

Сопровождая едва передвигающую ноги Фотину к карете, он через плечо окликнул растерявшегося докторёнка.

— Где и как вы собираетесь делать свою чудодейственную мазь, мэтр Вайсман?

Юноша радостно встрепенулся.

— Здесь хорошая аптека на улице святой Урсулы. Я часто оттуда выписываю компоненты и даже готовые составы, и сейчас собирался обратиться именно к ним. Но как мне потом передать… или увидеть… — Он смешался. — Меня пустят?

— В Гайярд?

Следуя выразительному взгляду капитана, два лакея осторожно на руках подняли и усадили даму в карету, стараясь не причинить ни малейшего неудобства. Винсент кивнул с одобрением. Выжидая, пока отец устроится рядом с дочерью, прикинул кое-что в уме.

— В Гайярд… Знаете, мэтр Вайсман, я бы удивился, если бы та часть кареты, в которой будете находиться вы, вдруг отпала — и осталась вместе с вами за подъёмным мостом, а мы бы въехали без вас… Что вы на меня так смотрите? Садитесь-садитесь. Это же вы, а не я, наблюдаете за своей пациенткой, назначили ей лечение и режим; вам и отвечать за последствия. Посмотрим, насколько вы оправдываете свой диплом.

Доктор вспыхнул от радости, пропустив мимо ушей намёк на недоверие.

— Тогда по дороге и заедем к аптекарю! Здесь недалеко!

***

«О драгоценнейший и венценосный друг мой, солнцеликий и справедливейший, надежда и опора моего сердца и в родном краю, и здесь, вдали от благословенной отчизны! Не доверяя ненадёжной голубиной почте, да и опасаясь, что летуны, отправленные в вашу голубятню, могут быть перехвачены и распотрошены недругами в поисках тайных посланий, излагаю мысли сии на страницах своего дневника, дабы затем, если Всемилостивейший и Всемилосердный позволит состояться нашей встрече, не упустить ничего из удивительных событий, происходящих в последнее время. Я-то, ничтожный, думал, что седая голова — залог спокойной и несуетной старости, и ничего странного, не сказать более — сказочного и необычайного — в моей жизни уже не случится. Да и смешно грезить в моём возрасте о приключениях и подвигах, хотя, надо признаться, в молодости я не раз направлял свои корабли в неизвестные дали, памятуя, что в пра-пра-прадедах моих было несколько Синдбадов — мир с ними со всеми! — и уж один или два из них точно нашептали на ушко известной юной царице не единственный рассказ о своих странствиях… Но полно, кажется, я отвлёкся».

Суммир отложил пёрышко на специальную подставку. Полюбовался на медленно высыхающие, теряющие блеск по мере впитывания в плотную желтоватую бумагу, чернила. Фиолетовые, отметил с удовольствием. Сословия проще использовали здесь для письма, как и у него на родине, смесь сажи с каким-то дрянным пахучим веществом или же разведённый в воде и вине порошок «чернильного орешка». Но в сказочном дворце его светлости герцога Эстрейского в ходу были драгоценные чернила из вытяжки желез каракатицы, сдобренной специальным составом, позволяющим лучше впитываться и в бумагу, и в пергамент, а также храниться долго, не обесцвечиваясь. Здесь, в этом дворце, всё было лучшее. Совсем как у его венценосного друга. И правильно. Хозяин страны этого достоин.

Купец прикрыл глаза, вспоминая прожитый день. Да, всё надо расписать обстоятельно. Ему уже приходилось отчитываться после дальних поездок: Баязед любил выслушивать новости из первых уст, и не от подобострастных доносчиков и министров, а от людей непредвзятых, тех немногих, которые до сих пор помнят связующие узы дружбы и могут сказать правду в глаза, пусть и дерзко, но высокой цели ради. Да и хорошую добрую историю властитель был не прочь послушать, особенно ежели та тянулась медленно, неторопливо, под одну из его частых бессонниц. Оттого-то и вошло у почтенного купца в привычку: по прошествии дня запечатлевать главные события на бумаге, иногда и не очень важные, но достойные внимания. Ибо даже такие мелочи, как странные обычаи вроде того, что галлы обязательно заканчивают трапезу не фруктами, а сыром; что скрещивают пальцы за спиной от сглаза; и что петух у них кричит не «Кук-кур-ре-ку-у!», а «Ко-ко-ко-ре-ко!», могли развлечь благодарного слушателя-монарха.

Лишь одного не позволял себе упоминать умудрённый жизнью торговый человек: имён. Из подтекста, конечно, да ещё и зная о каких-то определённых событиях, опытному мужу нетрудно догадаться, кого именно подразумевает в том или ином случае почтеннейший, но с догадок спрос невелик. А потому — небольшая книжечка с золотым обрезом в переплёте из мягкой телячьей кожи хранила сведения ничуть не хуже, чем занесённый песком сундук с сокровищами на морском дне.

«…и встретил я, наконец, ту, что и не мыслил узреть хотя бы издали — прекрасную златовласую пери, кротким нравом и удивительнейшим целомудрием усмиряющую сердца самых свирепых львов и драконов. Увидев меня, она широко открыла дивные очи и оборотила взор к своей наставнице, ещё одной жемчужине гарема… Прости, венценосный, но ты удивишься и будешь смеяться, узнав, что «гаремом» галлы считают только малый уголок женской половины дома, где содержатся жёны и наложницы, и совсем забывают, что в оной половине живут и родственницы, и прислуга женского пола, и даже мальчики до известного возраста…Ещё одной жемчужиной, не покривив душой, я назвал бы почтенную наставницу златокудрой пери, дальнюю родственницу светлейшего владыки, обучающую премудростям и тонкостям светского этикета, а также житейской мудрости ту, которая в результате козней недругов вынуждена была несколько лет находиться вдали от законного супруга. Немного терпения, мой повелитель, и позже я изложу эту занимательнейшую и трогательную историю подробно. Глядя на сию добрую наставницу, отмеченную, несмотря на вдовство и некоторые года, зрелой красотой, полнотой и совершенством, я впервые после кончины моей несравненной и единственной — ты знаешь! — супруги вздохнул полной грудью, подумав: раз уж Всевышний позволяет мне не только зрить, но и оценивать по достоинству женскую красоту, то, может, для убелённого сединами старца ещё не всё закончено. Как знать, вдруг и меня где-то дожидается любящее сердце, ибо, как сказал однажды великий Омар,

Взгляни на старый дуб, что бурею разбит,

Увял и пожелтел гранат его ланит,

Но вкруг него лоза с любовью заплетётся.

И зеленью своей согреет и пленит.²

Вздохнув, Суммир подумал: а не слишком ли интимный разговор у него получается не только с самим собой, но и, возможно, с венценосным, пусть и незримым пока собеседником? Но… друг есть друг. Не пристало скрывать от него даже потаённые уголки души. И потом, это всего лишь мысли, не так ли?

В конце концов, мелькнуло в голове, я вдовец, почтеннейшая госпожа Доротея вдовица…

Нет-нет. Не говоря уж о том, что он до сих пор верен памяти прекрасной Гюльчатай, сама мысль о том, чтобы жениться в его-то годах, неуместна. Только людей смешить. Впрочем, Селим Сияющий, отец его солнцеликого друга, и на восьмом десятке жизни имел не менее семидесяти наложниц, и те, говорят, страшно интриговали, дабы попасть на его ложе. Ему же, Суммиру, пошёл лишь пятьдесят первый год, и не такая уж седая у него борода, пока ещё рано её подкрашивать хной, как это делают многие перезрелые щёголи.

Но нет, не отпустит его светлость от себя… гхм, вернее, от своей пери такую наставницу-подругу… Спросить бы, нет ли у неё старшей сестры, тоже красавицы, пусть и в возрасте, с такими же чудными льняными волосами, как у самых дорогих дев, привозимых янычарами из дальних северных стран?

Как она сердито сверкнула глазами, когда бедняжка Фатима, побледнев, заплакала и сказала, что ни за что не согласится, чтобы хоть чьи-то руки к ней прикасались после рук палача! Прекрасная наставница выхватила из рук опешившего доктора-юнца баночку с целебной мазью и в изысканных, правда, не совсем понятных выражениях попросила выйти вон всех, ибо они с госпожой прекрасно справятся сами. Удивительнейшая, добрейшая женщина, это ведь она подготовила для его дочери чудеснейшие покои. Ах, нет, не только она, здесь есть и начальница гарема синеглазая госпожа Аглая, кого-то так ему напоминающая. У неё под каблуком даже дворецкий, хоть и не похоже, чтобы он был евнухом.

А какой чудесный парк виден из окон! Златокудрая госпожа пери обещала Фатиме, что будет гулять с ней в этом парке каждый день и покажет все лучшие места, как только молодой доктор разрешит прогулки. Доброй госпоже, очевидно, не хватает подруг, ибо раньше, говорят, у прежней герцогини было несколько фрейлин, а потом их всех выпроводили из-за недоверия, а новых ещё не завели. Может, и к лучшему? Может, и впрямь, в гареме должна быть лишь одна жемчужина?

И весьма возможно, что в поисках собеседницы и понимающей слушательницы благородное сердце правительницы потянется к бедняжке Фатиме?

Суммир довольно прикрыл глаза.

Это мужчины бьются в баталиях и переговорах. Женская дружба живёт на иных небесах. О, это нечто удивительное, способное одной улыбкой или сломанным каблучком двинуть под откос всю большую политику, развязать войну или же, напротив, остановить кровопролитие. Переделать карту мира, держа в своих ладонях сердца повелителей вселенных. Пусть мужчины играют в свои серьёзные игры, а женщины просто дружат.

И тогда мир между державами будет сохранён.

А чем отблагодарить златокудрую пери, Суммир уже понял. Ни златом, ни серебром, ни драгоценностями, кои померкнут от её красоты, нет. Лишь деяниями, достойными её деяний.

И, обмакнув в чернила перо, начертал на чистой странице:

В жарких битвах героев, в пылу страшных сеч

Побеждают порой не копьё и не меч,

А прелестнейший взгляд благороднейшей девы,

Не огнём, а любовью сумевший ожечь…³

Примечания

1

Первая и последняя буквы арабского алфавита

2

Авторская перефразировка четверостишия Омара Хайяма:

Я — словно старый дуб, что бурею разбит;

Увял и пожелтел гранат моих ланит,

Все естество мое — колонны, стены, кровля, —

Развалиною став, о смерти говорит

3

Стихи автора, стилизация под рубаи.